Текст книги "Так хорошо мы плохо жили"

Автор книги: Александр Ефимов-Хакин

О транспорте

Самым популярным и любимым москвичами видом общественного транспорта был трамвай.

Фото 54. Угадайте, где это.

Правая сторона улицы перестроена, а левая цела

Фото 55

И трамвай был совсем другим. Для дневного обзора – крупный номер маршрута спереди и сзади на жестяном кругу. Ночью видимый издалека номер маршрута зашифрован в цвете сигнальных лампочек. На крыше трамвая спереди и сзади расположены по два цилиндрика с лампочками внутри. Цветной светофильтр обозначает определенную цифру, например, «0» – прозрачный, «1» – красный, «2» – синий, «3» – фиолетовый, «4» – сиреневый и т. д.

На каждом маршруте курсировали сцепки из моторного и одного или двух прицепных вагонов (фото 55). Помните у Барто? «До Зацепы мама водит два прицепа»¹⁶. Такие трамваи конструкции 1911 года эксплуатировались в Москве вплоть до 1970-х годов. Снаружи вагоны окрашены в два цвета, жёлтый верх, красный низ, и блестят, словно лаком покрытые. Никаких дверей на входе, только вертикальные поручни, держась за которые в дни массовых мероприятий пассажиры гроздями висели на ступеньках (фото 56).

Фото 56

В обычные дни отсутствием дверей мог воспользоваться любой желающий. Обычно это был мужчина без поклажи. Он разбегался, хватался за поручень левой рукой и одновременно запрыгивал на подножку. Мальчишки-безбилетники, реже взрослые, пристраивались на металлической раме для сцепки вагонов, держась за «колбасу» (рукав пневматического тормоза). Такая езда больше была делом ухарства, чем экономии.

Трамвай имеет два тамбура. Задний – вход, передний – выход, иногда в середине вагона длинной конструкции тоже есть ступеньки для выхода. Из заднего тамбура, отодвинув дверь (как в электричке поступательно), попадаем в салон. Сиденья одинарные, спиной к спине, жёсткие, отделаны вагонкой. Их всего 18. Кондуктор сидит на своём месте, по вагону не ходит, объявляет остановки, дёргает за шнур, висящий под потолком, как мишура на ёлке: «Мол, вагон готов к отправлению». Сигнал ударом в глухой (не звонкий) колокол передаётся вагоновожатому. Так раньше называли водителя трамвая. Место вагоновожатого в переднем тамбуре – на круглом винтовом стульчике, который можно регулировать по длине ног. Он ничем не ограждён от выходящих пассажиров. Правая рука его лежит на тормозном рычаге, левая – на рычаге контроллера, регулирующего скорость. Слева вертикально расположенное тормозное колесо, применяемое в особых случаях, при крутом спуске. На поворотах трамваи издают громкий неприятный скрежещущий лязг. Любопытно, что сигналы «длинь-длинь-длинь» были сначала не электрические. Их подавал сам вагоновожатый, периодически нажимая ногой на педальку с пружиной. Перед моторным вагоном почти до рельсов свешивается большой решетчатый совок для предотвращения несчастных случаев.

В 1932 году, когда был запущен троллейбус, существовало всего два маршрута. Троллейбусов в Москве было значительно меньше, чем трамваев, к ним никогда не цепляли прицепы, но в конце 40-х годов по улице Горького (ныне Тверской) ходили двухэтажные троллейбусы (фото 57). На второй этаж шла винтовая лестница. Пацанёнком я очень любил ездить на втором этаже у лобового стекла.

Своеобразным было обращение кондуктора троллейбуса, если водитель спешил, а все пассажиры ещё не успели зайти: «О-отправлена машина, останемся, граждане, останемся!» (не останьтесь, а именно останемся, и не по половому признаку, как сейчас).

