Текст книги "Калабрийские бандиты"

Глава III

На другой день полковник велел всему отряду стать под ружье. Произведя смотр, он обратился к солдатам:

– Нет ли среди вас такого, который взялся бы разбить бутылку тремя выстрелами на расстоянии полутораста шагов обыкновенной пулей из солдатского ружья? Трое вышли из рядов.

– Попробуем, – сказал полковник.

Бутылка была поставлена на условленном расстоянии.

Один из стрелков разбил три бутылки, двое других лишь по одной.

– Твое имя? – спросил полковник представившего столь экстраординарное доказательство своего искусства.

– Андрэ, – ответил стрелок, опираясь одной рукой на ружье, а другой покручивая усы. – Готов к вашим услугам, если я оказался хоть немного способным, – прибавил он, сделав плечами движение, выдающее человека, лет десять проходившего под ранцем.

– Видишь орла, который кружится над нами?

Стрелок сделал руку козырьком и поднял голову.

– Отлично вижу, – отвечал он. Затем добавил с усмешкой солдата, довольного собой: – Слава богу, не близорук.

– Ну, – продолжал полковник, – так получишь десять луидоров, если убьешь его.

– На таком расстоянии? – возразил стрелок.

– На таком или на каком угодно.

– Влет?

– Влет или на месте, это твое дело. Подстерегай его и днем и ночью, если это необходимо. Я тебя освобождаю от службы на тридцать шесть дней.

– Ага, ты слышишь, моя кукушечка? – обратился стрелок к орлу, будто царь воздуха его мог бы услышать. – Держи-ка покрепче свой чепчик, больше я ничего тебе не скажу.

Затем с мелочной заботливостью охотника он принялся за туалет своего ружья, взял новый кремень, засунул в ствол тряпку, выбрал из своих двенадцати патронов те, пули которых ему казались наиболее подходящими к калибру ружья, наполнил фляжку водой, взял солдатский хлебец и ушел, напевая солдатскую песенку со следующим припевом:

 
Ой, как плохо
Быть жандармом!
Как почетно
Быть солдатом!
 

Припев свидетельствовал, что стрелок был отменно доволен своим положением и почетным местом, которое ему было отведено в обществе.

Полковник уселся перед своей палаткой, провожая глазами того, на кого он возлагал свою надежду, затем, когда тот скрылся из виду, он перевел взгляд на орла, который, продолжая описывать столь характерные для полета хищной птицы круги, постепенно приближался к вершине горы. С быстротой молнии орел упал вдруг и затем… уже сжимая в когтях зайца, скрылся со своей добычей в отверстии скалы, где находилось гнездо. Спустя пять минут он снова появился и сел на скалистом выступе, напоминающем иглу. Едва он успел сложить крылья, как раздался выстрел. Орел упал.

Через десять минут Андрэ вышел из леска, неся в руках добычу.

– Вот она, индюшка, – сказал он, бросая царственную дичь к ногам полковника. – Это самец.

– Вот твои десять луидоров, – сказал полковник.

– А сколько за самку? – спросил Андрэ.

– Вдвое больше, – ответил полковник.

– Двадцать луи? Только-то! Чудной же у вас вкус, если вы готовы заплатить такую цену за подобную птаху, из которой даже суп солдатам не сваришь Но все равно, все равно, о вкусах ведь не спорят. Вы получите вашу самку и, если вы хотите делать чучела, то у вас получится чудная пара.

– Ты слышишь, двадцать луидоров! – сказал полковник.

– Достаточно, достаточно, – ответил Андрэ, опуская в жилетный карман только что полученные деньги. – Слышали‑с, будьте покойны‑с. С пустыми руками не вернемся.

И Андрэ опять пустился в дорогу, насвистывая свой любимый припев. Вернулся он на следующий только день, но и на этот раз сдержав слово.

– А! – воскликнул, подскочив от радости, полковник.

