Текст книги "Земля мертвых"

Автор книги: Александр Прозоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Кто ты, кряж? – вошла в кабинет босая девушка в длинной, ниже колен, полотняной рубахе и остановилась напротив него.

– Хомяк, Никита, – он хотел протянуть руку ей навстречу, но она не поддавалась, словно завязнув в столе.

– Чудится мне знакомое в тебе, Никита, – склонилась она к его лицу. – Откуда ты?

– Из деревни Келыма, – пересохшими губами произнес он. – Семена Астапича и Агрипыны Федоровны сын.

– Не знаю, – отмахнулась рукой девушка, и кабинет шефа исчез, сменившись обстановкой черной рубленной избы.

– А ты кто?

– Настя я, – кивнула девушка. – Сирота. В Кельмимаа жила, пока не убили…

– Тебя убили? – даже во сне вздрогнул Хомяк.

– Всех убили, – отрицательно покачала головой Настя. – Мы остались. Ты, и граба [87]87
  Граба – земля в смысле почвы, тропинок, места, на которое ступает нога.


[Закрыть]твоя.

Она выпрямилась, и через голову сняла с себя рубашку, оставшись совершенно обнаженной. Тряхнула головой, перебрасывая толстую седую косу из-за спины вперед, на высокую грудь. Взгляд Никиты скользнул по слегка выпирающему животу и густым черным кудрям у него внизу, широким бедрам и сильным красивым ногам. Малорослая, но с ладной фигурой, ярко-синими глазами и полным отсутствием смущения, она могла быть только порождением сна.

– Что ты делаешь? – пробормотал он.

– Ты один, и я одна, – опустилась девушка на тюфяк. – Такова скудель [88]88
  Скудель, скудельный сосуд – сосуд из глины, земли. На Руси скудельный сосуд символизировал человеческую судьбу.


[Закрыть]наша.

Рука Насти скользнула под одеяло, по обнаженной груди мужчины и уперлась в трикотажные трусы:

– Ой, что это?

– Подожди… Ну, нельзя так?

– А как еще одинокой сироте удержаться рядом с мужем? [89]89
  Муж – это слово на Руси означало не только «супруг», но и просто мужчина, полноценный человек. Как, впрочем, и во многих других языках.


[Закрыть]– она принялась весьма настойчиво стаскивать с него единственную деталь одежды. При этом коса защекотала Никиту по ребрам, а прохладные соски заскользили по животу. Еще недавно полностью выдохшийся и мечтающий только о сне, он вдруг почувствовал нарастающее возбуждение, приподнял бедра, позволяя снять с себя трусы, и спросил только об одном:

– Ты уверена?

– Чагой, [90]90
  Чага – пленница, рабыня


[Закрыть]твоей стану, русалкой [91]91
  Русалка – на Руси это не просто утопленница, а девушка, утопившаяся из-за любви, причем русалка вполне может выйти замуж за нормального человека, если воспылает к нему взаимной страстью.


[Закрыть]зазнобой, [92]92
  Зазноба – любимая.


[Закрыть]– она уже завладела напрягшейся плотью и играла ею, то поглаживая, то слегка постукивая пальчиками.

Хомяк еще понимал, чем могут закончиться подобные неожиданные эротические игры: шантажом, обвинением в изнасиловании, вымогательством – но устоять уже не мог. Он подмял девушку под себя, сильным толчком вошел в нее. Настя жалобно захрипела, выпучив глаза – он мгновенно сообразил, что убивает ее, и откинулся в сторону:

– Ты как? – Девушка продолжала смотреть прямо над собой, широко раскрыв рот, и Никита забеспокоился: – Ты цела? Ничего не сломано?

В приступе яростного плотского желания, далеко не всякий мужчина двухметрового роста и стадвадцатикилограмового веса способен сообразить, что навалившись на семнадцатилетнюю девушку на две головы ниже ростом, он ее скорее искалечит, чем добьется ответной страсти.

– Сейчас, желанный мой, – повернула она голову и мягко улыбнулась. – Сейчас, суженый.

Она скользнула рукой по его телу, коснулась испуганно съежившегося малыша, укоризненно его потеребила:

– Вот ты какой…

Малыш встрепенулся, начал расти. Настя сдвинула простыню, коснулась губами одного соска своего мужчины, потом другого, оседлала Никиту, низко наклонилась и долгим поцелуем прильнула к ямочке между ключицами. Целуя грудь, она начала спускаться ниже и ниже, и вскоре напряженная плоть Никиты ощутила легкое щекотание курчавых волос. Хомяк рефлекторно дернулся вперед, но никуда не попал, дернулся еще.