Автобусы для Москвы в количестве чуть больше пятисот штук были специально изготовлены по распоряжению правительства на заводе им. Сталина (потом ЗИЛ, теперь ничего). Для этого на раму грузовика ЗИС-153 был поставлен кузов автобуса. В конце 1950-х по Москве ходило несколько двухэтажных автобусов, закупленных в Германии. Исторически один из маршрутов трамвая был назван буквой «А», троллейбуса – буквой «Б» и автобуса – буквой «В». Москвичи величали их ласково: Аннушкой, Букашкой и Верочкой. Цена билетов в троллейбусе и автобусе, в отличие от трамвая, зависела от расстояния.

Фото 57

То ли отопление в наземном транспорте было слабое, то ли его совсем не было, но стекла зимой всегда были покрыты толстым слоем инея, и пассажиры, кто монеткой, кто ногтями, расчищали себе маленькие оконца. А то вдруг проедешь свою остановку при задремавшем кондукторе.

Особой гордостью москвичей явилось метро. Первая ветка от Сокольников до ЦПКиО, вошедшая в строй в 1935 году, отражена в юмористичной «Песенке старого извозчика», обретшей второе рождение в мультфильме 1982 года.

Эта одинокая ветка сначала не пользовалось успехом как транспорт, так как имела небольшую протяжённость. Пассажиров было мало, не выветрился ещё запах гудрона, в тоннелях по всему пути следования поезда через каждые 15–20 м горели лампочки, и при движении в окне проносились их яркие пятна.

Наземный транспорт по-прежнему был основным, но если в 1928 году насчитывалось около 5 тысяч легковых извозчиков, то через десятилетие их оставались всего несколько десятков. Метро быстро строилось и завоёвывало все большую популярность.

Надеюсь, что читателю будут интересны сведения о значении и участи московского метро в первые месяцы Великой Отечественной войны. Через месяц после начала войны 22 июля 1941 года при первом налете бомбардировщиков сирены возвестили воздушную тревогу, и в метро спустились до полумиллиона москвичей. Причём граждане укрывались (прежнее выражение) не только на станциях, но и в туннелях.

Сталин был шокирован быстрым продвижением фашистских полчищ по стране, и 8 октября 1941 года вышло постановление Госкомитета по обороне за его подписью «О проведении спецмероприятий по предприятиям Москвы и Московской области». Свыше тысячи неэвакуированных фабрик, заводов и др. предполагалось вывести из строя (взорвать, поджечь и т. д.) при вступлении немецких войск в Москву. С первых чисел октября сапёры уже начали свою секретную работу. 15 числа началась подготовка по уничтожению метро: рубили электрокабели, минировали объекты, демонтировали трансформаторы и эскалаторы, готовилось затопление. Вероятно, что закрытие метро тоже послужило причиной невероятной паники в Москве, случившейся 16 октября 1941 года.

Кто-то из военного руководства, вспоминая ту страшную ситуацию, сказал, «если бы фашисты сбросили на город десант в 500 человек, Москва была бы в их руках». Но десант не случился, немцы в Москву не вступили, и 17 октября указания по уничтожению были отменены.

В период войны метро служило бомбоубежищем. Сюда во время бомбежек приходили с раскладушками и любыми приспособлениями для сна.

Семейные с детьми размещались на станциях, взрослые – на указанные места в туннеле. В метро проводились и симфонические концерты, и партсобрания.

Мне, ребёнку, ездившему в отгороженном отсеке головного вагона, доставляло удовольствие наблюдать, как помощник машиниста на станции выходит из вагона на специально отведённое ему место, выложенное плитками, осматривает поток пассажиров и отдаёт команду машинисту: «Га-атуф!» Значит – поезд готов к отправлению.

После войны ввод в действие каждой новой ветки служил событием для москвичей. Сюда спускались целыми семьями – посмотреть интерьеры новых станций.

И, наконец, о такси. Прежде это был тоже общественный транспорт. Сначала использовались «Победы», затем «Волги». Для перевозки длинномерных предметов существовали машины с кузовом «пикап». Все такси имели счётчики. Цена была совсем невысокая: 2 руб. за посадку и 1 руб. за километр пути при зарплатах 1200–1500 руб.). Такси отличались от других легковушек полосой шашек на борту кузова и зелёным огоньком на ветровом стекле, что свидетельствовало о свободной машине.

