Текст книги "Горизонтальная страна: Стихотворения"

Автор книги: Александр Еременко

«Над оседающим раствором…»

 
Над оседающим раствором,
невозмутимого размера,
тупым вращающимся тором
всплывала лунная химера.
 
 
Над металлическим забором.
Над покосившимся примером.
Где наклонялись над зазором
Два равномерных инженера.
 
 
Дышало гладом. Пахло мором.
Как рыбьим жиром, душным жаром.
Тупым отбором, диким жором
в прудах, лесах и на базарах.
 
 
В зеленых кольцах вился гад.
И звезды плавали в болоте.
 
 
Я спал. Мне снился детский сад,
как ДНК на повороте.
 

«Процесс написанья стихов…»

 
Процесс написанья стихов
сродни голубому процессу:
созвездию, выдоху, лесу,
но выхода нет из лесов.
 
 
Задвинут тяжелый засов.
Сдвигая массивные грозы,
как льдины, всплывают вопросы
над белым объемом лесов.
 
 
Не сдвинутся чаши весов.
Безвыходность биоценоза.
 
 
И ноет, как будто заноза,
в конце посещенья лесов.
 

Из поэмы

 
Мне триста лет. Мой механизм распался,
перебирая в пальцах этот ветер,
гребя на месте, деревянный мозг,
куда б ни шел, повсюду натыкался
на пустоту. Я никого не встретил,
кто мне помог бы перекинуть мост
 
 
от этой потемневшей крестовины,
расплющенной со страшным наиряженьем
усилием, похожим на усы,
до глубины, где, подставляя спины
раздавленному надвое теченью,
вращаются такие же винты.
 
 
Напрасно я стремился, пропуская
изрезанную плоскостью громаду
сквозь пищеводы приводных ремней,
заделать брешь в сознании. Глухая
струилась плоть, подобно водопаду,
и исчезала между двух камней.
 
 
Я видел степь и дерзкий элеватор,
и поршневые страсти Ползунова,
и террикон, и домну на крови.
Я расправлял сознанье, как локатор,
но, как всегда, недоставало снова
хорошей смазки, дружбы и любви.
 
 
Мне триста лет. Под жаворонком жирным,
купающимся в небе оловянном,
я лопасть побелевшую держу
и, как пилой заржавленной, по жилам
рассохшимся, пустым и деревянным
таким подобьем ножика вожу.
 

Фотофакт

 
Хорошо работает тралмастер,
снюрревод кроит из ничего.
И о том, что «нету в жизни счастья»,
на руке написано его.
Он глядит веселыми глазами
на большой, как дом, БМРТ
и большими красными руками
разливает водку в темноте.
Ни жены, ни качки, ни начальства,
не боится Федя ничего.
И о том, что много в жизни счастья,
на лице написано его.
 

«Древесный вечер. Сумрак. Тишина…»

 
Древесный вечер. Сумрак. Тишина.
Расшатанные, длинные коровы.
Их звать никак, их животы багровы,
и ихний кал лежит, как ордена.
 

«Там за окошком развивался лес…»

 
Там за окошком развивался лес.
Как яйцеклетка. (Как грудная жаба.)
Внутри него злодействует отвес,
а снег над ним стоит,
как дирижабль.
Не падая, не опускаясь вниз,
но так располагаясь вдоль сетчатки,
что вместе с ним качаются участки
земли, как опрокинутый карниз.
И вместе с арматурою корней
они спрессованы в одно большое эхо
плотней, чем орден, тяжелей, чем бляха
с насильно выдавленным якорем на ней…
 
 
Так длился лес
из белых электричек,
и, вваливаясь, трудовой народ,
когда я говорил, смотрел мне в рот,
и я давал им
сигарет и спичек.
 

«Извивается, как керосин…»

 
Извивается, как керосин,
непристойная гладь озерная.
Бросишь бомбу – всплывут караси.
Кинешь трешку – всплывет «ледяная»[2]2
  «Ледяная» – собирательное название дешевых сортов рыб (торг.)


[Закрыть].
 

