Текст книги "Три мушкетера (худ. В. Клименко)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Канцлер, дрожа от вполне понятного волнения, взял письмо и, поклонившись до земли, вышел.

Не успела дверь закрыться за ним, как королева почти без чувств упала на руки своих дам.

Канцлер отнес письмо к королю, не заглянув в него. Рука короля, протянутая за письмом, дрожала. Он начал искать адрес, которого не было, страшно побледнел, медленно развернул письмо и, с первых же слов увидев, что оно обращено к испанскому королю, быстро пробежал его до конца.

Это был полный план нападения на кардинала. Королева предлагала своему брату и австрийскому королю, которые чувствовали себя оскорбленными политикой Ришелье, постоянно стремившегося унизить австрийский королевский дом, пригрозить объявлением войны Франции и поставить условием сохранения мира отставку кардинала. О любви в этом письме не было ни слова.

Король, сразу повеселев, послал узнать, во дворце ли еще кардинал.

Ему ответили, что его преосвященство в кабинете и ожидает распоряжений его величества.

Король немедленно отправился к нему.

– Представьте себе, герцог, – сказал король, – правы оказались вы, а не я. Вся интрига действительно политического свойства, и о любви нет и речи в этом письмо. Но зато в нем очень много говорится о вас.

Кардинал взял письмо и прочел с величайшим вниманием. Дойдя до конца, он перечел его вновь.

– Ну что ж, ваше величество, – сказал он, – вы видите сами, до чего доходят мои враги: вам угрожают двумя войнами, если вы не удалите меня.

На вашем месте, ваше величество, я, право же, уступил бы столь энергичным настояниям. Я же, со своей стороны, был бы безмерно счастлив уйти от дел.

– Что вы говорите, герцог!

– Я говорю, ваше величество, что здоровье мое разрушается в этой чрезмерно напряженной борьбе и бесконечных трудах. Я говорю, что, по всей видимости, буду не в силах выдержать утомление при осаде Ла-Рошели – и лучше будет, если вы назначите туда господина де Конде, для которого ведение войны есть его прямое дело, а не меня, служителя церкви, которому не позволяют отдаться его призванию, заставляя заниматься делами, к которым у него нет никакой склонности. Это обеспечит вам счастье в вашей семейной жизни и, я не сомневаюсь, укрепит вашу славу за рубежом.

– Будьте спокойны, герцог, – ответил король. – Я все понимаю. Все лица, поименованные в этом письме, понесут должную кару. Не избежит ее и королева.

– Ах, что вы говорите, ваше величество! Да упаси бог, чтобы королева претерпела из-за меня хоть малейшую неприятность! Королева всегда считала меня своим врагом, хотя ваше величество сами можете засвидетельствовать, что я постоянно горячо заступался за нее, даже перед вами. О, если бы она оскорбила честь вашего величества изменой, тогда другое дело, и я первый бы сказал: «Нет пощады виновной!» К счастью, об этом и речи нет, и ваше величество могли вновь в этом убедиться.

– Это верно, господин кардинал, – сказал король. – И вы, как всегда, были правы. Но королева тем не менее заслужила мои гнев.

– Вы сами, ваше величество, виновны перед ней. И было бы вполне понятно, если б она разгневалась на вас. Ваше величество обошлись с ней чересчур сурово.

– Вот именно так я всегда буду обходиться с моими врагами, а также и с вашими, какое бы высокое положение они ни занимали и какой бы опасности я ни подвергался, проявляя такую строгость.

– Королева враг мне, но не вам, ваше величество. Напротив, она преданная супруга, покорная и безупречная. Позвольте же мне вступиться за нее перед вашим величеством.

– Так пусть она пойдет на уступки, пусть сама сделает первый шаг!

– Напротив, ваше величество, подайте вы добрый пример. Ведь виновны были вы, заподозрив королеву.

– Мне сделать первый шаг! – воскликнул король. – Ни за что!

– Ваше величество, умоляю вас!

– Да, кроме того, как найти подходящий повод?

– Сделав что-нибудь, что могло бы доставить ей удовольствие.

– Что же именно?

