Текст книги "Проза Дождя"

Автор книги: Александр Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Зеркало

Нам было по восемнадцать, когда его забрали на войну. Сейчас мне тридцать шесть. Войны нет, но нет и его. В последнюю нашу ночь, она была и первой, он мне подарил зеркало в ванную комнату. Я смеялась над его подарком, а он обиделся. Последние восемнадцать лет я не люблю мужчин. У меня есть оно. Его зеркало. Светлое и юное, как тот июнь.

Вхожу в ванную комнату, закрываю за собой двери, включаю горячую воду и…

И снимаю халат, и вижу, как оно, как он волнуется, как выступают капельки пота на его теле. Обнажаюсь, довожу его до состояния тумана и…

И ложусь в воду одной волны. Волнуясь, обжигаюсь и тону от его любви ко мне. А потом, как всегда, идет дождь. Мой дождь и его. Из дома выбегаю счастливой, подруги спрашивают:

– Ты опять была с ним?

– Да, всё утро мы были вместе.

– Когда ты наконец познакомишь нас со своим мужчиной?

– И не просите, никогда.

– Почему?

– Он не мужчина, он не может быть им.

– А кто он у тебя?

– Юноша, он даже меня до сих пор стесняется.

Нам было по восемнадцать. Было… Так и осталось навсегда. Завтра опять придет июнь. Спасибо, Господи, что ты не забываешь о нас.

Многократный роман «Данет»

«Я» – редкое однобуквенное слово. Есть ли еще однобуквенные слова, мое «я» сомневается.

У каждого «я» собственный дом. У моего в дому пол мужской. Стены – смысл. Смысл – мы со словом. «Мы» – это мое «я» мычит. Потолка нет. «Я» небо обожает.

Замедли мысль, и увидишь смысл. Замедлил? Сегодня мое «я» расскажет о двух словах: «да» и «нет». Они состоят из пяти букв, что для пяти чувств достаточно. Мужские буквы «а» и «е» – их две. Об этом еще Пифагор знал, Фрейд потом понял. Женских три, они согласные: «д», «н» и «т». Сложно? Попробую попроще. «Да» – два, мужская частица. «Нет» – три, хоть третьего и не дано, а хочется, поэтому она женская.

Думаю, достаточно подготовил к восприятию «да» и «нет». Пора!

Первая глава
Согласие

– Нет?

– Нет!

Он – Адам из тьмы. Она – Ева из света.

Вторая глава
Стресс

– Нет?

– Да!

Свет после тьмы – хуже не придумать.

Третья глава
Свадьба

– Да?

– Да!

Два света – свадьба.

По правилам умножения, согласие и свадьба – явления положительные.

Глава четвертая
Любовь

– Да?

– Нет!

– Да??

– Нет.

– Да???

– Нет…

Любовь и стресс по правилам умножения результат дают отрицательный.

Если взаимодействие «да» и «нет» считать игрой, то в согласии и в стрессе побеждает Она, в свадьбе – ничья, в любви победа за Ним.

С точки зрения поэзии, любовь – эхо. Проза полагает, что согласие, стресс и свадьба – далеко не эхо.

Зато оптики считают, что Ее и во тьме, и наяву в два раза больше, чем Его. Любовь у них из разряда мерцаний.

Всё. Улыбнитесь в два паруса. Хотите причалить к одной из пристаней?

Ее зовут – «Прости». Есть не только имена собственные, но и буквы тоже. «А» и «Е» – собственные буквы моего «я».

Слова – дожди, буквы – капли. «Я» – облако.

Если вы ничего не поняли, значит, под зонтом стояли.

Глава пятая
Нерешительность

Нерешительность

– Да… Нет…

– …?

Пять букв, пять чувств, как и обещал.

Эпилог

Да – День. Нет – Ночь. Встречаются они утром и вечером.

Экант

Правды в три раза меньше, чем кривды.

Пифагор

Когда он появился на свет, родители хотели в честь частицы света Квантом назвать. Да писарь в ратуше букву на пол обронил. Наклонился, но кроме брюк своих и ботинок ничего не обнаружил, да и все остальные буквы запамятовал. Уперся в пол от стыда, произнес: «Э», добавил, что на глаза попалось, и выдал: «Экант!» Так одним махом новорожденного света в имени лишили.

