Текст книги "Мадам Лафарг"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

«Ну и ну, – подумал я, – что им понадобилось так рано? Не иначе хотят пригласить меня на охоту». (Оба они были заядлыми охотниками.)

– Нет, – ответил мне слуга, которого я выслал к ним с вопросом, – они пришли по делу, очень важному и очень срочному.

– Тогда раздвинь шторы и впусти их.

В спальню заглянул день, и мои друзья вошли.

– В каких ты отношениях с его высочеством герцогом Орлеанским? – спросил меня мой более молодой друг.

– Полагаю, в хороших, – ответил я.

– Тебе нужно испрашивать аудиенции для того, чтобы с ним повидаться?

– Нет. Мне достаточно приехать к нему и попросить доложить о себе.

– Тогда вставай и, не теряя ни секунды, поезжай к нему.

– По какому делу?

– Мария Каппель отравила своего мужа.

Я чуть не свалился с кровати.

– Мария Каппель?!

– Отравила своего мужа.

– И что может сделать герцог Орлеанский?

– Он может попросить короля помиловать ее в случае, если ее осудят.

– А если король не помилует?

– Она еще не под арестом, и мы сделаем все возможное, чтобы увезти ее из Франции.

– Да, промедление смерти подобно, – согласился я и позвал камердинера, который помог мне одеться.

Жил я на улице Риволи[111]111
  В 1838 г. А. Дюма переселился в дом № 22 по улице Риволи, почти напротив Тюильри, в большую, удобную квартиру с балконом на пятом этаже. Уехав во Флоренцию, он поселил в ней Айну Ферран, мать Иды Феррье, на которой только что женился; 16 декабря 1840 Анна Ферран попросила расторгнуть договор, который должен был закончиться в июле 1840 г., из-за того, что квартира очень сырая


[Закрыть], и мне нужно было только пересечь улицу. Было только восемь часов утра, но меня герцог принимал в любое время суток. Я попросил доложить о себе. Герцог немедленно вышел ко мне, не сомневаясь, что я намерен сообщить ему нечто очень важное. Я изложил ему существо моей просьбы. Лицо его омрачилось.

– Она еще не арестована? – спросил он.

– Нет еще, ваше высочество.

– Я поеду к королю, подождите меня.

Через пять минут он спустился, сказав твердо:

– Если есть еще время, пусть спасается. Как только ее арестуют, правосудие будет следовать своим путем .

Я поклонился герцогу и поспешил из Тюильри обратно к себе домой.

Мои друзья тут же сели в почтовую карету и отправились в Легландье.

Но приехали они слишком поздно: Мария Каппель находилась под арестом!

16

Мы не останавливаемся на подробностях процесса мадам Лафарг, газеты воспроизвели его во всех деталях. Двадцать шесть лет тому назад этот процесс впечатлил Европу, сегодня к нему вернулись, он вновь заинтересовал Францию.

Суд длился почти месяц, и мадам Лафарг то поднималась вверх по ступеням надежды, то низвергалась вниз в бездны отчаяния. Целый месяц, день за днем, глаза присяжных, судей, журналистов и самые любопытные – глаза публики – пристально следили за выразительным лицом обвиняемой, ловя на нем чувства, которые надрывали ей сердце и от которых оно готово было разбиться. На некоторых судебных заседаниях, словно при пытках, присутствовал врач, чтобы сказать «достаточно», когда подсудимую окончательно покидали силы. После заключения врачей города Тюля общественность поверила в спасение мадам Лафарг, после заключения господина Орфила поняла, что та погибла, после заключения г-на Распая осталась в недоумении[112]112
  См. «Обвинение в отравлении мышьяком, докладная записка для подачи апелляции в кассационный суд по делу дамы Марии Каппель, вдовы Лафарг, о недействительности химической экспертизы», написанная Ф. В. Распаем и «Ответ на записку г-на Распая относительно процесса в Тюле» господ Орфила, Бюсси и Оливье (из Анже), Париж, Бешежён и Лабе, 1840, опубликовано в «Эскулапе»


[Закрыть].

На протяжении всего времени, пока длился суд, Мария Каппель жила под наблюдением двух врачей. Она ничего не могла есть, кроме бульона, приправленного травами, не могла спать – ее ночи проходили в лихорадочном бдении. Она выходила из нервного кризиса, и тут же с новой силой у нее начинался другой. Успокаивали ее кровопускания и частые ванны, успокаивали и ослабляли. У нее не хватало сил даже на работу с адвокатами.

