Текст книги "Двадцать лет спустя (часть вторая) (худ. Клименко)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Александр Дюма
Двадцать лет спустя
(часть вторая)

Часть вторая

I. Нищий из церкви Святого Евстафия

Д’Артаньян нарочно не отправился с Коменжем прямо в Пале-Рояль, чтобы дать ему время сообщить кардиналу о выдающихся услугах, которые он, д’Артаньян, вместе со своим другом, оказал в это утро партии королевы.

Поэтому оба они были великолепно приняты кардиналом, который наговорил им кучу любезностей и намекнул, между прочим, на то, что оба они находятся уже на полпути к тому, чего добиваются, то есть д’Артаньян – к чину капитана, а Портос – к титулу барона.

Д’Артаньян предпочел бы всему этому деньги, так как он знал, что Мазарини щедр на обещания, но туг на их исполнение, и потому считал, что посулами кардинала не прокормишься; однако, чтобы не разочаровать Портоса, он сделал вид, что очень доволен.

В то время как два друга были у кардинала, королева вызвала его к себе. Кардинал решил, что это отличный случай усилить рвение обоих своих защитников, доставив им возможность услышать изъявление благодарности от самой королевы. Он знаком предложил им последовать за собой. Д’Артаньян и Портос указали ему на свои запыленные и изодранные платья, но кардинал отрицательно покачал головой.

– Ваши платья, – сказал он, – стоят больше, чем платья большинства придворных, которых вы встретите у королевы, потому что это ваш боевой наряд.

Д’Артаньян и Портос повиновались.

В многочисленной толпе придворных, окружавших в этот день Анну Австрийскую, царило шумное оживление, ибо как-никак одержаны были две победы: одна над испанцами, другая над народом. Бруселя удалось спокойно вывезти из Парижа, и в эту минуту он находился, вероятно, уже в Сен-Жерменской тюрьме, а Бланмениль, которого арестовали одновременно с Бруселем, но без всякого шума и хлопот, был заключен в Венсенский замок.

Коменж стоял перед королевой, расспрашивавшей его о подробностях экспедиции. Все присутствующие внимательно слушали, как вдруг отворилась дверь и следом за кардиналом в залу вошли д’Артаньян и Портос.

– Ваше величество, – сказал Коменж, подбегая к д’Артаньяну, – вот кто может все рассказать вам лучше, чем я, так как это мой спаситель. Если бы не он, я бы сейчас болтался в рыбачьих сетях где-нибудь около Сен-Клу, ибо меня хотели не более не менее, как бросить в реку. Рассказывайте, д’Артаньян, рассказывайте!

С тех пор как д’Артаньян стал лейтенантом мушкетеров, ему не менее сотни раз приходилось бывать в одной комнате с королевой, но ни разу еще она с ним не заговорила.

– Отчего же, сударь, оказав мне такую услугу, вы молчите? – сказала королева.

– Ваше величество, – отвечал д’Артаньян, – я могу сказать только, что моя жизнь принадлежит вам и что я буду истинно счастлив в тот день, когда отдам ее за вас.

– Я знаю это, сударь, знаю давно, – сказала Анна Австрийская. – Поэтому я рада, что могу публично выразить вам мое уважение и благодарность.

– Позвольте мне, ваше величество, – сказал д’Артаньян, – часть их уступить моему другу, как и я, – он сделал ударение на этих словах, – старому мушкетеру полка Тревиля; он совершил чудеса храбрости.

– Как зовут вашего друга? – спросила королева.

– Как мушкетер, – сказал д’Артаньян, – он носил имя Портоса (королева вздрогнула), а настоящее его имя – кавалер дю Валлон.

– Де Брасье де Пьерфон, – добавил Портос.

– Этих имен слишком много, чтобы я могла запомнить их все; я буду помнить только первое, – милостиво сказала королева.

Портос поклонился, а д’Артаньян отступил на два шага назад.

В эту минуту доложили о прибытии коадъютора.