– Истреблены до третьего поколения! – сказал Андрэ. Говоря это, он хлопал себя по карману.

– Что это ты делаешь? – спросил, смеясь, его полковник.

– Вы видите, бью сбор.

– Держи, – сказал полковник, подавая ему свой кошелек.

– А ну-ка, новобранцы, на постой, – продолжал болтать Андрэ, отправляя в боковой карман новых «пришельцев», – там вы найдете «старичков» и кое-что порасскажете им на мой счет.

– Теперь, – сказал полковник, – ты можешь идти, мне больше ты не нужен.

– Как, вы не хотите, чтобы я вам их ощипал?

– Спасибо, не надо.

– Так это все, что я должен был сделать за такую цену!.. Впрочем, моя болтовня вас, кажется, раздражает. Считайте, полковник, что я ничего не говорил. Я только хотел осведомиться… – с этими словами Андрэ щелкнул каблуками, вытянулся, отдал честь и ушел.

– Капитан, – обратился на следующий день к Жакомо бандит, ходивший за провизией, – в гнезде ничего нет.

– Как, орлята улетели? – воскликнул капитан с ужасом.

– Нет, они еще там, но, надо думать, что отец и мать нашли, что они слишком много съедают, и прекратили снабжать их продовольствием.

– Хорошо, – сказал Жакомо, – сегодня еще как-нибудь проживем остатками вчерашнего запаса.

На другой день Жакомо сам решил отправиться за провизией. Он велел обвязать себя веревкой и опустить. Достигнув гнезда, он сунул туда руку: птенцы были мертвыми.

– Этот подлец Антонио нас предал, – сказал атаман.

В этот день бандиты съели одного из орлят. На другой день они съели половину другого. На третий день – вторую половину.

После обеда Жакомо приблизился к краю скалы и увидел полковника, труба которого была направлена на вершину горы. Полковник болтал с доктором, которого освободил от ареста в тот же день, когда узнал про способ, которым добывали себе пропитание Жакомо и его шайка. Полковник увидел атамана, надел на конец шпаги белый платок и, подняв кверху, начал им махать. Жакомо понял, что ему предлагают вступить в переговоры. Он позвал Марию, велел ей снять свой передник и, прикрепив его к концу шеста, воткнул шест на самую высокую точку горы. Полковник, видя, что его предложения готовы выслушать, спросил, нет ли желающего быть парламентером. Вызвался Андрэ.

Поручение было не совсем безопасное. Калабрийские разбойники не питают особого уважения к общепринятым в таких случаях обычаям между обыкновенными неприятелями. Поставленные сами вне закона, они могли, в свою очередь, счесть парламентера вне присущего ему права неприкосновенности. И потому Андрэ попросил у полковника позволения сказать ему несколько слов частного характера. Отойдя в сторону, он вынул из своего кармана тридцать луидоров и сунул их в руку полковника.

– Что это значит? – спросил полковник.

– Только то, – ответил Андрэ, – что, если эти весельчаки, что там, наверху, меня прикончат, что легко может случиться, то, между нами говоря, полковник… меня не очень радует, что им от меня достанется наследство. А потому, полковник, двадцать золотых вы вручите моей старой матери, а десять остальных отдадите нашей маркитантке… славная девочка, она даром стирает наше белье, дает в кредит водку, заботится о нас, как сестра. Надо же и нам при случае о ней позаботиться.

Полковник обещал Андрэ точно исполнить его последнюю волю, если с ним произойдет несчастье, и дал ему нужные инструкции. Он обещал сохранение жизни всем, исключая Жакомо.

Андрэ пустился в путь и стал взбираться на гору с той поразительной решимостью французского солдата, которая с одной стороны была результатом личного мужества, а с другой опиралась на веру в собственное красноречие. Достигнув вершины, он очутился в пятидесяти шагах от часового, который крикнул ему по-калабрийски:

– Кто идет?

– Парламентер, – спокойно ответил Андрэ. И продолжал свой путь.