«Туда, где роща корабельная…»

 
Туда, где роща корабельная
лежит и смотрит, как живая,
выходит девочка дебильная,
по желтой насыпи гуляет.
 
 
Ее, для глаза незаметная,
непреднамеренно хипповая,
свисает сумка с инструментами,
в которой дрель, уже не новая.
 
 
И вот, как будто полоумная
(хотя вообще она дебильная),
она по болтикам поломанным
проводит стершимся напильником.
 
 
Чего ты ищешь в окружающем
металлоломе, как приматая,
ключи вытаскиваешь ржавые,
лопатой бьешь по трансформатору?
 
 
Ей очень трудно нагибаться.
Она к болту на 28
подносит ключ на 18,
хотя ее никто не просит.
 
 
Ее такое время косит,
в нее вошли такие бесы…
Она обед с собой приносит,
а то и вовсе без обеда.
 
 
Вокруг нее свистит природа
и электрические приводы.
Она имеет два привода
за кражу дросселя и провода.
 
 
Ее один грызет вопрос,
она не хочет раздвоиться:
то в стрелку может превратиться,
то в маневровый паровоз.
 
 
Ее мы видим здесь и там.
И, никакая не лазутчица,
она шагает по путям,
она всю жизнь готова мучиться,
 
 
но не допустит, чтоб навек
в осадок выпали, как сода,
непросвещенная природа
и возмущенный человек!
 

Из поэмы

 
Я мастер по ремонту крокодилов.
Окончил соответствующий вуз.
Хочу пойти в МИМО, но я боюсь,
что в эту фирму не берут дебилов.
 
 
Мы были все недальняя родня.
Среди насмешек и неодобренья
они взлетали в воздух у меня,
лишенные клыков и оперенья.
 
 
Я создал новый тип. Я начинал с нуля.
Я думаю, что вы меня поймете.
Я счастлив был, когда на бреющем полете
он пролетал колхозные поля.
 
 
Но, видно, бес вошел в ту ночь в меня,
и голос мне сказал, чтобы задаром
он не пропал, ему нужна броня.
И вот я оснастил его радаром.
 
 
Я закупил английский пулемет.
На хвост поставил лазерную пушку…
 
 
Последний раз его видали в Кушке.
Меня поймали, выбрили макушку,
и вот о нем не слышу целый год.
 
 
Хотя, конечно, говорящий клоп
полезнее, чем клоп неговорящий,
но я хочу работы настоящей,
в которой лучше действует мой лоб.
 
 
Я мастер по ремонту крокодилов.
Вокруг меня свобода и покой.
Но чтоб в груди дремали жизни силы,
я не хочу на все махнуть рукой.
 
 
. .
 
 
Прошу вернуть меня назад обратно
(не верьте, что болтают про меня).
И мы с моим биноклем семикратным
продолжим изучение огня!
 

Добавление к сопромату

 
Чтобы одной пулей
загасить две свечи,
нужно последние расположить так,
чтобы прямая линия,
соединяющая зрачок глаза,
прорезь планки прицеливания
и мушку,
одновременно
проходила бы через центры обеих мишеней.
В этом случае,
произведя выстрел,
можно погасить обе свечи —
при условии, что пуля
не расплющится о пламя первой.
 

Питер Брейгель

 
За харчевней – вытрезвитель.
А над ним железный флюгер.
По дороге топал Питер,
по большой дороге Брейгель.
 
 
Как на глобусе, наклонна
полупьяная Европа.
С караваном до Лиона,
ну а дальше – автостопом.
 
 
Ну а дальше – как попало.
Ничего тут не попишешь.
В Антверпене он покакал,
а во Франции пописал.
 
 
В голове гуляет ветер.
Дождь на склонах травки вытер.
Хорошо шагает Петер.
Хорошо рисует Питер.
 
 
В Нидерландах скукотища.
Книжки жгут, и всем приятно.
А в Италии – жарища.
И рисуют – непонятно…
 
 
А в Италии рисуют —
как нигде не нарисуют.
Только кто так нарисует,
так, как Питер нарисует!
 
 
Дальше к югу – больше перца,
алкоголя или Босха.
Под телегой в поле Петер
засыпает, пьяный в доску.
 
