Текст книги "Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Книга 2 (худ. Клименко)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

XXI. Нимфы парка Фонтенбло

С минуту король упивался своим торжеством – оно было полным. Потом он обернулся и взглянул на принцессу, чтобы немного полюбоваться и ею.

В юности люди любят, может быть, более пылко и страстно, чем в зрелом возрасте, но у них и все другие чувства тогда проявляются с такой же силой, и самолюбие не уступает любви, не то что позднее, годам к тридцати – тридцати пяти, когда любовь становится всепоглощающей.

Людовик вспоминал о принцессе, но больше думал о себе; она же думала исключительно о себе, а о короле даже не помышляла.

Во всем этом переплетении царственных романов и царственного эгоизма жертвою был де Гиш. Всем бросились в глаза волнение и растерянность бедняги, и это уныние было тем более заметно, что никто никогда не видел его с опущенными руками, повешенной головой, потухшим взором. Обычно ни у кого не было сомнений относительно де Гиша, когда имелись в виду вопросы вкуса и элегантности. Сначала большинство приписало его неудачу в балете просто придворной хитрости. Но более проницательные, а таких при дворе немало, скоро догадались, что тут что-то другое.

Наконец все потонуло в бешеных аплодисментах. Королевы выразили милостивое одобрение, публика – шумный восторг. Король удалился переодеться, и де Гиш, предоставленный самому себе, подошел к принцессе. Она сидела в глубине сцены, ожидая своего второго выхода и предвкушая новый триумф. Не мудрено, что она не заметила или делала вид, что не замечает окружающего.

При виде де Гиша две ее фрейлины, одетые дриадами, предупредительно исчезли.

Де Гиш подошел ближе и поклонился ее королевскому высочеству. Но ее королевское высочество – заметила она его поклон или нет – даже не повернула головы. Кровь застыла в жилах несчастного; такое полное равнодушие ошеломило его. Ведь он был далеко, не знал ничего, что происходило, и не мог ничего предугадать. Видя, что его поклон остался без ответа, он приблизился еще на шаг и срывающимся голосом произнес:

– Ваше высочество, имею честь засвидетельствовать вам мое нижайшее почтение.

На этот раз ее королевское высочество соблаговолила поднять свои томные глаза на графа.

– Ах, это вы, господин де Гиш, – промолвила она, – здравствуйте!

И тотчас же отвернулась. Граф едва сдержался.

– Ваше королевское высочество, вы восхитительно танцевали, – проговорил он.

– Вы находите? – небрежно отозвалась она.

– Да, ваша роль вполне соответствует характеру вашего королевского высочества.

Принцесса обернулась и пристально посмотрела на де Гиша своими ясными глазами:

– Что вы хотите этим сказать?

– Вы играете богиню прекрасную, надменную и ветреную, – ответил он.

– Вы говорите о Помоне, граф?

– Я говорю о той богине, которую вы играете, ваше королевское высочество.

Принцесса сделала гримасу.

– Но ведь сами вы, сударь, – проговорила она, – превосходный танцор.

– О, ваше высочество, я принадлежу к числу тех, которых совсем не замечают, а если и заметили на мгновение, то сейчас же забывают.

Он глубоко и прерывисто вздохнул, торопливо поклонился и с трепещущим от горя сердцем, с пылающей головой и горящим взором скрылся за декорацией.

Принцесса только слегка пожала плечами. Заметив, что фрейлины из скромности отошли в сторону, она позвала их взглядом.

Это были девицы де Тонне-Шарант и де Монтале.

– Вы слышали, сударыни? – спросила принцесса.

– Что такое, ваше высочество?

– Что сказал граф де Гиш?

– Нет, не слыхали.

– Удивительно, – проговорила принцесса сострадательным тоном, – как отразилось изгнание на умственных способностях бедняги де Гиша. – И она продолжала, возвысив голос, чтобы несчастный не упустил ни единого из ее слов: – Во-первых, он плохо вел свою партию, а кроме того, наговорил кучу вздора.