В те годы таксомоторов было много. На Комсомольской площади, например, перед каждым из трех вокзалов диспетчеры распределяли народ на такси из очереди, возникающей по прибытии очередного поезда дальнего следования. Машины подходили одна за другой, и очередь быстро рассасывалась. Так было везде в Москве в местах скопления пассажиров. Отдельно существовали стоянки легковых и даже грузовых открытых бортовых такси.

Несколько слов о тогдашнем аэрофлоте страны. Уверен, что вызовет удивление тот факт, что билеты на самолёт до второй половины 1960-х годов покупались даже без предъявления паспорта! В 1946 году я с отцом летел из Москвы (из Быково, аэропортов Шереметьево и Домодедово ещё нет) в Сталинград на военном зелёном, ещё не перекрашенном, самолёте «Дуглас». Внутри тоже всё зелено, и фанерные сидения расположены вдоль фюзеляжа (как в метро). При посадке удивил значительный наклон фюзеляжа за счёт большой разницы высот передних и задних колёс шасси. Место пилота ничем не отделено от так называемого салона. Я вдоль салона катаюсь на чьём-то детском велосипедике (весь багаж здесь же при нас). Подъезжаю к лётчикам, один из них рассказывает мне:

– Год назад вот тут сидели дяди с парашютами, десант называется. А сейчас тебя везём. Смотри, как легко управлять самолётом! Будешь лётчиком?

Политическая обстановка в стране

Партия не допускала сомнения в необходимости идейного контроля над обществом, всегда стремилась «причесать головы» москвичей. Инакомыслие считалось понятием несовместимым с образом советского человека. «Кто не с нами – тот против нас». И даже, если объективные направления науки шли вразрез с философией марксизма-ленинизма, такие например, как генетика и кибернетика, они объявлялись проститутками капитализма или буржуазными лженауками. Учение Вавилова подменялось антинаучной лысенковщиной. Поэзия известной во всем мире А. Ахматовой «не могла быть терпимой в советской литературе», а писатель Зощенко был объявлен «пошляком и подонком литературы». В списке запрещённых до 1960-х, а некоторые и до 1980-х годов, наряду с Ахматовой и Зощенко, оказались: Бунин, Цветаева, Гиппиус, Мережковский, Бальмонт, Гумилёв, Ходасевич, Замятин, Булгаков, Пастернак, Гроссман, Набоков, Гинзбург, Мандельштам, Солженицын и даже Есенин. За распространение самиздатовских экземпляров их произведений могли присудить срок.

Опираясь на выдуманную Сталиным установку, что классовая борьба в социалистическом государстве с годами усиливается, он не выпускал Москву, да и весь Союз из напряженного состояния страха по поводу всевозможных разоблачений «врагов» (причём нередко процессов грубо сфабрикованных). Врагом народа мог стать любой человек – от рабочего до члена правительства. И, если задуматься над смыслом этих двух слов, то понимаешь, что это хитро сформулированная уловка, цель которой – вызвать ненависть людей к заклеймённому. Можно стать врагом человека, режима и т. п., но не народа, если не понимать под словом «народ» личность Сталина.

Только за 1930-40-е годы проведены 18 политических процессов. Инициированное Сталиным убийство Кирова спровоцировало «большой террор», то есть развязало вождю руки. Он лично увеличивал квоты на расстрел, то есть составлял планы расстрелов априори. Существует записка, где красным карандашом «отец народов» требовал «увеличить по первой категории (на расстрел А. Е-Х) не на 300, а на 500 чел., а по второй категории (ссылку) – на 800 человек». Подписи – И. Сталин, В. Молотов.

Лично Сталиным санкционированы пытки, в результате которых добывались так называемые «признательные показания». Обнаружено 732 расстрельных списка за подписью Молотова.

Вот выдержка из письма заместителя командующего Забайкальским военным округом комкора Лисовского: «…Били жестоко, со злобой. Десять суток не дали ни минуты сна, не прекращая истязаний. После этого послали в карцер… По 7–8 часов держали на коленях с поднятыми вверх руками или сгибали головой под стол, и в таком положении я стоял также по 7–8 часов. Кожа на коленях вся слезла, и я стоял на живом мясе. Эти пытки сопровождались ударами по голове, спине»¹⁷.