– Сейчас, – извиняющимся тоном произнесла девушка, опустила руку вниз, направила горячий кончик во влажную теплоту, и Никита наконец-то вошел в нее, вошел всей силой, на которую только был способен.

Настя вскрикнула, закинув голову – но на этот раз в ее голосе звучало больше наслаждения, чем боли. Хомяк рвался в нее снова и снова, а она разгорячала его еще сильнее, поигрывая вперед-назад своими бедрами. Мужчине хотелось растянуть это сладострастие до бесконечности, сохранить его навсегда – но внизу живота произошел горячий взрыв, всплеск неподвластной ему эмоции, который продолжался, продолжался, продолжался, впитываясь в замершую в экстазе женщину. И лишь сорвавшийся с ее губ тонкий жалобный вой долго-долго метался между бревенчатых стен.

Когда все закорчилось Никита Хомяк не мог ни говорить, ни шевелиться, ни дышать. Он просто склонил голову набок, к явившемуся из ночи прекрасному созданию, ощутил аромат пересохшего сена и провалился в небытие.

Семен Зализа откинулся на ароматное сено невысокого стожка и многозначительно склонил голову набок:

– Что это, Антип, собаки у вас в деревне не гавкают?

– Так, из леса еще не вышли, Семен Прокофьевич, – низко склонился чухонец.

– А как по дороге мне попадутся, как по дороге поеду?

– Не попадутся, Семен Прокофьевич, не попадутся, – уверил опричника хитрый смерд.

Зализа добродушно рассмеялся, хлебнул хмельного меда и потянулся к куску вареной убоины. Ему не хотелось спать на полатях пропахшей рыбой и дымом чухонской избы, не хотелось тискать запуганных визитом неведомых врагов, не вычесавших еловые иголки девок. Пока на божьей земле стояло лето, переночевать можно и в копне свежего, пряного лена. Правда, оба бывших черносотенца его мнения не разделяли и пропали где-то в зарослях кустарника, оставив в собеседники старого мужика.

– Тягло государево [93]93
  Тягло – налогообложение вольных людей. Продавшись в рабство, можно было скостить часть выплат, договорившись с хозяином о меньшем обложении.


[Закрыть]не забываете? – грозно прищурился он на старика.

– Помилуйте, Семен Прокофьевич, – перекрестился Антип, – намедни в Копорье и рыбу отправили копченую, и мед гречишный.

– Откуда у тебя здесь гречиха, Антип? – укоризненно покачал головой опричник. – Хитришь опять, человече…

– Позем за излучиной Ижоры засеял, – признался чухонец и, словно в оправдание, добавил: – Хорошо, у нас хоть татар проклятущих нет. А от дикарей северных как-нибудь отобьемся.

– Честный ты мужик, Антип, – покачал головой Зализа, допил из ковша мед, и закончил: – Но глуп изрядно. Кто такой татарин? Степняк, бродяга. Ну, наскочит он на тебя раз, ну и что? Он же по своей степи ползет, как гусеница обожравшаяся. У него и табун, и стадо скотины всякой, и женки в повозке, и дети голопузые. А я жену с детьми в крепости оставлю, сам с дружиной на коней заскочу, да возьму по три заводных, да не пасти их стану на тощей траве, а овсом отборным накормлю – и догоним мы твоего татарина за два дни, вырубим его под корень, а жен и детишек разгоним по степи, чтобы всем прочим рассказали, чем незваных гостей на Руси встречают. Здешние дикари, Антип, хитрее. Они тайком выскочат, брюхо свое голодное на земле нашей набьют, да скорей назад спрячутся, в замки свои орденские, да за море варяжское. И выковыривать их оттуда придется, как хорька вонючего из глубокой норы. За день-два не справишься, одним мечом да стрелой не обойдешься. Будь они татарами – давно бы извели нехристей, да в веру истинную обратили.

– Как же люди сказывали, Семен Прокофьевич, – осторожно поинтересовался Антип, – про набеги татарские? На Владимир, Елецк, на Хлынов? [94]94
  Хлынов – ынешняя Вятка.


[Закрыть]

– То по нерадению боярскому! – решительно отрезал опричник. – Да по малолетству государеву. Ныне царь наш на столе твердо сидит, а потому Казанский хан саблю ему уже поцеловал, Астраханский челом бьет, а Крымский за рогатками засечными сидит, зубами лязгает, часа своего ждет! Не будет более татар на Руси, кончилось их раздолье. А бояр крамольных государь всех по именам запомнил, за слезы народные сполна заплатят!