И она встала, напевая мелодию, под которую собиралась сейчас танцевать.

Гиш слышал все это. Стрела глубоко вонзилась в его сердце. Тогда, раздосадованный, рискуя испортить весь праздник, он бросился бежать, раздирая в клочья прекрасые одеяния своего Вертумна и теряя по дороге ветки винограда, фиговые и миндальные листья и все прочие атрибуты изображаемого им бога.

Через четверть часа он снова был в театре.

Принцесса оканчивала свое па.

Она заметила графа, но не взглянула на него, а он, в свою очередь, взбешенный, повернулся к ней спиною, когда она, в сопровождении своих нимф и сотни льстецов, проходила мимо.

В то же самое время на другом конце театра, у пруда, сидела женщина, устремив взоры на одно ярко освещенное окно. То было окно королевской ложи.

Выходя из театра, чтобы подышать свежим воздухом, де Гиш прошел мимо этой женщины и поклонился ей. Она поднялась с видом человека, застигнутого врасплох за мечтами, которые хотелось бы скрыть даже от себя самого.

Гиш узнал ее и остановился.

– Добрый вечер, мадемуазель! – приветливо проговорил он.

– Добрый вечер, граф!

– Ах, мадемуазель де Лавальер, – обратился к ней де Гиш, – как я счастлив, что встретил вас!

– Я тоже очень рада нашей встрече, граф, – сказала молодая девушка, делая шаг, чтобы удалиться.

– О, останьтесь, умоляю вас! – попросил де Гиш. – Вы любите уединение. Ах, как я понимаю это; такие наклонности свойственны всем женщинам с добрым сердцем. Ни одной из них не будет скучно вдали от светских удовольствий. О мадемуазель, мадемуазель!

– Да что с вами, граф? – испуганно спросила Лавальер. – Вы, видимо, расстроены?

– Я? Нет, нет, я совсем не расстроен.

– В таком случае, господин де Гиш, позвольте мне выразить вам свою благодарность. Я знаю, что только благодаря вашему ходатайству меня назначили фрейлиной принцессы.

– Да, правда, я припоминаю, очень рад, мадемуазель. Вы, вероятно, любите кого-нибудь?

– Я?

– Ах, простите, я не знаю, что говорю; тысячу раз прошу прощения. Принцесса была права, совершенно права; это жестокое изгнание повредило мои умственные способности.

– Но мне кажется, граф, что король принял вас благосклонно?

– Вы полагаете?.. Благосклонно… кажется, благосклонно… да.

– Разумеется, благосклонно; ведь вы, по-моему, вернулись без его позволения?

– Это правда, и мне кажется, что вы правы, мадемуазель. А не видели ли вы где-нибудь здесь виконта де Бражелона?

При этом имени Лавальер вздрогнула.

– К чему этот вопрос? – проговорила она.

– О боже мой! Неужели я оскорбил вас? – спохватился де Гиш. – В таком случае я несчастный человек, достойный сожаления.

– Да, вы несчастны и достойны сожаления, господин де Гиш; вы, по-видимому, ужасно страдаете.

– Ах, мадемуазель, почему у меня нет преданной сестры, верного друга…

– У вас есть друзья, господин де Гиш, и как раз виконт де Бражелон, о котором вы только что говорили, ваш настоящий друг.

– Да, действительно, это один из лучших моих друзей. До свидания, мадемуазель, до свидания. Мое почтение.

И он как безумный бросился в сторону пруда. Его черная тень скользила по ярко освещенным деревьям и расплывалась на сверкавшей поверхности пруда.

Лавальер сочувственно проводила его глазами.

– Да, да, – проговорила она, – он страдает, и я начинаю догадываться, из-за чего.

Тут к ней подбежали ее подруги, девицы де Монтале и де Тонне-Шарант.