– Дайте бал. Вы знаете, как королева любит танцы. Ручаюсь вам, что ее гнев не устоит перед таким проявлением внимания.

– Господин кардинал, ведь вам известно, что я не любитель светских развлечений.

– Раз она знает, какое отвращение вы питаете к таким забавам, она тем более будет вам благодарна. Да к тому же ей представится случай приколоть прекрасные алмазные подвески, которые вы ей недавно поднесли ко дню рождения и с которыми она еще нигде не успела появиться.

– Увидим, господин кардинал, увидим, – проговорил король, наслаждаясь сознанием, что королева оказалась виновной в преступлении, мало его беспокоившем, и невинной в том, чего он больше всего опасался, и поэтому готовый помириться с ней. – Увидим. Но, клянусь честью, вы слишком снисходительны.

– Ваше величество, – ответил кардинал, – предоставьте строгость министрам. Снисходительность – добродетели королей; прибегните к ней, и вы увидите, что это пойдет на пользу.

Вслед за этим, услышав, что часы пробили одиннадцать, кардинал с низким поклоном попросил разрешения удалиться и простился с королем, умоляя его помириться с королевой.

Анна Австрийская, ожидавшая упреков после того, как у нее отобрали письмо, крайне удивилась, заметив на следующий день, что король делает попытки к примирению. В первые минуты она была готова отвергнуть их: гордость женщины и достоинство королевы были так глубоко уязвлены, что она не могла сразу забыть обиду. Но, поддавшись уговорам своих придворных дам, в конце концов она постаралась сделать вид, будто начинает забывать о случившемся. Король, воспользовавшись этой переменой, сообщил ей, что в самом ближайшем будущем предполагает дать большой бал.

Бал представлял собой такую редкость для несчастной Анны Австрийской, что при этом известии, как и предполагал кардинал, последний след обиды исчез – если не из сердца ее, то с лица. Она спросила, на какой день назначено празднество, но король ответил, что на этот счет еще нужно будет сговориться с кардиналом.

И в самом деле, король каждый день спрашивал кардинала, когда будет устроено это празднество, и каждый день кардинал под каким-нибудь предлогом отказывался твердо назвать число.

Прошла неделя.

На восьмой день после описанных нами событий кардинал получил письмо, отправленное из Лондона и содержавшее только следующие строки:

«Я достала их. Не могу выехать из Лондона, потому что у меня не хватит денег. Вышлите мне пятьсот пистолей, и, получив их, я через четыре или пять дней буду в Париже».

В тот самый день, когда кардинал получил это письмо, король обратился к нему с обычным вопросом.

Ришелье посчитал по пальцам и мысленно сказал себе:

«Она пишет, что приедет через четыре или пять дней после получения денег. Дней пять пройдет, пока деньги прибудут в Лондон, и дней пять пока она приедет сюда. Всего, значит, десять дней. Нужно принять в расчет противный ветер, всякие досадные случайности и недомогания. Предположим, двенадцать дней…»

– Ну как же, герцог, вы рассчитали? – спросил король.

– Да, ваше величество. Сегодня у нас двадцатое сентября. Городские старшины устраивают третьего октября празднество. Все складывается великолепно. Никто не подумает, что вы идете на уступки королеве.

Помолчав, кардинал добавил:

– Не забудьте, кстати, накануне праздника сказать королеве, что вы желали бы видеть, к лицу ли ей алмазные подвески.

XVII. СУПРУГИ БОНАСЬЕ

Кардинал уже вторично в разговоре с королем упоминал об алмазных подвесках. Людовика XIII поразила такая настойчивость, и он решил, что за этим советом кроется тайна.

Он не раз чувствовал себя обиженным по той причине, что кардинал, имевший превосходную полицию – хотя она и не достигала совершенства полиции, современной нам, – оказывался лучше осведомленным о семейных делах короля, чем сам король. На этот раз король решил, что беседа с Анной Австрийской должна пролить свет на какое-то обстоятельство, непонятное ему. Он надеялся затем вернуться к кардиналу, проникнув в какие-то тайны, известные или неизвестные его преосвященству. И в том и в другом случае это должно было поднять престиж короля в глазах его министра.