Такие «признания» считались «царицей доказательств» по теории «кровавого» прокурора СССР Вышинского и вели к собственному приговору на расстрел. Этот «теоретик» показательных судебных процессов стремился оправдать тезис Сталина, что «по мере движения к социализму обостряется классовая борьба», и поэтому количество арестованных по стране в 1937 году по сравнению с 1934-м значительно выросло. Завершал он обычно свои речи ярким посылом «расстрелять, как поганых псов».

Фото 58. Единодушие советского народа

Нижеприведённые данные не только шокируют. Они ещё раз свидетельствуют о деспотичности сталинской системы, которая поощряла наградами своих ревностных службистов по линии ГУЛАГа. Иначе откуда у них могли появиться желания изощрённых садистских издевательств над своими жертвами. Далее цитирую:

По справочным данным МВД СССР 1953 года в 1937–1938 годах приговоренных к высшей мере наказания не только расстреливали. Например, в Вологодском УНКВД исполнители – с ведома начальника-орденоносца, майора госбезопасности Сергея Жупахина – осуждённым к расстрелу рубили головы топором. В Куйбышевском УНКВД из почти двух тысяч казнённых в 1937–1938 годах удушили верёвками примерно 600 человек. В Барнауле осужденных убивали ломами. На Алтае и в Новосибирской области женщины перед расстрелом подвергались сексуальному насилию. В Новосибирской тюрьме НКВД сотрудники состязались, кто убьёт заключённого с одного удара в пах»¹⁸.

Помощник уполномоченного ОГПУ Карташов в доверительном разговоре с сослуживцем вспоминал: «Я умею убивать людей так, что выстрела не слышно. Секрет такой: заставляю открыть рот и стреляю туда вплотную. Меня только тёплой кровью обдаёт, как одеколоном, а звука не слышно».

Арестованный начальник 1-го отдела ГУГБ НКВД в показаниях в ноябре 1938 года докладывал об откровениях ему самого Ежова: «Я велел отрезать ему ухо, нос, выколоть глаза, резать Марьясина на куски.¹⁹ По свидетельству Б. А. Викторова, проводившего расследование по делу Блюхера: «В последний раз его видели 5 и 6 ноября зверски, до неузнаваемости избитого. Лицо его было сплошным кровавым месивом, один глаз выбит. 9 ноября 1938 года ещё один маршал Советского Союза в результате зверских пыток погиб в бериевских застенках. Погиб, но не сломался и не подписал».

А вот воспоминания комиссара 7-й армии Добровольского о разговоре с маршалом К. А. Мерецковым, Героем Советского Союза, начальником Генштаба 1940 года, заместителем Наркома обороны СССР с января по май 1941 года, командующим Волховским фронтом: «Прилетел самолёт, вылезает оттуда Мерецков, небритый, грязный, страшный, прямо из тюрьмы. Привёл себя в порядок, идёт на передовую и спрашивает у меня:

– Ты что ли ко мне приставлен?

– Товарищ главнокомандующий, забудьте о том, что я за вами слежу. Я ведь и сам такое, как вы, испытал.

– А тебе на голову сс-ли?

– Нет, этого не было.

– А у меня было. Один раз меня так избили, что чувствую – больше не могу! Сел на пол, закрыл голову руками, а они кругом издеваются, пинают ногами, а какой-то молодой расстегнул и давай мне на голову мочиться. А потом ещё несколько. Лежал в крови и моче. Скажи, как я после этого жить могу?»

На примере дочери К. Чуковского можно почувствовать тот страх, с которым «жила» интеллигенция. После ареста мужа Лидии Корнеевны в 1937 году и затем расстрела, её саму могли арестовать в любой момент. Узелок с вещами она поставила наготове у своей кровати. В течение нескольких довоенных лет её не отпускал отчаянный страх за своё дитя-любимую шестилетнюю дочь, которую называла «моё живое счастье». Переживая за будущую возможно без родителей судьбу дочери, она с ужасом представляла свой момент расставания с ребёнком:

 
Чтоб ты не проснулась,
когда разразится звонок,
Я готова на каторге стыть и стонать
необъятные сроки.
Только б глаз не открыла ты.
Спи, повернись на бочок,
Только б шею мою не обвили
любимые руки.
 