Они только что сменили костюмы нимф на обычные платья и, возбужденные этой прекрасной ночью и своим успехом, прибежали за своей подругой.

– Как! Вы уже здесь! – воскликнули они. – А мы думали, что придем первые на условленное место.

– Я здесь уже четверть часа, – отвечала Лавальер.

– Разве вам не понравились танцы?

– Нет.

– А весь спектакль?

– Тоже не понравился. Я предпочитаю смотреть на этот темный лес, в глубине которого там и сям вспыхивают огоньки, точно мигают глаза какого-то таинственного существа.

– Какая она поэтичная особа, наша Лавальер, – усмехнулась де Тонне-Шарант.

– Несносная! – возразила Монтале. – Когда мы забавляемся, она плачет, а когда нас обижают и мы, женщины, плачем, Лавальер хохочет.

– Нет, я не такая, – заявила де Тонне-Шарант. – Кто меня любит, должен мне льстить, кто мне льстит, тот мне нравится, а уж кто мне нравится…

– Ну, что же ты не договариваешь? – сказала Монтале.

– Это очень трудно, – перебила мадемуазель де Тонне-Шарант с громким смехом. – Договори за меня, ведь ты такая умная.

– А вам, Луиза, нравится кто-нибудь? – спросила Монтале.

– Это никого не касается, – проговорила молодая девушка, поднимаясь с дерновой скамьи, на которой она просидела весь балет. – Слушайте, ведь мы условились повеселиться сегодня без надзора и провожатых. Нас трое, мы дружны, погода дивная; взгляните, как медленно плывет по небу луна, заливая серебряным светом верхушки каштанов и дубов. Какая чудная прогулка! Мы убежим туда, где нас не увидит ничей глаз и куда никто не последует за нами. Помните, Монтале, шевернийские и шамборские леса и тополи Блуа? Мы поверяли там друг другу свои надежды.

– И тайны.

– Я тоже часто мечтаю, – начала мадемуазель де Тонне-Шарант, – но…

– Она ничего не рассказывает, – заметила Монтале, – и то, о чем думает мадемуазель де Тонне-Шарант, известно одной Атенаис.

– Тсс! – остановила их Лавальер. – Мне послышались шаги.

– Скорее, скорее в кусты! – скомандовала Монтале. – Присядьте, Атенаис, вы такая высокая.

Мадемуазель де Тонне-Шарант послушно нагнулась.

В ту же минуту показались два молодых человека; опустив голову, они шли под руку по песчаной аллее вдоль берега.

Девушки прижались друг к другу и затаили дыхание.

– Это господин де Гиш, – шепнула Монтале на ухо мадемуазель де Тонне-Шарант.

– Это господин де Бражелон, – в свою очередь, шепнула де Лавальер.

Молодые люди приближались, оживленно беседуя между собою.

– Сейчас она была здесь, – сказал граф. – Это не был призрак; я говорил с нею, но, может быть, я напугал ее.

– Каким образом?

– Ах боже мой! Я не успел еще опомниться от того, что случилось со мною; должно быть, она меня не поняла и испугалась.

– Не волнуйтесь, друг мой. Она добрая и простит вас; она умница, она поймет.

– А что, если она слишком хорошо поняла?

– Ну что же?

– А вдруг она расскажет?

– Вы не знаете Луизы, граф, – заметил Рауль. – Луиза само совершенство. У нее нет недостатков.

Молодые люди прошли, голоса их мало-помалу затихли.

– Что это значит, Лавальер? – заговорила мадемуазель де Тонне-Шарант. – Виконт де Бражелон назвал вас в разговоре Луизой. Почему?

– Мы вместе воспитывались, – отвечала мадемуазель де Лавальер, – мы знали друг друга еще детьми.

– А кроме того, господин де Бражелон твой жених.

– А я и не знала! Это правда, мадемуазель?

– Как вам сказать, – отвечала Луиза, покраснев, – господин де Бражелон сделал мне честь, просил моей руки, но…

– Но что?