Мадам Лафарг предоставили комнату дочери тюремщика. У этой бедной девушки, звали ее Марьетт, был ребенок, и вот уже десять лет она не покладая рук работала, обеспечивая его нужды.

«Пока слушалось мое дело, я занимала комнату добрейшей девушки, – пишет Мария Каппель. – На ее кровать я упала, потеряв сознание, после вынесения мне обвинительного приговора; однажды она осторожно отодвинула занавески своего маленького алькова, чтобы показать мне своего сына. Что могло быть трогательнее взаимной привязанности этих двух пугливых, жалких существ – бедняжка дрожал, чувствуя, как дрожит его юная мать, прятался под ее накидкой, обвивая ручонками шею. Он называл ее сестрица . Марьетт, взволнованная, смущенная, то успокаивала малыша улыбкой, то плакала, глядя на меня; горестное сострадание затмевало сияющую в ней радость материнской любви, а я, видя ее темную головку, склонившуюся к светлой, думала: вот две птички, пригревшиеся в одном гнезде, два цветочка, расцветшие на одном стебле, пригретом солнцем в разное время»[113]113
  Книга I, IX, с. 15


[Закрыть].

Приговор, который обвиняемая услышала на этой кровати, был ужасен. Мы позволим себе процитировать газеты того времени, напечатавшие отчет об этом жестоком судебном заседании, когда был вынесен приговор:

«Сообщение прибыло в Париж эстафетой в половине третьего дня 22 сентября 1840 года.

Решение присяжных заседателей

(Заседание суда от 19 сентября 1840.)

В восемь часов без четверти присяжные удалились в зал для совещаний. Они появились, пробыв там ровно час. Председатель суда присяжных был переизбран. Глубокая тишина воцарилась в зале суда. Вот что гласило их решение:

Да, большинством голосов обвиняемая признана виновной. (Движение в зале, возгласы среди дам.)

Да, большинством голосов признано наличие смягчающих обстоятельств, говорящих в пользу виновной. (Огромная толпа в зале суда хранила молчание – ни слова, ни движения, ни жеста. Все взгляды устремились в одну точку – можно было подумать, что электрический разряд поверг всех в столбняк и отнял дар речи.)

Г-н председатель суда: Прошу полнейшей тишины и крайней сдержанности. Жандармы, введите обвиняемую.

Все смотрели на дверь, через которую в зал в последний раз войдет Мария Лафарг. Прошло четверть часа, в зале стояла нерушимая мертвая тишина, публика сама вменила себе ее, не нуждаясь в суровых дисциплинарных мерах.

Адвокат Пайе (Вытирая струящийся со лба пот, тусклым голосом): Мадам Лафарг по прибытии в тюрьму упала в обморок. Мне сообщили: состояние ее таково, что, если ее привезти, она и тут будет в бессознательном состоянии. Может быть, возможно осуществить печальную формальность осуждения в ее отсутствие?

Г-н председатель суда: К моему глубокому прискорбию, я вынужден напомнить содержание статьи 357 процессуального уголовного кодекса, которая требует, чтобы обвиняемый присутствовал при оглашении приговора. Мы должны принять решение: или обвиняемую доставляют в зал суда в том состоянии, в каком она находится, или мы применяем статью 8 сентябрьского закона и ссылаемся на ее отказ прибыть в зал суда.

Адвокат Пайе: По содержанию этого закона недееспособность обвиняемой вполне может быть эквивалентна отказу.

Заместитель прокурора: Мы проведем эту процедуру и в случае необходимости сошлемся на сентябрьский закон.

Суд осуществляет процедуру привлечения в обязательном порядке подсудимой и посылает судебного исполнителя с вооруженным конвоем за Марией Каппель, вдовой Лафарг, чтобы доставить ее в зал суда, а в случае невозможности оформить протокол об отказе.

Полчаса уходит на эту судебную формальность, и все это время в зале царит все та же мертвая тишина. Из-за ограды, где собралась огромная толпа, слышатся крики – люди стоят в полной темноте перед зданием суда, им уже известно, какое решение вынесли присяжные.

Возвращается судебный исполнитель и сообщает, что нашел Марию Лафарг лежащей на кровати, на его вопросы она ничего не пожелала ответить. Суд принимает решение огласить заключение присяжных.

Заместитель прокурора называет законы, на основании которых просит вынести виновной наказание: приговорить ее к пожизненным каторжным работам.

