Текст книги "Калабрийские бандиты"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Калабрийские бандиты

повесть

Глава I

Рассказ, который вы сейчас услышите, всего лишь эпизод из жизни калабрийских разбойников. А потому не угодно ли последовать за мною в Калабрию. Там мы взберемся на один из пиков Апеннин, на самую вершину, и, повернувшись лицом к югу, увидим слева Козенцу, а справа – Санто-Лючидо. Прямо же, почти в миле расстояния, по крутым уступам змеей извивается горная дорога, в момент, к которому относится начало моего рассказа, освещенная кострами, вокруг которых группируются вооруженные люди. Это – военный отряд, снаряженный для поимки разбойника Жакомо, с шайкой которого отряду пришлось сегодня уже обменяться несколькими выстрелами. Но с наступлением ночи продолжать преследование уже рискованно, и приходится ждать утра, чтобы при свете обыскать всю гору.

Теперь взгляните вниз, и на расстоянии около пятнадцати футов под собой увидите горное плато, окруженное красноватыми скалами, густою зеленью дубов и бледными, низкорослыми пробковыми деревцами. Вы различаете уже, не так ли, четырех людей, занятых, по-видимому, приготовлениями к ужину: они разводят огонь и обдирают барана. Четверо других играют в «morra»[1]1
  Игра состоит в том, что один из партнеров, поднимая руку, оставляет некоторые пальцы сложенными. Чтобы выиграть, нужно угадать количество открытых пальцев.


[Закрыть] с такой быстротой, что вы не успеваете следить за движениями пальцев игроков. А вот двое, стоящие на часах, в своей неподвижности напоминающие обломки камней, которым случайно придана человеческая форма. Вот сидящая женщина – она боится пошевельнуться, чтобы не разбудить заснувшего на ее руках ребенка. И, наконец, в стороне – бандит, кидающий последние комья земли на свежий могильный холм. Это – Жакомо; женщина – его любовница; а те, что стоят на часах и готовят ужин, – люди его шайки. Что же касается нашедшего успокоение в могиле, так это Иеронимо, бывший помощник атамана: пуля избавила его от виселицы, уже приготовленной для Антонио, другого помощника атамана, имевшего глупость попасть в руки солдат.

Теперь, когда вы уже знакомы как с местом действия, так и с самими действующими лицами, я приступаю к своему рассказу.

Окончив свою печальную работу, Жакомо выронил из рук заступ и опустился на колени. Так он стоял с четверть часа, неподвижный и погруженный в молитву. Затем, вынув из-за пазухи привязанное к красной ленточке сердечко с изображением св. Девы с Младенцем, Жакомо поцеловал его с благоговением истинного разбойника. Затем, медленно поднявшись, все еще с опущенной головой и со скрещенными на груди руками, он подошел к скале, вершина которой высилась над площадкой, и прислонился к ней.

Сделал он это так тихо, что никто не заметил, как он переменил место. По-видимому, то, что он увидел, ему показалось нарушением дисциплины, так как, окинув взором окружавших его людей, он сдвинул брови, а его широкий рот изверг отвратительное богохульство, способное, в глазах разбойников, потрясти небо:

– Sanque di Christo!..

Разрезавшие на куски барана мгновенно выпрямились, точно получили по спинам удар палкой. У игроков руки замерли в воздухе. Часовые обернулись. Женщина задрожала, а ребенок заплакал.

Жакомо топнул ногой.

– Мария, заставьте замолчать ребенка, – сказал он.

Мария поспешно расстегнула вышитую золотом ярко-красную корсетку и, приблизив к губам ребенка полную, с бронзовым оттенком грудь, составляющую красоту романской женщины, склонилась над ним и, как бы защищая, прикрыла обеими руками. Ребенок взял грудь и затих.

Жакомо казался удовлетворенным столь явными признаками повиновения; за минуту перед тем свирепое, его лицо приняло обычное выражение с оттенком печали; затем жестом руки было позволено всем продолжать оставленные занятия.

– Мы кончили игру, – сказали одни.

– Баран готов, – возвестили другие.

– Хорошо. В таком случае, ужинайте.

– А вы, капитан?

– Я не буду.

– Я тоже, – послышался тихий голос женщины.

– Это почему, Мария?

– Я не голодна.

