Текст книги "Эрминия"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Александр Дюма
Эрминия

I
ПОИСКИ КВАРТИРЫ

Сентябрьским утром 185… года по одной из пустынных улиц Сен-Жерменского предместья, будто созданных для уединенных раздумий и трудов, шел молодой человек, поглядывая на двери домов в поисках привычной таблички, на которой по обыкновению значится следующее:

СДАЕТСЯ НЕБОЛЬШАЯ КВАРТИРА

ДЛЯ ХОЛОСТОГО МУЖЧИНЫ

ОПЛАТА ЗА ТРИ МЕСЯЦА

Обращаца к консержу

Последняя строка нередко бывает писана рукой привратника, оттого в ней встречаются особенности, изобличающие в этом достойном человеке, всегда преисполненном гордости за свою образованность, странную манеру пользоваться языком.

Правда, если вы войдете внутрь, то обнаружите, что говорит он и того хуже, так что приписка на табличке выглядит еще довольно сносно.

Итак, наш молодой человек был занят поисками, когда рядом с широкими воротами увидал маленькую неброскую дверь, а над ней – гостеприимную надпись.

Он вошел, долго и напрасно искал в окошке у консьержа ключ, которого там никогда не бывает, и, наконец, смирившись, стал ждать, когда почтенный старик, – а это должен был быть непременно он, – соблаговолит заметить его присутствие.

Старичок поднялся, положил на стул обувные колодки и шпандырь, подправил очки, съехавшие на кончик его до дерзости длинного носа, открыл дверь и, не говоря ни слова, предстал перед молодым человеком в виде вопросительного знака.

На сей немой вопрос молодой человек ответил вопросом, который обычно задают в подобных случаях:

– Вы сдаете квартиру для холостяка?

– Да, месье.

– За сколько?

– Шестьсот пятьдесят.

– На каком этаже?

– На четвертом.

– И какая квартира?

– Есть прихожая, маленькая столовая, спальня и еще одна комната, в ней можно устроить небольшую гостиную.

– Вы позволите взглянуть?

– Да, месье.

Консьерж вышел, запер дверь своей каморки, сунул ключ в карман, взял ключ от квартиры и, глянув, не идет ли кто, пошел по лестнице впереди молодого человека.

Квартира была свободна и занять ее можно было тотчас; молодой человек прошелся по комнатам, составив себе весьма поверхностное впечатление о том, удобна она или нет: более всего он интересовался обоями, дверьми и потолком и нашел их вполне подходящими.

Консьерж показал ему умывальную комнату, о которой забыл упомянуть вначале. Окно комнаты выходило в тесный квадратный дворик, замкнутый с противоположной стороны соседним домом, пять окон которого тоже смотрели во двор.

Умывальная вконец очаровала молодого человека, и он поинтересовался, являются ли названные шестьсот пятьдесят франков окончательной ценой.

– Сказать по правде, – начал консьерж, – так за нее платили даже семьсот, но это были муж с женой, впрочем, люди совсем тихие, и им потом было жалко съезжать из этого дома. Но мужа выбрали в академики, им пришлось сократить расходы, и домовладелец сказал, что пожертвует пятьюдесятью франками ради того, чтоб поселить холостяка. Месье ведь холостяк?

– Да.

– Ну, месье, тогда это как раз то, что нужно: окна на южную сторону, солнце целый день, три окна выходят на улицу и еще большая удобная комната – и тоже с окном. Туда даже можно поставить кровать – для приятеля или слуги. У месье есть слуга?

– Нет.

– Если месье пожелает, моя жена и я будем у вас убирать.

– Хорошо. Квартира мне подходит, – выйдя за порог, сказал посетитель, в то время как консьерж запирал дверь, – но мне бы хотелось платить за нее шестьсот франков.

– Если месье пожелает оставить свой адрес, я переговорю с домовладельцем и передам вам ответ. Вообще-то, месье видит, что дом очень спокойный. На втором этаже живет пожилая дама, совершенно одинокая, третий – не сдан, на четвертый – еще не вселились, а над мсье проживает только один молодой человек, сверхштатный служащий в министерстве народного образования, месье Альфред, но он вечно бывает у матушки, которая живет в провинции. Мы не терпим в доме ни кошек, ни собак. У месье нет животных?

