Текст книги "Эрминия"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

III
В МАСКЕ

Близился бальный сезон в Опере. Надобно заметить, что балы в Опере – это то место в Париже, где публика более всего скучает и куда вновь и вновь устремляется, уж и не знаю почему, с наибольшим удовольствием. Мари тоже с радостью ожидала наступления сезона, намереваясь не пропустить ни одного бала.

Впрочем, Мари была из тех умных женщин, которые берут своего кавалера под руку лишь при входе, а очутившись в зале, предоставляют ему свободу до того момента, когда нужно ехать домой или идти ужинать.

На сей раз все происходило так, как обыкновенно происходит в первую субботу. Однако едва Мари оставила Эдуара, как тот почувствовал, что кто-то взял его за руку.

Он обернулся.

– Ты кого-нибудь ждешь? – спросило его домино, которого совершенно невозможно было узнать, так оно было спрятано, укутано, укрыто в своем развевающемся наряде с капюшоном.

– Нет.

– Не хочешь ли дать мне руку?

– С удовольствием, – ответил Эдуар, сжимая тонкую аристократическую ручку и пытаясь по глазам распознать ту, которая запросто к нему подошла.

– Напрасно стараешься, – сказало домино, – ты меня не узнаешь.

– А ты-то меня знаешь?

– Прекрасно.

– Докажи.

– Нет ничего проще. Но поскольку то, что я хочу сказать, интересно только тебе, не нужно, чтобы другие это слышали. Иди за мной.

Незнакомка стремительно пошла сквозь толпу и, дойдя до ложи, постучала. Другое домино открыло дверь и вышло, оставив ее с Эдуаром наедине.

– А теперь ответь, – сказала незнакомка, – любишь ли ты Мари.

– Смотря как.

– Не понимаю.

– Если как подругу, то очень люблю, если как любовницу, то люблю в меру, головы не теряю.

– А Луизу ты любишь?

– Меньше, чем я думал, но, быть может, больше, чем думаю теперь, – с улыбкой ответил Эдуар.

– А когда тебе бывает грустно?

– На следующий день после маскарада. Завтра, например, будет грустно.

– Отчего же?

– Оттого, что я видел тебя слишком, слишком мало.

– Сегодня ты не можешь видеть меня больше. Смирись. В утешение тебе скажу, что я молода и красива.

– От этого мне будет еще грустней.

– А что нужно, чтобы развеселить тебя?

– Нужно, чтобы я увидел тебя вновь пли, вернее, просто увидел.

– Ты меня увидишь.

– Когда?

– Завтра.

– Где?

– Не все ли тебе равно, лишь бы увидеть?

– А послезавтра я снова тебя увижу?

– Возможно.

– И я тебя узнаю?

– Нет.

– Но кто же ты?

– Кто я? Женщина, которая никогда не говорила с тобой и которая хочет тебя узнать.

– А!

– Теперь прощай!

– Ты уходишь?

– Да.

– Почему?

– Так нужно.

– У тебя есть муж? – спросил Эдуар, зная, что такое предположение всегда лестно для женщины в маскараде.

– Нет.

– Мы уйдем вместе?

– Дитя!

– Почему же дитя?

– Потому что это невозможно.

– Но почему невозможно?

– Потому, что я еще недостаточно люблю тебя, и потому, что я, быть может, уже слишком тебя люблю.

– Ты говоришь как сфинкс.

– Постарайся отвечать как Эдип.

– Да ты умна!

– Иногда.

– А сердце у тебя есть?

– Всегда.

– Ты знаешь, что я последую за тобой?

– А ты знаешь, что я запрещаю тебе делать это?

– Но по какому праву?

– По праву, которое всякая женщина имеет над благородным мужчиной.

– Тогда прощай!

– До свидания, забывчивый!

Эдуар поцеловал руку незнакомки, и та, открыв дверь ложи, скрылась в толпе.

Оставшись один, Эдуар принялся искать Мари и вскоре нашел ее. До конца вечера он был если не печален, то, по меньшей мере, крайне заинтригован.