Г-н председатель суда: Что имеет сказать защита относительно наказания?

Адвокат Пайе: Защитникам было отказано в присутствии на судебном заседании.

Г-н председатель суда: Этот ваш ответ мы занесем в протокол.

Суд присяжных после часового совещания возвращается в зал и выносит окончательный приговор Марии Каппель, вдове Лафарг: она приговорена к пожизненным каторжным работам и позорному столбу на площади города Тюля».

Бог, как говорится в Евангелии[114]114
  Цитата взята из «Опытов» Анри Этьенна


[Закрыть], не посылает ветра только что остриженным овцам. Пожизненные каторжные работы были заменены пожизненным заключением. Хотя и этот приговор был не менее ужасен, ведь обвиняемой исполнилось только двадцать четыре года. А значит, она была обречена добрых пятьдесят лет не дышать свежим воздухом, не любоваться природой, не видеться с людьми. Правда, только в том случае, если отличалась крепким здоровьем.

По счастью, здоровье Мария Каппель было хрупким. Она могла надеяться, что умрет гораздо раньше.

И все-таки пожизненное заключение было большой милостью. И Мария радовалась ей, когда вдруг 24 октября 1841 года почувствовала, что ей на плечо упала слеза ее верной Клементины. Мария вздрогнула: какое еще нежданное несчастье подстерегает ее? Она принялась расспрашивать Клементину, но та плакала, однако отвечать не желала.

Г-н Лашо, адвокат Марии, защищавший ее не холодным умом, а горячим сердцем, страстной убежденностью, а не сухим исполнением долга защитника, тоже был здесь и молчал. Вне всякого сомнения, он не решался заговорить, боясь, что голос у него дрогнет, выдав его чувства. Мария Каппель подняла на него глаза, но задать вопрос не отважилась.

В это время вошел тюремщик, подозвал к себе Клементину, и осужденная услышала ужасные слова: «тюремная карета».

– Счастливы мертвецы! – воскликнула Мария Каппель.

И почти тотчас же в комнату вошел ее врач, доктор Вантажу, вместе с господином Лакомбом, его мадам Лафарг называла своей опорой. Г-н Лашо прошептал несколько слов на ухо г-ну Вантажу, и они оба вышли, намереваясь повидать префекта.

Г-н Лакомб остался в комнате.

Мария Лафарг посвятила ему целую страницу, согретую сердечной теплотой:

«Дружба, которой дарил меня г-н Лакомб, была так необычна, что я не сомневалась: ее мне послало Провидение. Нотариус в городе Тюле г-н Лакомб пользовался в этих краях необычайным уважением. На протяжении долгих лет он был связан деловыми отношениями с семьей Лафарг, а с некоторыми ее членами общался по-дружески. Во время моего процесса его контора стала местом сбора моих самых лютых врагов. И, стало быть, он присутствовал при всех перипетиях ужасной интриги, которая втайне плелась против меня с тем, чтобы привести к не менее ужасной развязке на суде присяжных, тоже настроенных против меня.

Поначалу обманутый клеветой и считая меня виновной, г-н Лакомб использовал свое влияние, стремясь настроить против меня общественное мнение, заразить публику ненавистью моих врагов. Он не таил своего отвращения к обвиняемой и не прятал расположения к семье, которая обвиняла.

Но настал день, когда г-н Лакомб, как человек честный, почувствовал себя лишним среди яростных столкновений корыстных интересов и продажной злобы; как человек сердечный, он возмутился теми мучениями, которым подвергли Эмму Понтье, несчастное дитя, отважившееся защищать меня от всего сердца и продолжавшее меня любить в память о светлых днях; как человек чувствительный, он разгневался на мать и сестру усопшего, которые предпочли использовать смерть близкого человека, а не плакать над ним, завладеть наследством благодаря преступлению, а не оберегать свое имя от бесчестия… Настал день, когда образ мыслей г-на Лакомба переменился. Вникнув глубже в факты и обстоятельства, он убедился в моей невиновности и из соратника гонителей превратился в друга гонимой.

Редко кто отказывается от тайных своих пристрастий, но случай совсем уж небывалый, чтобы человек отказался от симпатий, высказанных вслух, открыто защищал то, на что вчера столь же открыто нападал, стал уважать сегодня то, что еще вчера обличал… Способен на такое лишь человек совестливый и прямодушный, человек с большим сердцем и светлой душой»[115]115
  «Часы заточения». Кн. I, IV, с. 9-10


[Закрыть].