Последние слова, произнесенные робко и едва слышным голосом, тронули прозвучавшим в них затаенным страданием бандита; он положил свою смуглую руку на голову подруги. Сняв с головы его руку, женщина приникла к ней своими губами.

– Вы славная женщина, Мария.

– Я люблю вас, Жакомо.

– Ну, так будьте благоразумной и принимайтесь за еду.

Мария повиновалась.

Тогда они оба заняли места у соломенной циновки, на которой были разложены зажаренные при помощи ружейного ствола, заменявшего вертел, куски барана, козий сыр, лесные орехи, хлеб и вино.

Жакомо вытащил засунутые в ножны кинжала серебряные нож и вилку и подал их Марии, а сам ограничился чашкой чистой воды. Атаман давно уже отказался от вина, опасаясь быть отравленным крестьянами, доставляющими его.

И вот каждый принялся за еду, исключая часовых, которые время от времени поворачивали головы и кидали беспокойные взгляды на исчезающие с ужасающей быстротой припасы. По мере приближения к концу ужина беспокойство часовых росло, и в конце концов еда товарищей занимала их внимание несравненно больше, чем лагерь врагов.

Между тем, выражение печали не сходило с лица Жакомо; казалось, он весь погрузился в одолевшие его воспоминания. И наконец, будучи, по-видимому, не в силах бороться с охватившим его желанием высказаться, он провел рукой по лбу и заговорил.

– Должен я вам, дети, рассказать одну историю… Вы можете идти, – прибавил он, обращаясь к часовым. – В такое время они не осмелятся нас разыскивать.

Часовые не заставили повторять приглашения и их совместные усилия оживили начавшую было затихать трапезу.

– Хотите, я их замещу? – предложила Мария.

– Спасибо, в этом нет необходимости.

Мария робким движением вложила в руку Жакомо свою. Покончившие с ужином расположились поудобнее, чтобы послушать. Продолжавшие еду придвинули поближе оставшееся еще несъеденным, чтобы не тянуться и не просить о передаче, и все принялись слушать рассказ с тем особенным интересом, к которому склонны люди, ведущие беспокойный, бродячий образ жизни.

– Это было в девяносто девятом году, когда французы овладели Неаполем и учредили в нем республику. Республика, в свою очередь, захотела овладеть Калабрией… Но, per Baccho! отвоевать у горцев гору – дело нелегкое, в особенности – для безбожников. Так же, как сейчас мы, защищали горы несколько банд. Горы и поныне наши. А ведь тогда за головы атаманов были назначены награды, как теперь за мою. Голова Чезариса, между прочим, была оценена в три тысячи неаполитанских дукатов.

Однажды ночью, до наступления которой, враги, как и сегодня, успели обменяться всего несколькими выстрелами, два молодых пастуха, стерегшие свои стада в горах Тарсии, ужинали у костра, разведенного скорее от волков, чем от холода. Это были красивые ребята, пара истых калабрийцев, полуобнаженных, с бараньей шкурой вокруг пояса вместо одежды, с сандалиями на ногах и ленточкой на шее, на которой висел образок Младенца Иисуса. Были они, приблизительно, одного возраста; ни тот, ни другой не знали отца, их нашли подкинутыми в трех днях пути – одного от Тарента, другого от Реджио, что доказывало только то, что они не принадлежали к одной семье. Подобрали их тарсийские крестьяне и назвали, как вообще принято называть подкидышей, детьми Мадонны. Крестные же имена их были – Керубино и Челестини.

Дети привязались друг к другу, так как их сблизило между собой их бобыльство.

Приютившие их люди не оставили детей в неведении относительно того, что это доброе дело было совершенно из милосердия, в надежде заслужить вечное блаженство. Сознание оторванности от окружающего еще больше скрепляло их дружбу.

Итак, как я уже сказал, они стерегли свои стада, ели хлеб из одного мешка и запивали его водой из одной чашки, любуясь на звезды, беззаботные и счастливые, словно были обладателями всех земных благ.

* * *

Вдруг они услыхали позади себя треск и обернулись, какой-то человек стоял, опираясь на карабин, и наблюдал, как они ели.