– Нет.

В следующую минуту они снова очутились возле каморки консьержа. Старик отпер дверь, немного пошарил на комоде, где стояли две вазочки с искусственными цветами, и протянул своему будущему жильцу сомнительного вида перо, не делавшее чести ни тому гусю, из которого его выдернули, ни тому человеку, который его очинял; затем он положил на стол листок писчей бумаги, рядом поставил фарфоровую чернильницу, являвшую собою фигурку императора с налитыми в шляпу чернилами, – и молодой человек написал свой адрес: «Эдуар Дидье, улица…» и так далее.

– Вот и хорошо, – проговорил консьерж, читая адрес. – Завтра я зайду к месье, – добавил он, провожая молодого человека до входной двери. – Мне не нужно говорить месье, что и домовладелец и мы хотим иметь только спокойных жильцов. Молодость есть молодость, мы это прекрасно понимаем, но некоторые молодые люди этим злоупотребляют, принимают… много… гостей, так сказать, они шумят, жильцы жалуются – и вот вам неприятности.

– Я принимаю лишь самых близких друзей, – ответил, удаляясь, молодой человек.

Консьерж расплылся в неестественной улыбке, являющейся привилегией глупцов.

Пройдя совсем немного, Эдуар повстречал приятеля, три или четыре месяца назад отбывшего в путешествие и всего несколько дней как вернувшегося.

Посыпались слова удивления и радости от встречи.

– Так ты откуда? – поинтересовался приятель по имени Эдмон Л…

– Я смотрел квартиру, которую намерен снять.

– Я тоже ищу квартиру. Это далеко?

– Нет.

– Послушай, если не возражаешь, пойдем посмотрим еще раз. Что как ты не решишься, а мне она подойдет, я ее тогда и сниму.

– Сожалею, – отвечал Эдуар, – но шансов на то, что я решусь, много.

– И все же посмотрим.

Консьерж был вынужден показывать квартиру вторично, и Эдмон пришел от нее в восторг.

– Дорогой мой, – сказал он, – вот уже неделя, как я вернулся и ищу квартиру, но такой прелестной мне еще не попадалось. Ты точно собираешься ее снять?

– Ну да.

– Вот несчастье! Нет ли у вас другой такой, похожей? – обратился он к консьержу.

– Нет, месье, другие все больше и дороже.

– Вот несчастье! – повторил Эдмон.

– Ты хорошо попутешествовал? – спросил Эдуар, когда они спускались по лестнице.

– Хорошо.

– И были любовные приключения?

– Увы, нет! Мне, как ты знаешь, двадцать два года, из них вот уже шесть лет я ищу предмет страсти – и так же, мой дорогой, не могу его отыскать, как и квартиру. Я отправился в Италию, поскольку мне говорили, что у итальянок врожденная любовь к французам. Куда там! Они все смеялись мне в лицо.

– И ты вернулся…

– Как уехал, так и приехал. Правда, вчера я написал одной миленькой женщине и теперь иду за ответом.

– Что ж, удачи тебе!

– Если откажешься от квартиры, – повторил Эдмон, расставаясь с Эдуаром, – уведоми меня.

– Хорошо.

– Прощай.

Как уже ясно читателю, Эдмон принадлежал к числу несуразных типов. Мир не видывал более скованного и неуклюжего человека, чем этот несчастный малый, вечно отстающий от моды и чувствующий себя стесненно в любом из своих костюмов. Он был одним из тех, кого женщины терпеть не могут за то, что они напускают на себя перед ними бесцеремонность пройдох, когда в действительности имеют за душой одни школярские теории. Видя их насквозь, женщины смеются над ними – если обладают хорошим характером, либо выставляют их за дверь – если обладают характером дурным. Когда какой-нибудь приятель Эдмона имел несчастье познакомить его со своей любовницей, он мог быть уверен, что спустя два дня услышит следующее:

«Что за господина вы мне представили?»

«Это один из моих друзей».

«Скажите ему, что это наглость писать мне то, что он написал, и что я запрещаю ему являться сюда».