Назавтра он шагу не мог ступить без того, чтобы не посмотреть по сторонам, не заглянуть вопросительно в каждое лицо, в каждые глаза. Однако не обнаружил ни малейшей черточки, которая позволила бы ему распознать домино. К вечеру он впал в совершенное отчаяние.

Когда он вернулся к себе, консьерж вручил ему письмо, написанное мелким красивым почерком. Вот что в нем говорилось:

«Ты словно евангельский человек: имеешь глаза, да не видишь. Если бы ты, прогуливаясь, смотрел не вперед и назад, а вверх, ты бы увидел.

Счастье падает с неба – туда и нужно устремлять свой взор… Еще один день потерян. Тем хуже для тебя! До субботы.

Ни слова обо всем этом, иначе ты меня больше не увидишь. Спокойной ночи!»

Эдуар бил себя по голове, чесал кончик носа, допытывался у консьержа, час целый стоял и смотрел на горящую свечу, потом перечитывал письмо, но, так ничего и не разгадав, решился лечь спать.

Между тем, как бы ни был Эдуар склонен к неверности и болтливости, он не смел рассказать о своем приключении друзьям; он опасался мистификации, и всякий раз, когда ему говорили хоть слово, имеющее отношение к балу в Опере, он непременно думал, что его хотят изобличить и насмеяться над ним. Ближайшей субботы он ждал с некоторым нетерпением, которое его самолюбие именовало любопытством.

Впрочем, до сей поры он не очень-то верил маскарадным интригам, считая, что они бывают только в романах, а не в жизни. Собственные его похождения, всегда заканчивавшиеся в тот же день ужином, убедили его в том, что это единственно вероятная развязка. И все же в тоне, манерах, складе ума его домино было что-то настолько исключительное, и в приказе следовать за ней – столько гордости, а в позавчерашнем письме – столько таинственности, что Эдуар терялся в догадках, словно Тезей в лабиринте, и ему стоило большого труда дожидаться субботы, не показывая письма никому из своих приятелей с целью услышать от них если не разъяснение ситуации, то хотя бы мнение относительно ее правдоподобия.

Вожделенная суббота наступила. Эдуар день целый провел с Мари, все раздумывавшей, ехать ли ей на бал, и в конце концов решившей остаться дома. В этом отказе он усмотрел подтверждение того, что против него существует заговор; со всей осторожностью, на какую он только был способен, он наблюдал за молодой женщиной, но, как ни приглядывался, ничего не прочел на ее лице, разве только то, что она была утомлена и, поскольку мало развлекалась на предыдущем балу, опасалась, что вовсе загрустит на нынешнем.

Под тем предлогом, что у него назначена встреча с двумя приятелями, Эдуар в полночь покинул Мари.

Первое, что он сделал, явившись на бал, – заглянул в ложу, куда его приводили неделю назад.

Там никого не было.

Он отправился в залу, но все же время от времени наведывался в благословенную ложу. Наконец около часу ночи он почувствовал, что чья-то рука похлопала его по плечу, и услышал, как кто-то тихо сказал:

– Вас ждут.

– Где?

– Ложа номер двадцать.

– Благодарю.

Действительно, придя в двадцатую ложу, он нашел там свою прежнюю домино.

У Эдуара заколотилось сердце.

– Точна ли я? – послышался голос, всю неделю звучавший у него в голове.

– О да, вы словно кредитор.

– У вас всегда такие милые сравнения?

– А разве я не должен заплатить вам долг? Долг признательности за прелестное письмо, которое заставляет меня предаваться мечтам днем и не дает заснуть ночью!

– Вы всегда будете таким пошлым?

– А вы всегда будете такой злюкой?

– В чем же я злюка?

– Вы обращаетесь ко мне на «вы»!

– Быть может, это шаг вперед.

– В таком случае вы слишком неторопливы.

– Оставим шутки, мне грустно.

– Что с вами? – спросил Эдуар тоном человека, обеспокоенного всерьез.

– Что со мной? – повторила незнакомка, уставив на него взгляд, точно хотела проникнуть в самую глубину его сердца и прочитать самые потаенные мысли. – Со мной то, что я боюсь вас полюбить.