С детства и до глубокой старости было у Эканта три друга: Истина, Добро и Красота. Странные ребята. Добро думало, что оно Истина. Истина себя Красотой считала. Красота, та вообще думать не умела. Дрались, в прятки играли, секретничали, мечтали в один прекрасный день Правду найти. Зачем она им, никто не знал. Взрослые из-за нее в тюрьмы сажали, убивали друг друга. Как подросли, Истина в университет поступила, училась там, потом преподавала. Добро костёл облюбовало, пело, молитвы творило, других неволило. И у Истины, и у Добра языки появились. Истина язык звала наукой, Добро свой святым величало. А у Красоты ни места не было, ни языка. Так молча и жила.

Однажды друзьям взбрело в головы узнать правду у Эканта: кого он уважает больше. С тех пор потерял он покой, затерзали друзья. Пробовал отнекиваться – не вышло. Требуют, за грудки хватают: «Скажи, кто из нас к тебе ближе?»

Думал, думал Экант и надумал. Решил от каждого друга на память отщипнуть частичку и бежать куда глаза глядят, чтобы голову не морочили. Начал с Добра: отхватил от него щепоть, а оно не только уменьшилось – добром перестало быть. Огорчился Экант задруга, но характером он был упертый, не закончив дела, остановиться не мог. Пришлось и от Истины отщипнуть чуть-чуть. Заверещала бедняга, и ничего после щипка от нее не осталось.

Совсем опечалился Экант, подошел к Красоте и начал ее от расстройства ощипывать. Щиплет и глазам не верит: Красоты меньше не становится, не убывает от нее совсем. Хотел было людям об открытии поведать. Прикинул в светлой голове и решил – не стоит. После этого университеты с костёлами закроют, столько людей без работы останется, что им не до красоты будет.

Какое-то время спустя буква та на полу обнаружилась. Имя Квант свету вернули. Ищут кто Добро, кто Истину, кто Правду. Понятное дело, не находят, в честь Эканта «Эврика» орут. Хотите послушать: «Э! Ври-ка!»

И Добро, и Истина – частицы эха. А эхо – это просто красиво, как дождь, как снег, как цветы на могиле Эканта, от которой и Истина, и Добро отойти не могут: хочется им о Красоте спросить, а как? Ни языка, ни места у Красоты нет. Время есть…

* * *

Я познакомился с ним в библиотеке. Он не только не читал книг, но еще и прятался от них под зонтом.

Когда мои глаза, память и совесть уставали, шел к нему. Оказывается, полнеба не так уж и мало, там много чего есть.

Точка в начале предложения

Беспризорником сызмальства был. Обитал с дружками-малолетками в теплораспределительном колодце. Питались по-королевски – пряниками. Каждый из нас в любой момент мог прикинуться глухонемым, вот бабы с пекарни и жалели, подкармливали по четным дням медовыми, по нечетным – мятными. Если бы не случай, так бы и думал, что мир из кругов медовых и мятных состоит, а начинается с люка колодца, главной точки бездомных.

В поселке переполох: милиция, общественники в повязках на рукавах, мужики за выпивку, ребятишки за конфеты искали неизвестного, что листовки о справедливости на стенах бараков развешивает.

Все кому не лень мечтали его поймать, сдать испуганным властям и насладиться призом.

Мне повезло, и неизвестному со мной подфартило – после теплых ароматных пряников карамель в мятой обертке сущий пустяк.

Пригрел бедолагу в колодце, пряниками накормил за слова его необычные: «Справедливость – борьба добра со злом. В такой борьбе победителя нет, а дышать становится легче».

Дрался я часто: бил, меня колотили нещадно, и действительно – дышалось на всю катушку.

В колодце тепло, как на экваторе, темень непроглядная, как в точке, что на столбах красуется: «Не влезай, убьет».

– Учиться, парень, надо, глаз у тебя сметливый.

– Учатся, дядя, на свету, к нам он сюда не заглядывает.

– Свет в голове. Тьма не помеха. Хочешь, учителем буду.

– Чему учить, дядя, и так всё знаю.

– Всё знает черт.

– А я чего не знаю, по-твоему?

– Математику.

– А зачем она мне?

– Ты ей нужен, соскучилась она по тебе.