Антип упас на колени, и истово перекрестился, сообразив, что усомнился в царской власти. Однако Зализа великодушно похлопал его по плечу:

– Не бойся. Смуту в московских землях государь осадит, дурные головы отсечет, придет час и здешних дикарей. Не спасут их ни стены каменные, ни моря широкие. Дети твои и не вспомнят, каковы они с виду. Все, – отдал опричник смерду деревянный, с резной ручкой ковш. – Ступай…

Семен зарылся глубоко в сено, поворочался, положил под голову сложенную попону, под руку – пояс с саблей, закрыл глаза и сладко, спокойно заснул.

Избушка на опушке

Поутру чухонцы накормили засечников рыбной кашей с грибами, поднесли сладковатого сыта, и стали отгонять с лес пронзительно визжащих поросят, величественно пережевывающих жвачку коров, пузатую лошадь и весь куриный выводок. Все прекрасно понимали, что уткнувшиеся за Кузькиным ручьем в непроходимые болота, неведомые чужаки сегодня пойдут назад.

Дворкину и Старостину, явившимся поутру с довольными, лоснящимися рожами он приказал отвести подальше коней, а сам удобно разлегся за небольшой кочкой, прикрытой с одной стороны широкой лужей, а с другой – густым малинником: незаметно не подберешься.

Сарацины – впрочем, в том, что на берегах Невы объявились именно басурмане, Зализа уже начал сомневаться – сарацины появились задолго до полудня. Видно, ушли от Кузьмина ручья спозаранку. Бестолково столпившись на поляне у часовни, они о чем-то недолго поспорили. Опричник вновь подивился опрометчивости странных ратников, не выставивших дозоров, не поставивших сторожей. В сторону деревни от чужаков отошло несколько бездоспешных, безоружных мужиков, каковые вскоре вернулись. Возник новый спор. Наконец кованые ратники первыми ступили на дорогу на Копорье идущую через Вилы и Храпшу, скрылись среди густого ельника. Следом двинулись безоружные смерды и бабы, а замыкали колонну воины, удивительно похожие на ливонских латников. Похоже, колдуны надеялись уже не только на чародейскую силу, но и на грамотно организованный походный строй.

Немного выждав, дабы чужеземцы успели уйти подальше, Зализа поднялся с земли, перекрестился на гордо вскинутый часовней крест и громко, истошно замяукал на голубое небо. Тому были свои причины: пройди сейчас хоть небольшой дождь, дорога в жилые места Северной пустоши мгновенно размокнет, и до Вил ворогам придется идти не полдня, а недели две, не меньше. Но небо сияло девственной чистотой: господь не желал облегчать жизнь своим преданным рабам.

Вскоре затрещал кустарник, к реке выехали засечники. Опричник поднялся в седло своего коня, пришпорил его, помчался к устью Ижоры. Перейдя речушку вброд, всадники по берегу поднялись на несколько гонов, миновали засеянное гречихой поле, обогнули лесной тропкой небольшое болотце, снова вышли к речушке, пересекли ее вброд, по песчаному руслу ручья поднялись на пересохшее к середине лета болотца и по нему легко обогнали пеших чужаков на несколько верст. У березового россоха отряд повернул налево, проскочил мимо озер и остановился на привал. Коней Зализа велел держать под рукой, а самим засечникам разрешил отдыхать, поглядывая в сторону дороги.

Чужеземцы появились на дороге спустя несколько часов. Россох миновали без остановки и малейшего колебания – и двинулись дальше на Вилы.

– Садитесь им на хвост, ребята, – поняв, что его землям ничего не угрожает, Зализа заметно повеселел и птицей вспорхнул в седло своего верного Урака. – Я в Храпшу, к боярскому сыну Иванову поскакал. Туда и вести везите.

Сам опричник широким наметом обогнул окруженное березами озеро пересохшим болотом, выскочил на дорогу примерное в версте перед чужеземцами и помчался в Вилы. Часа через два он оказался на россохе между вытянувшимися в два ряда шестью русскими избами. Прямая тропа уходила еще к двум ивановским деревушкам и дальше, к Невской губе, а проезжая дорога сворачивала налево, к Храпше и дальше, на Копорье.