Да, клянусь Иисусом, это был мужчина, костюм которого ясно говорил о его профессии… На нем была широкополая калабрийская шляпа, пестревшая красными и белыми лентами, стянутая черным бархатом с золотой пряжкой. Заплетенные волосы ниспадали по обеим сторонам лица его; большие серьги, обнаженная шея, жилет с пуговицами из серебряной канители, какие шьют только в Неаполе; куртка, от петлиц которой спадали два платка из красного шелка, связанные углами, концы которых терялись в кармане; неотъемлемый кожаный пояс, наполненный патронами и застегнутый серебряной пряжкой. Голубые бархатные штаны, чулки, перевязанные кожаными ремешками, придерживающими также и сандалии. Прибавьте к этому еще перстни на всех пальцах, часы во всех карманах, пару пистолетов и охотничий нож за поясом.

Дети переглянулись. Бандит это заметил.

«Вы меня знаете?» – спросил он.

«Нет», – отвечали мальчики.

«Впрочем, знаете вы меня или нет, это не важно. Все горцы друг для друга братья, и один на другого должен полагаться; итак, я рассчитываю на вас. Со вчерашнего дня за мной гонятся, как за красным зверем: я хочу есть и пить…»

«Вот хлеб, а вот – вода», – был ответ.

Разбойник уселся, поставил рядом карабин, взвел курки обоих пистолетов и принялся за еду.

«Что это за деревня?» – спросил он, покончив с едой, поднявшись и указывая на наиболее темную часть горизонта.

Дети несколько секунд напрягали зрение, тщетно отыскивая указанную точку и приставив к глазам ладони. Затем, приняв вопрос бандита за выкинутую над ними шутку, весело рассмеялись.

Они обернулись, чтобы сказать ему это, но бандита и след простыл. Тогда только они поняли, что шутка была придумана с целью скрыть направление, в котором он удалился.

Мальчики снова сели. Спустя несколько минут, прошедших в молчании, они посмотрели одновременно друг на друга.

«Ты его узнал?» – сказал один.

«Да», – отвечал другой.

Эти несколько слов были произнесены шепотом, как будто собеседники боялись быть услышанными.

«Он опасается, что мы его выдадим».

«Он исчез, не сказав нам ни слова».

«Он не успел далеко уйти».

«Нет, он слишком устал».

«Я, если только захочу, легко его сумею отыскать, несмотря на все его предосторожности».

«Я тоже».

Ни слова не говоря, они одновременно поднялись и отправились в обход горы, каждый с своей стороны, напоминая двух молодых борзых во время охоты.

Не прошло и четверти часа, как Керубино возвратился к костру. Еще через пять минут Челестини также уже сидел на своем месте.

«Ну?»

«Я его нашел».

«Я тоже».

«За кустом олеандра».

«В нише скалы».

«Что было у него справа?».

«Алоэ. А что он держал в руках?»

«Пистолеты со взведенными курками».

«Верно».

«А он спал?»

«Как если бы его охраняли все ангелы».

«Три тысячи золотых, это столько же, сколько на небе звезд!..»

«Каждый дукат равен десяти каролинам, а мы зарабатываем по одному каролину в месяц. Следовательно, мы можем прожить так же долго, как старый Джузеппе, и все-таки за всю свою жизнь не заработаем трех тысяч».

Несколько минут прошло в молчании, которое первым прервал Керубино.

«А что, трудно убить человека?»

«Нет, – ответил Челестини. – У человека, как у барана, есть на шее такая жила: стоит ее только перерезать, и все».

«А ты обратил внимание, что у Чезариса…»

«Раскрыта шея, не так ли?»

«Так было бы легко его…»

«Да, лишь бы нож был достататочно острый».

И каждый из мальчиков провел рукой по лезвию своего ножа, затем, поднявшись, они мгновение смотрели друг на друга молча.

«А кто будет наносить удар?»

Челестини взял с земли несколько камешков и, зажав их в кулаке, протянул руку:

«Чет или нечет?»

«Чет».

«Нечет: тебе идти».

Керубино молча ушел. Челестини видел, как он направился прямо к тому месту, где спал Чезарис; затем, когда тот скрылся из виду, она стал кидать в умирающее пламя костра подобранные перед тем камешки. Не прошло и десяти минут, как он увидел возвращающегося Керубино.

«Ну?» – задал он вопрос.

«Я не посмел».

«Почему?»

«Он спит с открытыми глазами, и мне показалось, что он на меня посмотрел».

«Идем вместе».