Как мы уже сказали, г-н Лашо вместе с доктором Вантажу отправились к префекту. Дело в том, что Вантажу вместе со своим коллегой доктором Сежералем написали заключение о состоянии здоровья Марии Каппель, утверждая, что путешествие в тюремной карете ее убьет.

Префект отправил заключение в министерство и получил оттуда распоряжение: заключенная может ехать в почтовой карете в сопровождении двух жандармов.

Суровые ревнители законов будут кричать о попустительстве и спрашивать: разве не все равны перед законом? Думаю, сейчас самое время провозгласить одну серьезную истину, которую наши законодатели назовут парадоксом. Состоит она в том, что пресловутого равенства перед законом не существует вовсе! Зато, безусловно, существует одинаковое наказание.

Я дружил со старым доктором Ларреем, которого Наполеон, находясь при смерти, назвал самым честным человеком из всех, кого он знал в жизни[116]116
  «Вспоминая о г-не Ларрее, он сделал эту собственноручную и очень почетную приписку: самый добродетельный человек, какого я знал», Лас-Каз «Мемориал Святой Елены», вторник 22, среда 23, 1816


[Закрыть]. Мы дружили, как может очень молодой человек дружить со стариком, – так вот, я позволю себе сравнить нравственные страдания с физической болью, которую, как мне рассказывал Ларрей, различные люди ощущают по-разному.

Бонапарт, ставший потом Наполеоном, провез доктора с собой по всем полям сражений от Вальядолида до Вены, от Каира до Москвы, от Лейпцига до Монмирая[117]117
  Дюма перечисляет столицы или завоеванные города, а также победы или поражения разных военных кампаний Наполеона: Вальядолид – испанская кампания; Вена занята после битвы при Ваграмс (6 июля 1809) – австрийская кампания; Каир завоеван после Битвы у пирамид (21 июля 1798) – египетский поход; Москва занята после битвы под Москвой (7 сентября 1812) – поход в Россию; Лейпциг, (16, 18, 19 октября 1813) – кампания в Германии; Монмирай (11 и 12 февраля 1814) – кампания во Франции


[Закрыть], и только Бог знает, сколько у хирурга Ларрея было работы. Он ампутировал руки и ноги арабам, туркам, испанцам, русским, немцам, австрийцам, казакам, полякам, но чаще всего французам.

Так вот, доктор Ларрей утверждал, что боль – это в первую очередь состояние нервов: одна и та же операция вызывает пронзительные крики у возбудимого южанина, и только вздох у апатичного северянина; лежа рядом с одним и тем же ранением и испытывая одинаковые страдания, люди ведут себя по-разному: один, скрипя зубами, терзает салфетку или носовой платок, другой спокойно курит трубку, и мундштук ничуть не страдает.

На наш взгляд, то же самое можно сказать и о страданиях нравственных.

Женщина из простонародья с заурядной душевной организацией относится к наказанию гораздо проще, чем утонченная светская женщина, – оно не становится для нее жестокой мукой, нескончаемой пыткой.

Отметьте также, что преступление мадам Лафарг – как видите, я по-прежнему стою на точке зрения закона, который решил, что преступление существовало – отметьте, говорю я, что оно было совершено из обостренной чувствительности доведенной до отчаяния аристократки.

Девушка, которая, как Монмуты и Бервики[118]118
  Незаконнорожденные сыновья, один – Карла II, второй – Иакова II Английского, см. словарь


[Закрыть], числила среди своих предков принцев и королей, которую растили, одевая в батист, шелк и бархат, чьи маленькие ножки, как только научились ходить, утопали в мягких обюсонских коврах, устилавших фамильные замки, и зеленых коврах английских газонов, где стараниями садовников убирались малейшие камешки и любой грубый сорняк, – видела свое будущее прелестным пейзажем, залитым яркими лучами солнца, – так вообразите, что почувствовала эта молодая девушка, очутившись в нижнем слое общества, рядом с человеком грубым, неприятным, корыстолюбивым, привезшим ее в жилище, которое оказалось развалиной, и какой еще развалиной!