Через год он привел меня в школу на районную олимпиаду. Я там всех огорошил. Еще год не верили, проверяли учебниками, задачниками, а как убедились, завели в кабинет директора, руку пожали, аттестат о зрелости выдали. После в институт приняли, одолел и его. Полвека детишкам математику преподаю. Уходить пора, знаю свое место – оно в колодце. Но уйти и не поделиться – как предать учителя моего! Рассказать не смогу, не поверят, да и кому – в институтах люди серьезно штаны просиживают. Решил писать, вдруг прочтут. В жизни надо мной больше смеялись, даст Бог – после смерти не будут. С чего книгу начать, знаю, чем закончить, не ведаю.

– Учитель, чему учить станешь?

– Точке. Важнее точки ничего на свете нет. Ее из уважения не в конце предложения надобно ставить, а в самом начале.

– А точка – это что?

– Точка – тень Творца. В ней всё сосредоточено. Возьми ее в себя и никогда не расставайся с ней.

– Учитель, а у тебя она откуда?

– Мне мама в сказках подарила.

– А у меня не было сказок.

– Ну, так слушай.

«Есть на свете такой колобок, что не только лисе не по силам, но даже если все звери сбегутся на помощь, им не одолеть.

– А если птицы прилетят?

– Пусть прилетают, сынок, им не склевать.

– А люди могут съесть?

– Люди много чего могут, но колобка не победить.

– Мама, а как его зовут?

– По-разному зовут, кто как, у кого на что ума хватает.

– Мама, а имя у колобка есть?

– Всё у него есть, и имя тоже.

– Скажи.

– Будешь спать, скажу.

– Буду.

– Имя его – Земля».

Думал, подзабыл. Нет, первого урока из памяти не стереть. Многих удивляло, почему я точки в конце предложения не ставлю. Жизнь начинается с Земли. Господь о людях писать с этой точки начал.

– Учитель, сегодня чему учиться будем?

– Мне учить больше нечему, главное ты знаешь, точку ставят перед предложением, а не после. Остальному не у меня, у тени Творца учись.

– У точки что ли?

– У нее, милый, в ней, как в бездне, всё есть. Обронил ее как-то Творец, упала она, и круги пошли.

– Для кого круги, учитель?

– Для тех, кто сверху и снизу. А для тех, кто сбоку, прямыми зарябило.

– А прямая – это что?

– Это то, на что и двух глаз не хватит.

Этими словами он свой второй урок начал, ими и закончил. А глаз так и не хватило. И в телескопы смотрел, и микроскопами пользовался, прямую увидеть так и не довелось. Не дослужился до третьего глаза.

На следующем уроке учитель познакомил с коленом прямой.

– А дальше просто: как согнет прямая колено, для тех, кто сверху и снизу, углом обернется, а для тех, кто сбоку, лучом засверкает. Любят люди луч на отрезки-фонарики делить.

– Учитель, а отрезок – это что?

– Отрезок – отказ от бесконечности.

– А если я не хочу от нее отказываться, нравится мне эта бесконечность?

– Она не может нравиться или не нравиться. Мы не вправе ее выбирать. Она из нас выбирает. Выбирает и ведет за собой. Но об этом позднее. Давай об анатомии математики поразмышляем. С сердцем ты знаком.

– Да, учитель, точка – сердце всего.

– Легкие математики – логика. Логикой она дышит и нас тому учит.

На этом закончился третий урок.

С тех пор любуюсь изяществом ветров. Многие от непогоды прячутся, логика проходит мимо них. Учитель в любое ненастье гнал из темного тепла колодца на улицу – учиться мыслить на ветру: у трав, деревьев, птиц, знамен.

Четвертый урок был веселым: мы из отрезков мастерили крестики, квадраты, треугольники, ромбы, звезды. На нем учитель впервые познакомил с человеком, которого бесконечность позвала за собой. Имя ему – Евклид. Бог даровал ему возможность не взрослеть, до конца дней оставаться ребенком.

– Учитель, разве такое возможно?

– Всё возможно, если есть во что играть.

– А какие игры были у Евклида?

– Игру для себя он придумал сам, и правила для этой игры создал. За это его бесконечность и позвала за собой. А мы за ним пойдем.

На этих словах закончился четвертый урок.

На пятом нам понадобились три пары прямых.

– Зачем столько, учитель?

– В них всё: и мечта, и счастье, и разлука.

– А что есть мечта, учитель?

– Мечта – скрещение. Счастье в пересечении. Разлука в параллельности.