И они отправились, сначала бегом, потом шагом, затем – едва ступая на носки. Наконец, они поползли по земле, как змеи. Достигнув куста алоэ, они, не отделяясь от земли, подняли головы и, раздвинув сучья, заметили бандита, спавшего в той же позе.

Они начали подкрадываться – один справа, другой слева, направляясь под прикрывавший спящего свод пещеры. Очутившись около него, мальчики, держа в зубах ножи, стали на одно колено. Разбойник казался неспящим, его глаза были совсем открыты; только зрачки были неподвижны.

Челестини сделал знак рукою Керубино, чтобы тот следил за его движениями. Перед тем как лечь спать, бандит прислонил свой карабин к стене, обвязав огниво одним из своих шелковых платков. Челестини тихонько развязал платок, растянул его над головой Чезариса и, увидев, что Керубино приготовился, вдруг опустил его с криком:

«Скорей!»

Керубино, как молодой тигр, бросился на грудь разбойника. Раздался ужасный крик. Истекая кровью, бандит вскочил на ноги, закружился на одном месте с запрокинутой назад головой и, выстрелив наудачу из своих пистолетов, упал мертвым.

Оба мальчика, не дыша, лежали, приникнув к земле.

Когда бандит перестал шевелиться, они встали и приблизились к нему. Голова держалась только на позвонках. Отделив голову от тела, они завернули ее в шелковый платок и, условившись нести поочередно, направились в Неаполь.

Целую ночь они шли горами, руководствуясь морем, сиявшим им слева. На рассвете они увидели Кастро Виллари, но не рискнули пройти через город, опасаясь, что кровь выдаст их ношу, и какой-нибудь разбойник из шайки Чезариса отомстит им за смерть своего атамана.

Однако голод давал себя чувствовать; тогда они условились, что один из них пойдет в ближайшую харчевню, а другой будет дожидаться в горах; тот, что пошел, вернулся вскоре и сказал:

«А деньги?»

Они несли с собой голову, стоившую три тысячи дукатов, и в то же время ни тот, ни другой не имели при себе даже денег на хлеб.

Несший голову развязал платок, отцепил одну из серег Чезариса и отдал ее товарищу. Через полчаса гонец вернулся и принес провизии на целых три дня.

Подкрепившись, они снова пустились в путь.

Так они шли два дня. На третий день, вечером, они подошли к небольшому селению с названием Альтавилла.

Харчевня была полна кучерами, везшими путников в Пестум, судовщиками, лаццарони, которым везде одинаково живется.

Дети пристроились в свободном углу, положили голову Чезариса между собой, поели так, как никогда до этого не ели, потом по очереди подремали и, расплатившись другой серьгой Чезариса, снова пустились в путь за несколько минут до рассвета.

Около девяти часов утра в глубине залива они увидели большой город; спросили, как он называется, и узнали, что это Неаполь.

Не опасаясь больше товарищей Чезариса, они пошли прямиком через город. Дойдя до моста Магдалины, они приблизились к французскому часовому и спросили по-калабрийски, куда следует обратиться за получением суммы, обещанной тому, кто доставит голову Чезариса. Часовой выслушал их до конца с серьезным вниманием, затем с минуту подумал, покрутил усы и как бы сам себе сказал:

«Это удивительно! Эти весельчаки не доросли еще до моего патронташа, а уже говорят по-итальянски. Шагайте дальше, милые друзья!»

Дети, которые в свою очередь тоже ничего не поняли, повторили свой вопрос.

«А ведь они что-то там прячут», – сказал часовой и позвал сержанта.

Сержант немного понимал по-итальянски. Разобравшись, в чем дело, он доложил офицеру. Офицер дал детям в виде эскорта двух солдат и приказал их отвести во дворец министра полиции.

Когда стало известно, что они принесли голову Чезариса, все двери перед ними распахнулись настежь.

Министр сам пожелал видеть удальцов, освободивших Калабрию от ее грозы, и велел ввести их в свой кабинет. Он долго любовался на красивых детей с их наивными и одновременно серьезными лицами, на их живописный наряд… Он попросил по-итальянски рассказать, как удалось им совершить подвиг; и они ему поведали о своем поступке, как о чем-то очень простом. Тогда он потребовал от них доказательств. Челестини опустился на одно колено, развязал платок, взял голову за волосы и спокойно положил ее на письменный стол министра.