Она попала не в живописные руины замка на берегу Рейна, в горах Швабии, на равнинах Италии, а оказалась в фабричном бараке – сыром, убогом, вульгарном, где по ночам ее навещали крысы, и она прятала от них свои шитые золотом домашние туфельки и отделанные кружевами чепчики, привезенные ею в эту глушь, дикую, темную, негостеприимную, куда занес ее недобрый ветер жизни. Для того чтобы жить в среде, где копошилось, суетилось и наслаждалось жизнью семейство Лафарг, ей приходилось совершать неимоверные усилия. Ее жизнь была каждодневной борьбой, и каждый час этой борьбы нагнетал в ней беспросветное отчаяние. Там, где человек заурядный, вульгарный, приземленный увидел бы благополучие и относительное улучшение своего положения, Мария Каппель, по натуре человек незаурядный, испытывала только безнадежность. И вот настал день, когда женская податливость была исчерпана – голубка превратилась в коршуна, газель в тигрицу. И Мария сказала себе: «Все, что угодно – тюрьма, смерть, но только не та жизнь, на которую меня обрекла судьба! Не стена из железа, бронзы, меди – нет! – между мной и будущим лужа грязи, море грязи, океан!..»

Серым утром, сумрачным вечером преступление свершилось, непростительное в глазах людей, но, быть может, прощенное Господом.

Я спросил одного из присяжных заседателей:

– Вы верите в вину Марии Каппель?

– Верю, – ответил он.

– И вы голосовали за тюрьму для нее?

– Нет, я ее оправдал.

– Но почему? Объясните мне!

– Ах, сударь, что оставалось несчастной? Только мстить.

Пугающие слова. Но если признавать за Марией Каппель вину, то присяжный сказал о том, что суд назвал смягчающими обстоятельствами.

И вот незаурядная женщина, совершившая преступление только по причине своей незаурядности, получила наказание, какое получила бы скотница, подметальщица, старьевщица.

Это справедливо, поскольку кодекс провозглашает «всеобщее равенство перед законом».

Но одинаковое ли это наказание для наказуемых?

Вот в чем вопрос, и решение этого вопроса столь же важно для жизни, сколь ответ на вопрос Гамлета важен для смерти[119]119
  «Гамлет», акт III, сцена I. «Быть иль не быть, вот в чем вопрос», У. Шекспир. Гамлет, принц датский. Драма в стихах, в пяти актах и восьми частях


[Закрыть].

17

Продолжим наш рассказ.

Мария Каппель выехала из Тюля и прибыла в Монпелье. По дороге народ теснился вокруг кареты, Марии показывали кулаки, называли ее воровкой, убийцей, отравительницей, били стекла. Приехав в Монпелье[120]120
  В ноябре 1841: «Монпелье, 18 ноября. Мария Каппель вот уже несколько недель находится в главной тюрьме нашего города. Ее прибытия никто не ожидал, и оно прошло незамеченным. Публика наконец-то пресытилась и перестала следить за этой слишком уж известной женщиной. За почтовой каретой, в которой перевозили Марию Каппель, следовала вторая, в ней ехали члены ее семьи и среди них г-н граф де Л//По приезде в тюрьму осужденную разлучили с Клементиной Серва, ее горничной, до этого они не разлучались. Разлука тяжело подействовала на Марию Каппель. Ее принял директор тюрьмы, г-н Шапюс, и поручил заботам монахинь ордена Святого Иосифа, с недавнего времени они взяли на себя заботы о заключенных. Мария Каппель считалась больной, и в самом деле ее мучили длительные приступы сухого кашля; на правах больной ее временно поместили в отдельную камеру площадью три на четыре квадратных метра, где находилась железная кровать, столик и два стула. В первые дни после своего приезда Мария не вставала с кровати. На голове она носит что-то вроде тока или бархатного берета. Темные волосы кокетливыми завитками на лоб. Ее плащ служит ей одеялом. Одна из сестер ордена Святого Иосифа оставалась при ней безотлучно с тех пор, как ее поместили в тюрьме. Посещать ее никому не позволено, эти суровые распоряжения, кажется, поступили от министра. Только одной родственнице Марии Каппель, живущей в Монпелье, разрешили с ней повидаться. Но пока мы не знаем, позволит ли состояться этому свиданию состояние здоровья Марии Каппель. Ее должны переодеть в тюремную одежду и отправить на обычные для тюрьмы работы. Тюремная одежда – это грубое темно-синее платье и белый чепец со сборками. Работы, которыми совместно и молча занимаются заключенные: подрубка носовых платков, вязание чулок и перчаток, прядение шелковых и хлопчатобумажных ниток. Тюремное начальство считает несравненной милостью, что Марии Каппель определен тот же режим, что и для заключенных, совершивших куда меньшие преступления, чем она». («Газетт де Трибюно», № 4561, 22 и 23 декабря 1841, с. 114)


[Закрыть], услышав, как скрипят, поворачиваясь на петлях, тюремные решетки и скрежещут ключи в замках, Мария потеряла сознание. Очнулась она в камере с зарешеченным окном, с полом из каменных плит и потолком из деревянных реек, ее трясла лихорадка, она лежала на железной кровати на грубых влажных простынях, под серым шерстяным одеялом, совсем не новым, под ним уже спал не один заключенный, но ни один пока не износил его.

