Текст книги "Смерть старателя"

Автор книги: Александр Цуканов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Мать отправила Кахира по бараку исполнять «суру», раздавать людям конфеты и печенье. Как положено по обычаю предков. Зашел он к однокласснице Томке, сунул в руки кулек с конфетами и печеньем. Когда вышел, сквозь плохо прикрытую дверь, услышал громкий голос Томкиной матери: «Добегался поганец ингуш! Так им и надо… И ты, Вовка, смотри у меня, добегаешься».

Кахир подкараулил на крыльце соседку, опрокинул ей под ноги ведро с помоями, делая вид, что запнулся случайно.

– Гаденыш! – заверещала Томкина мать. Ловко ухватила за ухо и влепила затрещину с такой силой, что он свалился с крыльца: – Нарошно облил, стервец. Да?

Собрание рудничного коллектива в клубе. На заднике сцены большой портрет вождя. Под портретом президиум. Докладчик обильный телом и лицом пожилой мужчина, красномордый, бровастый, – директор рудника. Оглядывает зал.

Член президиума отлепляет задницу от стула.

– Будут вопросы к докладчику?

Из первых рядов поднимается Цукан, встает в пол-оборота к залу.

– Товарищ Потапов, скажите, почему у проходчиков зарплату срезали на треть?

– Расценки были завышены. ПТО провел хронометраж рабочего времени, мы упорядочили цены за куб.

– Получается, чем больше работаем, тем меньше получаем! Вы бы, директор, разок в шахту спустились, чтоб понять.

Из зала выкрики:

– Да он в ствол не пролезет… Разъелся, под ним клеть рухнет.

– Хамить, товарищи, не надо. Что вы там прячетесь за спины…

Выходит молодой парень, встает рядом с Цуканом.

– Я не прячусь, я тоже против уравниловки!

– Полюбуйтесь…

Директор обращается к президиуму.

– Развели демагогию. Я не позволю вам мутить народ. Давно лагерной баланды не хлебали, да?! Не нравится – держать не будем.

Усаживается в президиум.

– Товарищи, еще есть вопросы?..

Цукан после собрания ведет сына по поселку к магазину. Покупает водку, папиросы. Бутылку лимонада отдает сыну. Деревянные ящики из-под вина – импровизированный стол. За столом трое мужчин возраст 40–50 лет. Выпивают.

– Как дела, Динамит?

– Дела у прокурора. У нас зарплату срезали. Только надбавки спасают…

– Возьми, Динамит, в бригаду. Я помощником взрывника в штреке пластался.

– Аркаша, я рад бы. Но нас трое на весь рудник осталось и то сидим без работы…

– А ты, Зюзя, что скажешь?

– Полная задница! Жену сократили из электроцеха. Меня переводят на Транспортный. Чтоб им!..

– А денег-то хоть займешь?

– Что за базар, Аркаша? С собой три рубля… Пойдем, мою Ленку раскулачим.

– Да есть у меня червонец…

Взрывник Трехов по кличке Динамит, протягивает десять рублей.

– Ванька, иди чокнемся. Тост говорить умеешь?

Ваня подходит к мужикам с бутылкой лимонада.

– За нашу победу!

Мужики смеются. Хвалят:

– Правильно, пацан.

Подходит, запыхавшаяся Анна Малявина.

– Я по соседям бегаю. Ванюшку ищу… Они расселись, выпивают.

– Вот тебе десять рублей, Анна. С получки перешлю денег. Ваньку возьму с собой. У моего кореша Маркелова побудет месячишко. У него там две дочки. Не пропадет. Потом о твоем трудоустройстве на Теньке похлопочу…

Вечер. Трое молча идут к бараку. Каждый думает о своем…

Аркадий Цукан, как никогда веселый, перебирает вещи, упаковывает рюкзак, он уверен, что подзаработает денег и тогда они смогут съездить на материк. «Оглядимся. А там видно будет», – говорил он. И это их будоражило, согревало так, словно южное солнце пробилось в комнату сквозь ситцевые занавески.