В ответ на это генералу ничего не оставалось делать, как только уплатить обещанное вознаграждение. Однако, видя их еще столь юными, генерал предложил им поступить в пансион, либо в полк и добавил, что французское правительство нуждается в смелых и решительных молодых людях.

Они отвечали, что им нет дела до нужд французского правительства, что они честные калабрийцы, не умеющие ни читать, ни писать и не видящие в этом необходимости в будущем. Что же касается поступления в полк, то дикая жизнь, к которой они привыкли, сделала их мало приспособленными для военной дисциплины, и они опасаются, то окажутся неспособными на маневрах и ученье; а три тысячи дукатов – это другое дело, их они готовы получить хоть сейчас.

Министр дал им клочок бумаги величиной в два пальца, позвал курьера и велел проводить их в казначейство.

Казначей отсчитал деньги. Дети завернули их в платок, окрашенный кровью, вышли через двор на площадь Санто-Франческо-Ново и очутились в потоке большой улицы Толедо.

Улица Толедо – это народный дворец. Они увидели на ней громадное количество лаццарони, которые, лежа на солнце, с каким-то особым наслаждением тянули своими смуглыми губами из глиняных мисочек макароны. Это зрелище пробудило в наших путешественниках аппетит, и они, направившись к торговцу, купили себе миску и макарон, отдав один дукат и получив сдачу в размере девяти каролинов, девяти гран и двух калли. Только на эту сдачу они смело могли прожить полтора месяца.

Они уселись на ступенях дворца Маддалони и пообедали так пышно, как до сих пор не случалось.

На Толедской улице спят, едят или играют. Так как они не чувствовали склонности ко сну, а есть уже им тоже не хотелось, то они присоединились к кучке вечно праздных лаццарони, игравших в «morra».

К пяти часам они проиграли три калли.

Что ж, проигрывая ежедневно по такой сумме, можно наслаждаться игрой, по крайней мере, треть своей жизни!

По счастливой случайности им в тот же вечер удалось убедиться в том, что в Неаполе существуют и такие дома, где за один только обед платят целый дукат, а проиграть можно за один только час тысячу калли.

Так как им снова захотелось есть, они решили пойти в один из таких домов. Это была гостиница, хозяин которой, увидев костюмы пришельцев, покатился со смеху, но когда они показали ему, что у них есть деньги, он, отвесив глубокий поклон, сообщил, что кушанье им подадут в их комнату, а затем, если их сиятельствам будет угодно заказать себе приличную одежду, то они получат возможность есть за общим табльдотом.

Керубино и Челестини переглянулись: им было совершенно непонятно, что хотел сказать хозяин своим «приличная одежда», – разве их костюмы недостаточно красивы? Тем не менее хозяину гостиницы все же удалось их убедить, объяснив, что городская одежда необходима для того, чтобы иметь право заплатить за свой обед дукат и проиграть в час по тысяче калли.

Пока накрывали стол, в комнату вошел портной и спросил, какой костюм они себе закажут. Они ответили, что были бы непрочь обзавестись костюмами калабрийцев, такими же, как те, что носят богатые молодые люди в Козенце и Таранте по воскресным дням. Сделав вид, что отлично понял, чего они хотят, портной пообещал принести их сиятельствам костюмы завтра.

Их сиятельства поели и убедились, что равиоли вкуснее макарон, а хлеб из крупчатой муки куда легче проглатывается, чем ячменные лепешки.

Окончив трапезу, они попросили у лакея разрешения улечься на полу. Лакей им указал на кровати, принятые ими за пару капелл.

Челестини, сделавшийся казначеем, запер платок с дукатами в стол, напоминающий письменный, вынул ключ и привязал его к ленточке, которую носил на шее.

Затем, усердно помолившись святой Деве и набожно поцеловав свои образки, они улеглись в кровати, на которых смело можно было уложить по пять человек, и, как убитые, проспали до следующего дня.

Портной сдержал слово. Так что на этот раз, будучи вполне одеты, они могли пообедать за общим столом, а потом зайти и в игорную комнату, где ими было оставлено ровнехонько сто двадцать дукатов.

Слуга отеля, проникнувшись желанием утешить постояльцев, предложил проводить их вечером в один из домов, где они могли бы вволю повеселиться.