– Кто идет? – окликнул часовой во второй раз.

– Тебе говорят: парламентер, болван! – повторил Андрэ, повышая голос и делая еще несколько шагов.

– Кто идет? – крикнул бандит в третий раз, прикладывая карабин к плечу.

– Ах, так ты не слышишь? – сказал Андрэ и, напрягши всю силу своих легких, крикнул: – Парламентер! Парлементаро! Ну! Что! Теперь ты удовлетворен?

Слово, сказанное Андрэ по-итальянски, не произвело, как оказалось, того действия, на какое было рассчитано, так как, едва успел Андрэ продемонстрировать свои способности в языкознании, как пуля, попав в бляхи кивера, снесла в пропасть этот головной убор.

– Ах ты, сын волчицы! – сказал Андрэ, обнаруживая познания по римской истории. – Ты уничтожил произведение искусств, плут! Но там, к тому же, находились тридцать писем от моих приятельниц, одно дороже другого… Ах, разбойник, ты хочешь, чтобы я стер тебя в порошок?!

Убедившись, что Андрэ безоружен, бандит приблизился. Андрэ увидел, как нож бандита сверкнул на расстоянии какого-нибудь фута от его груди. Быстрым, как мысль, движением Андрэ перехватил руку противника, и между ними завязалась борьба. Местом борьбы была дорога, ограниченная с одной стороны отвесной скалой, а с другой – скатом, окаймляющим пропасть в две тысячи футов глубины. Это узенькое пространство, покрытое короткой и сухой травой, которую зной сделал скользкой, было не безопасно даже для тех, кто проходил тут в одиночку и с осторожностью; понятно, что каждый из борющихся, сознавая всю опасность положения, напрягал все усилия и всю свою ловкость, чтобы быть возможно дальше от пропасти. Сжимая друг друга в объятиях, издали они казались двумя братьями, встретившимися после долгой разлуки. Не двигаясь, они стояли некоторое время. Наконец, колени бандита начали дрожать, корпус стал медленно склоняться назад, голова запрокинулась, как сломленная верхушка дерева. Затем, отделяясь от земли ногами, бандит, как вырванный с корнями дуб, тяжело упал, увлекая в своем падении и Андрэ. Инстинктивным движением человека, ищущего точку опоры, бандит разжал руку, которую держал Андрэ, и выпустил кинжал, упавший на расстоянии полуфута от пропасти. Теперь вся борьба сосредоточилась вокруг кинжала. Бандит старался столкнуть кинжал ногой в пропасть, а Андрэ пытался овладеть им. Усилия как того, так и другого неминуемо вели к тому, что они постепенно приближались к пропасти. Время от времени они бросали свои пылающие взоры на бездну, затем, при полном молчании, без произносимых угроз, они сплелись в более жестоком объятии. Сделав последнее усилие, Андрэ схватил кинжал. Бандит понял, что погиб, но решил погибнуть вместе с противником. Раздался ужасный крик: это было двойное проклятие двух людей, это было могучее, последнее прощание с жизнью. Бандит и солдат уже не ощущали под собою почву.

Но им ответил другой крик: это кричал Жакомо. Услышав ружейный выстрел, он бросился туда, откуда тот донесся, но добежал в тот момент, когда борьба кончалась обоюдной гибелью противников. Жакомо протянул руку, точно был в состоянии их удержать, затем прыгнул с проворством ягуара на край нависшего над пропастью выступа, вперил жадный взор в бездну и увидел внизу обезображенное тело бандита, которое уже влекли за собой волны потока.

– Товарищ! – раздался снизу голос.

Жакомо повернул глаза в сторону, с которой слышался голос, и увидел Андрэ, сидящего верхом на дереве, что выросло в расщелине скалы.

– А! – произнес удивленный Жакомо. – Ты кто?