А как этот жуткий период отразился на наших маленьких гражданах, можно понять из письма в спецлаг школьника при переводе его из начальной в среднюю школу (пятый класс):

«Папочка, напиши мне, пожалуйста, письмо, что я не твой сын. А на самом деле, папочка, я всегда люблю тебя, и ты – мой папа, только письмо это мне надо, чтобы меня приняли в школу». Какая при этом ломка психики ребёнка!

Или другой случай: мою соседку арестовали в 1949-м только потому, что она не отреклась от своего мужа – «старого большевика», репрессированного в том страшном 1937-м.

Наш дом стоял на углу улицы Дзержинского (Большой Лубянки) и Варсонофьевского переулка. До массового сноса церквей и монастырей в Москве (1925-35-е года) в переулке находился Варсонофьевский монастырь, основанный в ХVI веке. Архитектурой его главного храма восхищался Грабарь. В 30-е годы его постигла участь сноса и возведения на этом месте Кремлёвского гаража и санчасти НКВД. Напротив нашего дома по переулку располагалось здание, которое жильцы называли «мёртвым домом». Его окна никогда не открывались, в них никогда не горел свет, и, как стало известно в 1990-е годы, в этом доме (сохранился до сих пор) находилась сверхсекретная токсикологическая лаборатория Майрановского. Этот «нелюдь» разрабатывал яды и испытывал их действие здесь же на людях, приговорённых к расстрелам.

«Сильно «повезло» тем, кого без суда и следствия расстреливали в комендатуре Лубянки. И только те, кто попадал в прорезиненные краги Майрановского, проклинали не только своего убийцу, но и час своего рождения. Всех, кто принял смерть в испытательных камерах спецблока в Варсонофьевском переулке, можно смело приписать к числу лиц, принявших от Советской власти самую страшную смерть».^{24, 25}

Путами сексотов, доносчиков, тюрем, лагерей (ИТЛ и ИТК 382–425 шт. по разным источникам), застенков, пыточных камер, расстрельных подвалов, соответствующей аппаратурой была опутана вся страна. Количество репрессированных за 1921–1936 годы – 3,25 млн человек, за 1937–1938 годы – 1,37 млн человек, за 1939–1953 годы – 1,12 млн человек¹⁵. Вот печальная участь одного из зэков, Ю. Стрижевского, который после побега из фашистского концлагеря в январе 1945 года был арестован в Москве в день прибытия. Пробыл в Колымлаге до 1955 года.

 
Забор, запретка, вахта, вышка,
Оскал собачий, автомат.
Попал сюда, – считай, что крышка,
Отсюда труден путь назад.
А выжил – об заклад я биться
Готов, что с этих самых пор
Тебе до гроба будет сниться
Запретка, вахта и забор.²⁶
 

(1950 год)

А доносительство, особенно в страшные периоды 5 лет до и 5 лет после войны (свыше 4 млн доносов от простых граждан) соответствовало нравственным нормам общества, выпестованного Сталиным и Берией.

 
Донос входил повсюду в моду,
И доброхоты всех мастей
Громили в прах «врагов народа»,
Их жён, родителей, детей.
Их поддержали сверху «шишки»,
И «зоны» строила страна.
А по углам стояли вышки,
И… раздавались ордена.²²
 

Одна из таких зон неподалёку от Симонова монастыря запомнилась мне – мальчишке из окна трамвая, когда ездил к родственникам.

Так подробно остановиться на этом вопросе меня вынуждают потуги людей, пытающихся реабилитировать этих двух палаческих монстров.