Поначалу кое-кто сердился, но, убедившись, что зло сие неизлечимо, переставал обращать на это внимание, тем более что за письмами ничего не следовало, да и женщины, будто сговорившись, давали на них один и тот же ответ.

Что до Эдуара, с которым нам предстоит познакомиться поближе, то он был, что называется, славный малый, которого все рады были видеть: достаточно богатый, чтобы быть независимым, он тем не менее изучал право – чтобы иметь право ничего не делать; готовый ради товарища подставить под пулю собственный лоб; живой, обаятельный, болтливый, неспособный на серьезное чувство и мечтающий о вечной любви; обликом горделивый, лицом насмешливый. Лицо это по временам омрачалось легкой и быстротечной грустью, точно перед ним проходили тени отца и матери – двух любящих существ, которые распахивают двери в жизнь другим и которых он никогда не знал. Оттого-то, не ведая никакого горя и даже не предчувствуя надвигающихся неприятностей, он часами пребывал в глубокой печали, когда душа его замыкалась в себе, и средь взрывов смеха, средь мимолетных светских удовольствий ему виделось чье-то мертвенно-бледное лицо, уже опоэтизированное временем, которое глядело на него с улыбкой, некогда озарявшей его колыбельку, а потом понемногу стиралось и с полными глазами слез исчезало совсем.

В часы, когда он был погружен в себя, Эдуар размышлял о всех своих однодневных привязанностях, на которые растратил свое сердце и которые в моменты грусти, коими прошлое всегда омрачает настоящее, не могли утешить его в его недолгом одиночестве. Лишь присутствие веселого друга способно было избавить его от этих болезненных, но преходящих ощущений.

В такие дни погода обыкновенно стояла пасмурная, он не знал, чем заняться, рано возвращался домой, и в тишину его комнаты, освещенной двумя свечами, в гости к нему являлись воспоминания, передавая через какой-нибудь портрет, мебель, а то и просто через какой-нибудь пустяк одно из тех радостных впечатлений детства, которые в конце концов почти всегда дают повод к грусти. Потом он ложился, брал в руки книгу какого-нибудь из наших поэтов, с кем он мог бы поговорить о своей тоске, засыпал, и на следующий день, если погода была хорошей, видения исчезали, и он вновь становился веселым приятелем, коим был в предшествующие дни.

Итак, это была одна из тех милых, типично парижских натур, которых, кажется, так много, а на самом деле так мало в этом городе. Его посещения, редкие правда, Школы правоведения, с одной стороны, и его несколько аристократические привычки – с другой, давали ему доступ в два мира: развязных студентов и праздных молодых людей. И он был горячо любим всеми: одними за то, что одалживал им деньги, на которые они ездили развлекаться в Шомьер, другими за то, что одалживал свои остроты, позволявшие блистать в салонах по вечерам и за это друзья и любовницы были ему весьма признательны.

Прекратив поиски квартиры, Эдуар отправился обедать. Вернувшись к себе, он сравнил то жилище, куда намеревался переехать, с тем, которое намеревался покинуть, и, убедившись, что ничего не выигрывает, разве что просто меняет обстановку, испытал сожаление, приходящее всякий раз, когда оставляют холостяцкую квартиру, какой бы тесной и неудобной она ни была. В памяти всплывает все, что с нею связано: давнишние чувства – их рождение и угасание каждый день видели ее стены, распустившиеся поутру цветы – и от них осталось лишь то, что зовется воспоминанием. Теперь уж начинаешь жалеть обо всем, вплоть до назойливого фортепиано, проклятого фортепиано, которое есть везде, где бы вы ни жили, и которое по утрам и вечерам исторгает из себя вечные и непостижимые гаммы; вплоть до консьержа, который вечером вручал вам ваш подсвечник и ключ, а иногда и долгожданное письмо, и вы почти так же благословляли руку, вручившую его вам, как и руку, его написавшую.