– По-видимому, король…

– Что король?

– Король не хочет дать согласия на этот брак.

– Почему? При чем тут король? – проворчала Ора. – Да разве король имеет право вмешиваться в подобные вещи?.. «Пулитика – пулитикой, – как говаривал Мазарини, – а любовь – любовью!». Раз ты любишь господина де Бражелона и он тебя любит, так венчайтесь. Я даю вам согласие на брак.

Атенаис расхохоталась.

– Ей-богу, я говорю серьезно, – продолжала Монтале, – и думаю, что в данном случае мое мнение стоит мнения короля. Не правда ли, Луиза?

– Воспользуемся тем, что эти господа ушли, – сказала Луиза, – перебежим луг и скроемся в чаще.

– Тем более, – заметила Атенаис, – что около замка и театра мелькают какие-то огни, словно готовятся сопровождать высочайших особ.

– Бежим! – воскликнули девушки.

И, грациозно подобрав длинные юбки, они быстро пересекли лужайку между прудом и самой глухой частью парка.

Лавальер, более скромная и стыдливая, чем ее подруги, почти не подымала юбок и не могла бежать так быстро, как они. Монтале и де Тонне-Шарант пришлось подождать ее.

В этот момент человек, скрывавшийся во рву, поросшем лозняком, выскочил и бросился по направлению к замку.

Издали доносился шум колес экипажей, катившихся по дороге: то были кареты королев и принцессы. Их сопровождали несколько всадников. Копыта лошадей мерно постукивали, как гекзаметр [*]

[Закрыть] Вергилия. С шумом колес сливалась отдаленная музыка; когда она умолкала, на смену ей раздавалось пение соловья. А вокруг пернатого певца в темной чаще огромных деревьев там и сям светились глаза сов, чутких к пению.

Лань, забравшаяся в папоротник, фазан, примостившийся на ветке, и лисица, лежа в своей норе, тоже слушали музыку. Начинавшаяся внезапно в кустах возня выдавала присутствие этой невидимой публики.

Наши лесные нимфы каждый раз легонько вскрикивали, но, успокоившись, со смехом продолжали путь.

Так они дошли до королевского дуба, который в молодости своей слышал любовные вздохи Генриха II по прекрасной Диане де Пуатье, а позднее Генриха IV – по прекрасной Габриель д’Эстре. [*]

[Закрыть]Вокруг дуба садовники устроили скамейку из мха и дерна, где короли могли спокойно отдыхать.

XXII. О чем говорили под королевским дубом

Шутки молодых девушек невольно замерли среди лесной тишины. Даже самая веселая, Монтале, заговорила серьезно.

– Как приятно, – вздохнула она, – откровенно поговорить обо всем, главное – о нас самих.

– Да, – отвечала мадемуазель де Тонне-Шарант, – при дворе под бархатом и брильянтами всегда таится ложь.

– А я, – вздохнула Луиза, – никогда не лгу; если я не могу сказать правды, я молчу.

– Этак вы недолго будете в милости, дорогая моя, – бросила Монтале. – Здесь не Блуа. Там мы поверяли старой принцессе все наши горести и желания. Она иногда вспоминала, что и сама когда-то была молода. Она рассказывала нам про свою любовь к мужу, а мы рассказывали ей про слухи о ее любовных похождениях. Бедная женщина! Она вместе с нами смеялась над этим; где-то она теперь?

– Ах, Монтале, – вскричала Луиза, – ты опять вздыхаешь; лес настраивает тебя на серьезный лад.

– Милые подруги, – заметила Атенаис, – вам нечего жалеть о жизни в Блуа; ведь и здесь нам неплохо. При дворе мужчины и женщины свободно говорят о таких вещах, о которых строго-настрого запрещают говорить матери, опекуны, а особенно духовники. А ведь это все-таки приятно, не правда ли?

– Ах, Атенаис! – проговорила Луиза и покраснела.