Людовик XIII пошел к королеве и, по своему обыкновению, начал разговор с угроз, относившихся к ее приближенным. Анна Австрийская слушала, опустив голову, давая излиться потоку, в надежде, что должен же наступить конец. Но не этого желал король. Король желал ссоры, в пылу которой должен был пролиться свет – безразлично какой. Он был убежден, что у кардинала есть какая-то затаенная мысль и что он готовит ему одну из тех страшных неожиданностей, непревзойденным мастером которых он был. Его настойчивые обвинения привели его к желанной цели.

– Ваше величество, – воскликнула Анна Австрийская, выведенная из терпения смутными намеками, – почему вы не скажете прямо, что у вас на душе? Что я сделала? Какое преступление совершила? Не может быть, чтобы ваше величество поднимали весь этот шум из-за письма, написанного мною брату.

Король не нашелся сразу, что ответить на такой прямой вопрос. Он подумал, что сейчас самое время сказать те слова, которые должны были быть оказаны только накануне празднества.

– Сударыня, – проговорил он с важностью, – в ближайшие дни будет устроен бал в ратуше. Я считаю необходимым, чтобы вы, из уважения к нашим славным старшинам, появились на этом балу в парадном платье и непременно с алмазными подвесками, которые я подарил вам ко дню рождения. Вот мой ответ.

Ответ этот был ужасен. Анна Австрийская подумала, что королю известно все и что он только по настоянию кардинала был скрытен всю эту неделю.

Такая скрытность, впрочем, была в характере короля. Королева страшно побледнела и оперлась о маленький столик своей прелестной рукой, сейчас казавшейся вылепленной из воска. Глядя на короля глазами, полными ужаса, она не произнесла ни слова.

– Вы слышите, сударыня? – спросил король, наслаждаясь ее замешательством, хоть и не угадывая его причины. – Вы слышите?

– Слышу, сударь, – пролепетала королева.

– Вы будете на этом балу?

– Да.

– И на вас будут ваши алмазные подвески?

– Да.

Королева стала еще бледнее. Король заметил это и, удивляясь ее тревогой с той холодной жестокостью, которая составляла одну из самых неприятных сторон его характера, проговорил:

– Итак, решено! Вот и все, что я хотел сказать вам.

– Но на какой день назначен бал? – спросила Анна Австрийская.

Людовик XIII почувствовал, что ему не следует отвечать на этот вопрос: голос королевы был похож на голос умирающей.

– Весьма скоро, сударыня, – ответил король. – Но я не помню в точности числа, нужно будет спросить у кардинала.

– Значит, это его высокопреосвященство посоветовал вам дать бал? – воскликнула королева.

– Да, сударыня. Но к чему этот вопрос? – с удивлением спросил король.

– И он же посоветовал вам напомнить мне об алмазных подвесках?

– Как вам сказать…

– Это он, ваше величество, он!

– Не все ли равно – он или я? Не считаете ли вы эту просьбу преступной?

– Нет, сударь.

– Значит, вы будете?

– Да.

– Прекрасно, – сказал король, идя к выходу. – Надеюсь, вы исполните ваше обещание.

Королева сделала реверанс, не столько следуя этикету, сколько потому, что у нее подгибались колени.

Король ушел очень довольный.

– Я погибла! – прошептала королева. – Погибла! Кардинал знает все.

Это он натравливает на меня короля, который пока еще ничего не знает, но скоро узнает. Я погибла! Боже мой! Боже мой!..

Она опустилась на колени и, закрыв лицо дрожащими руками, углубилась в молитву.

Положение действительно было ужасно. Герцог Бекингэм вернулся в Лондон, г-жа де Шеврез находилась в Туре. Зная, что за ней следят настойчивее, чем когда-либо, королева смутно догадывалась, что предает ее одна из ее придворных дам, но не знала, кто именно. Ла Порт не имел возможности выходить за пределы Лувра; она не могла довериться никому на свете.

Ясно представив себе, как велико несчастье, угрожающее ей, и как она одинока, королева не выдержала и разрыдалась.