– Такие слова с ума меня сведут. В чем же несчастье, если вы меня полюбите?

– Несчастье в том, что я не принадлежу к тем женщинам, которые много обещают, но ничего не дают, и еще в том, я думаю, что, любя вас, я могу потерять себя.

«Ну вот! – думал Эдуар. – Дело принимает обычный ход. Три франка на экипаж туда, шестьдесят франков ужин, три франка на обратную дорогу. Это мне обойдется в шестьдесят шесть франков».

– О чем вы думаете?

– Я думаю, – отвечал Эдуар, не умея скрыть улыбку, – что, с того времени как Ева в земной жизни сказала эту фразу Адаму, ее уже столько раз повторяли, что пора придумать что-нибудь поновей.

– Прощайте!

– Вы уходите?

– Я вас ненавижу!

– Тогда сядьте.

– Послушайте, – сказало домино, – вы меня не знаете. Я из тех женщин, что способны отдать жизнь, душу мужчине, которого они любят; они страстны В любви, но страшны в ненависти. Вас это пугает, не так ли?

– Только ненависть.

– Вы верите во что-нибудь?

– Во все… Неужели вы считаете, что в моем возрасте мужчина уже утрачивает всякую веру?

– Я полагаю, что в ваши годы ее еще имеют.

– Отчего же?

– Оттого, что еще слишком мало страдали и уже слишком много любили.

– Вы заблуждаетесь, мадам. Едва ли мы задумываемся над легковесными и доступными любовными утехами, на которые, казалось бы, растрачиваем душу; но однажды является женщина и с удивлением обнаруживает под пеплом сгоревших любовных страстей нетронутое сердце – точно Помпеи под пеплом Везувия.

– Да, нетронутое, но мертвое, – прошептала молодая женщина.

– В таком случае испытайте меня.

– Что если бы я вам сказала: нужно всем пожертвовать ради меня, оставить любовниц и легкие увлечения, всякий день рисковать жизнью за минуту свидания со мной, никогда не говорить ни лучшему другу, ни матери, ни самому Господу Богу о том, что я стану делать для вас, и в обмен на эту ежедневную опасность, на это всегдашнее молчание – любовь, какой у вас никогда не было?

– Я бы согласился.

– А если бы я вам еще сказала: быть может, однажды я разлюблю вас, и тогда вам не останется места в моей жизни; вы не сможете бросить мне упрек, вы вообще не сможете высказать мне ни единого слова; если же вы нарушите клятву или просто проболтаетесь… я убью вас!

– Я бы все равно согласился, – сказал Эдуар тоном Горация, клянущегося спасти Рим, а сам думал при этом: «Ей-богу, занятно было бы найти эдакую женщину, уж я бы быстро сумел ее обработать!»

– А теперь порвите мое письмо… Вот так, хорошо… Завтра вы узнаете мое имя.

– Кто мне его сообщит?

– Вы сами догадаетесь.

– Но как?

– Если я скажу как, вам не останется никакой работы для ума. Вы увидите меня, когда узнаете мое имя, а в четыре часа вы вернетесь домой и узнаете о моих приказаниях. У вас есть время до завтра, чтобы распрощаться с Мари. До скорого свидания!

– Вы мне это обещаете?

– Я вам клянусь.

Она подошла к неизменно сопровождающей ее женщине, и обе стали спускаться по большой лестнице, не обращая внимания на веселые словечки и фривольности, которые летели им вслед.

IV
РАЗГАДКА

Эдуар вернулся в бальную залу, не понимая, что с ним происходит. Множество женщин говорили ему о своей репутации, об имени, о семье и о том, что они готовы все потерять ради него, а затем, в один прекрасный день, исчезали, чтобы те же самые уловки обратить на кого-нибудь другого; но еще никогда от него не требовали столь категорических клятв и столь упорного молчания, и потому он сомневался, стоит ли ему продолжать эту интрижку.

Однако мало-помалу, видя вокруг себя беззаботных людей, видя мир, полный цветов, остроумия и веселья, он уверился, что все женщины одинаковы и что даже та, которую он только что покинул, хотела просто-напросто посмеяться над ним и сделать его своим любовником, подвергнув тем же примерно испытаниям, как если бы из него делали франкмасона.