– Атенаис сегодня откровенна. Воспользуемся этим, – засмеялась Монтале.

– Да, пользуйтесь; сегодня вечером у меня можно выпытать сокровеннейшие тайны.

– Ах, если бы господин де Монтеспан был с нами! – проговорила Монтале.

– Вы думаете, я люблю господина де Монтеспана? – спросила молодая девушка.

– Он такой красавец.

– Да, и это большое достоинство в моих глазах.

– Вот видите.

– Даже больше скажу: из всех здешних мужчин он самый красивый, самый…

– Что там такое? – перебила Луиза, быстро вскочив со скамейки.

– Вероятно, лань пробирается в чаще.

– Я боюсь только людей, – сказала Атенаис.

– Когда они не похожи на господина де Монтеспана?

– Полно дразнить меня… Господин де Монтеспан действительно ухаживает за мной, но это еще ничего не значит. Ведь и господин де Гиш ухаживает за принцессой!

– Ах, бедняга! – промолвила Луиза.

– Почему бедняга?.. Я полагаю, что принцесса достаточно красива и занимает довольно высокое положение.

Лавальер грустно покачала головой.

– Когда любишь, – сказала она, – то любишь не за красоту и высокое положение, главное – это человек, его душа.

Монтале громко рассмеялась.

– Душа, взгляды – какие нежности! – фыркнула она.

– Я говорю только о себе, – отвечала Лавальер.

– Благородные чувства! – холодно, с оттенком покровительства заметила Атенаис.

– Вам незнакомы эти чувства, мадемуазель? – спросила Луиза.

– Очень знакомы; но я продолжаю. Как можно жалеть человека, который ухаживает за принцессой? Сам виноват.

– Нет, нет, – перебила Лавальер, – принцесса играет чувством, как маленькие дети огнем, не понимая, что одна искра может сжечь целый дворец. Блестит, и ей этого довольно. Она хочет, чтобы вся жизнь ее была непрерывною радостью и любовью. Господин де Гиш любит ее, а она его любить не будет.

Атенаис презрительно расхохоталась.

– Какая там любовь? – пожала она плечами. – Кому нужны эти благородные чувства? Хорошо воспитанная женщина с великодушным сердцем, вращаясь среди мужчин, должна внушать любовь, даже обожание, а про себя думать так: «Мне кажется, что если бы я была не я, то этого человека ненавидела бы менее, чем всех остальных».

– Так вот что ожидает господина де Монтеспана! – вскричала Лавальер, всплеснув руками.

– Его, как и всякого другого. Ведь я все-таки его предпочитаю, и будет с него! Дорогая моя, мы, женщины, царствуем здесь, пока мы молоды – между пятнадцатью и тридцатью пятью годами. А потом живите себе сердцем, все равно у вас, кроме сердца, ничего не останется.

– Как это страшно! – прошептала Лавальер.

– Браво! – воскликнула Монтале. – Молодец, Атенаис, вы далеко пойдете!

– Вы не одобряете меня?

– Одобряю всей душой! – отозвалась насмешница.

– Вы шутите, не правда ли, Монтале? – спросила Луиза.

– Нет, нет, я вполне согласна с тем, что сказала Атенаис, только…

– Только что?

– Только не умею так действовать. Я строю планы, которым позавидовали бы нидерландский наместник и сам испанский король, а когда наступает время действовать, ничего не выходит.

– Вы трусите? – презрительно заметила Атенаис.

– Позорно.

– Мне жаль вас, – сказала Атенаис. – Но по крайней мере умеете вы выбирать?

– Право, не знаю. Нет!.. Судьба смеется надо мной; мечтаю об императорах, а встречаю…

– Ора, Ора, перестань! – вскричала Луиза. – Ради красного словца ты готова пожертвовать людьми, которые тебя преданно любят.

– Ну, до этого мне нет дела: кто меня любит, должен быть счастлив, если я не гоню его прочь. Беда, если у меня явится слабость, беда и для него, если я буду вымещать на нем эту слабость. А ведь буду! Честное слово, буду!