Этими словами закончился пятый урок, вернее, начался и не заканчивается до сих пор. Мечтал о счастье, а оно разлучало. Боялся разлуки, а она преподавала логику. На шестом уроке учитель рассказывал о правилах Евклида. Об игре, в которую играю всю жизнь и не могу наиграться.

«Через два зрачка, кому бы они ни принадлежали: воину, царю, рабу, фараону, – проходит одна и только одна прямая.

Если две плоскости не в вечной разлуке, то местом их общения служит одна и только одна прямая.

Через око, взирающее на прямую, можно провести одну и только одну прямую на вечную разлуку с данной».

Эту песню Евклида об «одной и только одной прямой» пронес через всю жизнь, пропел тысячу раз, но так до конца и не понял, о чем она?

Как-то на одном из уроков спросил у учителя:

– А что было до сердца?

– До сердца правого с левым не было, а так всё было. И до точки всё было, да никто этого не замечал. А ставить ее в начале предложения необходимо, иначе никто и ничего не увидит.

– Скажи, учитель, если соединить несоединимое, что получится?

– Горизонт.

– Он тоже точка?

– Он – ее праздник.

На седьмом уроке учитель познакомил еще с одним человеком, которого бесконечность позвала за собой. Имя ему – Пифагор. Он убедил меня, что кривизны на Земле почти в три раза больше, чем прямоты. Отец кривизны – конус.

– А кто родители конуса?

– Мать конуса – ладонь, отец – песок. Наберешь в горсть песка на берегу моря, чуть приоткроешь ладонь, и на твоих глазах родится Царь кривизны – конус. Он первым из всех начал точку ставить в начале, а не в конце.

Восьмого урока не было.

– Восемь – это слишком. Дальше иди сам. Главное, не забывай ставить точку в начале предложения, глаза всему нужны до, а не после.

В том, что стал учителем, моей заслуги нет. Ставь точку в начале предложения, делай его зрячим, и дети всё прочитают сами и поймут всё, а тех, кто, как отрезок, не откажется от бесконечности, она позовет за собой.

Мне повезло с колодцем – в домах, квартирах, дворцах точки не живут. А я побывал, и учитель ко мне туда пришел и учил меня в ней, не в классе. Всё, ухожу, вернее, возвращаюсь. Хотите спросить, куда? Спросите.

В точку.

Буковка

Живу между фабриками. Мужики на мебельной работают, бабы – на кондитерской. Девки на поселке сладкие, парни стройные. У меня всё как не у людей. После армии в институт поступил. Девчонки сладкие во снах являлись – наяву не перепадало. Любопытство подводило. В институте все на джинсе помешаны. Ни парни, ни девки – студенты, одним словом.

Юбку носила самая строгая девочка на курсе. И косы, и банты, и кофточки с пуговичками. Звали ее Буковка. Какая – никто не уточнял. Буковка и Буковка. На танцы не ходила, в библиотеке с книгами общалась.

Солнце ее коленей не знало выходных. В пасмурные дни меня тянуло в библиотеку. Как подкатиться, не знал. На поселке с этим делом просто: тискали, по визгу определяли – по вкусу пришелся или нет. Эрудицией хромал на обе ноги. С каких слов разговор начать, как ресницы ее от книг приподнять?

Буковкой за глаза звали. Имя ее на первую букву начиналось, на последнюю заканчивалось. Аня.

Однажды решился, подсел поближе:

– Человек по образу и подобию Божьему создан, а книга?

– Вас что, это серьезно интересует?

– Очень.

– Знаете, я людей сторонюсь, если когда-нибудь поверю в вас, расскажу.

Так познакомились. После провожаний на ты перешли.

– Ты какая буковка из тридцати трех?

– Зачем тебе это знать?

– Я всё хочу знать о тебе.

– Когда станем ближе, может, и скажу.

Пришлось книги читать, правда, из-за солнца ее коленей почти ничего не запомнил. Целоваться начали через год.

– Положено со щек.

– Там у тебя очки.

– Ты скажи, я сниму.

– Буковка, мне солнца не хватает.

– Чем я могу помочь?

– Молчи, всё сделаю сам.

Чем больше целовал ее колени, тем ярче они светили мне. Со своих почти не вставал.

– Ты какая буковка?

– Предпоследняя.

– А дальше?

– А дальше не скажу.