– Не могу ли я чем-нибудь помочь вашему величеству? – произнес вдруг нежный, полный сострадания голос.

Королева порывисто обернулась; нельзя было ошибиться, услышав этот голос: так говорить мог только друг.

И действительно, у одной из дверей, ведущей в комнату королевы, стояла хорошенькая г-жа Бонасье. Она была занята уборкой платьев и белья королевы в соседней маленькой комнатке и не успела выйти, когда появился король. Таким образом, она слышала все.

Королева, увидев, что она не одна, громко вскрикнула. В своей растерянности она не сразу узнала молодую женщину, приставленную к ней Ла Портом.

– О, не бойтесь, ваше величество! – воскликнула молодая женщина, ломая руки и плача при виде отчаяния своей повелительницы. – Я предана вашему величеству душой и телом, и, как ни далека я от вас, как ни ничтожно мое звание, мне кажется, что я придумала, как вызволить ваше величество из беды.

– Вы! О, небо! Вы! – вскричала королева. – Но взгляните мне в глаза.

Меня окружают предатели. Могу ли я довериться вам?

– Ваше величество, – воскликнула молодая женщина, падая на колени, клянусь моей душой, – я готова умереть за ваше величество.

Этот крик вырвался из самой глубины сердца и не оставлял никаких сомнений в его искренности.

– Да, – продолжала г-жа Бонасье, – да, здесь есть предатели. Но именем пресвятой девы клянусь, что нет человека, более преданного вашему величеству, чем я! Эти подвески, о которых спрашивал король… вы отдали их герцогу Бекингэму, не правда ли? Эти подвески лежали в шкатулке розового дерева, которую он унес с собою? Или я ошибаюсь, или не то говорю?

– О, боже, боже! – шептала королева, у которой зубы стучали от страха.

– Так вот, – продолжала г-жа Бонасье, – эти подвески надо вернуть.

– Да, конечно, надо. Но как, как это сделать? – вскричала королева.

– Надо послать кого-нибудь к герцогу.

– Но кого? Кого? Кому можно довериться?

– Положитесь на меня, ваше величество. Окажите мне эту честь, моя королева, и я найду гонца!

– Но придется написать!

– Это необходимо. Хоть два слова, начертанные рукою вашего величества, и ваша личная печать.

– Но эти два слова – это мой приговор, развод, ссылка…

– Да, если они попадут в руки негодяя. Но я ручаюсь, что эти строки будут переданы по назначению.

– О, господи! Мне приходится вверить вам мою жизнь, честь, мое доброе имя!

– Да, сударыня, придется. И я спасу вас.

– Но как? Объясните мне, по крайней мере!

– Моего мужа дня два или три назад освободили. Я еще не успела повидаться с ним. Это простой, добрый человек, одинаково чуждый и ненависти и любви. Он сделает все, что я захочу. Он отправится в путь, не зная, что он везет, и он передаст письмо вашего величества, не зная, что оно от вашего величества, по адресу, который будет ему указан.

Королева в горячем порыве сжала обе руки молодой женщины, глядя на нее так, словно желала прочесть все таившееся в глубине ее сердца.

Но, видя в ее прекрасных глазах только искренность, она нежно поцеловала ее.

– Сделай это, – воскликнула она, – и ты спасешь мою жизнь, спасешь мою честь!

– О, не преувеличивайте услуги, которую я имею счастье оказать вам!

Мне нечего спасать: ведь ваше величество – просто жертва гнусных происков.

– Это правда, дитя мое, – проговорила королева. – И ты не ошибаешься.

– Так дайте мне письмо, ваше величество. Время не терпит.

Королева подбежала к маленькому столику, на котором находились чернила, бумага и перья; она набросала две строчки, запечатала письмо своей печатью и протянула его г-же Бонасье.

– Да, – сказала королева, – но мы забыли об одной очень важной вещи.

– О какой?

– О деньгах.

Госпожа Бонасье покраснела.

– Да, правда, – проговорила она. – И я должна признаться, что мой муж…

– У твоего мужа денег нет? Ты это хотела сказать?