* * *

В 1948-49-х годах по Москве (вероятно, и по всей стране) прошла послевоенная и, слава Богу, последняя волна террора – Бериевская. Люди вспомнили довоенные репрессии: если как-то, где-то, при каких-то обстоятельствах, кто-либо из домочадцев ненароком неосторожно обронил соответствующую фразу или даже слово, то потом это оборачивалось ужасом страха. Виновный, раскаиваясь, посвящал в это семью и родню, что порождало их всеобщий страх. При каждом стуке вздрагивали. И, если наступал «страховой случай», он реализовался каким-то особым, громким, настойчивым, не допускающим сомнений стуком в дверь (звонки ещё редкость).

Людей забирали по ночам. Приезжали сотрудники НКВД (позже МГБ), обычно офицер и два солдата. Предъявив ордер, они начинали обыск с целью изъятия материалов, «порочащих общественный и государственный строй». Офицер приказывал семье:

– Всем оставаться на своих местах. Не мешать разговорами.

Воцарялась гнетущая атмосфера, тишина нарушалась лишь скрежетом отодвигаемой мебели, шелестом просматриваемых книг, что-то изымали, что-то описывали. Все были подавлены происходящим, женщины тихо плакали, обвиняемому обычно разрешали бессловесное общение с проснувшимися детьми. Время тянулось нескончаемо долго, и только после завершения обыска бросался в глаза тот бедлам, который сотворили энкавэдэшники: все раскрыто, разворочено, отодвинуто от стен, на полу валяются книги, тетради, листы бумаги.

После ареста органы сообщали о произошедшем на работу членов семьи «врага народа». Зачастую вслед за этим начиналась травля, ужасная обстановка неприятия на работе, когда человек испытывает на себе косые взгляды и ни одного слова общения, только явные и неявные упрёки сотрудников, даже тех, которые ещё вчера, казалось, были товарищами. Ведь в обществе насаждалось мнение, что никакая преданность существующему строю не избавляет человека от возможности стать жертвой репрессий.

Вслед за арестом система не считала нужным сообщать родственникам, где находится обвиняемый, по какой статье осуждён, какой вынесен приговор, ведь это уже не человек – это враг. В большинстве случаев родственникам самим приходилось ездить по тюрьмам Москвы. Поднимаясь ранним утром, порой ещё затемно, шли они по пустынным улицам, стремясь добраться до очередной тюрьмы пораньше. Были вынуждены выстаивать длинные очереди. Чудовищно медленно и тоскливо тянулось время. Люди, будто в каком-то оцепенении, стояли, молча уставившись в точку, лишь некоторые изредка коротко переговаривались и только шёпотом. Подойдя к заветному окошку, одни отдавали передачу другие – вопрос о наличии в тюрьме такого-то заключённого. Окошко захлопывалось и через некоторое время сообщалось, что такой-то «у нас не числится». Поездка в тюрьму – это почти целый день, и отпроситься с работы в следующую тюрьму становилось проблемой. Не испытавший этого никогда не поймёт того рабски униженного положения просителей, в котором находились эти люди на протяжении порой нескольких месяцев.

* * *

Почему же наш неглупый многомиллионный народ позволял одному человеку – столько лет издеваться над собой?

Ответ на этот сложный вопрос, конечно, будет неполным, но на основании открытых (большинство из открытых в 1990-е годы материалов теперь снова закрыты) архивных сведений можно сделать следующий вывод.

Во-первых. Народу внушался страх. Для оправдания репрессий под вымышленным предлогом «обострения классовой борьбы» началось внушение понятия «врагов народа».

Во-вторых. Насаждался культ Сталина. Только он, Сталин, – настоящий ученик и великий продолжатель дела Ленина. Сталин – это Ленин сегодня.

В-третьих. Народ молчал. В его сознании всегда было много раболепия, холуйства, лености мысли и равнодушия. Печально, но наш народный герой – Емеля на печи, и живёт он по чьей-то воле, «по щучьему велению» и по принципу «моя хата с краю – ничего не знаю».