Отчислили за неуспеваемость. Дальше трех страниц ни в одной книге не продвинулся. Мне хватало двух коленей.

– Ты пойми, люди книги у птиц подсмотрели: не читая, не полетишь.

До губ, до щек и не дотянулся, – до коленей, дальше не вырос.

Свадьбу справляли в общаге. Пришел с огромным букетом, спасибо июлю, у него в полях цветов красивых много.

– А ты чего тут?

– Спросить пришел.

– Спрашивай.

– Ты какая буковка?

– «Ю».

– А он?

– Глупый, «Ю» только «Л» подходит.

– Значит, я не «Л»?

– Это еще ничего не значит, там и «Ю» две, и «А» столько же.

Напророчила.

Пусть

Пусть – хорошее слово. В нем и писк, и пуск, и путь в безволие. Вечер воскресения. Возвращение домой от скуки других в свою скуку. Порой паузой между скук оказывается сказка. Электричка – продолговатая банка консервов из людей, яблок и букетов. Банку встряхивает смена скоростей, шатают повороты, она вздрагивает на стыках и от разговоров о предстоящих ужасах понедельника.

Я неудачник, двоечник и тупица. Родился без рубашки, сердце слишком выпирает. В вагон не попал, приютил тамбур, и то слава богу. Бока помяли корзинками, лицо букетами подмели, не на раз объяснили ненужность рук. Пусть. Пустили, и то ладно. Многолюдье – что млечный путь, со стороны красиво, внутри потно и липко. Хотя полезно себя потерять на время. На вокзале обнаруживаешься, радости на пару секунд хватает. Вы не знаете, на какой стороне Луны рай? А я, кажется, знаю. На обратной. Никто не видит, не думает никто, а на спине вдруг яблоки начинают расти. И ты молишься на машиниста, на стыки, на соседей. Не срывайте яблоки, люди, пусть они растут там. Молитва на какое-то время срабатывает. Наплевать на корзины, локти, что торчат из живота и груди. Спина в раю, ровно без помех. Жаль, электричка не поезд дальнего следования, положено на каждой платформе тормозить. Спину лишают рая, она счастьем мешает всем. Впасть в уныние не успеваю, яблоки, сменив адрес, остаются на мне. Глаза закатываются от блаженства, нос утыкается в рыжий аромат спелой ржи, руки соображают, что они руки. Хороводятся, окольцовывая рай собой. Я не знаю первое слово между Адамом и Евой. В моем раю оно звучит: «Пусть». Как благодарный писк птенца за гнездо из прутьев рук. Толкают, пихают, колют, царапают дужками ведер, корзин, очков. А оно полушепотом утверждает: «Пусть». Это молитва такая в раю: «Пусть».

Тот поезд спас от ада одиночества. На вокзале ее рука продлила «Пусть» моей. Дальше пошли вместе до ее дома.

– Отпусти, мне пора.

– Скажи, как тебя зовут?

– Ты не догадался?

– Нет.

– Как и тебя.

Больше мы не встречались. Если меня спрашивают: «Был ли в раю?» – отвечаю: «Был, и даже знаю одно слово оттуда». Молюсь часто и подолгу. В моей молитве писк птенца, и путь птицы, и безмолвие, и всё в одном слове: «Пусть!»

Три слова

У нас было всё. У нее – я. У меня – она. Большего зажелалось. Хорошо помню тот вечерний час, то место проклятое, где жадность обуяла. Каждая секунда того сентября до сих пор колом стоит. Место то обхожу стороной. На следующий день нас отняли друг у друга. Иногда она звонила. Я дулся. Двенадцать лет минуло. Дни не считал, пальцы загибал с очередной зазнобой. Метил, стирал, зарубцовывал.

А она возьми и приснись. Обнаженной на многолюдной улице. Такая красивая, как строка из стиха, где каждое слово желанно. На языке просит подержать, губами потрогать. Испугался за наготу, прикрыть пытался, не позволила.

К нам подходили, интересовались номером дома, временем, улицей. Наготы никто не замечал, да и она не стеснялась своей обнаженности.

Мне хотелось спросить:

– Где ты была эти двенадцать лет?

Знал, что ответит, потому и не спрашивал.

– Выходила замуж, рожала, работала, ждала.

Решил, как она, раздеться до последней нитки. Сбросил всё, и стало легче. Люди начали шарахаться, пальцами у висков крутить.