Он убедил себя, что назавтра получит разгадку и все закончится к полному его удовлетворению. Да если б он мог хоть на миг серьезно отнестись к подобному приключению, он бы ни за что в него не ввязался. Ему, в полком смысле слова повесе, живущему пустячными связями и шумными развлечениями, опутать свою жизнь какой-то немыслимой любовью, которая поначалу пьянит, а после убивает, – это показалось ему невозможным, так то крайней мере думал он, находясь на балу и держа руку одной из тех женщин, чья любовь вся соткана из воздуха и чье лицо он узнавал под маской, а сердце – за остроумными замечаниями. Но, вернувшись домой, он – таким уж изменчивым был его характер – принялся, точно Пигмалион, создавать статую, в которую сам же и влюбился. Он мечтал теперь только о страсти подобно вертеровской, исключая, разумеется, самоубийство; ему чудились веревочные лестницы, томительные ожидания по вечерам, похищения, слежки, дуэли; а поскольку он был уставшим и в ушах его еще звучала музыка бала, то все в конце концов смешалось у него в голове, пустилось галопом, и он забылся беспокойным сном.

Когда он проснулся, был уже день; чувствовал он себя так, будто солнце встало случайно да еще не там, где вставало обычно. Эдуар потер глаза, взглянул на часы и, открыв дверь спальни, увидал консьержа, спокойно убиравшего комнату. Эдуар спросил, нет ли для него чего-нибудь.

– Нет, месье, – ответил старик. – А! Совсем забыл! Месье принесли подписной лист для бедняги рабочего, который вчера вечером в нашем квартале упал со строительных лесов и сломал ногу. Несчастный – отец семейства.

– Дайте, – сказал Эдуар, протянув руку.

Он стал пробегать глазами подписной лист, желая выяснить, сколько жертвовали другие и сколько следует пожертвовать ему.

Последним стояло имя мадемуазель Эрминии де ***, подписавшейся на пятьсот франков.

– Кто эта особа, которая дала больше всех? – поинтересовался Эдуар.

– О! Это весьма достойная барышня, она делает много добра беднякам, – отвечал консьерж. – Она живет неподалеку.

– Это не та ли высокая брюнетка, немного бледная?

– Да. Месье ее знает?

– Нет, просто я недавно видел, как она входила в ворота соседнего дома, и по вашим словам я догадался, что это она.

– Да, месье, это она. Мадемуазель Эрминия живет там с теткой. Вообразите, месье, она скачет на лошади и фехтует не хуже мужчины.

– Кто, тетка?

– Да нет же, мадемуазель Эрминия.

– В самом деле? Хорошенькое воспитаньице для молодой девушки!

– У себя в полку я был учителем фехтования, – продолжал консьерж, – и могу сказать, что шпагой я владел прекрасно. Так вот, месье, она прослышала об этом и не успокоилась, пока я с ней не пофехтовал. Вовек не забуду: это было как-то утром, в прошлом месяце, вы еще у нас не жили. Хотя нет! Уже жили. Она прислала за мной. Меня привели в небольшую залу, очень уютную, и там я увидел красивого молодого человека. Это была она, и она хотела состязаться. Мне дали рапиру и нагрудник. Я надеваю маску, перчатку – и вот мы готовы к бою. О, месье, это настоящий демон! Она нанесла мне пять ударов, прежде чем я смог всего лишь парировать! А приемы! Это нужно было видеть! Шпага архангела Михаила да и только! Клянусь честью, я выдохся, изнемог, а она была свеженькой, как ни в чем не бывало! Ох и отчаянная девица!

– А как тетушка смотрит на эти ее занятия?

– А как бы вы хотели, чтоб она на них смотрела, эта славная женщина? Можно ли препятствовать, коли они тешат молодость?… Тут уж папенька ее виноват…

– Почему же?