– Черт возьми! Вот кто умеет говорить по-французски, с ним я, по крайней мере, столкуюсь, – сказал Андрэ, принимая на дереве более осанистый вид.

– Ты кто?

– Кто я? Андрэ Фрошо, родился в Корбейле, около Парижа, стрелок тридцать четвертого полка, который император прозвал «Грозным».

– Зачем ты явился? – спросил Жакомо.

– Я пришел, по поручению моего полковника, предложить вам, так сказать, ультиматум.

– Это хорошо, – сказал Жакомо.

– А если это хорошо, то, будьте любезны, спустите мне что-нибудь, чтобы я мог выбраться: веревку, к примеру.

Жакомо, сделав несколько шагов от пропасти и вынув из куста веревку, спустил конец ее Андрэ. Андрэ обвязался, проверил прочность и крикнул:

– Ну, гоп!..

Жакомо доказал, что прекрасно понял это восклицание, потянув веревку вверх. Когда Андрэ был уже у края, Жакомо прижал веревку ногой, чтобы она не скользила, а сам протянул руку Андрэ, который, уцепившись изо всех сил, сделал последний прыжок и почти тотчас же очутился возле бандита.

– Спасибо, товарищ! – сказал Андрэ, снимая с себя веревку и принимаясь за устранение следов беспорядка, который причинили его воинскому убранству падение и подъем, с тою же тщательностью и хладнокровием, как если бы ему предстояло немедленно пойти на смотр. – Спасибо! Если вы когда-нибудь окажетесь в подобном положении, позовите Андрэ Фрошо, и вы можете на него рассчитывать, если, конечно, он будет поблизости.

– Хорошо. Теперь – твои инструкции.

– Эх, вот это уже смешно, – сказал Андрэ. – Они были в моем кивере, а кивер улетел к чертям… И тот отправился его искать, – прибавил он, взглянув на пропасть, – но, боюсь, что ему не удастся его принести.

– Ты помнишь, что в них содержалось?

– О, как нельзя лучше.

– Посмотрим.

– Они гласили… слушайте внимательно! – Андрэ принял серьезный и важный вид посла. – Они гласили, что всем бандитам будет сохранена жизнь, и только один их начальник будет повешен.

– Ты уверен в этом?

– Как, уверен ли я? За кого же вы меня принимаете? За враля и болтуна? Я вам передаю слово в слово и за слова свои отвечаю.

– В таком случае дело может быть улажено, – сказал Жакомо. – Ступай за мной.

Андрэ повиновался. Через десять минут бандит и солдат пришли на плато, описанное нами в начале этого рассказа. Разбойников они нашли лежащими, а Марию – прислонившейся к скале и кормящей грудью ребенка.

– Добрые вести, друзья! – сказал Жакомо. – Французы обещают вам жизнь.

Разбойники вскочили на ноги. Мария меланхолично подняла голову.

– Всем? – спросил один из бандитов.

– Всем, – ответил Жакомо.

– Без исключения? – тихо спросила Мария.

– Какое дело этим молодцам, – возразил нетерпеливо Жакомо, – есть ли исключение, раз оно к ним не относится?

– Так, – сказала Мария, опуская безропотно голову.

– Это значит, – сказал один из разбойников, – что есть исключение, что это исключение касается нашего атамана?

– Возможно, – ответил Жакомо.

– И это тот человек, который…

– Да, – сказал Жакомо.

Бандит посмотрел на своих товарищей и, прочитав в их лицах мысль, тождественную своей, живо приставил к плечу карабин и направил его на Андрэ.

– Что ты делаешь?! – закричал Жакомо, закрывая собою Андрэ.

– Я хочу, – ответил бандит, – показать этому безбожнику, как опасно принимать на себя такие поручения!

– Что с ним, с этим шутником? – спросил Андрэ, поднимаясь на цыпочках и разглядывая бандита поверх плеча Жакомо. – И часто с ним такое случается?