 
Он проспит четыре века
и проснется – очень трезвый.
И потопает со смехом
по дороге, по железной.
 
 
Мимо сада-огорода,
мимо бани-ресторана,
эх, мимо бомбы водородной,
эх, мимо девочек в порту!
 

«В глуши коленчатого вала…»

Ласточка с весною

в сени к нам летит…

 
В глуши коленчатого вала,
в коленной чашечке кривой
пустая ласточка летала
по возмутительной кривой.
Она варьировала темы
от миллиона до нуля:
инерциальные системы,
криволинейные поля.
И вылетала из лекала
в том месте, где она хотела,
но ничего не извлекала
ни из чего, там, где летела.
Ей, видно, дела было мало
до челнока или затвора.
Она летала как попало,
но не оставила зазора
ни между севером и югом,
ни между Дарвином и Брутом,
как и диаметром и кругом,
как и термометром и спрутом,
между Харибдой и калибром,
как между Сциллой и верлибром,
как между Беллой и Новеллой,
как и новеллой и Новеллой.
Ах, между Женей и Андреем,
ах, между кошкой и собакой,
ах, между гипер– и бореем,
как между ютом или баком.
В чулане вечности противном
над безобразною планетой
летала ласточка активно,
и я любил ее за это.
 

«Да здравствует старая дева…»

 
Да здравствует старая дева,
когда, победив свою грусть,
она теорему Виёта
запомнила всю наизусть.
 
 
Всей русской душою проникла,
всем пламенем сердца вошла
и снова, как пена, возникла
за скобками быта и зла.
 
 
Она презирает субботу,
не ест и не пьет ничего.
Она мозговую работу
поставила выше всего.
 
 
Ее не касается трепет
могучих инстинктов ее.
Все вынесет, все перетерпит
суровое тело ее,
 
 
когда одиноко и прямо
она на кушетке сидит
и, словно в помойную яму,
в цветной телевизор глядит.
 
 
Она в этом кайфа не ловит,
но если страна позовет —
коня на скаку остановит,
в горящую избу войдет!
 
 
Малярит, латает, стирает,
за плугом идет в борозде,
и северный ветер играет
в косматой ее бороде.
 
 
Она ничего не кончала,
но мысли ее торжество,
минуя мужское начало,
уходит в начало всего!
 
 
Сидит она, как в назиданье,
и с кем-то выходит на связь,
как бы над домашним заданьем,
над всем мирозданьем склонясь.
 

«Игорь Александрович Антонов…»

 
Игорь Александрович Антонов,
Ваша смерть уже не за горами.
То есть, через несколько эонов
ты как светоч пролетишь над нами.
 
 
Пролетишь, простой московский парень,
полностью, как Будда, просветленный.
На тебя посмотрят изумленно
Рамакришна, Кедров и Гагарин.
 
 
Я уже давно не верю сердцу,
но я твердо помню: там, где ты
траванул, открыв культурно дверцу,
на асфальте выросли цветы!
 
 
Потому-то в жизни этой гадской,
там, где тень наводят на плетень,
на подвижной лестнице Блаватской
я займу последнюю ступень.
 
 
Кали-юга – это центрифуга.
Потому, чтоб с круга не сойти,
мы стоим, цепляясь друг за друга
на отшибе Млечного Пути.
 
 
А когда навеки план астральный
с грохотом смешается с земным,
в расклешенных джинсах иностранных,
как Христос, пройдешь ты по пивным.
 
 
К пьяницам сойдешь и усоногим.
К тем, кто вовсе не имеет ног.
И не сможет называться йогом,
кто тебя не пустит на порог.
 
 
А когда в последнем воплощенье
соберешь всего себя в кулак,
пусть твое сверхслабое свеченье
поразит невежество и мрак!
 
 
Подойдешь средь ночи к телефону —
аж глаза вылазят из орбит:
Игорь Александрович Антонов
как живой с живыми говорит!
 
 
Гений твой не может быть измерен.
С южных гор до северных морей
ты себя навек запараллелил
с необъятной родиной моей!
 