Конечно, комната с белыми стенами, с зарешеченным окном, каменным полом и деревянным потолком покажется многим беднякам дворцом, но для нее это в лучшем случае карцер. Железная кровать, шершавые, влажные простыни, серое потертое, дырявое одеяло, в котором холод умертвляет паразитов – такая кровать хороша для матушки Лекуф, но для Марии Каппель это нищета, которая убивает.

Однако и это еще не все. Несчастной женщине, которую ждет унижение, нищета и холод, позволят ли одеться потеплее, надеть привычное тонкое белье, платье, к какому она привыкла? Тогда на короткий час она могла бы отвлечься от окружающего, поверить, что оказалась здесь случайно, что настанет день и массивная дверь откроется, выпустит ее, что распахнется зарешеченное окно, порадовав хотя бы ее тело, потому что душа уповает только на милость Небес. Нет и последней иллюзии, которую подарили бы ей батистовая рубашка, черное шелковое платье, белоснежный воротничок, бархатный бант, стягивающий волосы, – тюремный распорядок отнимет у нее и эту малость.

Одна монахиня сняла с нее чепчик, две другие собрались переодеть ее в грубое шерстяное платье – одежду для наказуемых, в тюремную одежду. Для заключенной, которую подобрали на улице, для нищенки, находящейся на краю пропасти, тюремная роба покажется свадебным платьем, но для Марии Каппель она – материальное воплощение позора и стыда.

Мария борется, она получает часовую отсрочку и посылает за своим единственным родственником в Монпелье – двоюродным дедушкой, братом деда. Старик отправляется к начальнику тюрьмы. Мария попросила его передать, что она готова перенести любые страдания, но никогда не наденет одежду преступницы, у нее нет основании ее носить.

Старик возвращается обратно.

– Режим есть режим, милая Мария, – говорит он. – Ваш отказ повлечет за собой только ужесточение мер, а ужесточения желательно избежать любой ценой. Вы избежите его только христианским смирением. Как вы поступите, дитя мое, если сегодня вечером у вас заберут платье, которое вы носите?

– Если сегодня вечером у меня унесут платье, завтра я не встану с постели.

– Это ваше последнее решение?

– Я не встану.

– Не подниматься с постели – значит искать смерти.

– Бог в ней властен. А вас, мой глубокоуважаемый дядюшка, я прошу только об одном: простите мне те неприятности, какие я вам причиняю. Не покидайте меня в огорчении оттого, что я приняла такое решение, не досадуйте на мой отказ смириться. Сейчас я очень взволнована, пытаюсь поймать важную мысль, но она от меня ускользает. Я спрашиваю свой разум, но мне отвечает сердце. Завтра я, может быть, стану спокойнее, завтра я вам отправлю письмо, и то, что не в силах сказать вам сегодня, напишу завтра. Но мой долг не скрывать от вас, дорогой дядюшка, что и завтра, и послезавтра, и всегда, всегда мое решение относительно тюремной одежды пребудет неизменным, и вы можете передать это г-ну Шапюсу[121]121
  «Монпелье, 13 декабря. Мария Каппель по-прежнему больна. Ее желудок не принимает никакой пищи. Вид тюремной одежды, которую ей предлагают надеть, приводит ее в такое отчаяние, что состояние ее только ухудшается. „Я никогда не надену ливреи бесчестья!“ – восклицает она, сотрясаясь от конвульсий на кровати, с которой так ни разу и не поднялась. Навещать ее по-прежнему запрещено. Только родственники, проживающие в Монпелье, имеют право по воскресеньям видеться с ней, и то лишь несколько минут. Комод, бюро, которые ей прислали, были отправлены обратно. Ее камера ничем не отличается от всех остальных. Можно сказать одно: несмотря на то, что Мария Каппель по состоянию здоровья еще не надела тюремной одежды и не приступила к исправительным работам, она чувствует тяжесть наказания едва ли не острее всех прочих заключенных. Все кончено теперь для этой женщины, для которой и закон, и человечность требуют забвения и молчания». («Газетт де Трибюно», № 4584, 18 декабря 1841, с. 260)


[Закрыть].