В деревне царила полная тишина – видать, Осип успел предупредить местных людишек об опасности. Только у крайнего дома, на самой опушке, сидел, опершись подбородком на клюку, дед Путята. Сколько ему лет, не мог счесть никто, но уже годков десять ноги деда не носили совсем, а от набегов он перестал прятаться еще раньше, считая, что свое отжил. Вот так, на скамейке у избы, он благополучно пересидел аж шесть мелких и крупных набегов. Безобидного старика не тронули ни буйные жмудины, ни дикие свены, ни даже пустоголовые ливонцы.

Зализа спустился на землю, не спеша переседлал коней. Откуда-то со стороны вылетела лопоухая псина и принялась заливисто брехать на государева человека, аж подпрыгивая от старания. Опричник осторожно подтянул к себе колчан, вытянул лакированный татарский лук, тупую охотничью стрелу, резко развернулся и щелкнул тетивой. Собачка коротко тявкнула в последний раз и распласталась в пыли.

Семен подошел к ней, вытаскивая острый засапожный нож, быстро и умело отсек голову, продернул сквозь загривок ремешок.

– Выгрызать измену, как собака, выметать изменщиков, как метла, – негромко пробормотал он государев наказ, и подвесил оскаленную мертвую голову к седлу. Чай не в дикий лес, в поместье княжеского волостника направляется. Значит, выглядеть должен, как настоящий государев человек, а не земский боярин какой-нибудь.

До Храпши оставалось верст десять. Два часа хода неспешной рысью.

Слабость растекалась по всему телу с каждым ударом пульса. Казалось, по жилам вместо крови течет зимний холод, и сердце старательно перекачивает его к каждой, самой маленькой и далекой клеточке организма. Никита тихонько кашлянул и открыл глаза. Нет, в горле не першило, пар изо рта не шел, ранние заморозки к нему на постель не упали. И нем не менее, он чувствовал сильнейший озноб, а попытка просто подняться с тюфяка стоила огромного напряжения.

– Ты проснулся, суженый мой? – появилась из-за печи Настя. – Сейчас, каша поспеет.

Ладная, статная – хотя и неожиданная миниатюрная, в свободной рубашке, просвечивающей на фоне открытой двери, она вызвала в Никите приступ желания и удивления: как такая красавица могла оказаться в глухом медвежьем углу, как решилась сама придти ночью к нему в постель – хотя у нее отбою от кавалеров быть не должно.

– Доброе утро, Настенька, – улыбнулся он и увидел на ее губах ответную улыбку.

Хомяк сделал над собой усилие, поднялся, твердым шагом дошел до дверей, а от нее – до кустиков под холмом. Туалета в деревне он вчера не нашел и бегал, как принято за городом – в кустики. Строить и строить надо было в этой деревне, чтобы в приличный вид ее привести!

Поднимаясь к дому он вдруг упал – неожиданно для себя самого. Ноги наверх нести отказались, и все! Никаких болей, никаких недомоганий – только слабость и недоумение от нее. Никита немного отдышался, оперся руками о землю, встал, торопливо преодолел оставшиеся метры, вошел в жилище и присел на перевернутое ведро.

– Сейчас, милой, сейчас, – Настя ухватом ловко вытянула из печи низкий широкий горшок, заглянула внутрь, прикрыла крышкой. – Хлеба испечь не смогла. Не обессудь, Никита.

Хомяк открыл было рот для привычной фразы: «Сейчас сбегаю», но вовремя остановился. Куда сбегаю? В Питер? В Москву? Да существуют ли они вообще…

Девушка смахнула со стола что-то невидимое, придвинула лавки:

– Садись, Никитушка.

Это расстояние мужчина преодолеть смог.

Настя поставила горшок на угол стола, так, чтобы обоим достать было несложно, протянула ему ложку, сняла крышку. Вырвалось облако пахнущего дымом, еловой горчинкой и речной свежестью пара. В животе моментально заурчало. Девушка ждала. Никита взял у нее ложку и, как хозяин дома, первым зачерпнул разваристую пшенную кашу.

После нескольких ложек горячей снеди оказалось, что под верхним слоем пшена уложена белое рыбное мясо, из которого хозяйка тщательно выбрала все косточки, потом шел еще слой каши, ниже – грибы, а на самом дне – крупные луковые колечки. От сытости Хомяк мгновенно осовел – Настя помогла ему перебраться на тюфяк и заботливо укрыла.

– Устал, мой желанный. Спи.

– Свиней покормить надо, – вяло дернулся бывший чиновник. – Косу найти.

– Я все сделаю, – погладила она его по груди. – Спи.