Раздались возгласы удивления. Хотя в это самое утро коадъютор произносил в соборе проповедь, ни для кого не было тайной, что он сильно склоняется на сторону фрондеров. Поэтому Мазарини, попросив парижского архиепископа, чтобы его племянник выступил с проповедью, очевидно, имел намерение сыграть с г-ном де Рецем шуточку на итальянский манер, что всегда доставляло ему удовольствие.

Действительно, едва выйдя из собора, коадъютор узнал о случившемся. Он, правда, поддерживал сношения с главарями Фронды, но не настолько, чтобы ему нельзя было отступить в случае, если бы двор предложил ему то, чего он добивался и к чему его звание коадъютора было только переходной ступенью. Г-н де Рец хотел стать архиепископом вместо своего дяди и кардиналом, как Мазарини. От народной партии он вряд ли мог ожидать таких подлинно королевских милостей. Поэтому он отправился во дворец, чтобы поздравить королеву с победой при Лансе, решив действовать за или против двора, в зависимости от того, хорошо или плохо будут приняты его поздравления.

Итак, доложили о коадъюторе. Он вошел, и веселые придворные с жадным любопытством уставились на него, ожидая, что он скажет.

У коадъютора одного было не меньше ума, чем у всех собравшихся здесь с целью посмеяться над ним. Его речь была так искусно составлена, что, несмотря на все желание присутствующих подтрунить над ней, им решительно не к чему было придраться. Закончил он выражением готовности, по мере своих слабых сил, служить ее величеству.

Все время, пока коадъютор говорил, королева, казалось, с большим удовольствием слушала его приветствие, но когда оно закончилось выражением готовности служить ей, к чему вполне можно было придраться, Анна Австрийская обернулась, и шутливый взгляд, брошенный ею в сторону любимцев, явился для них знаком, что она выдает коадъютора им на посмеяние. Тотчас же посыпались придворные шуточки. Ножан-Ботен, своего рода домашний шут, воскликнул, что королева очень счастлива найти в такую минуту помощь в религии.

Все расхохотались.

Граф Вильруа сказал, что не понимает, чего еще можно опасаться, когда по одному знаку коадъютора на защиту двора против парламента и парижских горожан явится целая армия священников, церковных швейцаров и сторожей.

Маршал де Ла Мельере выразил сожаление, что в случае, если бы дошло до рукопашного боя, господина коадъютора нельзя было бы узнать по красной шляпе [*]

[Закрыть], как узнавали по белому перу на шляпе Генриха IV в битве при Иври.

Гонди с видом спокойным и строгим принял на себя всю бурю смеха, которую он мог сделать роковой для весельчаков. Затем королева спросила его, не имеет ли он еще что-нибудь прибавить к своей прекрасной речи.

– Да, ваше величество, – ответил коадъютор, – я хочу попросить вас хорошенько подумать, прежде чем развязывать гражданскую войну в королевстве.

Королева повернулась к нему спиной, и смех кругом возобновился.

Коадъютор поклонился и вышел, бросив на кардинала, не сводившего с него глаз, один из тех взглядов, которые так хорошо понимают смертельные враги. Взгляд этот пронзил насквозь Мазарини; почувствовав, что это объявление войны, он схватил д’Артаньяна за руку и шепнул ему:

– В случае надобности вы, конечно, узнаете этого человека, который только что вышел, не правда ли?

– Да, монсеньор, – отвечал тот.

Затем, в свою очередь, д’Артаньян обернулся к Портосу.

– Черт возьми, – сказал он, – дело портится. Не люблю ссор между духовными лицами.

Гонди между тем шел по залам дворца, раздавая по пути благословения и чувствуя злую радость от того, что даже слуги его врагов преклоняют перед ним колени.

– О, – прошептал он, перешагнув порог дворца, – неблагодарный, вероломный и трусливый двор! Завтра ты у меня по-другому засмеешься.

Вернувшись домой, коадъютор узнал от слуг, что его ожидает какой-то молодой человек. Он спросил, как зовут этого человека, и вздрогнул от радости, услышав имя Лувьера.

Поспешно пройдя к себе в кабинет, он действительно застал там сына Бруселя, который после схватки с гренадерами был весь в крови и до сих пор не мог прийти в себя от ярости. Единственная мера предосторожности, которую он принял, идя в архиепископский дом, заключалась в том, что он оставил свое ружье у одного из друзей.