– Нет, деньги у него есть. Он очень скуп – это его главный порок. Но пусть ваше величество не беспокоится, мы придумаем способ…

– Дело в том, что и у меня нет денег, – промолвила королева. (Тех, кто прочтет мемуары г-жи де Моттвиль, не удивит этот ответ.) – Но погоди…

Анна Австрийская подошла к своей шкатулке.

– Возьми этот перстень, – сказала она. – Говорят, что он стоит очень дорого. Мне подарил его мой брат, испанский король. Он принадлежит лично мне, и я могу располагать им. Возьми это кольцо, обрати его в деньги и пусть твой муж едет.

– Через час ваше желание будет исполнено.

– Ты видишь адрес, – прошептала королева так тихо, что с трудом можно было разобрать слова:

– «Милорду герцогу Бекингэму, Лондон».

– Письмо будет передано ему в руки.

– Великодушное дитя! – воскликнула королева.

Госпожа Бонасье поцеловала королеве руку, спрятала письмо в корсаж и унеслась, легкая, как птица.

Десять минут спустя она уже была дома. Она и в самом деле, как говорила королеве, не видела еще мужа после его освобождения. Не знала она и о перемене, происшедшей в его отношении к кардиналу, перемене, которой особенно способствовали два или три посещения графа Рошфора, ставшего ближайшим другом Бонасье.

Граф без особого труда заставил его поверить, что похищение его жены было совершено без всякого дурного умысла и являлось исключительно мерой политической предосторожности.

Она застала г-на Бонасье одного: бедняга с трудом наводил порядок в доме. Мебель оказалась почти вся поломанной, шкафы – почти пустыми: правосудие, по-видимому, не принадлежит к тем трем вещам, о которых царь Соломон говорит, что они не оставляют после себя следа. Что до служанки, то она сбежала тотчас же после ареста своего хозяина. Бедная девушка была так перепугана, что шла, не останавливаясь, от Парижа до самой своей родины – Бургундии.

Почтенный галантерейщик сразу по прибытии домой уведомил жену о своем благополучном возвращении, и жена ответила поздравлением и сообщила, что воспользуется первой свободной минутой, которую ей удастся урвать от своих обязанностей, чтобы повидаться со своим супругом.

Этой первой минуты пришлось дожидаться целых пять дней, что при других обстоятельствах показалось бы г-ну Бонасье слишком долгим сроком. Но разговор с кардиналом и посещения графа Рошфора доставляли ему богатую пищу для размышлений, а, как известно, ничто так не сокращает время, как размышления.

К тому же размышления Бонасье были самого радужного свойства. Рошфор называл его своим другом, своим любезным Бонасье и не переставал уверять его, что кардинал самого лучшего мнения о нем. Галантерейщик уже видел себя на пути к богатству и почестям.

Госпожа Бонасье тоже много размышляла за это время, но, нужно признаться, думы ее были чужды честолюбия. Помимо воли, мысли ее постоянно возвращались к красивому и смелому юноше, влюбленному, по-видимому, столь страстно. Выйдя в восемнадцать лет замуж за г-на Бонасье, живя постоянно среди приятелей своего мужа, неспособных внушить какое-либо чувство молодой женщине с душой более возвышенной, чем можно было ожидать у женщины в ее положении, г-жа Бонасье не поддавалась дешевым соблазнам. Но дворянское звание в те годы, больше чем когда-либо, производило сильное впечатление на обыкновенных горожан, а д'Артаньян был дворянин. Кроме того, он носил форму гвардейца, которая, после формы мушкетера, выше всего ценилась дамами. Он был, повторяем, красив, молод и предприимчив. Он говорил о любви как человек влюбленный и жаждущий завоевать любовь. Всего этого было достаточно, чтобы вскружить двадцатипятилетнюю головку, а г-жа Бонасье как раз достигла этой счастливой поры жизни.

Оба супруга поэтому, хотя и не виделись целую неделю – а за эту неделю ими были пережиты значительные события, – встретились поглощенные каждый своими мыслями. Г-н Бонасье проявил все же искреннюю радость и с распростертыми объятиями пошел навстречу своей жене.