– Отец ее, говорят, был человек солидный, ветеран и любимец императора. Он горел желанием иметь мальчика, чтоб вырастить из него солдата, как его отец воспитал солдатом его самого. И вот его супруга в положении, он доволен, думает, что будет сын, ан нет! Рождается девка, а бедная жена в родах умирает. А потом, знаете, беда-то ведь одна не ходит, вот уж и император возвращается после Ватерлоо, начинается беспорядочное бегство, все вверх дном, короче, ветеран оказывается один-одинешенек в деревне, рядом – могилка жены да колыбелечка дочери. Когда малышка-то немного подросла, он и захотел сделать из нее мальчишку: одевал ее соответственно, учил скакать на лошади, стрелять из пистолета, плавать, фехтовать и еще черт знает чему! Так что сорви-голова, у которой было железное здоровье, носилась как угорелая и колошматила всех мальчишек подряд, что очень нравилось папеньке.

– Да ну! Очень мило! Продолжай, старик.

Эдуар заметил улыбку на лице консьержа и отвернулся.

Рассказчик, опершись на половую щетку, продолжал:

– Но это еще не все. Папенька был не единожды ранен, вдобавок страдал ревматизмом и в один прекрасный день взял да и сыграл в ящик, как говорили у нас в полку. Мадемуазель Эрминия – ей в ту пору было пятнадцать лет – осталась со своей теткой, а та любит свет, деревня ей надоела, и вот она с племянницей приехала жить в Париж и поселилась в соседнем доме. Когда девушке исполнилось семнадцать лет, стали поговаривать о замужестве. Но куда там! Она заявила, что выйдет замуж только за того, кто, как она, прошьет сабельный клинок двадцатью пятью пулями кряду и нанесет ей десять ударов шпагой против ее пяти. Так что претенденты отправились восвояси ни с чем.

– Очень любопытно, – скептически заметил Эдуар. – Подайте-ка сапоги, мне надобно выйти.

– Пожалуйста, месье.

– Она богата?

– Очень богата. О, надо видеть, как она ездит верхом в сопровождении слуги. Джон давеча сказывал мне, что с прогулки в Булонский лес возвращается вконец обессиленный, просто мочи нет… Сейчас уж все попривыкли, никто и внимания-то не обращает, относятся к ней совсем как к мужчине.

– Держите, вот двадцать франков на пожертвования.

– Месье нужно расписаться.

– Ах, верно.

Эдуар взял перо и поставил свое имя под именем прекрасной амазонки, как вдруг, остановившись, проговорил:

– Это невозможно.

– Месье отказывается вносить эти двадцать франков? Месье волен поступить как хочет.

– Мне знаком этот почерк, – прошептал Эдуар.

– Что месье сказал?

– Ступайте, вы мне больше не понадобитесь. Этот лист я задержу у себя, возьмете его, когда за ним явятся…

«Где, черт побери, я видел этот почерк?» – думал, оставшись один, Эдуар.

Вдруг он хлопнул себя по лбу и принялся рыться в карманах платья, ища там письмо от домино; но, вспомнив, что отдал его или, вернее, разорвал у нее на глазах, вернулся к листу, дабы убедиться в полном сходства почерков.

То, что виденная им всего лишь раз девушка и есть героиня двух его маскарадов, было настолько невероятно, что он отбросил всякие на сей счет подозрения. И, однако, он ежеминутно взглядывал на имя и, пока держал его перед глазами, пребывал в убеждении, что письмо написано той же рукой, которая подписала пожертвование в пятьсот франков.

Поистине в это невозможно было поверить – и оттого Эдуар с каждой минутой все больше укреплялся в своей вере.

«Черт возьми! – подумал он, – она ведь сказала, что сегодня я узнаю ее имя – так вот оно, ее имя. И еще она сказала, что я увижу ее. Я сейчас выйду из дому и встречу ее непременно».

Он принялся одеваться, удалившись в умывальную комнату, окно которой, как помнит читатель, выходило в маленький дворик. Консьерж оставил окно открытым, и в тот момент, когда Эдуар подошел к нему, чтобы закрыть, он увидал в окне напротив девушку, которая глядела на него, приложив палец к губам. Знак этот у всех в мире означает одно – молчание!