Коадъютор подошел к нему и протянул ему руку. Молодой человек взглянул на него так, словно хотел прочесть в его душе.

– Дорогой господин Лувьер, – сказал коадъютор, – поверьте, что я принимаю действительное участие в постигшей вас беде.

– Это правда? Вы говорите серьезно? – спросил Лувьер.

– От чистого сердца, – отвечал Гонди.

– В таком случае, монсеньор, пора перейти от слов к делу: монсеньор, если вы пожелаете, через три дня мой отец будет выпущен из тюрьмы, а через полгода вы будете кардиналом.

Коадъютор вздрогнул.

– Будем говорить прямо, – продолжал Лувьер, – и откроем наши карты. Из одного лишь христианского милосердия не раздают в течение полугода тридцать тысяч экю милостыни, как это сделали вы: это было бы уж чересчур бескорыстно. Вы честолюбивы, и это понятно: вы человек выдающийся и знаете себе цену. Что касается меня, то я ненавижу двор и в настоящую минуту желаю одного – отомстить. Поднимите духовенство и народ, которые в ваших руках, а я подниму парламент и буржуазию. С этими четырьмя стихиями мы в неделю овладеем Парижем, и тогда, поверьте мне, господин коадъютор, двор из страха сделает то, чего не хочет сделать теперь по доброй воле.

Коадъютор, в свою очередь, пристально посмотрел на Лувьера.

– Но, господин Лувьер, ведь это значит, что вы просто-напросто предлагаете мне затеять гражданскую войну?

– Вы сами подготовляете ее уже давно, монсеньор, и случай для вас только кстати.

– Хорошо, – сказал коадъютор, – но вы понимаете, что над этим еще надо хорошенько подумать?

– Сколько часов требуется вам для этого?

– Двенадцать часов, сударь. Это не слишком много.

– Сейчас полдень; в полночь я буду у вас.

– Если меня еще не будет дома, подождите.

– Отлично. До полуночи, монсеньор.

– До полуночи, дорогой господин Лувьер.

Оставшись один, Гонди вызвал к себе всех приходских священников, с которыми был знаком лично. Через два часа у него собралось тридцать священников из самых многолюдных, а следовательно, и самых беспокойных приходов Парижа. Гонди рассказал им о нанесенном ему в Пале-Рояле оскорблении и передал им все шутки, которые позволили себе Ботен, граф де Вильруа и маршал де Ла Мельере. Священники спросили его, что им надлежит делать.

– Это просто, – сказал коадъютор. – Вы, как духовный отец, имеете влияние на ваших прихожан. Искорените в них этот несчастный предрассудок – страх и почтение к королевской власти; доказывайте вашей пастве, что королева – тиран, и повторяйте это до тех пор, пока не убедите их, что все беды Франции происходят из-за Мазарини, ее соблазнителя и любовника. Принимайтесь за дело сегодня же, немедленно и через три дня сообщите мне результаты. Впрочем, если кто-нибудь из вас может дать мне хороший совет, то пусть останется, я с удовольствием послушаю.

Остались три священника: приходов Сен-Мерри, Святого Сульпиция и Святого Евстафия. Остальные удалились.

– Значит, вы думаете оказать мне более существенную помощь, чем ваши собратья? – спросил Гонди у оставшихся.

– Мы надеемся, – отвечали те.

– Хорошо, господин кюре Сен-Мерри, начинайте вы.

– Монсеньор, в моем квартале проживает один человек, который может быть вам весьма полезен.

– Кто такой?

– Торговец с улицы Менял, имеющий огромное влияние на мелких торговцев своего квартала.

– Как его зовут?

– Планше. Недель шесть тому назад он один устроил целый бунт, а затем исчез, так как его искали, чтобы повесить.

– И вы его отыщете?

– Надеюсь; я не думаю, чтобы его схватили. Я духовник его жены, и если она знает, где он, то и я узнаю.

– Хорошо, господин кюре, поищите этого человека, и если найдете, приведите ко мне.

– В котором часу, монсеньор?

– В шесть часов вам удобно?