Хомяк снова словно провалился в бездну, и все падал, падал и падал, а когда открыл глаза, то увидел сидящую рядом, яркие глаза улыбающейся Насти. Судя по освещению окна, он понял, что проспал несколько часов и прислушался. Нет, свиньи недовольно не хрюкали, не возмущались. Значит, покормлены. По дому витали запахи новой снеди – похоже, он проснулся как раз к обеду.

Никита выпростал из-под простыни руку, погладил девушку по щеке. Она с готовностью прижалась к его ладони, потом отпрянула, торопливо стянула с себя рубаху и нырнула в постель и прижалась к нему. Тело ее в первый миг показалось невероятно холодным, но быстро согрелось, а ласковые губы и тонкие пальчики быстро дали понять, чем он может отблагодарить свою нежданную знакомую за заботу.

Настя опять опустилась на него сверху и медленно, никуда не торопясь довела, явно сама получая от происходящего наслаждение, до самого пика. От сильного толчка она едва не слетела на пол, но торопливо вернулась назад, провоцируя своего любовника на все новые и новые приступы страсти. Никогда в жизни Никита не кончал так долго – словно запасы семени копились в его огромном теле всю жизнь именно для этого момента. Наконец все завершилось, и он опять провалился беспамятство блаженной истомы.

На беду, или на удачу, но мимо Храпши, почему-то именуемой в московских писчих книгах [95]95
  За проживающем на русских землях населением в 16 веке велся строгий контроль – не то что сейчас. Так, благодаря писчим книгам мы знаем, например, что 1550 году в поселке, ныне ставшем городом Тосно, стояло два двора, в которых жило двое мужиков: «Бориско Матюков да Мартынко Матюков – сеют ржи восемь коробей, а сено косят пятьдесят копей». В соответствии с этими записями собирались налоги и распределялись прочие «тягла» (на содержание стрельцов, ямское и т. д.).


[Закрыть]Ропшей, проходило сразу два пути. В жаркие месяцы – летник [96]96
  Летник – дорога, проходимая только летом. Соответственно зимник: дорога, проходимая только зимой. Зимники чаще всего проходили по замерзшим рекам и болотам, летники – по лесам.


[Закрыть]от орехового острова по Неве и к Копорью, а когда лесную тропу заваливало снегом, от замерших Шингары и Стрелки путники протаптывали зимник к Ижоре. Всякого рода коробейники-афени, разный путешествующий люд платили деревенским за еду и ночлег, продавали подешевле товары, если были, иногда расщедривались на «прогонные [97]97
  Прогонные – плата за перевозку, иногда плата проводникам. Взималась в зависимости от расстояния, версты (верстовые).


[Закрыть]». Однако по тем же путям бродили и лихие люди – а потому вместо выгоды местным жителям порою случался и разор. Еще неподалеку от деревни, в местечке Кипень, по сей день скрывались тайные язычники, поклоняющиеся бьющим там горячим ключам, ако Господу. От этих идолопоклонников всегда можно было ждать измены, продажи рабов христовых пришедшим со стороны басурманам. Вдобавок, вокруг Храпши раскинулись редкие в Северной пустоши места, где имелась хорошая землица и почти не чавкало болот. Знающие лиходеи шли сюда специально в надежде на хорошую поживу с зажиточных людишек.

Лет сто назад прадед нынешнего волостника покончил с этим безобразием, заставив своих смердов в качестве барщины или оброка обнести Храпшу земляным валом, и поставив поверху частокол. Укрепление показало свою неожиданную надежность и в последнее время, когда дикари начали брать с собой в набеги пушечки и пищали. Каменные ядра легко ломали деревянные стены, но в земляном валу застревали, не причиняя вреда. Теперь окрестные людишки в случае опасности не таились по окрестным лесам, боясь предательства или умения ворога читать следы на тропинках, а скрывались в крепостице, помогая барину отбивать станичников.

Службу подворники Ивановские несли справно: у распахнутых двойных ворот повод коня торопливо перехватил рыжий кудрявый мальчишка, спешившемуся опричнику с дороги тут же поднесли холодного шипучего кваску. И только после того, как гость утолил жажду и чуток размял ноги, навстречу ему вышел боярский сын Иванов:

– Ну, здравствуй, Семен Прокофьевич, как здоровье твое, как дела порубежные?

– И ты здоров будь, Дмитрий Сергеевич! – Зализа широко раскрыл руки и оба служилых человека крепко обнялись.

С боярским сыном Ивановым Зализа так же познакомился под Казанью. Хотя поместники князя Шуйского числились в Царском полку, а черносотенцы попали в Сторожевой, караульные разъезды нередко заносило в чужие порядки, и пару раз будущий опричник грелся с потомственным помещиком у одного костра.