Потом наступает канун того дня, на который назначен переезд. Нужно собирать вещи, и вы рано возвращаетесь домой, иногда с приятелем, выразившим желание вам помогать, но чаще всего один; вы открываете шкафы и разную другую мебель, переворачиваете все вверх дном, прикасаетесь ко множеству вещей, так и не укладывая их; вы не знаете, с чего начать; потом вдруг в каком-нибудь ящике, о существовании которого вы уже забыли, вы находите такое же забытое письмо, потом другое, третье, вы садитесь на край кровати и принимаетесь читать свое прошлое, прерывая чтение немыми монологами, вроде: «Бедняжка! Славная Луиза! Она, верно, любила меня! Что с ней сталось?»

Уже вечер на исходе, вы так ничего и не делаете, перед вами проходят смутные тени женщин, и эти женщины, без сомнения, в тот час, когда вы вспоминаете о них, говорят другому милые и лживые слова, которые еще недавно говорили вам.

На следующий день, когда вы встаете с постели и в вашем распоряжении имеется всего лишь два часа на переезд, вы обнаруживаете, что все пребывает в том же беспорядке, что и накануне.

Вряд ли стоит говорить, что консьерж принес Эдуару положительный ответ. Эдуар в обмен на согласие вручил ему задаток и, поскольку квартира была свободна, тотчас же занялся переездом.

Два дня спустя он уже совершенно устроился в новых апартаментах за шестьсот франков в год.

II
ЛАНДСКНЕХТ

Так минуло около месяца, когда однажды, выходя из дому, Эдуар увидел, как в соседний дом входит пожилая дама, на которую, признаться, он не обратил особого внимания, с девушкой – прекрасной, словно богиня, озаряющая своею красотою все вокруг. На мгновение она повернула головку в его сторону, и, каким бы кратким ни был этот миг, Эдуар смог разглядеть голубые глаза, черные волосы, бледное лицо и белые зубки – мечту художников и поэтов; в выражении лица девушки, в изгибах ее тела было нечто яркое и вызывающее, что изобличало в ней пылкую и эксцентричную натуру.

Девушка вошла в ворота, закрывшиеся за ней, и исчезла точно видение. Эдуар двинулся своей дорогой, и, когда пришел на бульвар в надежде встретить там кого-нибудь из приятелей, прелестный образ уже вовсе стерся в его воображении.

Погуляв какое-то время и поприветствовав некоторых особ, он наконец нашел подходящего человека и, взяв его под руку, сделал с ним два или три круга по бульвару.

– Ты ужинаешь со мной? – спросил его Эдуар. – Не хочешь ли заглянуть к Мари? Я ее уже два дня не видел, бедняжку.

Уйдя с бульвара, молодые люди направились к дому на улице Вивьен, поднялись на пятый этаж и без всяких церемоний позвонили.

Женщина, похожая на горничную, открыла им дверь.

– Мари у себя?

– Да, месье.

Они прошли в комнату, похожую на гостиную, где стояли вещи, похожие на мебель.

Две женщины и два молодых человека сидели за столом и оживленно беседовали.

– Хорошо, что вы пришли, это Анри и Эдуар! – воскликнула прелестная головка, бело-русо-розовая, точно пастель Мюллера. – Вы явились кстати! Мы играем в ландскнехт. Садитесь, если найдете стулья, и играйте, если есть деньги.

Два стула в конце концов сыскались.

– Кто выигрывает? – поинтересовался Эдуар.

– Клеманс. Она плутует.

Эдуар наклонился к уху Мари и, поцеловав ее, совсем тихо спросил:

– У тебя все хорошо?

– Прекрасно!

– Почему же тебя не было вчера?

– Плохо себя чувствовала.

– Врешь!

– Вношу тридцать су, – сказала Клеманс.

– Я – двадцать, – сказала Мари. – Эдуар, поставь за меня, я проигрываю.

Молодые люди пожали друг другу руки.

– Кто мечет банк? – спросил Анри.

– Я, – ответила Клеманс.

– Опять она? Она мечет уже семнадцатый раз!

– «Мечет молнии она…» – пропел кто-то фальшивым голосом.

– Играем? – воскликнула Клеманс. – Ставлю тридцать су.

– Беру двадцать, – ответила Мари.

– Я – десять, – сказал Эдуар.

– А я – остальное, – сказал Анри.

– Туз и валет, – объявила Клеманс.

– Туз – это хорошо.

– Галюше лучше.

– Что еще за Галюше?