– Мы будем у вас в шесть часов, монсеньор.

– Идите же, дорогой кюре, идите, и да поможет вам бог.

Кюре вышел.

– А вы что скажете? – обратился Гонди к кюре Святого Сульпиция.

– Я, монсеньор, – отвечал тот, – знаю человека, который оказал большие услуги одному очень популярному вельможе; из него выйдет отличный предводитель бунтовщиков, и я могу его вам представить.

– Как зовут этого человека?

– Граф Рошфор.

– Я тоже знаю его. К несчастью, его нет в Париже.

– Монсеньор, он живет в Париже, на улице Кассет.

– С каких пор?

– Уже три дня.

– Почему он не явился ко мне?

– Ему сказали… простите, монсеньор…

– Заранее прощаю, говорите.

– Ему сказали, что вы собираетесь принять сторону двора.

Гонди закусил губу.

– Его обманули, – сказал он. – Приведите его ко мне в восемь часов, господин кюре, и да благословит вас бог, как и я вас благословляю.

Второй кюре вышел.

– Теперь ваша очередь, – сказал коадъютор, обращаясь к последнему оставшемуся. – Вы также можете мне предложить что-нибудь вроде того, что предложили только что вышедшие?

– Нечто лучшее, монсеньор.

– Ого! Не слишком ли вы много на себя берете? Один предложил мне купца, другой графа; уж не предложите ли вы мне принца?

– Я вам предложу нищего, монсеньор.

– А, понимаю, – произнес Гонди, подумав. – Вы правы, господин кюре; нищего, который поднял бы весь легион бедняков со всех перекрестков Парижа и заставил бы их кричать на всю Францию, что это Мазарини довел их до сумы.

– Именно такой человек у меня есть.

– Браво. Кто же это такой?

– Простой нищий, как я уже вам сказал, монсеньор, который просит милостыню и подает святую воду на ступенях церкви Святого Евстафия уже лет шесть.

– И вы говорите, что он пользуется большим влиянием среди своих собратьев?

– Известно ли монсеньору, что нищие тоже имеют свою организацию, что это нечто вроде союза неимущих против имущих, союза, в который каждый вносит свою долю и который имеет своего главу?

– Да, я уже кое-что слыхал об этом, – сказал коадъютор.

– Так вот, человек, которого я вам предлагаю, – главный старшина нищих.

– А что вы знаете о нем?

– Ничего, монсеньор; мне только кажется, что его терзают угрызения совести.

– Почему вы так думаете?

– Двадцать восьмого числа каждого месяца он просит меня отслужить мессу за упокой одной особы, умершей насильственной смертью. Я еще вчера служил такую обедню.

– Как его зовут?

– Майяр. Но я думаю, что это не настоящее его имя.

– Могли бы мы сейчас застать его на месте?

– Без сомнения.

– Так пойдемте посмотрим на вашего нищего, господин кюре; и если он таков, как вы говорите, то действительно именно вы нашли для нас настоящее сокровище.

Гонди переоделся в светское платье, надел широкополую мягкую шляпу с красным пером, опоясался шпагой, прицепил шпоры к сапогам, завернулся в широкий плащ и последовал за кюре.

Коадъютор и его спутники прошли по улицам, ведущим из архиепископского дворца к церкви Святого Евстафия, внимательно изучая настроение народа. Народ был явно возбужден, но, подобно рою взбудораженных пчел, не знал, что надо делать. Ясно было, что если у него не окажется главарей, дело так и закончится одним лишь ропотом.

Когда они пришли на улицу Прувер, кюре указал рукой на церковную паперть.

– Вот, – сказал он, – этот человек; он на своем месте.

Гонди посмотрел в указанную сторону и увидел нищего, сидевшего на стуле; возле него стояло небольшое ведро, а в руках он держал кропило.

– Что, он по особому праву сидит здесь? – спросил Гонди.

– Нет, монсеньор, – отвечал кюре, – он купил у своего предшественника место подателя святой воды.

– Купил?

– Да, эти места продаются; он, кажется, заплатил за свое сто пистолей.

– Значит, этот плут богат?

– Некоторые из них, умирая, оставляют тысяч двадцать или тридцать ливров, иногда даже больше.