Поутру из камеры унесли не только одежду, но и всю мебель. Либеральные газеты возмущались тем, что у Марии Каппель в камере стоят стол, комод и четыре стула, тогда как у политических заключенных стоит только кровать и стул.

Теперь и у Марии, как у политических заключенных, не было ничего, кроме кровати и стула.

Легче ли стало от этого политическим? Нет, но зато либеральная пресса убедилась, что она сильнее, чем все предполагали, и способна вытащить кресло, комод и стол у внучатой племянницы Луи-Филиппа. Как ни мелочна оппозиция, но порой ей удается перевернуть и трон тоже.

Одна в пустой камере, не поднимаясь с постели, чтобы не надевать тюремного платья, Мария Каппель придвинула к своему изголовью единственный оставшийся у нее грубо сколоченный стул, поставила на него чернильницу, взяла перо, бумагу и написала двоюродному деду, которого называла дядюшкой:

«Дорогой дядя, если это безумие – продолжать сопротивляться силе, когда ты уже повержен, сражаться, когда уже побежден, протестовать против несправедливости, когда никто тебя не слышит; если безумие – желать себе смерти, когда жизненное пространство отмерено тебе длиной цепи, на которую тебя посадили, то пожалейте меня, дядя, я безумна.

Весь вчерашний вечер и всю ночь я провела, стараясь приучить рассудок и сердце к новому ярму, которое для них отыскали. Оно слишком тяжело, рассудок и сердце бунтуют. Я приняла бы от закона суровость, которая помогла бы мне скорей умереть. Но не принимаю от него унижений, цель которых одна – принизить меня и опошлить.

Выслушайте меня, добрый дядюшка, и поверьте, я отступаю не перед страданиями.

От моей постели до камина шестнадцать шагов, от окна до двери – девять. Я посчитала, камера моя пуста. Между каменным полом и деревянным потолком стоит железная кровать и деревянный табурет… Здесь я буду жить.

От воскресенья, когда вы меня навестили, до воскресенья, когда придете навестить, тянется неделя одиноких страданий, пока не наступит час наших страданий вдвоем. Я сумею прожить много таких недель. Но носить на себе одежду преступницы, чувствовать, как кипит мой рассудок от прикосновения этого хитона, пропитанного кровью Несса, которое жжет не только кожу – нет, прожигает и пятнает душу!.. Никогда!

Я слышу ваш голос, он говорит мне, что смирение – добродетель мучеников и святых.

Смирением, добрый дядюшка, я восхищаюсь в героях. Я обожаю его в Иисусе Христе! Но я не назову смирением закабаление моей воли насилием, вынужденную жертвенность, покорность из страха. Смирение! Это добродетель крестного пути, любовь к поруганиям, чудо веры… Я возгордилась бы, будь у меня подлинное смирение! Но если я только притворилась бы смиренной или смирилась наполовину, я сгорела бы со стыда.

И вы, дядюшка, позвольте мне признаваться в этом. Пока у меня недостает сил, чтобы подняться так высоко. Я полна недостатков, предрассудков, слабостей. Вчера еще я была человеком от мира сего, и мне пока трудно забыть его уроки. Быть может, я придаю слишком много значения мнению людей. Быть может, во мне говорит тщеславие, когда я ищу у людей одобрения, но я – женщина, женщина до мозга костей. Горе, по крайней мере, научило меня не лгать самой себе. Я знаю себя, я сужу себя сама, и оттого, что меня осудили другие, я отбрасываю постыдное платье, которым хотят меня опорочить.

Я невиновна и не должна его носить.

Как христианка, я носить его пока недостойна.

Дядюшка, я не отказываюсь страдать… Я хочу страданий. Но прошу вас, поговорите с начальником тюрьмы, и пусть он избавит меня от бесполезных мучений, от булавочных уколов, от нищеты и мелких лишений, которые и составляют суть тюремной жизни. Мне столько предстоит страдать сейчас и столько страданий ждет меня в будущем! Попросите его поберечь мои силы. Увы! У меня, к сожалению, может недостать мужества на мои несчастья.

До свидания, дорогой дядюшка. Пишите мне, письмо укрепит мою душу. Любите меня, любовь укрепит мое сердце.

Ваша

Мария Каппель.