– Это валет.

– Разве его зовут Галюше?

– Черт возьми, а как бы ты хотел, чтоб его звали?

– Скажи, Анри, ты знаешь, как ловят крокодилов?

– Нет.

– Вот и я тоже не знаю.

– Туз выиграл.

– Разумеется… Галюше еще ни разу не проигрывал.

– Передай талию.

– Ставлю сто су, – сказал Эдуар.

– Беру четыре франка, – сказала Мари.

– Ну конечно! – отозвалась Клеманс.

– Я – двадцать су, – сказал кто-то.

– А я – остаток, – сказал Анри.

– Анри всегда берет остаток, когда уже ничего не остается. Эдак он скоро коляску купит.

– Да! Кстати, о колясках. Она теперь есть у Августины.

– Ба!

– Да.

– Смотри-ка!

– Семерка и десятка, – сказал Эдуар.

– Десятка – это хорошо.

– Семерка выиграла, – объявил банкомет.

– Ты удваиваешь?

– Беру семь франков, – сказала Мари.

– Пятьдесят су, – сказала Клеманс.

– Остается пятьдесят сантимов, ты возьмешь их Анри?

– Нет.

– Поистине разорение тебе не грозит: берешь всегда, когда ничего нет, и ничего не берешь, когда есть.

– Дама плохая, – сказал Анри, – она уже четыре раза выходила.

Опершись белыми ручками о стол, обе молодые женщины, улыбаясь, внимательно следили за падающими одна за другой картами, но, видя, что они не приносят им выигрыша, принялись ругать их.

Игра в компании с женщинами имеет ту прелесть, что в ходе нее их лица меняют множество разных выражений, от неподдельной печали до безумной радости, в зависимости от того, проигрывают они или же выигрывают. Женщины ведь в противоположность нам не дают себе труда скрывать свои чувства.

– Дама выиграла! – объявила Клеманс. – Черт бы побрал эту монаршыо особу!

– В банке двадцать франков, – сказал Эдуар.

– Беру десять, – сказала Мари.

– Я… ничего, – проговорила Клеманс, подсчитывая деньги, лежавшие перед ней. – Впрочем, не взять ли мне сто су?

– Я – остальное, – смиренно сказал Анри.

– Две восьмерки! – сообщил Эдуар.

– Я буду должна тебе десять франков, – сказала ему Мари.

– Я бы предпочел, чтобы кто-нибудь другой был мне должен только пять, и я бы тогда выиграл еще сто су.

– Я тоже больше не плачу, он уже третий раз выигрывает, – сказала Клеманс, – но я беру десять франков.

– И я десять.

– А я пять.

– Пять.

– Десять.

Талия окончилась. Эдуар раскрыл карты.

– Два валета! – смеясь, сказал он.

– Негодный Галюше! – разом проговорили обе женщины.

– Итого я должна тебе двадцать франков, – сказала Мари.

– Продаю этот долг за тридцать су, – сказал Эдуар.

Никто не ответил.

– Ничего себе доверие! – прошептал Анри.

– Послушайте, вот мои десять франков, я больше не играю, – надув розовые губки, сказала Клеманс.

– Передаю талию, – сказал Эдуар и, обращаясь к Мари, у которой не было больше денег, добавил: – Послушай, Мари, ты мне должна двадцать франков, вот сорок, и ты мне больше не должна ничего.

– Сколько было в банке? – спросила Клеманс у Эдуара.

– Восемьдесят франков.

– Предлагаю ту же сумму.

В этот момент в дверь позвонили.

– Тс-с-с, – прошептала Мари.

Было слышно, как дверь открылась и начался разговор пришедшего с открывшим; потом дверь затворилась с шумом, обычно свидетельствующим о том, что пришелец остался снаружи.

Вошла женщина, похожая на горничную, и вручила Мари визитную карточку. Прочитав имя, Мари с улыбкой передала ее Эдуару, который передал ее Клеманс, а та – соседу, так что карточка обошла весь стол, вызвав всеобщий смех.

– Что вы ответили? – спросила Мари у Жозефины.

– Что мадам поехала к сестре в Отёй.

– Голосую за то, чтобы дать Жозефине луидор, – сказал один из игроков.