– Гм! – произнес со смехом Гонди. – А я и не знал, что, раздавая милостыню, так хорошо помещаю свои деньги.

Они подошли к паперти; когда кюре и коадъютор вступили на первую ступень церковной лестницы, нищий встал и протянул свое кропило.

Это был человек лет шестидесяти пяти – семидесяти, небольшого роста, довольно плотный, с седыми волосами и хищным выражением глаз. На лице его словно отражалась борьба противоположных начал: дурных устремлений, сдерживаемых усилием воли или же раскаянием.

Увидев сопровождавшего кюре шевалье, он слегка вздрогнул и посмотрел на него с удивлением.

Кюре и коадъютор прикоснулись к кропилу концами пальцев и перекрестились; коадъютор бросил серебряную монету в шляпу нищего, лежавшую на земле.

– Майяр, – сказал кюре, – мы пришли с этим господином, чтобы поговорить с вами.

– Со мной? – произнес нищий. – Слишком много чести для бедняка, подающего святую воду.

В голосе нищего слышалась ирония, которой он не мог скрыть и которая удивила коадъютора.

– Да, – продолжал кюре, видимо привыкший к такому тону, – да, нам хотелось узнать, что вы думаете о сегодняшних событиях и что вы слышали о них от входивших и выходивших из церкви.

Нищий покачал головой:

– События очень печальные, господин кюре, и, как всегда, они падут на голову бедного народа. Что же касается разговоров, то все выражают неудовольствие, все жалуются; но сказать «все» – значит, в сущности, сказать «никто».

– Объяснитесь, мой друг, – сказал Гонди.

– Я хочу сказать, что все эти жалобы, проклятия могут вызвать только бурю и молнии, но гром не грянет, пока не найдется предводитель, который бы направил его.

– Друг мой, – сказал Гонди, – вы мне кажетесь человеком очень сметливым; не возьметесь ли вы принять участие в маленькой гражданской войне, если она вдруг разразится, и не окажете ли вы помощь такому предводителю, если он сыщется, вашей личной властью и влиянием, которые вы приобрели над своими товарищами?

– Да, сударь, но только с тем условием, что эта война будет одобрена церковью и, следовательно, приведет меня к цели, которой я добиваюсь, то есть к отпущению грехов.

– Эту войну церковь не только одобряет, но и будет руководить ею. Что же касается отпущения грехов, то у нас есть парижский архиепископ, имеющий большие полномочия от римской курии, есть даже коадъютор, наделенный правом давать полную индульгенцию; мы вас ему представим.

– Не забудьте, Майяр, – сказал кюре, – что это я рекомендовал вас господину, который очень могуществен и которому я в некотором роде за вас поручился.

– Я знаю, господин кюре, – отвечал нищий, – что вы всегда были добры ко мне; поэтому я приложу все старания, чтобы услужить вам.

– Вы думаете, что ваша власть над товарищами действительно так велика, как сказал мне господин кюре?

– Я думаю, что они питают ко мне известное уважение, – сказал нищий не без гордости, – и что они не только сделают все, что я им прикажу, но и последуют за мной всюду.

– И вы можете поручиться мне за пятьдесят человек, ничем не занятых, горячих и с такими мощными глотками, что когда они начнут орать: «Долой Мазарини!», стены Пале-Рояля падут, как пали некогда стены Иерихона? [*]

[Закрыть]

– Я думаю, – сказал нищий, – что мне можно поручить дело потруднее и посерьезнее этого.

– А, – произнес Гонди, – значит, вы беретесь устроить за одну ночь десяток баррикад?

– Я берусь устроить пятьдесят и защищать их, если нужно будет.

– Черт возьми! – воскликнул Гонди. – Вы говорите с уверенностью, которая меня радует, и так как господин кюре мне ручается за вас…

– Да, ручаюсь, – подтвердил кюре.

– В этом мешке пятьсот пистолей золотом; распоряжайтесь ими по своему усмотрению, а мне скажите, где вас можно встретить сегодня в десять часов вечера.

– Для этого надо выбрать какой-нибудь возвышенный пункт, чтобы сигнал, данный с него, увидели бы во всех кварталах Парижа.