В июле Цукан вернулся в поселок поздним вечером, прокопченный, в рваной спецовке, с недельной щетиной на лице.

– Заболел? – ахнула Анна Малявина, помогая снять походный рюкзак.

– Нет, председатель придурок. Моторист – пьяница. Шурфовку не провели. Участок дерьмовый. Съем пятьдесят грамм за две смены. За один харч я горбатиться не согласен.

– А меня из электроцеха уволили, сокращение штатов. Грозятся наш рудник закрыть.

О закрытии рудника разговоры шли давно. Упала добыча золота. Аркадий двое суток таскал за собой сына по знакомым, выпивал, но умеренно. Вел с приятелями долгие разговоры. Понял, что не возьмут никуда даже разнорабочим. Когда заначка кончилась в ноль, то занял у соседей десять рублей и засобирался в дорогу.

– Вот тебе пять рублей, Анна. С получки перешлю. Ваньку возьму с собой. У Маркеловых побудет месячишко. У него там две дочки. Не пропадет. Потом о твоем трудоустройстве на Омчаке похлопочу.

Цукана приняли водителем. Уважая водительский стаж и рекомендацию заведующего техскладом Маркелова, завгар определил Цукана на голубой ЗИЛ-130. Первую неделю Цукан крутился на коротком плече между поселками. В июле выпала поездка в Мяунджу. Ванюшка, как узнал, тут же прицепился со своим: возьми меня, я буду тебе помогать. Цукан критически оглядел своего худосочного сына, хлопотно с малым в дальней дороге. Преодолевая извечное бабское, вдруг случится что-то! – сказал, подавая рубль: «Хорошо. Беги в магазин. Мне пачку чаю, себе печенье купишь. И чтоб в девять в постели, как штык».

Выехали ранним утром. Ваня щебетал без умолку, словно скворец, его радовало всё: грунтовая дорога с клубами пыли, поселок Кулу, где они пообедали в столовой, длинный мост через широченную Колыму, серпантины Гаврюшина перевала, где приходилось отстаиваться в «карманах», пропуская встречные, идущие на подъем. Здесь по рассказам отца побилось немало водителей. Он показал вниз на остов одной из машин: «Тут десяток таких».

У родника попили воды, вскипятили чай на костре – снова радость, как и полосатый бурундучок, прикормленный на этой шоферской стоянке.

У поворота на Хениканджу встали на обочине. Цукан угрюмо смотрел на крыши домов, на разросшийся в этой узкой долине многоэтажный поселок.

– Ты бывал здесь?

– Два года баланду хлебал.

Донесся звон «била» – промороженного двутавра, которым поднимали утреннюю лагерную смену. Может быть, просто уронили трубу. Цукан сплюнул на пыльную обочину, словно открещиваясь от наваждения. Тяжко вздохнул, но ничего не сказал, понимая, что не передать, не выплеснуть ту желчь, которая растекалась внутри, если вспоминал начальника Берлага в Хеникандже капитана Зубко, самого лютого из лагерных начальников.

Переночевали в Сусумане. С утра припустил дождь, прогулку по городу и обещанную карусель в парке пришлось отменить. В кузове стоял трансформатор, нарушивший центровку машины, как пояснил отец, из-за чего пришлось ехать медленно. После затяжного перевала остановились, вышел из строя генератор. Цукан долго возился, матеря по-всякому современный автопром, пытался разобраться с причиной, но ничего сделать не смог. Он открыл в кабине верхний лючок, показал Ване, как нужно двигать вправо-влево привод щеток стеклоочистителя, которые без генератора не работали, как и фары.

Поначалу это приобщение к водительскому процессу окрылило. Ваня старательно двигал туда-сюда металлический шток, но через пару часов руки устали, на пальцах вздулись волдыри. Двигал то левой, то правой, а пальцы все одно горели невыносимо. Когда стекло заволакивало дождевой мутью, Цукан приостанавливался, смотрел укоризненно, и Ваня вновь принимался елозить щетками по стеклу.