– Ну, вот и поравнялись с тобой. Говори, что хотел спросить.

Вопросов в голове топорщилось уйма, слов не нашлось, подевались куда-то мои слова. Разглядывал наготу и не мог наглядеться.

– Ты хотел, ты знал, что приду. Не молчи. Понимаю, пробовал жить без меня, искал на меня похожих. Ты остановился, и я пришла.

Как ни силился, не получилось вспомнить ни единого слова. Так и промолчал до утра.

Поднялся разбитым. Потянуло к окну. Подошел, дождя не было, стекла изнемогали от капель и с той, и с другой стороны. Сон не уходил.

– Ты слышал, как плачет песок на берегу моря, когда вода уходит от него? Ты слышал. Не притворяйся, слышал.

Ошарашенный, поплелся в ванную. Воды в кране не оказалось. Он про нее забыл. А я уткнулся в зеркало и обомлел. Губы до крови зацелованы. Дни не считал, они занимались мною. С работы уволили. Друзья, родственники, соседи прекратили общаться, моя немота раздражала. Я лишился слов, всех кроме трех. Эти со мной до самой смерти будут, а Бог даст, и дольше.

У нас было всё. У нее – я. У меня – она.

Текст

Пришла, взмахнула алыми парусами губ – и поплыл, вернее, попал. Поцелуй – что счастливый трамвайный билет. Дела замотали и меня, и билет. Когда разгрузился, она позвонила и выдохнула:

– А я тебя ждала.

Пришлось соответствовать. Пригласил на ближайший вечер к себе домой. Женщины, пока не в постели, что письма в конверте. Порой и конверт дорогой, и марок импортных прорва, вскроешь, а там ни строчки. Бывает и хуже. Тусклые тексты, в них рукам тесно, глазам от тоски выть хочется.

Пили, закусывали тем, что в супермаркете под руку подвернулось. Болтали ни о чем, думали об одном. Бедные тексты – будни тел. Не выношу буден. Если тело не праздник, украшенный тайнами, от обиды кулаками по столу стучу.

Вечер удался. Белое великолепие плеч, пальцев взлеты. Спина окончательно сняла сомнения. Не крашеная. Блондинка на все сто! Каждая родинка, каждый волосок восклицали о подлинности. А как обернулась, куда там датской русалке. В ключицах сказки заворачивались в ночь. Такой текст не читать, перечитывать слаще.

Казалось, вот-вот вырвется на волю и улетит мой билетик трамвайный. Чем я ей приглянулся? По молодости грезилось, что лучше меня любить никто не смеет. Жизнь пообломала, две несчастные любви за плечами, текст тела – тиски, а неудачи мужчин не украшают.

Билет трамвайный не подвел. Всё складывалось лучше некуда. Конвертами не совпадали, тексты от восторгов прозу проигнорировали. От наших фантазий сама «Кама-сутра» бледнела. Нам суток не хватало. Простыней, пальцев, влаги на губах. Соседи по квартире сочувствовали, а я себе завидовал. Глупо, конечно, но так вышло, билет такой трамвайный выпал.

Ей кто-то лишнее сболтнул. Они правы, его во мне полно. Она замкнулась, на звонки не отвечала. Я рвал и метал, снег вокруг ее дома утаптывал. Чуть не принялся за составление толкового словаря ее тела.

Спасибо делам, замотали. Когда разгрузился, она позвонила. Ждал нежного, интерес к ее текстам вырос. Другие не только не читал, перелистывать не тянуло.

– Я тебя не ждала.

– Как понимать?

– А понимай как хочешь, не ждала и всё.

Езжу много на трамваях, поездах, на самолетах летаю, и всё зря. Нет там больше счастливых билетов. От конвертов в глазах рябит, из тисков ее текста не вырваться на волю.

Встретились случайно. Попытался улизнуть, за хлястик ухватила, чуть не оборвала совсем.

– Хочешь еще одну ночь со мной, только одну?

Так бы и хотел до сих пор. Черт за язык дернул. Не смолчал. Читатель хренов.

– Хочу!

Пришла. Не пили, не ели, не до этого.

– Ты за прошлым?

– Там посмотрим, вскрывай конверт и читай, если помнишь.

Текст густой-густой, а слово одно.

– Разобрал?

– Да.

– Ты помнишь, кто написал?

– Да.

– А я нет.