– Хотите, я предупрежу викария церкви Святого Иакова? Он проведет вас в одну из комнат башни, – предложил кюре.

– Отлично, – сказал нищий.

– Итак, – произнес коадъютор, – сегодня в десять часов вечера, и, если я останусь вами доволен, вы получите второй мешок с пятьюстами пистолей.

Глаза нищего засверкали от жадности, которую он постарался скрыть.

– Сегодня вечером, сударь, – отвечал он, – все будет готово.

Он отнес свой стул в церковь, поставил рядом с ним ведро, положил кропило, окропил себя святой водой из каменной чаши, словно не доверяя той, что была у него в ведре, и вышел из церкви.

II. Башня Святого Иакова

До шести часов коадъютор побывал везде, где ему надо было, и возвратился в архиепископский дворец.

Ровно в шесть ему доложили о кюре прихода Сен-Мерри.

– Просите, – сказал коадъютор.

Вошел кюре в сопровождении Планше.

– Монсеньор, – сказал кюре, – вот тот, о ком я имел честь говорить вам.

Планше поклонился с видом человека, привыкшего бывать в хороших домах.

– Вы хотите послужить делу народа? – спросил его Гонди.

– О, конечно, – отвечал Планше, – я фрондер в душе. Монсеньор не знает, что я уже приговорен к повешению.

– За что?

– Я отбил у слуг Мазарини одного знатного господина, которого они везли обратно в Бастилию, где он просидел уже пять лет.

– Как его зовут?

– Монсеньор хорошо знает его: это граф Рошфор.

– Ах, в самом деле, – сказал коадъютор, – я слышал об этой истории. Мне говорили, что вы взбунтовали целый квартал.

– Да, почти что так, – самодовольно произнес Планше.

– Ваше занятие?

– Кондитер с улицы Менял.

– Объясните мне, как, при таком мирном занятии, у вас возникли такие воинственные наклонности?

– А почему вы, монсеньор, будучи духовным лицом, принимаете меня со шпагой на бедре и шпорами на сапогах?

– Недурной ответ, – произнес Гонди со смехом. – Но знаете ли, у меня, несмотря на мою рясу, всегда были воинственные наклонности.

– А я, монсеньор, прежде чем стать кондитером, прослужил три года сержантом в Пьемонтском полку, а прежде чем прослужить три года в Пьемонтском полку, был полтора года слугой у господина д’Артаньяна.

– У лейтенанта мушкетеров? – спросил Гонди.

– У него самого, монсеньор.

– Но говорят, он ярый мазаринист?

– Гм, – промычал Планше.

– Что вы хотите сказать?

– Ничего, монсеньор. Господин д’Артаньян состоит на службе, и его дело защищать Мазарини, который ему платит, а наше дело, дело горожан, нападать на Мазарини, который нас грабит.

– Вы сметливый малый, мой друг. Могу ли я на вас рассчитывать?

– Кажется, – отвечал Планше, – господин кюре уже поручился вам за меня.

– Это верно, но я предпочитаю, чтобы вы сами подтвердили это.

– Вы можете рассчитывать на меня, монсеньор, если только речь идет о том, чтобы произвести смуту в городе.

– Именно о том. Сколько человек можете вы набрать за ночь?

– Двести мушкетов и пятьсот алебард.

– Если в каждом квартале найдется человек, который сделает то же самое, завтра у нас будет настоящее войско.

– Без сомнения.

– Согласны вы повиноваться графу Рошфору?

– Я пойду за ним хоть в ад, – говорю без шуток, так как считаю его способным туда отправиться.

– Браво!

– По какому признаку можно будет отличить друзей от врагов?

– Каждый фрондер прикрепит к шляпе соломенный жгут.

– Отлично. Приказывайте.

– Нужны вам деньги?

– Деньги никогда не мешают, монсеньор. Если их нет, то можно обойтись, а если они есть, то дело пойдет от этого быстрее и лучше.

Гонди подошел к сундуку и достал из него мешок.

– Вот пятьсот пистолей, – сказал он. – Если дело пойдет хорошо, завтра можете получить такую же сумму.