Тушинским кочегарам Славе В. и Толе И.

 
Кочегар Афанасий Тюленин,
что напутал ты в древнем санскрите?
Ты вчера получил просветленье,
а сегодня – попал в вытрезвитель.
 
 
Ты в иное вошел измеренье,
только ноги не вытер.
 
 
Две секунды коротких
пребывал ты в блаженном сатори.
Сразу стал разбираться в моторе
и в электропроводке.
 
 
По котельным московские йоги,
как шпионы, сдвигают затылки,
а заметив тебя на пороге,
замолкают и прячут бутылки.
 
 
Ты за это на них не в обиде.
Ты сейчас прочитал на обеде
в неизменном своем Майн Риде
все, что сказано в ихней Риг-Веде.
 
 
Все равны перед Богом, но Бог
не решается, как уравненье.
И все это вчера в отделенье
объяснил ты сержанту как мог.
 
 
Он тебе предложил раздеваться,
и, когда ты курил в темноте,
он не стал к тебе в душу соваться
со своим боевым каратэ.
 
 
Ты не знаешь, просек ли он суть
твоих выкладок пьяных.
Но вернул же тебе он «Тамянку».
А ведь мог не вернуть.
 

«Я добрый, красивый, хороший…»

 
Я добрый, красивый, хороший
и мудрый, как будто змея.
Я женщину в небо подбросил —
и женщина стала моя.
 
 
Когда я с бутылкой «Массандры»
иду через весь ресторан,
весь пьян, как воздушный десантник,
и ловок, как горный баран,
 
 
все пальцами тычут мне в спину,
и шепот вдогонку летит:
он женщину в небо подкинул,
и женщина в небе висит…
 
 
Мне в этом не стыдно признаться:
когда я вхожу, все встают
и лезут ко мне обниматься,
целуют и деньги дают.
 
 
Все сразу становятся рады
и словно немножко пьяны,
когда я читаю с эстрады
свои репортажи с войны,
 
 
и дело до драки доходит,
когда через несколько лет
меня вспоминают в народе
и спорят, как я был одет.
 
 
Решительный, выбритый, быстрый,
собравший все нервы в комок,
я мог бы работать министром,
командовать крейсером мог.
 
 
Я вам называю примеры:
я делать умею аборт,
читаю на память Гомера
и дважды сажал самолет.
 
 
В одном я виновен, но сразу
открыто о том говорю:
я в космосе не был ни разу,
и то потому, что курю…
 
 
Конечно, хотел бы я вечно
работать, учиться и жить
во славу потомков беспечных
назло всем детекторам лжи,
 
 
чтоб каждый, восстав из рутины,
сумел бы сказать, как и я:
я женщину в небо подкинул —
и женщина стала моя!
 

Переделкино

 
Гальванопластика лесов.
Размешан воздух на ионы.
И переделкинские склоны
смешны, как внутренность часов.
 
 
На даче спят. Гуляет горький
холодный ветер. Пять часов.
У переезда на пригорке
с усов слетела стая сов.
 
 
Поднялся вихорь, степь дрогнула.
Непринужденна и светла,
выходит осень из загула,
и сад встает из-за стола.
 
 
Она в полях и огородах
разруху чинит и разбой
и в облаках перед народом
идет-бредет сама собой.
 
 
Льет дождь… Цепных не слышно псов
на штаб-квартире патриарха,
где в центре аглицкого парка
стоит Венера. Без трусов.
 
 
Рыбачка Соня как-то в мае,
причалив к берегу баркас,
сказала Косте: «Все вас знают,
а я так вижу в первый раз…»
 
 
Льет дождь. На темный тес ворот,
на сад, раздерганный и нервный,
на потемневшую фанерку
и надпись «Все ушли на фронт».
 
 
На даче сырость и бардак.
И сладкий запах керосина.
Льет дождь… На даче спят дйа сына,
допили водку и коньяк.
 
 
С крестов слетают кое-как
криволинейные вороны.
И днем и ночью, как ученый,
по кругу ходит Пастернак.
 
 
Направо – белый лес, как бредень.
Налево – блок могильных плит.
И воет пес соседский, Федин,
и, бедный, на ветвях сидит.
 