– Проходи в дом, Семен Прокофьевич, – пригласил хозяин, – к столу присаживайся. Сейчас девки щей горячих нальют, буженины порежут. Что скажешь, чем порадуешь?

– Экий ты, Дмитрий Сергеевич, – укоризненно покачал головой Зализа. – Ты гостя сперва накорми, баньку истопи, а уж потом про дела спрашивай.

– Будет банька, – кивнул хозяин, – сей же час распоряжусь.

Он уселся перед пустым столом, жестом пригласив опричника присесть рядом, раздраженно стукнул кулаком:

– Да где они там?! Спите, что ли?

Мелко засеменили шаги, трое пухлых румяных девок внесли медницы с хлебом, нарезанной толстыми ломтями бужениной, несколько плошек с солеными грибами, мочеными яблоками, порубленной с капустой морковью, несколькими расстегаями. [98]98
  Расстегай – пирог с открытой начинкой.


[Закрыть]Похоже, гость приехал не ко времени, и горячей снеди, кроме недоеденных за обедом щей, не имелось.

Одна из девок принесла, обхватив полотенцем, горячий горшок, поставила на стол, тут же налила из него в медную тарелку с искусно прочеканенным краем пахнущую грибами похлебку, поклонилась:

– На здоровье, Семен Прокофьевич.

– Спасибо, Лукерья, – узнал ее опричник, отломал себе краюху хлеба и взялся за ложку. – А вести у меня, Дмитрий Сергеевич, такие: идут сюда чужеземцы числом около сотни кованной рати и полусотни бездоспешных.

Хозяин поперхнулся невовремя выпитым квасом.

– Ты так не пугайся, Дмитрий Сергеевич, – невозмутимо продолжил Зализа, продолжая прихлебывать щи. – К твоей деревеньке Вилы они выйдут никак не раньше, чем сегодня в темноте. Их Осип ужо упредил. А сюда попадут разве завтра после полудня.

Боярский сын подскочил к открытому окну и громко заорал:

– Савелий, Федор, Порфирий! Коней седлайте, немедля!

– И к татарину вестников пошли. Может, успеет до завтрашнего полудня подойти.

– Ливонцы? Свены? – оглянулся на опричника хозяин.

– Странные люди, Дмитрий Сергеевич. С бабами идут, но оружные, нескольких варягов живьем сожгли, но у Ижоры ни одной курицы не тронули, и часовню Александрову не осквернили. Однако сотня ратников в броне. Да и откуда взялись, непонятно.

– Ты засечников своих оставишь, Семен Прокофьевич? – настороженно поинтересовался Иванов.

Зализа немного подумал, и кивнул. Волостник Иванов мог поднять со своих земель пятерых ополченцев, его сосед Мурат – троих. С его засечниками получится больше десятка бронных. Да еще подворники боярские, да смерды соберутся. Баллисты [99]99
  Катапульты, баллисты, пороки – продолжали успешно воевать в средневековой Европе вплоть до 17 века., а местами – и до 18. Пушки, кстати, очень долго назывались баллистами, что нередко приводит к недоумению при чтении старых летописей. Интересная подробность: последний раз катапульты использовались в сражениях во время… Первой мировой войны! На фронте с их помощью метали во врага ручные гранаты.


[Закрыть]две издавна во дворе стоят. Можно отбиться, можно. Вот только самому Зализе придется мчаться со всех ног в Копорье, пятину ополчать, боярскому сыну на выручку идти.

– Извини, Семен Прокофьевич, оставлю тебя ненадолго, – кивнул опричнику хозяин. – Распоряжусь пойду, кому куда скакать.

Опричник понимающе кивнул. Он свое дело сделал, об опасности предупредил почти за день. Теперь волостник кого нужно в крепость вызвать успеет, кого нужно – в лесах прикажет укрыть. К вечеру управится.

В баню хозяин с Зализой все-таки сходили, но удовольствия привычного не получили. Постоянно витала в парном воздухе мысль о пришедших на землю ворогах, и не могли от нее отвлечь ни обжигающие березовые веники, ни сенные девки, подошедшие кровь разогнать. Служилые люди думали о завтрашнем дне. После бани Зализа даже отказался от того, чтобы Лукерья показала ему спальня, бухнулся в мягкую перину и долго ворочался с боку на бок, словно на жесткой утоптанной земле.