Ехать без света нельзя. Заночевали в кабине под неустанный шум дождя. Едва рассвело, Цукан кривым стартером завел машину. Пока прогревался двигатель, располосовал тряпку, обмотал Ванины волдыри на руках: «Терпи, казак. Не стоять же нам сутки под дождем».

На автобазе в Кулу разобрали и отремонтировали генератор. Всю оставшуюся дорогу Ваня спал непробудно и не слышал, как выгружали на складе трансформатор, как нес отец к дому. Потом не раз рассказывал приятелям – Кахиру и Сашке Шулякову – о высоченных перевалах, погибших водителях, городе Сусумане, где он впервые смотрел телевизор в холле гостиницы.

Вскоре на техскладе Аркадий Цукан встретил Сергея Барабанова, который организовал старательскую артель и, вмиг рассчитавшись, как это делал не раз, уехал на прииск Бурный в Ягоднинском районе мыть золото.

Приехал на Колово в декабре. Анна Малявина закатила грандиозный скандал, поминая каких-то баб и его обещание переехать жить на Теньку, и что деньги ей совсем не нужны, что она лучше сдохнет, но денег от него теперь не возьмет и все прочее, гневное, что говорят в таких случаях обиженные подруги и жены. Аркадий уехал через три дня, оставив на этажерке стопку денег.

Ручей Игумен весной широко разливался, разделяя поселок Колово на две части: рудничную и колхозную. В центре – подвесной мост, по которому пацаны пробегали на спор за минуту, не держась за поручни-леера. Грузовики ехали вброд. Иногда застревали и тогда на подмогу вызывали гусеничный трактор. Школьники выходили смотреть, как бульдозер, взрыкивая мотором и выгребая из-под гусениц гальку, тащит груженую машину. Им виделось в этом нечто военное, боевое, как в кино, которое они могли смотреть много-много раз, и поэтому строили в распадке штабы и партизанские схроны, стреляли по врагам из деревянных пистолетов.

Другая сопка, что позади поселка, – крутая, вся в каменистых осыпях. Осенью она загорается от ярко-красной брусничной спелости. Рвали ее здесь всей школой, всем поселком, тарили в ведра и фанерные бочки из под сухого молока, а она все не кончалась, уходила под зиму, и ранней весной на проталинах они находили перемороженную ягоду и ели, размазывая красный сок по губам, или изображали раненых, пачкая лицо ярким соком. Есть еще одна приземистая сопка справа от ГОКа. Там, в дальнем закрытом от ветров распадке, хорошая крупная стланиковая шишка и бурая смородина. Туда пацанам ходить запрещают, а особенно лазить по старым шахтным выработкам и проходческим шурфам. Лазили по пугающе огромным этажам старого рудника, сложенного из крупных бетонных блоков зэками в сороковых. Здание в несколько этажей им кажется похожим на крепость, замок, дворец дракона, но никак не фабрику, где принимали, дробили, промывали руду и палили из карабинов по людям. Пополняли золотой запас страны.

Золото всюду: в разговорах отцов и матерей, в газетах, в глазах, в приговорах судов. Первый раз Ваня работал на золоте в середине шестидесятых. Мать взяли поваром в рудничную геологоразведку на весь сезон. Ей было тогда за сорок, а ему только девять. Но большой парень, по общему мнению всех, кроме геолога, который любит поучать старателей, и особенно пацана. Но Ваня – казак вольный, привязал к палке стальную вилку и ушел бить ей, как острогой, вертлявых мелких усачей. Мечтал взять хариуса, а он, похоже, в Безымянный ручей не заходит. Далеко он не забегал, на нем вода и костер. Большие серьезные дядьки хвалят каждый раз вечером, когда черпают из бочки горячую воду для умывания, особенно бульдозерист Виталька Арифов, улыбчивый, озорной парень с наколками на груди и руках. В его словах много мути, как в ручье после паводка: «Неси, Ваня, шлюмки. Развода седня не будет, бугром буду я».