 
И я там был, мед-пиво пил,
изображая смерть, не муку,
но кто-то камень положил
в мою протянутую руку.
 
 
Играет ветер, бьется ставень.
А мачта гнется и скрыпит.
А по ночам гуляет Сталин.
Но вреден север для меня!
 

Филологические стихи

 
«Шаг в сторону – побег!»
Наверно, это кайф —
родиться на земле
конвойным и Декартом.
Гусаром теорем!
Прогуливаясь, как
с ружьем наперевес,
с компьютерами Спарты.
 
 
Какой погиб поэт
в Уставе корабельном!
Ведь даже рукоять
наборного ножа,
нацеленная вглубь,
как лазер самодельный,
сработана как бред,
последний ад ужа…
 
 
Как, выдохнув, язык
выносит бред пословиц
на отмель словарей,
откованных, как Рим.
В полуживой крови
гуляет электролиз —
невыносимый хлам,
которым говорим.
 
 
Какой-то идиот
придумал идиомы,
не вынеся тягот
под скрежет якорей…
Чтоб вы мне про Фому,
а я вам – про Ерему.
Читатель рифмы ждет…
Возьми ее, нахал!
 
 
Шаг в сторону – побег!
Смотри на вещи прямо:
Бретон – сюрреалист,
А Пушкин был масон.
И ежели далай,
то непременно – лама.
А если уж «Союз»,
то, значит, – «Аполлон».
 
 
И если Брет – то Гарт,
Мария – то Ремарк,
а кум – то королю,
а лыжная – то база.
Коленчатый – то вал,
архипелаг…
здесь шаг
чуть в сторону – пардон,
мой ум зашел за разум.
 

Репортаж из Гуниба[3]3
  Гуниб – гора и селение в Дагестане, последний оплот Шамиля – имама, предводителя горского освободительного движения, который после двадцатипятилетней войны, чтобы спасти народ от полного истребления, добровольно сдался в плен фельдмаршалу Барятинскому. В 1953 году, при Сталине, постановлением ЦК Шамиль был объявлен турецким и английским шпионом.


[Закрыть]

Куда влечет тебя свободный ум…

 
Куда влечет меня свободный ум?
И мой свободный ум из Порт-Петровска[4]4
  Петровск-Порт – современная Махачкала.


[Закрыть],
хотя я по природе тугодум,
привел меня к беседке шамилевской.
 
 
Вот камень. Здесь Барятинский сидел.
Нормальный камень. Выкрашенный мелом.
История желает здесь пробела…
Так надо красным. Красным был пробел.
 
 
Он, что ли, сам тогда его белил?
История об этом умолчала.
Барятинский?.. Не помню. Я не пил
с Барятинским. Не пью я с кем попало.
 
 
Да, камень, где Барятинский сидел.
Любил он сидя принимать – такое
прощается – плененных: масса дел!
Плененные, как самое простое,
сдаваться в плен предпочитали стоя.
Наверно, чтоб не пачкаться о мел.
 
 
Доска над камнем. Надпись. Все путем.
Князь здесь сидел. Фельдмаршал? – это ново.
Но почему-то в надписи о том,
кто где стоял, не сказано ни слова.
 
 
Один грузин (фамилию соврём,
поскольку он немножко знаменитый)
хотел сюда приехать с динамитом.
«Вот было б весело, вот это был бы гром!»
 
 
Конечно, если б парни всей земли
с хорошеньким фургоном автоматов,
да с газаватом[5]5
  Газават – священная война мусульман.


[Закрыть], ой, да с «Айгешатом»[6]6
  «Айгешат» – портвейн.


[Закрыть],
то русские сюда бы не прошли.
 
 
К чему сейчас я это говорю?
К тому, что я претензию имею,
нет, не к Толстому,
этим не болею —
берите выше – к русскому царю.
 
 
Толстой, он что? Простой артиллерист.
Прицел, наводка, бац! – и попаданье:
Шамиль – тиран, кошмарное созданье,
шпион английский и авантюрист.
 