Как говорил Бухарин, «шло хладнокровное уничтожение абсолютно, совершенно беззащитных людей вместе с их жёнами и детьми».²⁰

Предвижу, что кто-то возразит: «Но ведь были у Сталина и заслуги!» На это отвечу словами публициста, философа, литературоведа и общественного деятеля Ю. Карякина: «Наряду с заслугами у Сталина был всего один недостаток: он был палачом».²¹

* * *

После победоносной войны Сталину, теперь генералиссимусу, казалось бы, следовало успокоиться, но нет, опять им, вплоть до 1953 года, возбуждались ещё пять процессов. Только если до войны на инсценированных процессах призывалось расстреливать «как бешеных псов», то после войны – «как убийц в белых халатах». Ну как не заподозрить «отца народов» в психической неполноценности. Наряду с пропагандистскими лозунгами «Человек – это звучит гордо», «Человек – венец природы», в тюрьмах и ссылках пропадали сотни тысяч самых умных, принципиальных, неординарно мыслящих людей.

Режим насаждал доносительство, покорность, страх. Поэтому большинство творческой интеллигенции замыкалось в своих узких рамках семьи и работы.

До 1953 года весь народ находился в состоянии глубинного подсознательного страха. Система превращала личностей в «людские тени». О. Берггольц откровенничала:

 
Я научилась многое прощать
Друзьям, приятелям, простым знакомым.
В ответ на клевету молчать,
По месяцам не выходить из дома.
 

За анекдот того времени:

– Как живёшь?

– Как в автобусе, половина сидит, половина трясётся», можно было поплатиться свободой (или как говорили прежде «схлопотать») на несколько лет.

* * *

Сравнивая военное, до– и послевоенное время, вспоминаешь какие огромные испытания, выпали на долю народа.

Довоенные 1936-40-е годы. Страна растёт в материальном плане. Но падает в нравственном. Репрессии и авторитарность порождают на генетическом уровне (что отразилось уже на нескольких поколениях) чувство затаённого страха у простых людей и одновременно чувство вседозволенности у любого работника НКВД, затем МГБ, а также чувство превосходства и безотчётности у власти. Вместо совести, чести и правды нормой становились ложь, лицемерие (разные мнения дома и на работе), доносительство подчас из-за зависти: «Ишь ты, барин какой, шляпу напялил. А фатера (квартира) – то какая агромадная!» Поэтому – миллионы народных доносов Сталину и Павлики Морозовы – в качестве героев. Таких понятий, как честь, достоинство и права человека, не существовало. Всеобщим состоянием москвичей, как до войны, так и после, были страх и молчание. Каждый подозревал в соседе, в случайно встреченном, да и в любом человеке, доносчика. Страх висел в воздухе, он был почти осязаем.

 
Из чего твой панцирь, черепаха?
Я спросил и получил ответ:
Он из мной накопленного страха,
Ничего на свете крепче нет.
 

(Гроссман)

И это состояние постоянного страха диктовало крепче держать язык за зубами. Ведь дармовая рабочая сила в довоенный период так нужна была для возведения великих строек коммунизма, а в послевоенный для восстановления страны.

Мемориалом тому страшному и не такому далёкому прошлому служат работы художников П. Белова и И. Обросова. Они – необычайно образны, выразительны, впечатляющи и выражают философское понимание эпохи.

Фото 59. Художник И. Обросов «Навсегда…»

Четыре военные года, если не считать ужасов, принесённых войной, сплотили нацию, подняли её нравственный дух, возродили самоуважение, позволили народу почувствовать себя достойным народом-победителем. Военнослужащие стали любимцами и уважаемыми в народе людьми, они подзабыли страх.

В послевоенные годы, особенно после 1947 года, опять возрождалось состояние всеобщего страха, вождь отменил поощрения за ордена и медали, 9 мая стало заурядным рабочим днём.

Фото 60. Художник П. Белов.

«Беломорканал» – самые распространённые папиросы среди зэков

Людей продолжали арестовывать, как и прежде, с понятыми по ночам, вероятно, с целью меньшего привлечения внимания. Однако, в случае ареста нашей соседки в 1949 году гэбэшники просчитались: громкий, пронзительный лай собаки разбудил немалую часть дома.