– Ора!

– Так и надо, – сказала Атенаис, – может быть, таким путем вы и добьетесь, чего хотите. Мужчины во многом настоящие глупцы, они одинаково называют кокетством и гордость и непостоянство женщин. Я, например, горда, вернее – неприступна, я резко отталкиваю претендентов, но я при этом вовсе не хочу удержать их около себя. А мужчины уверяют, что я кокетка, их самолюбие нашептывает им, будто я мечтаю об их ухаживании. Другие женщины, вроде вас, Монтале, поддаются на нежные речи; они погибли бы, если бы на выручку не являлся благодетельный инстинкт, заставляющий их неожиданно менять тактику и наказывать того, кому они чуть было не уступили.

– Вот это и называется ученой диссертацией! – заметила Монтале тоном лакомки, смакующей изысканное кушанье.

– Ужасно! – прошептала Луиза.

– И вот благодаря такому кокетству – а это и есть настоящее кокетство, – продолжала фрейлина, – благодаря ему любовник, который только что гордился своими успехами, вдруг сразу теряет всю свою спесь. Он уже выступал победителем, а тут приходится идти на попятную. В результате вместо ревнивого, неудобного, скучного мужа мы имеем покорного, страстного и пылкого любовника, так как перед ним каждый раз новая любовница. Вся суть кокетства в этом. Благодаря ему делаешься царицей среди женщин, раз бог не дал драгоценного качества – умения управлять собственным сердцем и разумом.

– Какая же вы ловкая! – воскликнула Монтале. – И как хорошо вы поняли роль женщины!

– Я хочу обеспечить себе счастливую жизнь, – скромно заметила Атенаис. – Как все слабые любящие сердца, я защищаюсь против гнета сильных.

– А Луиза молчит.

– Просто я не могу понять вас, – отозвалась Луиза. – Вы говорите так, точно живете не на земле, а на какой-то другой планете.

– Ну уж, нечего сказать, хороша ваша земля. Земля, где мужчина курит фамиам перед женщиной, пока у нее не закружится голова и она не упадет; тогда он наносит ей оскорбление.

– Да зачем же падать? – проговорила Луиза.

– Ах, это совсем новая теория, дорогая моя; какое же вы знаете средство, чтобы устоять, если будете увлечены?

– О, если б только вы знали, что такое сердце, – воскликнула молодая девушка, подняв свои красивые влажные глаза к темному небу, – я бы вам все объяснила и убедила бы вас: любящее сердце сильнее всего вашего кокетства и всей вашей гордости. Кокетка может вызвать волнение, даже страсть, но никогда не внушит истинной любви. Любовь, как я ее понимаю, – это совершенное, полное, непрерывное самопожертвование, и притом обоюдное. Если я полюблю когда-нибудь, я буду умолять своего возлюбленного не посягать на мою чистоту и свободу; я скажу ему – и он поймет это, – что душа моя разрывается, отказываясь от наслаждений; а он, обожая меня и тронутый моей скорбной жертвой, с своей стороны также пожертвует собою; он будет уважать меня, не будет добиваться моего падения, чтобы после нанести мне оскорбление, по вашей кощунственной теории. Так я понимаю любовь. Неужели вы скажете, что мой возлюбленный будет презирать меня? Ни за что не поверю, разве только по своей натуре он подлец, но сердце мне порукой, что я не остановлю свой выбор на подлеце. Мой взгляд послужит ему наградой за все его жертвы и пробудит в нем такие доблести, которых он за собой не знал.

– Луиза! – перебила Монтале. – Все это только слова, на деле вы поступаете совсем иначе.

– Что вы хотите сказать?

– Рауль де Бражелон обожает вас, чуть не на коленях умоляет вас о любви. Несчастный виконт – жертва вашей добродетели. Из-за моего легкомыслия или из-за гордости Атенаис он бы никогда так не страдал.