Ему не перечат. Изредка только инженер-геолог, да и то с опасливой выдержкой. Бульдозер тут все: сердце, мускулы и бесконечный гул жизни, который разносится по огромной долине с редким лиственничным редколесьем, распугивая наглых медведей и прочую живность. «Росомаха весной собаку у нас порвала в клочья», – вспоминает за ужином старатель Щебрин и смотрит пристально. – У нее когти длиннее, чем у медведя». Пугает. «А че пугать-то? – думает Ваня. – В больнице на Тракторном мужика видел, так ему косолапый скальп содрал в один мах. Слышал, как он жалился: “Руку вон перекусил, словно кость куриную”. Мне бы ружье! Как у геолога. Просил прошлый раз стрельнуть по банке, а он говорит, отдача большая».

Ружье есть у Володьки. Висит прямо в кабине бульдозера. «Тулочка, – как он пояснил. – Жаканом на шестьдесят шагов стальную бочку навылет». Но ему стрелять по банкам некогда. Даже в дни переездов, когда все отдыхают, разместясь в балке или на волокуше, он в кабине за рычагами своей «сотки». Однажды заглохла, старатели всполошились. Ходили кругами: «Ну чего там, Володь? Может, помочь…» А он тер ветошью промазученные ладони и стращал: «Хана вам, мужики!»

– Походной колонной по двое разберись. Ты, Щебрин, за вохровца будешь. Веди на Транспортный. Тут недалече, пёхом двадцать верст.

И не понять было: всерьёз он это или в шутку. Даже ужинать не пришел. Ночь июльская коротка, закат с восходом срастаются. Геолог сидит у костра. Переживает. Разведка разведкой, а план по золоту никто не отменял. «Хорошо шли, до ста граммов в сутки снимали, а теперь вот хана».

Работа, как в старательской артели: вверху грохот – металлический ящик, внизу проходнушка – длинный деревянный ящик, вдоль него маты резиновые. Вечером съем, взвешивание, составление акта. Три подписи. И так шаг за шагом вдоль русла ручья, что впадает где-то там далеко, за трассой Магадан-Сусуман в реку Омчук.

Однажды старатель Петр – молчаливый и страшный из-за своей густой бороды, дал Ване в руки лоток с песком после съема. «На-ка, пацан…» И он, подражая смывщику, стал осторожно крутить и вертеть в стоячей воде лоток-лодочку. А Петр, навалясь сбоку, поправлял: «Шибче крути, шибче». Геолог – начальник партии, совсем молодой и поэтому очень правильный, строгий, – укорил. Лоток с непромытым шлихом отобрал. Сломал песенку.

Мать в тот год хорошо заработала и впервые положила деньги на сберкнижку – на отпуск.

Полгода потом они колесили по стране: Магадан – Уфа – Кисловодск – Ленинград – Магадан. «Надо же, почти тыщу профукали! – удивлялась уфимская бабушка. – Нам дом-то всего в девятьсот обошелся». А он радовался и пытался ей объяснить, что урюк, это абрикосы, которые растут на деревьях, про гору Машук и многое другое, что ему тогда казалось важным-преважным. Она угощала малиновым вареньем и рассказывала, какие озорники внуки старшего сына. Медали дедовы в колодец бросают. Спрашиваю: «Зачем?» – «Глубину измеряем» – старшой говорит. Младший рядом пыхтит. Бабкой-ёжкой меня обозвал.

А мать восторженно всем рассказывала, что хуже кролика, всю зелень на огороде в июне поела. «И ботву, и укроп, и одуванчики… И в салате, и в супе ела и ела».

Дед всё больше молчал. «Что, Надя, обратно на Колыму?» – спросил лишь однажды, словно можно было придумать что-то другое.

Рассказы о золоте его не интересовали, на это он имел свои неоспоримые резоны, о них Ваня в ту пору не знал, не подозревал. Это был семейный «скелет в шкафу». Табу. Одно из доказательств мировой всесильности золота, погубившего не только его прабабку, отдельных людей, но целые государства, народы.

В седьмом классе многие обзавелись ружьями. Сашка Шуляков похвалялся малокалиберной винтовкой, с дальностью боя на пятьсот метров.