Поутру в лагере возникла перебранка: кому уже сегодня на работу пора, кто куда поехать собирался, но никакой пользы она не принесла – все равно путь с болотного острова оставался один. Все, что могли сделать участники фестиваля, это обойти болото и попытаться пробиться к городу с другой стороны.

Память о прилетающих из леса стрелах еще не успела рассосаться, и путники двигались плотной группой. Даже на привалах женщин и индейцев ливонцы и ратники из «Черного Шатуна» норовили посадить в середину, подставляя таинственным недоброжелателям кольчужные или латные спины. Люди еще надеялись попасть в родные дома, и только этим можно объяснить, что до вечера путники смогли отмахать по узкой натоптанной тропинке, виляющей среди деревьев и поросших камышами прогалин больше двадцати километров почти без отдыха. По прикидкам Росина, они уже успели миновать и Колпино, и Пушкин с Павловском, пересекли Московское и Киевское шоссе – но не встретили никаких признаков, и даже следов цивилизации! В голову все чаще и чаще лезли мысли о реальности того, чего в принципе быть не могло.

Около восьми часов вечера тропа вывела их к колосящимся еще зелеными хлебами полям. Все приободрились подобному близкому признаку жилья, и действительно – минут через двадцать деревья раздвинулись и на широкой просеке показалось несколько огромных сараев, напоминающих старые деревенские клубы. Бревенчатые строения метров семи-восьми в ширину, не меньше двадцати в длину и под пять метров высотой, не считая кровли. Окна, закрытые ставни, имелись только на торцах и поднимались на высоту почти трех метров над землей, крылечки, к которым вели широкие лестницы – на высоту примерно двух метров. Между домами стояли небольшие избушечки на высоких столбах – но без окон и дверей.

– Ни фига попали, – присвистнул Немеровский, роняя раскладушку на землю и опираясь на нее всем весом. – Концлагерь, что ли?

– С чего ты взял? – удивился Росин, сбрасывая свою кровать рядом.

– Ну, – пожал плечами Миша, – большой барак для проживания, избушка без окон: карцер. Просто мы зациклились на прошлом, а ведь нас могло занести и в параллельный мир. Может, тут первобытнообщинный строй? Все племя живет в одном доме…

– Вы чего, совсем очумели? – остановился рядом Картышев. – Русской избы никогда не видели? У нас всегда дом и двор под одну крышу подводили. Зимы холодные, иначе нельзя. При минус двадцати на улице в отдельном сарайчике скотина вся померзнет. Да и овощи заморозков не любят. А поодаль стоят овины или бани. И те, и другие горят часто, поэтому их всегда в сторонке строят.

– Вот блин! – восхитился Немеровский. – А нам, помню, в школе объясняли, что крестьяне жили настолько тесно и бедно, что всю скотину держали в доме.

– Правильно объясняли, – кивнул Игорь, – в доме и держали. А дом делился на две основные части: жилую и двор. Если вам скажут, что кур тоже держали в доме, это не значит, что они скакали по полатям и печи, а то, что для них имелась загородка в подполе.

– Пять никто не шевелится, – вздохнул Юшкин. – Еще одна мертвая деревня.

Уставшие за долгий переход люди, втягиваясь на поляну, не спешили входить в незнакомую деревню, отдыхая неподалеку от стоящего на опушке дома. Многие ратники снимали рюкзаки, крутили руками, разгоняя по жилам застоявшуюся кровь.

– Стемнеет скоро, – посмотрел на часы Росин. – Пожалуй, всех ждать не станем. Миша, вы с Юрой Симоненко, пройдетесь по домам с левой стороны, посмотрите там что и как. Только осторожно! Не забудьте, как лихо стрелы из-за деревьев вылетать умеют. Мы с Игорем по правой стороне пройдем. Остальные посередине идите, и оружие держите наготове. Если с нами что случится – выручайте.

Избавившись от рюкзака, Костя отвязал от станины щит, одел на голову вязанную шапочку и шлем: мало ли кому в доме взбредет сковородой ему по голове вметелить? Меч на поясе висел игровой, с затупленной режущей кромкой, а потому в руку он взял топорик. Великолепная вещь: и шлем вместе с головой разрубить можно, и милиция его за оружие не считает.

– Пошли?

– Угу, – кивнул Игорь, поигрывая тяжелым кистенем.