– Просто это особый вид кокетства, – усмехнулась Атенаис, – мадемуазель пускает его в ход, не подозревая об этом.

– Боже мой! – вскричала Луиза.

– Да. Знаем мы это простодушие: повышенная чувствительность, постоянная экзальтация, страстные порывы, ни к чему не приводящие… О, такой прием – верх искусства и тоже очень эффективный! Немного поразмыслив, я готова, пожалуй, предпочесть его моей гордости; во всяком случае, он гораздо тоньше кокетства Монтале.

И обе фрейлины залились смехом. Лавальер молча покачала головой и сказала:

– Если бы я услышала в присутствии мужчины четверть того, что вы тут наговорили, или даже была убеждена, что вы это думаете, я бы умерла на месте от стыда и обиды.

– Так умирайте, нежная малютка, – отвечала мадемуазель де Тонне-Шарант, – хотя здесь и нет мужчин, зато есть две женщины, ваши подруги, которые прямо объявляют вам, что вы – простодушная кокетка, то есть опаснейшая из всех.

– Ну что вы говорите! – воскликнула Луиза, покраснев и чуть не плача.

В ответ снова раздался взрыв хохота.

– Постойте, я спрошу об этом у Бражелона, у этого бедного мальчика, который знает тебя лет двенадцать, любит тебя и, однако, если верить тебе, ни разу не поцеловал даже кончика твоих пальцев.

– Ну-ка, что вы скажете о такой жестокости, женщина с нежным сердцем? – обратилась Атенаис к Лавальер.

– Скажу одно только слово: добродетель. Что же, вы, пожалуй, отрицаете и добродетель?

– Послушай, Луиза, не лги, – попросила Ора, беря ее за руку.

– Как! Двенадцать лет неприступности и строгости!

– Двенадцать лет тому назад мне было всего пять лет. Детские шалости не идут в счет.

– Ну хорошо, вам теперь семнадцать лет; будем считать не двенадцать лет, а три года. Значит, в течение трех лет вы постоянно были жестоки. Но против вас говорят тенистые рощи Блуа, свидания при свете звезд, ночные встречи под платанами, его двадцать лет и ваши четырнадцать, его пламенные взоры, говорящие красноречивее слов.

– Что бы там ни было, но я сказала вам правду.

– Невероятно!

– Но предположите, что…

– Что такое? Говори.

– Договаривайте, а то мы, пожалуй, предположим такое, что вам и во сне не снилось.

– Можете предположить, что мне казалось, будто я люблю, на самом же деле я не люблю.

– Как, ты не любишь?

– Что поделаешь! Если я поступала не так, как другие, когда они любят, значит, я не люблю, значит, мой час еще не пробил.

– Берегись, Луиза! – сказала Монтале. – Отвечу тебе твоим давешним предостережением. Рауля здесь нет, не обижай его, будь великодушна; если, взвесив все, ты приходишь к заключению, что ты его не любишь, скажи ему это прямо. Бедный юноша!

И она снова захохотала.

– Мадемуазель только что жалела господина де Гиша, – заметила Атенаис. – Нет ли тут связи? Может быть, равнодушие к одному объясняется состраданием к другому?

– Что ж, – грустно вздохнула Луиза, – оскорбляйте, смейтесь: вы не способны меня понять.

– Боже мой, какая обида, и горе, и слезы! – воскликнула Монтале. – Мы шутим, Луиза; уверяю тебя, мы вовсе не такие чудовища, как ты думаешь. Взгляни-ка на гордую Атенаис, она не любит господина де Монтеспана, это правда, но она пришла бы в отчаяние, если бы Монтеспан ее не любил… Взгляни на меня, я смеюсь над господином Маликорном, но бедняга Маликорн отлично умеет, когда хочет, целовать у меня руку. К тому же самой старшей из нас еще не минуло и двадцати лет… все впереди!