– Полкилометра? Да врешь ты, Шуля! – задиристо спорил Ванька, потому что его старенькая одностволка била прицельно только метров на семьдесят, как пояснял отец.

Задетый за живое Сашка предложил в субботу после занятий пойти пострелять в сопки. Договорились встретиться у старой шахты в распадке по дороге на «Пионер».

Ваня взял с собой ружье и коробку патронов, заряженных крупной дробью-нулевкой. Позвал с собой Кахира, который не имел ружья, был на полголовы ниже всех в классе, и пацаны дразнили его Вонючкой, потому что ингушка Раиса, после убийства мужа, устроилась работать скотницей на агробазе в нижнем поселке. Здесь держали свиней и полдюжины лошадок, незаменимых зимой. В сильные морозы вставала техника и только малорослые мохнатые, обросшие инеем лошаденки, в сопровождении поселковых собак, неутомимо сновали по поселку. Запах скотины казался многим, вытиравшим пальцами задницу, чем-то отвратительным. Лишь сердобольная Анна Малявина не чуралась Раисы и однажды вытащила ее из веревочной петли, а потом звонко отхлопала по щекам: «Дура! У тебя сын подрастает…»

Самодельную мишень установили сначала на двести пятьдесят шагов, как было обозначено на дульной прицельной планке. Сашка и Ванька спорили, горячились, но в мишень попасть не смогли ни разу и решили переставить мишень ближе.

– Дайте мне хоть раз стрельнуть, – попросил Кахир, сидевший до этого вроде бы безучастно в стороне.

– Ты ж не стрелял никогда! – возмутился Сашка.

– Дай ему стрельнуть. А я тебе дам пальнуть из ружья.

Сашка с явной неохотой отдал винтовку и три патрона. Кахир утомительно долго целился, но дуло не ходило ходуном в его цепких руках, как у остальных. Стрелял спокойно, словно занимался этим давно. В мишени оказалось две пробоины, одна ушла в «молоко».

В следующий выходной гоняли в сопках куропаток. На каменистых осыпях птицы близко не подпускали, перелетая с места на место. Ваня израсходовал шесть патронов, весь свой запас, а подстрелил только одну крупную с розоватым отливом «русловку» и маленькую «горняшку». А Шуля мазал раз за разом. Кахир подстрелил двух куропаток с большого расстояния, одну отдал Сашке.

– Мамка вкусный суп сделает, приходите, пацаны.

Но Сашка в гости не пришел. Они вдвоем ели суп из куропаток и нахваливали. Раиса оторвала голову от подушки, приподнялась, стала извиняться, что приболела, не смогла напечь им лепешек. Ее густые черные волосы и брови особенно подчеркивали нездоровую бледность на словно бы примороженном лице.

Шуляков работал главным инженером на ЗИФе. Жили они в отдельном доме с тремя комнатами, обставленными не самодельной, а настоящей фабричной мебелью. Осенью Сашка неожиданно позвал в гости. Ваню удивила обстановка и пианино, на котором Сашка смог сыграть «Во поле березонька стояла», что всех насмешило, и он тут же прекратил клацать по клавишам. Но более всего восхитили приятелей две пары настоящих боксерских перчаток. Тут же устроили шумную возню. Сашка двигался умело вприпрыжку, бил расчетливо, старался попасть по лицу. Раскровенил Ваньке губу и, подражая отцу, сказал: «Это тебе не девчонок по коридору гонять. Тренировка нужна».

Пришли родители Сашки. Шуляков-старший похвалил: хорошее дело затеяли, приходите еще, я вам покажу боксерскую стойку, упражнения со скакалкой. Когда вышли на улицу, Ваня присел под окном, чтобы завязать шнурок у ботинка, через распахнутую форточку услышал гневный голос Сашкиной матери: «Ты кого в дом привел! Второгодника. У него отец бандитом был, а мать…».