 
Вы спросите: «Зачем клепаешь?
Что было, то прошло давно».
Но, если зло не закопаешь,
Тебя опять согнёт оно.²²
 

* * *

Весьма значительное событие – смерть Сталина. В течение трех дней 6–9 марта 1953 года Москва «стояла на ушах»: движение по городу было заблокировано, улицы (возможно, по плану) перегорожены грузовыми машинами и милицией, в некоторых местах даже конной. Многие москвичи и приезжие хотели проститься с умершим вождём и всеми силами, правдами и неправдами пробраться в Колонный зал. Я видел, как на нашей и соседних улицах собиралась толпа (больше или меньше) и, руководствуясь очередным слухом, что найдена лазейка (по крыше столовой, или отогнули прут изгороди, или под машиной рядом с помойкой, или «там только один милиционер – не заметит») толпа бежала то в один, то в другой конец улицы.

Фото 61. Художник П. Белов. «Песочные часы»

А совсем рядом в низине на Трубной площади творился ужас, в котором погибли, по слухам, несколько сотен человек. Как вспоминал выживший в этой давке поэт Е. Евтушенко: «Меня притиснуло движением к девушке, и вдруг я не услышал, а телом почувствовал, как хрустят её кости, разламываемые о светофор. Вдруг я почувствовал, что иду по мягкому. Это было человеческое тело. Я поджал ноги, и так меня понесла толпа…» Он написал знаменитый стих «Наследники Сталина», разные версии которого воспринимались как глоток свежего воздуха. Сначала они переписывались от руки, и, наконец, в 1961 году стих появился в «Правде». Но приведу другой его стих, по моему мнению, не меньшей силы.

 
Напраслиною мы не обессудим,
Но суд произошёл в час похорон,
Когда по людям к Сталину шли люди,
А их учил ходить по людям он.
 

Сразу после смерти диктатора процессы прекратились, расстреляли Берию, началась массовая реабилитация политических заключённых «за отсутствием состава преступления».

Основные причины, на мой взгляд, создания Сталиным ненормальной обстановки репрессий, его жесткой и жестокой политики – это получение безмолвного, рабски покорного народа и бесплатной рабочей силы.

* * *

В 1950-70-е годы интересы партии не ограничивались общественно-политическими вопросами. Она вмешивалась в нравственно-личную жизнь, и это не казалось чем-то из ряда вон выходящим. Например, жена подавала заявление в первичную ячейку партии о поведении своего мужа, на её взгляд, недостойном звания члена партии, и ячейка принимала решение.

Газета «Правда» являлась главным рупором партии. Подписка на желаемое издание часто зависела от наличия подписки на «Правду». Основные события печатались в газетах с оглядкой на «Правду», и большинству читателей достаточно было окинуть взором только заголовки, чтобы уразуметь содержание статей. Однако, если какая-либо статья публиковалась, это говорило о том, что будет результат по ней и его также обнародуют (фото 62).

Фото 62

В «Вечерней Москве», помимо колонок с разводами, публиковались сведения, где и когда состоится защита такой-то докторской или кандидатской диссертации. Тогда защита научной работы была событием, в котором любой желающий оппонировать мог принять участие (мне на защите было задано специалистами 27 вопросов. Защита, а также вопросы и ответы на них стенографировались).

А как получали обыденную информацию; где находится учреждение, театр и др., как доехать, где купить. Нередко запрашивали место жительства человека. Теперь при наличии интернета трудно представить, как было без него? А тогда существовали палатки «Справочных бюро», где можно было узнать любую информацию, включая адрес проживания человека по его ФИО, году и месту рождения.

Два слова об этикете общения. Тогда не принято было с незнакомым, впервые встреченным человеком, будь он продавцом, служащим, врачом или кем-либо другим, начать общение с приветствия. Сразу о цели прихода или о деле. То же самое и по телефону. Вот, если пишешь письмо или априори зависишь от человека, от его решения, если хочешь расположить к себе – ну тогда другой разговор. На всевозможных выступлениях да и в печати (особенно в 30-е годы) редко произносились имена и отчества, чаще только фамилии.