Госпожа Бонасье подставила ему лоб для поцелуя.

– Нам нужно поговорить, – сказала она.

– О чем же? – с удивлением спросил Бонасье.

– Мне нужно сказать вам нечто очень важное… – начала г-жа Бонасье.

– Да, кстати, и я тоже должен задать вам несколько довольно серьезных вопросов, – прервал ее Бонасье. – Объясните мне, пожалуйста, почему вас похитили?

– Сейчас речь не об этом, – ответила г-жа Бонасье.

– А о чем же? О моем заточении?

– Я узнала о нем в тот же день. Но за вами не было никакого преступления, вы не были замешаны ни в какой интриге, наконец, вы не знали ничего, что могло бы скомпрометировать вас или кого-либо другого, и я придала этому происшествию лишь то значение, которого оно заслуживало.

– Вам легко говорить, сударыня! – сказал Бонасье, обиженный недостаточным вниманием, проявленным женой. – Но известно ли вам, что я провел целые сутки в Бастилии?

– Сутки проходят быстро. Не будем же говорить о вашем заточении и вернемся к тому, что привело меня сюда.

– Как это – что привело вас сюда? Разве вас привело сюда не желание увидеться с мужем, с которым вы были целую неделю разлучены? – спросил галантерейщик, задетый за живое.

– Конечно, прежде всего это. Но, кроме того, и другое.

– Говорите!

– Это – дело чрезвычайной важности, от которого, быть может, зависит вся наша будущая судьба.

– Наше положение сильно изменилось за то время, что я не видел вас, госпожа Бонасье, и я не удивлюсь, если через несколько месяцев оно будет внушать зависть очень многим.

– Да, особенно если вы точно выполните то, что я вам укажу.

– Мне?

– Да, вам. Нужно совершить одно доброе, святое дело, и вместе с тем можно будет заработать много денег.

Госпожа Бонасье знала, что упоминанием о деньгах она заденет слабую струнку своего мужа.

Но любой человек, хотя бы и галантерейщик, поговорив десять минут с кардиналом Ришелье, уже делался совершенно иным.

– Много денег? – переспросил Бонасье, выпятив нижнюю губу.

– Да, много.

– Сколько примерно?

– Может быть, целую тысячу пистолей.

– Значит, то, о чем вы собираетесь просить меня, очень важно?

– Да.

– Что же нужно будет сделать?

– Вы немедленно отправитесь в путь. Я дам вам письмо, которое вы будете хранить как зеницу ока и вручите в собственные руки тому, кому оно предназначено.

– И куда же я поеду?

– В Лондон.

– Я? В Лондон? Да вы шутите! У меня нет никаких дел в Лондоне.

– Но другим нужно, чтобы вы поехали в Лондон.

– Кто эти другие? Предупреждаю вас, что я ничего больше не стану делать вслепую и что я не только желаю знать, чем я рискую, но и ради кого я рискую.

– Знатная особа посылает вас, и знатная особа вас ждет. Награда превзойдет ваши желания – вот все, что я могу вам обещать.

– Снова интрига! Вечные интриги! Благодарю! Теперь меня не проведешь: господин кардинал мне кое-что разъяснил.

– Кардинал! – вскричала г-жа Бонасье. – Вы виделись с кардиналом?

– Да, он вызывал меня! – заявил галантерейщик.

– И вы последовали этому приглашению, неосторожный вы человек?

– Должен признаться, что у меня не было выбора – идти или не идти: меня вели двое конвойных. Должен также признаться, что так как я тогда еще не знал его преосвященства, то, если б я мог уклониться от этого посещения, я был бы очень рад.

– Он грубо обошелся с вами, грозил вам?

– Он подал мне руку и назвал своим другом, своим другом! Слышите, сударыня? Я друг великого кардинала!

– Великого кардинала?

– Уж не собираетесь ли вы оспаривать у него этот титул?

– Я ничего не оспариваю, но я говорю вам, что милость министра – вещь непрочная и что только сумасшедший свяжет свою судьбу с министром. Есть власть, стоящая выше его силы, – власть, покоящаяся не на прихоти человека или на исходе каких-нибудь событий. Такой власти и надо служить.