– Хорошо, хорошо, Луиджи, – сказал Жакомо, делая знак рукою, – опусти карабин. Ведь это только твое личное мнение. Но остальные, может быть, думают иначе.

– Это общее мнение, не так ли? – крикнул Луиджи, поворачиваясь к товарищам.

– Да, да, – отвечали все в один голос. – Да, жить или умереть вместе с атаманом. Да здравствует атаман! Ура, отец наш! Ура, Жакомо!

Мария молчала, только слезы умиления катились по ее лицу.

– Ты слышишь? – спросил Жакомо, обращаясь к Андрэ.

– Да, я слышу, – ответил Андрэ, – но не понимаю.

– Эти люди говорят, что хотят жить или умереть со мной, так как атаман – это я.

– Виноват! – ответил Андрэ. И, щелкнув каблуками, отдал честь по-военному. – Всякому начальнику свой почет…

– Ну, хорошо, – прервал его Жакомо с таким жестом величия и благородства, какой сделал бы честь и королю. – Теперь, раз ты меня уже знаешь, возвращайся к своему полковнику и скажи ему, что во всей шайке Жакомо, которая умирает с голода, не нашлось ни одного человека, который пожелал бы купить себе жизнь ценою жизни своего капитана.

– Ну, что же? В этом нет ничего удивительного, – ответил Андрэ, покручивая усы. – Это только доказывает, что славные ребята встречаются всюду, вот и все.

– А теперь я бы только посоветовал, – сказал Жакомо, с беспокойством поглядывая на своих людей, – долго здесь не оставаться, иначе я не отвечаю ни за что.

– Хорошо, – ответил Андрэ, взглянув вокруг с видом глубочайшего презрения. – Будь спокоен, я у вас долго не засижусь. По правде говоря, у меня нет желания снимать у тебя помещение, тем более, что, как мне кажется, с съестными припасами дело у вас обстоит неважно.

Атаман нахмурил брови.

Андрэ посмотрел на него прямо, как бы говоря: «Ну, что же дальше?» – и когда лицо атамана приняло свое обычное выражение, он повернулся и, не торопясь, развинченной походкой стал удаляться, вполголоса напевая:

 
Ой, плохое дело
Быть жандармом!
Но зато почетно
Быть солдатом!
Когда бьет барабан,
Прощайте, наши милые!
Когда бьет барабан,
Выступает народ!
 

После ухода Андрэ бандиты молча и неподвижно продолжали оставаться на прежних местах. Наконец, Жакомо ушел. Тогда каждый из оставшихся стал искать каких-либо средств для борьбы с одолевшим их голодом: корни, дикие плоды или молодые побеги. Одна лишь Мария сидела, прислонившись к скале: она чувствовала еще в своей груди присутствие молока для ребенка. Часа через два возвратился Жакомо. В одной руке он держал длинную, с железным наконечником палку, с которыми римские пастухи пасут свои стада, а в другой – веревку, игравшую, как мы видим, столь важную роль в ходе нашего рассказа и оказавшуюся, как узнаем позже, необходимой принадлежностью развязки.

– Готовьтесь, – сказал Жакомо, – мы отправляемся.

– Когда? – вскричали бандиты.

– Сегодня ночью, – ответил Жакомо.

– Вы нашли выход?

– Да.

Лица всех сразу оживились, так как никто не усомнился в том, что говорил атаман. Мария поднялась и, подставляя своего ребенка Жакомо, произнесла:

– Поцелуй же его.

Жакомо поцеловал ребенка с видом человека, который боится малейшего проявления публично своих чувств, затем протянул руку по направлению к востоку.

– Через полчаса наступит ночь, – сказал он.

Каждый осмотрел свое оружие, заготовил патроны.

– Идем, – сказал Жакомо.