Когда пробил назначенный час, они наполнили карманы дукатами и отправились в сопровождении слуги…

Возвратились они в гостиницу лишь на другой день с пустыми желудками и карманами.

Хорошая это была жизнь. Они прекрасно запомнили адрес того дома, где провели последнюю ночь, а то, что было внутри него, им понравилось не меньше, чем обеды и игра, так что следующая ночь была проведена опять там же.

Так продолжалось полмесяца, и внешний облик их до того изменился за этот промежуток времени, что выглядели они теперь ничуть не хуже, чем какой-нибудь римский капеллан или французский офицер.

Однажды вечером, когда они уже по привычке направились в это заведение, оно оказалось закрытым по приказанию властей… Увидев большую толпу, шедшую в одном направлении, они пошли за ней. Спустя несколько минут они очутились на великолепной улице Кьяйя, для них еще совсем не знакомой. На этой улице в девять часов вечера собирается лучшее общество. Вечерний бриз, охлаждающий и наполняющий легкие ароматом апельсиновых деревьев Сорренто и жасминов Позилиппо морской воздух привлекает сюда граждан Неаполя. В одном этом месте скопилось фонтанов и статуй больше, чем на всем остальном пространстве земли. Но кроме фонтанов и статуй там такое море, подобного которому вы не увидите нигде.

Очутившись на этой улице, наши герои стали прогуливаться, толкая мужчин и задевая женщин, держась при этом за рукояти кинжалов. Подойдя к группе людей, столпившихся около кафе, они увидели коляску, в которой сидела женщина, заказавшая мороженое. Она-то и привлекала к себе внимание толпы.

В самом деле это было одно из самых красивых созданий, вышедших после Евы из рук Божьих, при виде которого потерял бы хладнокровие сам папа.

Наши калабрийцы вошли в кафе, спросили щербет и пристроились у окна, чтобы лучше видеть эту женщину.

«Как она прекрасна!» – воскликнул Керубино.

В это время кто-то подошел к нему сзади и хлопнул его по плечу.

«Момент из удачных, мой молодой господин», – проговорил незнакомец.

«Что это значит?»

«Это значит, что графиня Форнера вот уже два дня как спуталась с кардиналом Росполи…»

«Ну?!»

«И что, если вы только захотите, за пятьсот дукатов…»

«Она станет моей?»

«Она станет вашей!»

«Ага!.. Так, значит, ты…»

«Посредник, к вашим услугам…»

«Стой, – сказал Челестини, – я тоже жажду ее… этой женщины».

«Тогда, ваша светлость, это будет стоить вдвойне».

«Хорошо».

«Но… кто же первый?»

«Это мы посмотрим. А ты сходи и убедись, свободна ли она сегодня, и приходи за нами в гостиницу «Венеция», там мы остановились».

Негодяй пошел в одну сторону, наши ребята – в другую. Кареты графини уже не было.

Керубино и Челестини вернулись в гостиницу. Оказалось, что у них осталось ровно пятьсот дукатов. Сев за стол друг против друга, они положили посредине колоду карт и взяли по одной карте. У Керубино был туз червей.

«Счастливо веселиться», – сказал Челестини и бросился на свою кровать.

Керубино положил в карман пятьсот дукатов, попробовал, свободно ли кинжал выходит из ножен, и сел поджидать негодяя. Через пятнадцать минут тот явился.

«Она свободна сегодня?» – спросил Керубино.

«Да, идем!»

Они спустились. Ночь была чудная. Небо смотрело на землю тысячью своих золотых глаз…

Они остановились перед потайной дверью. Женщина их ожидала у входа.

«Ваша светлость, – проговорил негодяй, – сто дукатов пожалуйте мне, а четыреста вы положите в тот маленький алебастровый ящичек, который заметите на камине.»

Керубино отсчитал ему сто дукатов и последовал за женщиной.

Дом, в котором очутился Керубино, был прекрасным мраморным дворцом. По обе стороны лестницы в хрустальных шарах горели лампы, а в промежутках между лампами стояли курительницы, распространявшие благоухания.

Пройдя через ряд блиставших царской роскошью апартаментов, они вошли в большую галерею, в конце которой оказалась дверь. Отперев ее, камеристка втолкнула Керубино, после чего дверь снова закрылась.

«Это ты, Джидса?» – раздался женский голос.