– Сумасшедшие вы, право, сумасшедшие! – прошептала Луиза.

– Да, – заметила Монтале, – ты одна в здравом уме.

– Конечно!

– Значит, вы так-таки и не любите беднягу Бражелона? – спросила Атенаис.

– Может быть, – перебила Монтале, – она еще не совсем уверена в этом. На всякий случай имей в виду, Атенаис, если господин де Бражелон окажется свободен, приглядись хорошенько к нему раньше, чем дашь слово господину де Монтеспану.

– Дорогая моя, господин де Бражелон не единственный интересный мужчина. Господин де Гиш, например, не уступит ему.

– На сегодняшнем балу он не имел успеха, – сказала Монтале, – принцесса не удостоила его ни единым взглядом.

– Вот господин де Сент-Эньян, тот блистал; я уверена, что многие из женщин, видевших, как он танцевал, не скоро его забудут. Не правда ли, Лавальер?

– Почему вы спрашиваете меня? Я его не видела и не знаю.

– Нечего хвастаться своей добродетелью! Есть же у вас глаза!

– Зрение у меня прекрасное.

– Значит, вы сегодня вечером видели всех наших танцоров?

– Да, почти.

– Это «почти» звучит не очень любезно для них.

– Что делать!

– Кого же из всех этих кавалеров, которых вы видели, вы предпочитаете?

– Да, – подхватила Монтале, – господина де Сент-Эньяна, господина де Гиша, господина…

– Никого, все одинаково хороши.

– Неужели в этом блестящем собрании, в этом первом в мире дворе вам никто не понравился?

– Я вовсе этого не говорю.

– Так поделитесь с нами. Назовите ваш идеал.

– Какой же идеал?

– Значит, он все-таки есть?

– Право, – воскликнула выведенная из терпения Лавальер, – я решительно не понимаю вас. Ведь и у вас есть сердце, как у меня, и есть глаза, и вдруг вы говорите о господине де Гише, о господине де Сент-Эньяне, еще о ком-то, когда на балу был король.

Эти слова, произнесенные быстро, взволнованно и страстно, вызвали такое удивление обеих подруг, что Лавальер сама испугалась того, что сказала.

– Король! – вскричали в один голос Монтале и Атенаис.

Луиза закрыла лицо руками и опустила голову.

– Да, да! Король! – прошептала она. – Разве, по-вашему, кто-нибудь может сравниться с королем!

– Пожалуй, вы были правы, мадемуазель, когда сказали, что у вас превосходное зрение; вы видите далеко, даже слишком далеко. Только, увы, король не из тех людей, на которых могут останавливаться наши жалкие взоры.

– Вы правы, вы правы! – вскричала Луиза. – Не все глаза могут безопасно смотреть на солнце; но я все-таки взгляну на него, хотя бы оно и ослепило меня.

В ту же минуту, словно в ответ на эти слова, раздался шорох листвы и шелест шелка за соседним кустом.

Фрейлины в испуге вскочили. Они отчетливо видели, как закачались ветки, но не разглядели, кто тронул их.

– Ах, это, наверное, волк или кабан! – перепугалась Монтале. – Бежим, бежим скорее!

И все три в неописуемом страхе бросились бегом в первую попавшуюся аллею и перевели дух только у опушки леса. Там они остановились и прижались друг к дружке; сердце у всех сильно билось; только через несколько минут им удалось прийти в себя. Лавальер совсем обессилела.

Ора и Атенаис ее поддерживали.

– Мы едва спаслись, – проговорила Монтале.

– Ах, мадемуазель, – сказала Луиза, – я боюсь, что это был зверь пострашнее волка. Пусть бы меня лучше растерзал волк, чем кто-нибудь подслушал мои слова. Ах я, сумасшедшая! Как я могла сказать, даже подумать такие вещи!

При этом она вся поникла, как былинка; ноги ее подкосились, силы изменили ей, и, потеряв сознание, она выскользнула из державших ее рук и упала на траву.