И они пустились в путь, дорогой тяжелой и до такой степени узкой, что один человек смело мог бы защищать ее против десяти. Эта дорога вела к подножию горы, на которой укрывались бандиты. В конце ее был устроен полковником караул, а в ста шагах поставлен часовой. Атаман, шедший впереди, повернулся и потребовал молчания таким повелительным тоном, который ясно говорил, что любой может лишиться жизни в случае неисполнения приказания. Все затаили дыхание. Как раз в этот момент заплакал ребенок. Жакомо обернулся, его глаза сверкнули в темноте, как у тигра. Мария дала ребенку грудь, ребенок жадно к ней приник и замолчал. Шествие продолжалось. Но не прошло и десяти минут, как ребенок снова издал крик. Жакомо испустил нечто вроде рычания, которое ни сам он, ни его шайка не смогли бы передать словами, до того услышанное походило скорее на звериный крик, чем на человеческий голос. Мария, трепеща, приникла своими губами к губам ребенка. Сделали еще несколько шагов, но ребенок, мучимый голодом, опять принялся плакать. Одним прыжком Жакомо очутился возле Марии, вырвал из ее рук ребенка и размахнувшись, как пастух своей пращой, разбил ему голову об дерево.

Мария мгновение стояла смертельно бледная, с вставшими дыбом волосами, с остановившимися от ужаса зрачками, затем, наклонившись, коротким, механическим движением подняла изувеченный труп ребенка, положила в свой фартук и продолжала следовать за бандой.

Достигнув отвесной части горы, бандиты осмотрелись с беспокойством. Все они отлично знали это место и нередко, с тех пор как их начали преследовать солдаты, кто-нибудь из них наведывался сюда, измерял взглядом открывавшуюся перед ним пропасть и определял расстояние, отделявшее его от соседней горы, где было спасение, но затем возвращался, задумавшись, с поникшей головой, под тяжестью мысли, что нельзя, подобно серне, сделать такой прыжок

У этой-то пропасти и остановился теперь Жакомо. Бандиты тотчас же образовали полукруг около этого человека, гений которого всегда находил выход из любого положения, который и в настоящий момент, без сомнения, уже приготовил какой-то новый способ для избавления их от опасности.

И действительно, казалось, ни минуты не был в замешательстве Жакомо. Он привязал один конец веревки к руке одного из бандитов, а другой прочно укрепил на середине взятой им с собой палки с железным наконечником, а затем метнул, как дротик, палку через пропасть.

Бандиты, привыкшие различать во тьме ночи не хуже, чем при свете дня, проследили полет копья. Оно прошло между двумя дубами-близнецами, которые сплелись на противоположном плато, и, задрожав, вонзилось в землю. Жакомо отвязал веревку от руки бандита. Тотчас же, дергая за веревку, он вытащил из земли железный наконечник палки и, потянув к себе, дотащил палку до деревьев, где, встав поперек, она застряла. Жакомо неистово потянул, но палка держалась крепко.

Обвязав веревку вокруг сосны и тщательно проверив прочность, Жакомо стал переправляться. Бандиты следили за ним, затаив дыхание и открыв рты. Они видели, как он, перебирая руками, подвигался вперед с такою же легкостью, как будто шел по земле. Наконец, вскарабкавшись на корень одного из дубов и сделав последнее усилие, Жакомо очутился на противоположном плато. Внимательно осмотрев палку, он обернулся к своим людям и дал им знак следовать его примеру.

Смелые, отважные горцы не медлили ни секунды, уверенные в своих силах: раз переправился один, переправятся и все. И все переправились. Последней оставалась Мария. Когда пришла ее очередь, она взяла в зубы свой фартук, схватилась за веревку и, без каких-либо признаков боязни, проделала то же самое.

Атаман с облегчением вздохнул: все здоровы и невредимы. Ведь это он спас им жизнь, от которой они перед тем отказались, не желая покупать ее ценою жизни атамана. Жакомо бросил взгляд невыразимого презрения на солдатские пикеты с горевшими тут и там кострами. И снова все пустились в путь, полные отваги и пыла.