Девушка вскоре исчезла, и занавеска вернулась на свое место.

Эдуар стоял в оцепенении. Сердце его рвалось из груди.

Наконец он затворил окно, сел и стал размышлять.

В результате раздумий он мог сказать себе, что теперь он кое-что знал, зато не понимал решительно ничего.

Покончив с одеванием, он вышел.

«Я уверен, что сумею хранить тайну! – говорил себе Эдуар. – Как она прекрасна! А эта бедняжка Мари, с которой я ей пообещал более не видеться? Что же сделать, чтобы порвать с ней?»

С такими мыслями он пришел на улицу Вивьен и застал Мари сидящей у камина; вид у нее был недовольный.

– Здравствуй, – сказал он, входя.

– Здравствуй, – сухо ответила молодая женщина.

– Ты нездорова?

– Нет.

– Тогда что с тобой?

– Со мной ничего.

– Отчего же ты надулась?

– Оттого.

– Неубедительно. Прощай.

– Ты уходишь?

– Да.

– Скатертью дорога.

Эдуар вышел на лестницу. Спустившись на один этаж, он услыхал, как Жозефина крикнула ему, перегнувшись через перила:

– Месье!

– Что? – отозвался Эдуар, подняв голову.

– Мадам желает с вами поговорить.

Эдуар вернулся.

– Что ты от меня хочешь? – входя в комнату, спросил он.

– Сядь там.

– Ну, что дальше? – продолжал он, в свою очередь, недовольным томом.

– С кем ты вчера был на балу в Опере?

– С Аиры и Эмилем.

– А что за женщина, с которой ты проговорил весь вечер?

– Это моя тетушка.

– Ах, оставь шутки!.. Послушай, Эдуар, если ты больше не любишь меня, так признайся в этом, но не выставляй меня на посмешище и не вынуждай то и дело слышать, что ты бросил меня больную, чтобы вести кого-то там в Оперу.

– Как все это смешно! – воскликнул молодой человек, принявшись щипцами шевелить угольки в камине, и с улыбкою продолжал:

– Во-первых, никого я на бал в Оперу не водил. Какая-то женщина сама подошла ко мне, не полицию же мне было звать!

– Кто эта женщина?

– Я ее не знаю.

– Ты лжешь!

– Клянусь тебе. Прямо в толк не возьму, что на тебя нашло? Я пришел повидаться с тобой, вместо того чтобы заняться делами, идти в Школу, и вот пожалуйста…

– По воскресеньям в Школу не ходят.

– Да, но я мог бы позаниматься.

– Ну так иди, мой дорогой, иди. Теперь уж я знаю, что мне делать.

– Делай все, что захочешь. Если угодно, можешь даже писать трактаты на тему морали. Но учти, я их читать не буду.

– Смотри как заговорил!

– А ты уж больно загордилась! Точно академик или сенатор какой-нибудь. Очень мило.

– Слушай, убирайся вон! Иначе эти щипцы полетят тебе в голову!

– Не стоило меня звать, чтобы сообщить это.

– Хочу, чтобы сегодня вечером ты поехал со мной в цирк.

– В твоих словах нет никакой последовательности. Это невозможно.

– Почему?

– Потому, что я ужинаю не дома.

– Ну и прекрасно! Теперь ты меня не скоро увидишь.

– Ничего, дорогая подружка, я подожду.

Мари, с силой хлопнув дверью, скрылась в соседней комнате.

А Эдуар, уходя от Мари, думал:

«Вот я и поссорился. Пусть теперь мне кто-нибудь скажет, что Провидение тут ни при чем!..»

Было около четырех часов. Взяв экипаж, Эдуар вернулся домой.

Внизу ему вручили письмо; открыв его, он прочел:

«Я слышала об одном человеке, который, узнав, что его возлюбленная живет в доме напротив, на следующий же день изыскал способ перебросить мост между двумя окнами и по нему явился к ней в полночь.

Поистине у этого мужчины, имелись ум, отвага и сердце».

Кроме того, ему передали визитную карточку Эдмона, которой он уведомлял, что в пять часов будет ждать его напротив Парижского кафе.