Тренировались на улице перед школой, бегали по стадиону, отжимались и прыгали, как показывал Шуля, словно настоящий боксер. Его много раз спрашивали: тебя отец научил. «Нет, я сам», – отвечал Сашка и никому не рассказывал про книжку олимпийского чемпиона Валерия Попенченко: «Бесконечный бой». Сашка показывал уклоны, прямые удары. «Хук – удар снизу в челюсть, – говорил он, – это мой любимый удар». Его авторитет поднялся на недосягаемую высоту.

Когда начинался спарринг, то собиралось много народу. Сашка выступал за судью и за тренера. Если подходили парни постарше, просили перчатки, то Шуля авторитетно убеждал, что это запрещено в боксе, что у них другая весовая категория. Напросился на спарринг одноклассник Андрей, толстощекий увалень, по прозвищу Хомяк. Сашка с удовольствием гонял его по площадке, осыпая градом ударов. Зрители хохотали, кричали: «Падай, Хомяк. Лежачего не бьют». Андрей долго терпел, закрывался, как мог, и вдруг снизу с мощным замахом влепил Шуле по уху. Сашка упал.

Тренировки по боксу прекратились.

Ваня дочитал книгу «Капитан Сорвиголова», и ему страсть как захотелось поделиться этой необычайной историей. Пересказать. А поговорить не с кем, мать ушла на дежурство во вторую смену. На высоком барачном крыльце сидел Кахир. Он не плакал, нет, тер ладошкой лицо и смотрел вдаль на западный склон сопки Пупырь, где еще пламенели отголоски заката. Смотрел в ту сторону, куда увезли на санитарной машине его мать, и думал тоскливо о том, что не может ничем ей помочь. Вот если бы достать много денег и отвезти ее в Москву, там, соседка рассказывала, имеются такие больницы, где лечат любую болезнь. А приятель Иван трендел, не уставая про Южную Африку, прерии, страшную муху «цеце», буров и прочую дребедень, о которой он никогда не читал и вряд ли прочтет. Чтоб не обидеть приятеля, предложил сходить к клубу…

Они пошли через поселок, по дороге вдоль теплотрассы, одетой в рубашку деревянного короба. В бараке, где жила их одноклассница Люська Забедня, горел яркий свет и красиво играли на аккордеоне, подстраиваясь под хлипкий хор голосов. Мальчишки приостановились, чтобы посмотреть через окна на чужой праздник, где пел и плясал рудничный народ, все больше конторские. На почетном месте сидел Шуляков в бежевом пиджаке, ворот белоснежной рубашки расстегнут, галстук в кармане, рядом красавица жена, в светло-голубой батистовой кофточке, с волосами, уложенными в виде высокой чалмы.

Поднялся горный мастер Забедня со стаканом в руке, чтобы произнести тост, и в этот момент зазвенело оконное стекло. Забедня увидел направленные в грудь стволы, попытался выскочить из-за стола, но жена с воплем повисла на руке. Ружейный дуплет опрокинул Забедню на стену. Мужчина в брезентовой робе, переломил стволы, чтобы перезарядиться. В комнатах еще висел душераздирающий крик и топот ног, но свет погасить догадались. Стрелявший пальнул в темноту и пошел в сторону магазина, слегка припадая на правую ногу. Приостановился. Увидел бегущих людей, снова перезарядил ружье и, не целясь, выстрелил.

Ваня и Кахир спрятались за коробом теплотрассы. Они видели, как мужчина зашел в продуктовый магазин и вскоре выскочил оттуда с бутылкой в руке. Он шел в край рудничного поселка, где стояло наособицу несколько домиков, прозванных Бандеровкой. Вскоре у магазина собралось около десятка мужчин с ружьями и карабинами во главе с Шуляковым. Они возбужденно переговаривались, разрабатывая план поимки Перчило, который дома прихватил патронташ и ушел по распадку в сторону «Пионера». Доносилось: «Делимся на две группы. Мужики, не рискуем, осторожно движемся следом… Собак с поводка не спускаем».