– Мне очень жаль, сударыня, но для меня нет другой власти, кроме власти великого человека, которому я имею честь служить.

– Вы служите кардиналу?

– Да, сударыня. И как его слуга я не допущу, чтобы вы впутывались в заговоры против безопасности государства и чтобы вы, вы помогали интригам женщины, которая, не будучи француженкой, сердцем принадлежит Испании. К счастью, у нас есть великий кардинал: его недремлющее око следит за всем и проникает до глубины сердец.

Бонасье слово в слово повторил фразу, слышанную от графа Рошфора. Он запомнил ее и только ждал случая блеснуть ею. Но бедная молодая женщина, рассчитывавшая на своего мужа и в этой надежде поручившаяся за него королеве, задрожала и от ужаса перед опасностью, которую чуть не навлекла на себя, и от сознания своей беспомощности. Все же, зная слабости своего мужа, а особенно его алчность, она еще не теряла надежды заставить его исполнить ее волю.

– Ах, так, значит, вы кардиналист, сударь! – воскликнула она. – Ах, так вы служите тем, кто истязает вашу жену, оскорбляет вашу королеву!

– Интересы одного человека – ничто перед всеобщим благом. Я за тех, кто спасает государство! – напыщенно произнес Бонасье.

Это снова была фраза графа Рошфора, которую Бонасье запомнил и нашел случай вставить.

– Да имеете ли вы понятие, что такое государство, о котором вы говорите? – спросила, пожимая плечами, г-жа Бонасье. – Оставайтесь лучше простым мещанином, без всяких ухищрений, и станьте на сторону тех, кто предлагает вам наибольшие выгоды.

– Как сказать… – протянул Бонасье, похлопывая по лежавшему подле него туго набитому мешку, который зазвенел серебряным звоном. – Что вы на это скажете, почтеннейшая проповедница?

– Откуда эти деньги?

– Вы не догадываетесь?

– От кардинала?

– От него и от моего друга, графа Рошфора.

– От графа Рошфора? Но ведь он-то меня и похитил!

– Вполне возможно.

– И вы принимаете деньги от этого человека?

– Не говорили ли вы, что это похищение имело причину чисто политическую?

– Но целью этого похищения было заставить меня предать мою госпожу, вырвать у меня под пыткой признания, которые могли бы угрожать чести, а может быть, и жизни моей августейшей повелительницы!

– Сударыня, – сказал Бонасье, – ваша августейшая повелительница – вероломная испанка, и все, что делает кардинал, делается по праву.

– Сударь, – вскричала молодая женщина, – я знала, что вы трусливы, алчны и глупы, но я не знала, что вы подлец!

– Сударыня… – проговорил Бонасье, впервые видевший свою жену в таком гневе и струсивший перед семейной бурей, – сударыня, что вы говорите?

– Я говорю, что вы негодяй! – продолжала г-жа Бонасье, заметив, что она снова начинает приобретать влияние на своего мужа. – Так, значит, вы, вы стали заниматься политикой да сделались к тому же и сторонником кардинала? Так, значит, вы телом и душой продаетесь дьяволу, да еще за деньги?

– Не дьяволу, а кардиналу.

– Это одно и то же! – воскликнула молодая женщина. – Кто говорит «Ришелье» – говорит «сатана».

– Замолчите, сударыня, замолчите! Вас могут услышать!

– Да, вы правы, и мне будет стыдно за вашу трусость.

– Но чего вы, собственно, требуете?

– Я вам уже сказала: я требую, чтобы вы сию же минуту отправились в путь и чтобы вы честно выполнили поручение, которым я удостаиваю вас. На этих условиях я готова все забыть и простить вас. И более того, – она протянула ему руку, – я верну вам свою дружбу.

Бонасье был труслив и жаден, но жену свою он любил: он растрогался.

Пятидесятилетнему мужу трудно долго сердиться на двадцатипятилетнюю жену. Г-жа Бонасье увидела, что он колеблется.