– Я дам вам, монсеньор, подробный отчет в расходах, – сказал Планше, взвесив мешок на руке.

– Хорошо. Поручаю вам кардинала.

– Будьте покойны, он в надежных руках.

Планше вышел. Кюре с минуту задержался.

– Вы довольны, монсеньор? – спросил он.

– Да, этот человек показался мне дельным малым.

– Он сделает больше, чем обещал.

– Тем лучше.

Кюре догнал Планше, который ждал его на лестнице. Через десять минут доложили о кюре Святого Сульпиция.

Едва дверь отворилась, как в кабинет Гонди вбежал граф Рошфор.

– Вот и вы, дорогой граф! – воскликнул коадъютор, протягивая руку.

– Итак, вы решились наконец, монсеньор? – спросил Рошфор.

– Я решился давно, – отвечал Гонди.

– Хорошо. Не будем тратить слов. Вы сказали, и я вам верю. Итак, мы устроим Мазарини бал.

– Да… я надеюсь.

– А когда начнутся танцы?

– Приглашения разосланы на эту ночь, – сказал коадъютор, – но скрипки заиграют только завтра утром.

– Вы можете рассчитывать на меня и на пятьдесят солдат, которых мне обещал шевалье д’Юмьер на случай, если они понадобятся.

– Пятьдесят солдат!

– Да. Он набирает рекрутов и одолжил мне их; на тот случай, если по окончании праздника среди них окажется нехватка, я обязался поставить недостающее количество.

– Отлично, дорогой Рошфор; но это еще не все.

– Что же еще? – спросил Рошфор, улыбаясь.

– Куда вы дели герцога Бофора?

– Он в Вандоме и ждет от меня письма, чтобы возвратиться в Париж.

– Напишите ему, что уже можно.

– Значит, вы уверены, что все пойдет хорошо?

– Да, но пусть он спешит, ибо, как только парижане взбунтуются, у нас явятся вместо одного десять принцев, которые пожелают стать во главе движения. Если он опоздает, место может оказаться занятым.

– Могу я говорить от вашего имени?

– Да. Конечно.

– Могу я ему сказать, чтобы он на вас рассчитывал?

– Несомненно.

– И вы передадите ему полную власть?

– Да, в делах военных, что же касается политики…

– Все знают, что он в ней не силен.

– Пусть он предоставит мне самому добиваться кардинальской шляпы.

– Вам ее хочется иметь?

– Раз я уже вынужден носить шляпу, фасон которой мне не к лицу, – сказал Гонди, – то я желаю по крайней мере, чтобы она была красная.

– О вкусах и цветах не спорят, – произнес Рошфор со смехом. – Ручаюсь вам за его согласие.

– Вы напишете ему сегодня вечером?

– Да, но я лучше пошлю гонца.

– Через сколько дней он может явиться?

– Через пять.

– Пусть явится. Он найдет большие перемены.

– Желал бы я этого.

– Ручаюсь вам!

– Итак?

– Идите соберите ваших пятьдесят человек и будьте готовы.

– К чему?

– Ко всему.

– Какой у нас условный знак?

– Соломенный жгут на шляпе.

– Хорошо. До свидания, монсеньор.

– До свидания, дорогой граф.

– А, Мазарини, Мазарини, – повторял Рошфор, уводя с собой кюре, которому не удалось вставить в разговор ни одного слова, – ты увидишь теперь, так ли я стар, чтобы не годиться для дела!

Было половина десятого, и коадъютору требовалось не меньше получаса, чтобы дойти от архиепископского дома до башни Святого Иакова.

Подходя к ней, коадъютор заметил в одном из самых верхних окон свет.

– Хорошо, – сказал он, – наш старшина нищих на своем месте.

Коадъютор постучал в дверь. Ему отворил сам викарий; со свечой в руке он проводил его на верх башни. Здесь викарий указал ему на маленькую дверь, поставил свечу в угол и спустился вниз.

Хотя в двери торчал ключ, тем не менее Гонди постучал.

– Войдите, – послышался из-за двери голос нищего.

Гонди вошел. Податель святой воды из церкви Святого Евстафия ожидал его, лежа на каком-то убогом одре.