Керубино посмотрел туда, откуда был слышен голос, и сейчас же узнал графиню, которая в легком кисейном платье лежала на софе, покрытой канифасом; она играла прядью своих длинных распущенных волос, покрывавших ее на манер испанской мантильи.

«Нет, синьора, это не Джидса, это я,» – сказал Керубино.

«Кто вы?» – спросила графиня.

«Я, Керубино, дитя Мадонны.»

И молодой человек приблизился к софе. Графиня приподнялась на локте и стала с удивлением смотреть.

«Вы пришли вместо своего господина?»

«Я пришел сам за себя, синьора.»

«Я вас не понимаю.»

«Я вам объясню. Я вас сегодня видел на Кьяйе в то время, когда вы ели мороженое, и, между прочим, сказал: «Как она прекрасна!»

Графиня улыбнулась.

«Тогда ко мне подошел какой-то человек и сказал: «Вы желаете эту женщину, которую находите столь красивой? Я вам ее отдам за пятьсот дукатов». Я вернулся к себе и захватил деньги. Подходя к вашим дверям, он у меня спросил сто дукатов. Я ему дал. Что же касается остальных четырехсот, то он велел мне их положить вот в эту алебастровую коробочку. Вот они.»

Керубино бросил несколько горстей монет в ящичек, который быстро наполнился, так что деньги посыпались на камин.

«Ах, этот ужасный Маффео! – сказала графиня. – Вот на какие шутки он начинает пускаться, чтобы обделывать свои дела!»

«Я не знаю, кто такой Маффео, – отвечал мальчик, – не знаю, каким способом он обделывает свои дела. Мне только известно, что вы мне обещаны на сегодня за определенную сумму. Сумма эта уплачена. Следовательно, вы будете моей.»

С последним словом Керубино сделал шаг к софе.

«Ни с места! Или я позвоню, – крикнула графиня, – и прикажу моим людям выбросить вас за дверь.»

Керубино закусил губу и положил руку на рукоять ножа.

«Послушайте, синьора, – проговорил он сдержанно. – Когда вы услышали мои шаги, вы ждали появления какого-нибудь аббатишки или праздношатающегося богача-француза, и подумали: «Ну, слава богу, денек у меня сегодня выдался неплохой». Но, увы, синьора, это не был ни тот, ни другой. Это оказался калабриец, и притом не с равнины, а с гор; если хотите, мальчуган, но мальчуган, принесший в Неаполь из Тарсии в платке голову бандита, и какого бандита! Самого Чезариса! Золото, которое вы видите, – это все, что осталось из платы, полученной за его голову. Остальные две тысячи пятьсот дукатов проиграны в карты, пропиты и истрачены на женщин. За эти пятьсот дукатов я еще в течение десяти дней мог бы иметь женщин, вино и игру. Но я захотел иметь вас, и я получу!»

«Мертвую – да, может быть.»

«Живую.»

«Никогда!»

Графиня протянула руку с намерением схватить шнурок сонетки, но Керубино в один прыжок очутился около софы. Графиня вскрикнула и лишилась чувств: кинжал Керубино пригвоздил ее руку к стенной обшивке, всего шестью дюймами ниже шнурка сонетки.

Спустя два часа Керубино вернулся в «Венецию» и разбудил Челестини, спавшего сном праведника. Последний уселся на кровати, протер глаза и посмотрел на друга.

«Откуда эта кровь?» – спросил он.

«Это так… ничего…»

«А графиня?»

«Она – великолепная женщина.»

«Какого ж черта ты меня так рано разбудил?»

«А потому что у нас не осталось ни калли, и нам необходимо до свету убраться отсюда.»

Челестини поднялся. Вышли они из гостиницы в обычное время, и никто не подумал их остановить. В час ночи они уже были за мостом Магдалины, а в пять вступили в горы. Тут они остановились.

«Что ж мы теперь станем делать?» – спросил Челестини.

«Я не знаю. А может быть, ты хочешь вернуться в гостиницу?»

«Нет, ни за что! Клянусь Иисусом!»

«Так сделаемся бандитами.»

И дети подали друг другу руки, поклявшись в вечной и неизменной верности. Они свято соблюдали клятву, и ни разу с тех пор друзья не расставались… Впрочем, это неверно, прервал сам себя Жакомо, посмотрев на могилу Иеронимо, – вот уже час, как они расстались.