 
А царь, он был рассеян и жесток.
И так же, как рассеянный жестоко
вместо перчатки на руку носок
натягивает морщась, так жестоко
он на Россию и тянул Восток.
 
 
Его, наверно, раздражали пятна
на карте… Или нравился Дербент.
Это, конечно, маловероятно,
хотя по-человечески понятно:
 
 
оно приятно, все-таки Дербент!
«В Париже скучно, едемте в Дербент?»
Или: «Как это дико, непонятно:
назначен губернатором в ДЭРБЭНТ!»
 

И. М.

 
На холмах Грузии лежит такая тьма,
что я боюсь, что я умру в Багеби.
Наверно, Богу мыслилась на небе
Земля как пересыльная тюрьма.
 
 
Какая-то такая полумгла,
что чувствуется резкий запах стойла.
И, кажется, уже разносят пойло…
Но здесь вода от века не текла.
 
 
Есть всюду жизнь.
И тут была своя, —
сказал поэт и укатил в Европу.
Сподобиться такому автостопу
уже не в состоянье даже я.
 
 
Неприхотливый город на крови
живет одной квартирой коммунальной
и рифмы не стесняется банальной,
сам по себе сгорая от любви.
 
 
А через воды мутные Куры,
непринужденно руку удлиняя,
одна с другой общается пивная,
протягивая «ронсон» – прикури!
 
 
Вдвойне нелеп здесь милиционер,
когда, страдая от избытка такта,
пытается избавиться от факта
не правонарушения – манер.
 
 
На эту пару рифм другой пример:
это вполне благоприятный фактор,
когда не нужен внутренний редактор
с главным редактором: он не миллионер.
 
 
Я от Кавказа делаюсь болтлив.
И, может быть, сильней, чем от «Кавказа».
Одна случайно сказанная фраза
сознанье обнажает, как отлив.
 
 
А там стоит такая полумгла,
что я боюсь, что я умру в Багеби.
Наверно, Богу мыслился на небе
наш путь как вертикальная шкала…
 
 
На Красной площади всего круглей земля!
Всего горизонтальней трасса БАМа.
И мы всю жизнь толчемся здесь упрямо,
как Вечный Жид у вечного нуля.
 
 
И я не понимаю, хоть убей,
зачем сюда тащиться надо спьяну,
чтобы тебя пристукнул из нагану
под Машуком какой-нибудь плебей.
 

Самиздат-80

 
За окошком света мало,
белый снег валит, валит.
Возле Курского вокзала
домик маленький стоит.
 
 
За окошком света нету,
из-за шторок не идет.
Там печатают поэта —
«шесть копеек разворот».
 
 
Сторож спит, культурно пьяный.
Бригадир не настучит —
на машине иностранной
аккуратно счетчик сбит.
 
 
Без напряга, без подлянки
дело верное идет
на Ордынке, на Полянке,
возле Яузских ворот…
 
 
Эту книжку в ползарплаты
и нестрашную на вид
в коридорах Госиздата
вам никто не подарит.
 
 
Эта книжка ночью поздней,
как сказал один пиит,
под подушкой дышит грозно,
как крамольный динамит.
 
 
Но за то, что много света
в этой книжке между строк,
два молоденьких поэта
получают первый срок.
 
 
Первый срок всегда короткий,
а добавочный – длинней.
Там, где рыбой кормят четко,
но без вилок и ножей.
 
 
И когда их, как на мине,
далеко заволокло,
пританцовывать вело,
кто-то сжалился над ними:
что-то сдвинулось над ними,
в небесах произошло.
 
 
За окошком света нету.
Прорубив его в стене,
запрещенного поэта
напечатали в стране.
 
 
«Против лома нет приема» —
и крамольный динамит
без особенного грома
прямо в камере стоит.
 
 
Два подельника ужасных,
два бандита – Бог ты мой! —
недолеченных, мосластых,
по шоссе Энтузиастов
возвращаются домой…
 
 
И кому все это надо,
и зачем весь этот бред,
не ответит ни Полянка,
ни Ордынка, ни Лубянка,
ни подземный Ленсовет,
как сказал другой поэт.
 