Днем в поселке всем стало известно, даже пацанам, что Перчило долго отстреливался и молодому сварщику Игорю Зузяеву четыре дробины попали в плечо. Он вернулся в барак настоящим героем и потом несколько раз рассказывал, как они долго лежали в стланике, стреляли наугад. Ждали, когда Перчило израсходует патроны… «Замерзли напрочь. Вот я и решил обойти его верхом, зайти сзади. На одной из проплешин запнулся о камни. Перчило услышал и с развороту по мне. Я залег. А он, видать, высунулся из укрытия, высматривая меня, тут его мужики и подранили. Зверюга. Настоящий фашист».

В тот год случилась морозная метельная зима, и Ваня заболел. В школу не ходил почти месяц. Когда поиссяк холод, снежные заносы пробили, прочистили, загрохотала вновь фабричная камнедробилка. Между домами надувы выше человеческого роста. Вдоль дороги пласты наста и огромные снежные глыбы, можно крепость построить. Да в школу нельзя опоздать. В раздевалке толкотня, шум, а Ване и это приятно. В классе все вытаращились, крик подняли. Сашка Шуляков руку протягивает, о недавней потасовке и не поминает. Учительница классная, та самая, что линейкой метровой по лбу била, едва поздоровавшись:

– Ну, наконец-то Малявин пожаловал.

Потом за дополнительные ответы пятерку поставила. Похвалила.

На большой перемене Ваню привлекла возня в конце коридора. Подошел, глянул, что такое? Все кому не лень колотят белобрысого пацаненка и кричат: «Эсэсовец! Фашист!..»

Пацанчик этот малорослый с чубчиком в скобочку, видно, хотел в туалет проскочить, но его настигли, зажали в угол. А он пощады не просил, не плакал, лишь прижимался к стене, прикрывая голову руками. Даже жалостливые девчонки Катька Мухина и Танька Фрош, одноклассницы Вани Малявина, не заступились, не подняли визг, как делали это обычно.

Ваня растолкал школяров.

– Чего напали на одного! Хватит вам… Пошли со мной, проведу, – тронул Белобрысого за локоть. Но пацанчик смотрел так же затравленно, злобно и гнул голову, ожидая подвоха.

Тут подскочил Вовка Сычев – давний приятель и враг одновременно, зашипел громко в самое ухо:

– Офигел, что ль, Малява! Это сын эсэсовца, который Забедню убил.

– Врешь, Сыч!

– Дурак! Про него в «Магаданской правде» написано. Понял?

– Правильно Сычев говорит. Я тоже в газете читала, – сказала Танька Фрош радостно. Радостно, потому что подумала: «Вечно этот Малявин воображает».

Малявину стало стыдно. Раз в газете написано, какой может быть спор? Тут врезать бы по уху сыну эсэсовца. И врезал бы… Если бы не смотрел Белобрысый так загнанно из-под руки. Зато Сычев постарался, влепил ему оплеуху. Следом пацанчик в школьной форме, купленной на вырост, с подвернутыми рукавами пнул Белобрысого сбоку ногой и тут же отскочил в сторону.

– Эсэсовец! Эсэсовец! – кричали вразнобой школяры, сгрудившись в тесном коридорчике.

На руднике Колово жил народ разноплеменной, крученый-верченый, но убийства случались реже, чем в городках и поселках на материке. Чаще гибли на охоте, в шахтах, на промывке золота. А чтобы убийство, да такое откровенное!.. Это в поселке всех удивило куда больше, чем известие о том, что Перчило служил в немецкой бригаде «Мертвая голова». Лишь Игорь Зюзяев воспринял это излишне болезненно, приставал к одному, другому со своим: «Нет, ты подумай, каково! Эсэсовцу руку жали, куском делились. Против нас воевал. Фашист настоящий. Да вы подумайте!..» Мужики отмахивались, отходили в сторону, потому что интуитивно угадали то, что произносить вслух нельзя.

Только Анну Малявину, словно черт за язык дернул. Возьми да скажи:

– Летом сорокового, когда я за скотом племенным ездила под Винницу, так нас местные звали фашистами. Советскими фашистами.

– Как вы можете, Анна Григорьевна! – вскинулся Игорь Зюзяев, старательный сварщик, комсомолец, спортсмен.