– Парламент за.

Луидор был передан Жозефине.

– Теперь, когда месье отчалил, – полный вперед! – сказала Клеманс. – Восемьдесят франков!

– Двадцать, – сказал Эдуар.

– Десять, – сказала Мари.

– Пятнадцать.

– Пять.

– Остаток.

Клеманс минуту колебалась: ее мучила мысль, что она может потерять восемьдесят франков. Прикинув, нет ли возможности сплутовать, и увидев, что глаза всех уставились на карты, она все же решилась и выбросила даму и валета.

– Плачу половину и выхожу из игры.

Дама уже выпадала пять раз.

– Отказываемся.

– И снова да-ма, – принялась напевать Клеманс – Я продолжаю, ставлю восемьдесят франков, шансы недурственные.

– Извини, но ты должна передать талию, ты мечешь только один раз.

– Верно. В таком случае, мои ангелочки, я более не играю.

– Ну вот! Теперь еще и Клеманс не дает отыграться.

– Да посмотри! Я выиграла всего лишь пятьдесят франков.

– Я их у тебя беру, – сказала Мари.

Клеманс соединила мизинец одной руки с большим пальцем другой и, приставив свободный большой палец к носу, пошевелила руками – получился знакомый всем жест.

– Если Клеманс выходит, то мы больше не играем, – сказала Мари.

– Ну ладно, ставлю двадцать франков, – передумав, сказала Клеманс.

– Держу.

Вновь замелькали карты.

– Ты хорошо знаешь Ламбера? – спросил у Эдуара Анри.

– Да, он изучал право.

– Он недавно поступил на медицинский.

– А, вот кому я доверю лечить моего дядюшку!

– Я выиграла, – сказала Мари, беря двадцать франков Клеманс.

– Ставлю тридцать франков, – сказала та, – с условием, что ты мне передашь талию… Решай скорее, мне нужно уходить.

– Согласна.

Клеманс выложила семерку и девятку – девятка выиграла.

Более огорченную физиономию редко можно увидеть, лицо Клеманс могло заставить плакать турка.

– Ставлю мой остаток, – сказала она.

– Держу, – ответила Мари.

На третьей карте Мари выиграла.

Теперь лицо Клеманс могло выжать слезу у ростовщика.

– Голосуем двадцать два су в пользу Клеманс, чтобы она могла заплатить за кабриолет, – предложил Анри.

– Подите вы к черту! – бросила Клеманс, надевая шляпку.

– Послушай, Клеманс, – сказал Эдуар, – ставлю за тебя двадцать франков, играй, и даю тебе честное слово, что в любом случае деньги будут твои.

– Ладно.

Выиграв двадцать франков и забрав деньги, она накинула шаль и исчезла, только ее и видели.

– Бедная Клеманс! – сказал Анри.

– Брось! Вчера вечером она выиграла восемнадцать луидоров у Жюльетты.

Завязался разговор, потом стали понемногу расходиться. Эдуар и Анри уходили последними, и Мари согласилась отпустить их с условием, что они вернутся после ужина.

– Славная девушка эта Мари! – сказал Эдуар, спускаясь по лестнице.

– А где ты с ней познакомился?

– У бедняги Альфреда, который теперь в Африке.

– Она лучше Клеманс.

– Несравненно.

Молодые люди удалялись, расточая похвалы женщине, которая в эту минуту приникла к окну и, адресуя улыбку Анри, а взгляд Эдуару, провожала их до тех пор, пока оба не скрылись за углом.

– Теперь, когда мы одни, сударь, – слегка недовольным тоном сказала Мари, – вы мне поведаете, что вы делали в последние два дня и отчего забыли бывать здесь.

Эдуар улегся у ног своего красивого и строгого судьи и принялся разворачивать перед ним систему защиты, которая сделала бы честь опытнейшему адвокату.

Разбирательство длилось долго. Суд, поразмыслив и приняв во внимание любовь, которую он испытывал к обвиняемому, учел смягчающие обстоятельства и объявил подсудимого невиновным.

Вот чем в общих чертах были заполнены дни Эдуара, когда милое утреннее видение ненадолго погрузило его в сладостные мечты.