Post scriptum . Говорят, что главная мысль женского письма всегда в Post scriptum 'е. Вот мой Post scriptum , и я повторяю, дядюшка: я невиновна и надену одежду стыда и позора только тогда, когда она будет для меня не обличением преступления, а признаком добродетели[122]122
  «Часы заточения», кн. IV. IV


[Закрыть].

Так неужели вы думаете, что женщина, написавшая эти строки, страдает меньше, чем гулящие, которых помещают в Сальпетриер, или воровки, которых запирают в Сен-Лазар?

Нет, она страдает больше.

Неужели вы думаете, что Мария Антуанетта, эрцгерцогиня Австрийская, королева Франции и Наварры, в чьих жилах текла кровь тридцати двух цезарей, супруга потомка Генриха IV и Людовика Святого, находясь в Тампле, доставленная к эшафоту в общей повозке, казненная при помощи гильотины на площади Людовика XV вместе с публичной девкой, страдала меньше, чем, например, мадам Роллан?

Нет, она страдала больше.

Или взять, например, меня. Моя жизнь проходит в непрестанных трудах. Я работаю по пятнадцать часов ежедневно, работа необходима не только для моего интеллекта, но и просто для здоровья, мною создано сто пятьдесят книг, в театре шли шестьдесят пьес. И если вдруг меня посадят в тюрьму на те годы, что мне еще остались, заберут у меня книги, бумагу, чернила, перья, свечи – как вы думаете, я буду так же страдать, как человек, у которого тоже отобрали книги, бумагу, чернила, перья, но который не умеет ни читать, ни писать?

Уверяю, я буду страдать больше.

Стало быть, существует равенство перед законом, но не существует равного наказания.

Не так давно медики изобрели хлороформ – средство обеспечивает равенство перед болью, которое так заботило доктора Ларрея.

Законодатели 1789, 1810, 1820, 1830, 1848 и 1860 годов неужели не могли позаботиться о духовном хлороформе, уничтожающем неравенство в отношении душевной боли?

Вот какую проблему я ставлю, и мне кажется, она заслуживает того, чтобы за ее решение выдали премию, учрежденную Монтионом за гуманность.

Посмотрите на нашу страдающую героиню – мучительные переживания приковали ее к постели, как рана приковала отважного Карла XII в Бендерах. Разум ее в смятении, мечется, сомневается в собственной состоятельности; воображение готово смести тонкую перегородку, отделяющую мир фантомов от безумия. «Я спросила себя сегодня утром, почему здесь сходят с ума? И поняла почему»[123]123
  «Часы», кн. IV, VI, с. 102


[Закрыть].

«Осень смотрит: летит листок, он последний в ее венке. Холодно, хотя и у меня в камине тлеет полено; ночная моя накидка слишком коротка, мне под ней не укрыться. Но мне приходится лежать так целыми днями. Десять часов в одиночестве и без занятий, как они долго тянутся! Я хочу попытаться жить, когда все отдыхает и спит; ночь – время мертвых. Я хочу присоединиться к блуждающим душам, что мелькают в потемках и просят у ветра печальных вздохов, потому что сами остались без голоса и не могут больше стонать … Слабость и мучительное беспокойство томят меня.

Я благословляла бы свою слабость, если бы она приносила отдых, но нет, она лишь наваждение моей жизни, она следствие моей нескончаемой боли… Мне кажется порой, что мое «я», чувствительное, страдающее, живет где-то вне меня. Я ловлю себя на том, что произношу нечто, о чем и не помышляла… слезы душат меня, мне бы поплакать, а я вдруг смеюсь. В голове смутные, туманные обрывки мыслей. Когда-то я чувствовала, как у меня работает голова. Теперь я вижу , как вытягиваются и тянутся из моего мозга мысли, будто из клубка нитки. Раньше у меня случались озарения, теперь клубятся тени, звук исчез, но осталось эхо, остались последствия без причины, неужели же?.. Нет! Нет! Нет! Я не сошла с ума. Страх мне лжет, сумасшедшие не любят, а я люблю. Сумасшедшие не веруют, а я верую!..»[124]124
  «Часы», кн. IV, VII


[Закрыть].

Нет, узница не теряет разум; за помрачение рассудка она принимает перемены, происходящие в ней, она начинает новую жизнь, ступив на путь мученицы – если невинна, или искупления – если виновна.

Божьей справедливости достаточно раскаяния.

Человеческой справедливости нужно не только раскаяние, но и искупление.