Час спустя они заметили деревушку и спустились к ней. Жакомо зашел к крестьянину, назвался и сказал, что он и его люди голодны. Им дали все необходимое. Не прошло и двадцати минут, как они снова уже были в горах, вне всякой опасности. Жакомо остановился, осмотрел местность, где они находились, и сказал:

– Мы здесь переночуем, а теперь будем есть.

Приказание это было исполнено с большой готовностью. Припасы были положены прямо грудой, бандиты уселись в кружок, и через пять минут все занялись едой с великим усердием. Вдруг Жакомо поднялся: с ними не было Марии. Он сделал несколько поспешных шагов и неожиданно остановился, увидев Марию возле дерева. Стоя на коленях, она руками рыла могилку для ребенка. Жакомо выронил ломоть хлеба и, печальный и безмолвный, вернулся к шайке.

Ужин был окончен. Жакомо поставил часового, больше по привычке, чем из опасности, а остальным позволил отдыхать. Сам же, отойдя в сторону, растянул на земле плащ и подал людям пример, которому они, падающие от усталости, немедленно последовали.

Бандит, стоявший на часах, с трудом выдержал четверть часа: глаза его начали слипаться, тогда он стал ходить, чтобы развеять сон, как вдруг чей-то тихий и печальный голос произнес его имя. Он обернулся и узнал Марию.

– Луиджи, – сказала она, – это я, не бойся.

– Бедняжка! – продолжала она. – Тебе приходится бодрствовать, несмотря на то, что тебя одолевает утомление.

– Такова воля атамана, – сказал Луиджи.

– Слушай, – сказала Мария, – я не могу спать. Кровь моего ребенка, – и показала Луиджи окровавленный платок, – не дает мне покоя. Ты знаешь мой верный глаз, дай мне твой карабин, я займу твое место, а когда наступит рассвет, разбужу тебя.

– А если атаман узнает? – произнес Луиджи.

– Он не узнает.

– Вы ручаетесь.

– Ручаюсь.

Спустя десять минут шумное дыхание бандита возвестило, что он намерен использовать целиком то малое количество времени, которое осталось до восхода солнца.

Что же касается Марии, то приблизительно с четверть часа она оставалась неподвижной. Затем, посмотрев через плечо на людей, она убедилась в том, что все погрузились в сон. Только тогда она покинула свое место и бесшумно, легкая, как скользящее по земле привидение, прошла среди них. Поравнявшись с Жакомо, она приставила ствол карабина к груди его и спустила курок.

– Что это? – проснувшись, закричали бандиты.

– Ничего, – сказала Мария. – Луиджи, которого я заместила, забыл предупредить меня, что курок его карабина взведен, и я нечаянно зацепила за спуск пальцем.

Все снова уснули.

А Жакомо не успел ни вздохнуть, ни крикнуть: пуля пробила его сердце.

Мария прислонила карабин к дереву, отрезала Жакомо голову, положила ее в пропитанный кровью ребенка фартук и спустилась с горы.

Наутро полковнику сообщили, что молодая девушка, якобы убившая Жакомо, желает с ним говорить. Полковник велел ей войти в палатку. Мария вошла, выпустила из рук край фартука, и голова бандита скатилась на землю. Привычный к боевым впечатлениям, полковник тут вдруг содрогнулся. Затем, подняв глаза на молодую девушку, серьезную и бледную, как статуя Отчаяния, сказал:

– Кто ж вы такая?

– Вчера – его жена, а сегодня – вдова.

– Велите ей отсчитать три тысячи дукатов, – сказал полковник.

Спустя четыре года умерла в святости в Риме, в монастыре Св. Креста, одна монахиня. Помимо примерной жизни, какую она вела со времени своего обета, она принесла в виде вклада три тысячи дукатов, которые монастырь и унаследовал после ее смерти. О ее прежней жизни никто положительно ничего не знал. Было лишь известно, что сестра Мария была родом из Калабрии.