Костя поднялся на крыльцо ближнего дома, мимоходом отметил, что дверь висит на двух петлях с длинными крепежными пластинами, и рванул створку к себе. Они попали в небольшую прихожую, а за ней – в обширное помещение с побеленной русской печью и старательно выскобленным сосновым полом. В углу стоял стол, на котором кверху ножками лежали два табурета. Под столом пах чем-то кислым большой глиняный горшок. Судя по обилию на полках деревянных ложек и мисок, это была кухня.

В духе американских военных боевиков, Росин жестом указал Игорю налево, за печку, на притворенную дверь. Картышев кивнул, зашел внутрь, вскоре вернулся:

– Там в комнатах никого нет, мастер. Только стол да пара топчанов.

Костя понимающе моргнул, толкнул дверь направо. Он оказался на длинном балкончике над обширным помещением, разбитым на несколько секций жердяными перегородками. Здесь густо пахло пряностью и немного – землей. Вниз с балкона вела обычная лестница, упирающаяся в затворенные ворота. У лестницы, в наружной стене, имелась еще дверь. Росин не поленился дойти до нее, открыл. Это был привычный деревенский туалет. А над головой, наваленное поверх сруба, излучало ароматные запахи плотно набитое сено.

– Так вот ты каков, русский сеновал, – пробормотал мастер и понял, что сегодня останется спать именно здесь.

Он вернулся в дом, махнул Игорю. Они вместе вышли наружу и сбежали вниз по ступенькам.

– Здесь все в порядке, располагайтесь, – крикнул Костя выходящим из леса людям и мысленно прикинул: двести человек на шесть домов, это чуть больше тридцати человек на избу. Вполне нормально получится. Не теснее, чем в блочной «хрущевке».

Они двинулись к следующему дому, и Росин с изумлением увидел сидящего на завалинке [100]100
  Завалинка – земляная насыпь или деревянный свес вокруг избы, предохраняющий нижние венцы (фундамент) от дождя и снега.


[Закрыть]старика. Он тряхнул головой, не веря собственным глазам, а потом кинулся вперед.

– Добрый вечер, отец, – все еще не веря, что видит перед собой нормального, живого человека, поздоровался Костя. – Как настроение, как погода?

– Что ты вылупился на меня, аки на старца на осле? – отверз уста старик. – Нешто мыслишь ходить по земле израилевой, и ноги свои не отсушить? Но видит, видит тебя который есть и был и грядет, и от семи духов, находящихся перед престолом Его, и от Иисуса Христа, Который есть свидетель верный, первенец из мертвых и владыка царей земных, готовит свои медные трубы, выпускает ангелов числом четырех. [101]101
  Как уже говорилось, христианство на Руси настолько въелось в плоть и кровь каждого человека, что русские всерьез называли землю свою землей израилевой (такое наименование встречается, в частности, в письмах Курбского к царю), общались цитатами из библии или ссылками на нее. В данной тираде старика «Старец на осле» – намек на въезжающего в Иерусалим Христа, затем упоминаются «земля израилева», которую следует понимать как священную русскую землю, и, наконец, идет цитата из «Откровений», которая символизирует неминуемую и страшную кару для агрессора.


[Закрыть]

Слегка ошалевший отпором деревенского старикашки и ничего не понявший в череде вроде бы русских слов, Росин отпрянул. А говорливый туземец, подперши подбородок клюкой, продолжал и продолжал обличать незваных пришельцев.

– Подожди, его иначе надо, – улыбнулся нагнавший мастера Картышев. – Вот, слушай: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один. И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды. И стало так!».

Старик запнулся на полуслове, оторвал одну руку от клюки и осенил себя крестом:

– Никак христиане?

– Свои мы, отец, свои. Никого не тронем, завтра дальше пойдем.

– «Бытие-то» ты откуда знаешь, танкист?

– Два раза в госпитале смерти ждал, – перекрестился Игорь. – Господь спас.

– Спроси его, где мы находимся?

– Сие есть земли святые, израилевые, дарованные Господом, отдавшим сына своего за греши наши…

– В эмиграцию, что ли занесло? – огляделся на окрестные сосны Росин. – Непохоже. А год сейчас какой?

– Семь тысяч шестидесятый год от сотворения мира, – осенил себя троекратным крестом старик и низко поклонился.

– Тысяча пятьсот пятьдесят второй, – произвел мысленный перерасчет Росин, и сделал краткий, но емкий вывод: – Жопа…

От крайнего дома послышался крик, чей-то смех и истошный женский визг. Костя увидел, как Мише Немеровский выволакивает на улицу низкорослого мужичка, а следом могучий Юра Симоненко выносит за загривки на крыльцо двух теток. Росин моментально забыл про старика и кинулся навстречу.