Стихи о «сухом законе»,
посвященные Свердловскому рок-клубу

Высоцкий разбудил рокеров,

рокеры предопределили XXVII съезд КПСС.

А. Козлов

 
Он голосует за «сухой закон»,
балдея на трибуне, как на троне.
Кто он? Писатель, критик, чемпион
зачатий пьяных в каждом регионе,
лауреат всех премий… вор в законе!
Он голосует за «сухой закон».
 
 
Он раньше пил запоем, как закон,
по саунам, правительственным дачам,
как идиот, забором обнесен,
по кабакам, где счет всегда оплачен,
а если был особенно удачлив —
со Сталиным – коньяк «Наполеон».
 
 
В двадцатых жил (а ты читай – хлестал),
чтобы не спать, на спирте с кокаином
и вел дела по коридорам длинным,
уверенно идя к грузинским винам,
чтобы в конце прийти в Колонный зал
и кончить якобинской гильотиной…
Мне проще жить – я там стихи читал.
 
 
Он при Хрущеве квасил по штабам,
при Брежневе по банькам и блядям,
а при Андропове – закрывшись в кабинете.
Сейчас он пьет при выключенном свете,
придя домой, скрываясь в туалете.
Мне все равно, пусть захлебнется там!
 
 
А как он пил по разным лагерям
конвойным, «кумом», просто вертухаем,
когда, чтоб не сойти с ума, бухая
с утра до ночи, пил, не просыхая…
«Сухой закон» со спиртом пополам!
 
 
Я тоже голосую за закон,
свободный от воров и беззаконий,
и пью спокойно свой одеколон
за то, что не участвовал в разгоне
толпы людей, глотающей озон,
сверкающий в гудящем микрофоне.
 
 
Пью за свободу, с другом, не один.
За выборы без дури и оглядки.
Я пью за прохождение кабин
на пунктах в обязательном порядке.
Пью за любовь и полную разрядку!
Еще – за наваждение причин.
 
 
Я голосую за свободы клок,
за долгий путь из вымершего леса,
за этот стих, простой, как без эфеса,
куда хочу направленный клинок.
За безусловный двигатель прогресса,
за мир и дружбу, за свердловский рок!
 

октябрь 1986

«Будь, поэт, предельно честен…»

 
Будь, поэт, предельно честен.
Будь, поэт, предельно сжатым.
Напиши для нас в «Известьях»
для народных депутатов!
 
 
Ведь писал же ты про БАМ.
Хочешь, рифмой помогу:
«Лучше Родину продам,
чем у Родины в долгу».
 
 
С храбрым кукишем в кармане
ты писал для нас подробно
про солдат в Афганистане —
ограниченных, но добрых!
 
 
Чтобы все твои творенья
не попали на помойку,
растолкуй про ускоренье,
объясни про перестройку.
 
 
Про меня! Пока есть порох —
вон он, гад! Держите гада!
Он из тех, кого которых
перестраивать не надо!
 
 
Стань, как правда, неудобен
и, как истина, коварным.
Покажи, на что способен,
откровенная бездарность!
 
 
Чтоб от смелости мурашки
пробежали до макушки,
напиши нам про шарашки,
ну а лучше – про психушки.
 
 
Чтобы наши октябрята
перестройку не пропили,
расскажи, как бюрократы
тридцать лет тебя душили.
 
 
Объясни ты полупьяным,
одурманенным суфизмом,
что не надо наркоманам
водку смешивать с марксизмом.
 
 
Водку смешивать с торговлей
в развитом социализме —
объясни, что не позволим
до конца загробной жизни.
 
 
Спой мне песню, как синица
за водой поутру шла,
спой мне песню, как девица
тихо за морем жила…
 
 
С офицерами ходила —
с академиком пошла!
 
 
Чтобы всем все стало ясно
и всему пришел конец,
объясни ты нам про гласность,
полудиким, наконец.
 
 
Растолкай ты наши души,
а не то мы все пропьем,
безобразия нарушим,
к солидарности придем.
 
 
Пусть твой стих про все на свете
откровенно поразит.
А не то тебя, как ветер,
Горбачев опередит!