– Ну как же? Вы решились?

– Но, дорогая моя, подумайте сами: чего вы требуете от меня? Лондон находится далеко, очень далеко от Парижа, к тому же возможно, что ваше поручение связано с опасностями.

– Не все ли равно, раз вы избежите их!

– Знаете что, госпожа Бонасье? – сказал галантерейщик. – Знаете что: я решительно отказываюсь. Интриги меня пугают. Я-то ведь видел Бастилию!

Бр-р-р! Это ужас – Бастилия! Стоит мне вспомнить, так мороз по коже подирает. Мне грозили пытками! А знаете ли вы, что такое пытки? Деревянные клинья загоняют между пальцами ноги, пока не треснут кости… Нет, решительно нет! Я не поеду. А почему бы, черт возьми, вам не поехать самой?

Мне начинает казаться, что я вообще был до сих пор в заблуждении на ваш счет: мне кажется, что вы мужчина, да еще из самых отчаянных.

– А вы… вы – женщина, жалкая женщина, глупая и тупая! Ах! Вы трусите? Хорошо. В таком случае, я сию же минуту заставлю именем королевы арестовать вас, и вас засадят в ту самую Бастилию, которой вы так боитесь!

Бонасье впал в глубокую задумчивость. Он обстоятельно взвесил в своем мозгу, с чьей стороны грозит большая опасность – со стороны ли кардинала или со стороны королевы. Гнев кардинала был куда опаснее.

– Прикажете арестовать меня именем королевы? – сказал он наконец. – А я сошлюсь на его преосвященство.

Тут только г-жа Бонасье поняла, что зашла чересчур далеко, и ужаснулась. Со страхом вглядывалась она в это тупое лицо, на котором выражалась непоколебимая решимость перетрусившего глупца.

– Хорошо, – сказала она. – Возможно, что вы в конце концов правы.

Мужчина лучше разбирается в политике, особенно вы, господин Бонасье, раз вам довелось беседовать с кардиналом. И все же мне очень обидно, – добавила она, – что мой муж, человек, на любовь которого я, казалось, могла положиться, не пожелал исполнить мою прихоть.

– Ваши прихоти могут завести слишком далеко, – покровительственным тоном произнес Бонасье. – И я побаиваюсь их.

– Придется отказаться от моей затеи, – со вздохом промолвила молодая женщина. – Пусть так. Не будем больше об этом говорить.

– Если бы вы хоть толком сказали мне, что я должен был сделать в Лондоне, – помолчав немного, заговорил Бонасье, с некоторым опозданием вспомнивший, что Рошфор велел ему выведывать тайны жены.

– Вам это ни к чему знать, – ответила молодая женщина, которую теперь удерживало недоверие. – Дело шло о пустяке, о безделушке, которую иногда так жаждет женщина, о покупке, на которой можно было хорошо заработать.

Но чем упорнее молодая женщина старалась скрыть свои мысли, тем больше Бонасье убеждался, что тайна, которую она отказывалась доверить ему, имеет важное значение. Он поэтому решил немедленно бежать к графу Рошфору и дать ему знать, что королева ищет гонца, чтобы отправить его в Лондон.

– Простите, дорогая, но я должен покинуть вас, – сказал он. – Не зная, что вы сегодня придете, я назначил свидание одному приятелю. Я задержусь недолго, и, если вы подождете меня минутку, я, кончив разговор, сразу же вернусь за вами и, так как уже темнеет, провожу вас в Лувр.

– Благодарю вас, сударь, – ответила г-жа Бонасье. – Вы недостаточно храбры, чтобы оказать мне какую-либо помощь. Я могу вернуться в Лувр одна.

– Как вам будет угодно, госпожа Бонасье, – сказал бивший галантерейщик. – Скоро ли я увижу вас снова?

– Должно быть, на будущей неделе я получу возможность немного освободиться от службы и воспользуюсь этим, чтобы привести в порядок наши вещи, которые, надо думать, несколько пострадали.

– Хорошо, буду ждать вас. Вы на меня не сердитесь?

– Я? Нисколько.

– Значит, до скорого свидания?