При виде коадъютора он встал.

Пробило десять часов.

– Ну что, – спросил Гонди, – ты сдержал слово?

– Не совсем, – отвечал нищий.

– Как так?

– Вы просили у меня пятьдесят человек, не правда ли?

– Да, и что же?

– Я доставлю вам две тысячи.

– Ты не хвастаешь?

– Угодно вам доказательство?

– Да.

В комнате горели три свечи: одна на окне, выходившем на Старый город, другая на окне, обращенном к Пале-Роялю, а третья на окне, выходившем на улицу Сен-Дени.

Нищий молча погасил, одну за другой, все три свечи.

Коадъютор очутился во мраке, так как комната освещалась теперь только неверным светом луны, которая проглядывала сквозь густые темные облака, серебря их края.

– Что ты сделал? – спросил коадъютор.

– Я дал сигнал.

– Какой сигнал?

– Сигнал строить баррикады.

– Aга!

– Когда вы выйдете отсюда, вы увидите моих людей за работой. Смотрите только будьте осторожны, чтобы не сломать себе ногу, споткнувшись о протянутую через улицу цепь, или не провалиться в какую-нибудь яму.

– Хорошо. Вот тебе еще столько, сколько ты уже получил. Теперь помни, что ты предводитель, и не напейся.

– Уже двадцать лет я не пью ничего, кроме воды.

Нищий взял мешок с деньгами, и коадъютор услышал, как он тут же начал перебирать и пересыпать золотые монеты.

– А, – произнес Гонди, – ты, кажется, порядочный скряга и сребролюбец.

Нищий вздохнул и бросил мешок.

– Неужели, – воскликнул он, – я всегда останусь таким же, как был, и не избавлюсь от моей страсти? О горе! О суета!

– Ты все-таки возьмешь эти деньги?

– Да, но я клянусь употребить все, что останется, на добрые дела.

Лицо его было бледно и искажено, словно он выдерживал какую-то внутреннюю борьбу.

– Странный человек, – прошептал Гонди.

Он взял шляпу и направился к выходу, как вдруг заметил, что нищий загородил ему дорогу.

Первой мыслью коадъютора было, что нищий что-то замыслил против него, но тот упал на колени и с мольбой протянул к нему руки.

– Монсеньор, – воскликнул нищий, – прежде чем уйти отсюда, дайте мне благословение, умоляю вас!

– Монсеньор? – повторил Гонди. – Мой друг, ты, кажется, принимаешь меня за кого-то другого.

– Нет, монсеньор, я принимаю вас за того, кто вы на самом деле, за господина коадъютора; я узнал вас с первого взгляда.

Гонди улыбнулся.

– Ты просишь у меня благословения? – сказал он.

– Да, я нуждаюсь в нем.

В тоне, которым нищий произнес эти слова, слышалась такая униженная мольба, такое глубокое раскаяние, что Гонди тотчас же протянул руку и дал просимое благословение со всею искренностью, на какую был способен.

– Теперь, – сказал он, – между нами установилась невидимая связь. Я благословил тебя, и ты стал для меня священным, как и я для тебя. Расскажи мне, не совершил ли ты какого-нибудь преступления против человеческих законов, от которых я мог бы тебя защитить?

Нищий покачал головой:

– Преступление, совершенное мною, монсеньор, не предусмотрено человеческими законами, и вы можете освободить меня от кары за него только частыми благословениями.

– Будь откровеннее, – сказал коадъютор, – ведь ты не всегда занимался этим ремеслом?

– Нет, монсеньор, я занимаюсь им только шесть лет.

– А прежде где ты был?

– В Бастилии.

– А до Бастилии?

– Я скажу вам это тогда, монсеньор, когда вы будете исповедовать меня.

– Хорошо. В какой бы час дня или ночи ты ни позвал меня, помни, я всегда готов дать тебе отпущение.

– Благодарю вас, монсеньор, – глухо сказал нищий, – но я еще не готов к принятию его.

– Хорошо. Пусть так. Прощай же.

Коадъютор взял свечу, спустился с лестницы и вышел в задумчивости.