Текст книги "Брат птеродактиля"

Автор книги: Александр Чуманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Однако мы, пожалуй, слишком забежали вперед, даже на знаменательном рубеже эпох не притормозив, поэтому, возвращаясь назад к тому месту, где дружная семья брата Михаила в страдальческих позах застыла над грядками с клубникой «Викторией», надеемся заодно устранить пробел на социально-политическом фоне нашего рассказа…

А Мишка продолжал непринужденно и, по мнению некоторых, вызывающе вести трезвый образ жизни. На работе сделался гордым и неприступным в том смысле, что все вокруг стал оценивать не только с позиции совправа и, в частности, КЗоТа, но и – чем дальше, тем больше – с точки зрения «Конвенции о правах человека». Раздобыв и выучив ее чуть не наизусть, заодно ознакомившись с историей вопроса, то есть английской «Хартией вольности», североамериканским «Биллем о правах».

Потом, анализируя делающуюся на его глазах постмодернистскую историю родной страны, Мишка горько каламбурил, именуя сооружение, причудливо вырастающее в ходе бесконечного творчества «отборных» российских граждан, то «Былью о правах», то «Былью о правых», то «Биллем о нравах», то и вовсе «Пылью от бравых». В зависимости от конкретного исторического момента.

Таким образом, уже понятно, что затяжное алкогольное воздержание Мишку весьма далеко завело. Нет, сперва-то, пока еще надоевшее всем советское право действовало, все было нормально и временами даже красиво. Перед Мишкиной невесть откуда взявшейся гордостью и теоретически неотразимой язвительностью, граничащей с нахальством, в условиях нарастающей политической неопределенности советское до мозга костей начальство все чаще оказывалось безоружным. Потому что привычными методами ущучить «больно грамотного» Мишку было невозможно. Для этого требовался повод, а Мишка повода дерзко не давал. Зато с нескрываемым наслаждением и непременно публично уличал руководство в некомпетентности, неумении перестроиться, в превышении полномочий и незнании возглавляемого производства.

Нет, он и раньше, в свою нетрезвую эпоху, старался не позволять собою помыкать, но раньше за ним постоянно числились большие да малые грехи, более того, он и наперед не мог никому обещать безупречной трудовой дисциплины. В силу чего прогибаться, конечно, приходилось. Но лишь – до некоторого предела. Выйти на работу в воскресенье, чтобы закрыть тем самым недавний прогул, – пожалуйста. Если, конечно, представится физическая возможность. Промолчать, когда творится явная несправедливость в отношении безответного, навроде брата Аркашки, коллеги. Даже просить прощения и снисхождения, если в конце рабочего дня, не утерпев, принял граммульку, а тут застукали.

Но ежели, к примеру, начальство, пользуясь тем, что у Мишки «рыльце в пушку», начинало его использовать в качестве наглядного пособия для назидания другим – смотрите, мол, на этого разгильдяя, который позорит наш славный коллектив, и мотайте на ус, а ты, Колобов, не ухмыляйся, как последний, кретин, потому что пожалел я твоих ни в чем не повинных детей и уважаемую Марию Сергеевну в последний раз – Мишка выходил из себя задолго до окончания любовно сочиненной начальничьей речи и, в лучшем случае, молча удалялся прочь, а в худшем – выдавал, естественно, публично весьма занятную информацию о самом «благодетеле» трудящихся, «непревзойденном знатоке производства» и «радетеле» государственной собственности. Лишь после этого удалялся.

Так что Мишка, пока пировал, «покорил» столько всевозможных промышленных предприятий, сколько братан – баб. И некоторые ему «покорились» даже не по разу. Как и братану.

Потом, когда пришла свобода, обернувшаяся рабством в такой изощренной и особо циничной форме, какая даже россиян, ко всему притерпевшихся, до печенок потрясла, как же искренне Мишка грустил по тем прежним начальникам, милейшим, как оказалось, ребятам, с каким стыдом вспоминал обиды, нанесенные им – им!..

Впрочем, большинство из них благополучно пересидело переходный период и в новой жизни не пропало – это ж народ, тем только от большинства отличающийся, что к любой ситуации приспособится, лишь бы не ставили, без лишних формальностей, к стенке как враждебный класс – однако то были уже совсем новые, закалившиеся в полыме перестройки супермены, которых ни новейшим КЗоТом, ни тем более «Биллем о правах» не смутишь.

Они, вне всякого сомнения, продолжали бережно хранить билеты членов КПСС, тогда как Мишка свой сдал одним из первых да еще в заявлении, дабы себе путь к отступлению разом отрезать, написал, что больше не желает иметь отношения к самой, как выяснилось, кровавой организации всех времен и народов, и будущие капиталисты – члены бюро райкома – страстно, наперебой измышляли ему такую суровую кару, чтоб содрогнулись другие, в коммунистической вере не твердые; они продолжали бережно хранить билеты вовсе не потому, что хотели возврата к прошлому – нет, боже упаси, – а просто на всякий случай.

Зато в повседневности, платя холопам своим унизительные гроши, помимо работы, желали получать и получали не всякому понятное наслаждение, поминутно угрожая увольнением без выплаты заработанного в последние два месяца даже не за то, что супротив вякнул, а за то, что без должного восторга и песьей преданности в глаза хозяйские обмороженные поглядел.

Впрочем, впечатление о том, что Мишка только и делал, что конфликтовал, качал права, боролся и тому подобное, было бы, прямо скажем, ложным. Потому что в реальности он хотя и не выглядел совсем уж «тварью дражащей», как некоторые, однако старался все же лишний раз нервные клетки не тратить, до полной конфронтации дело не доводить. И чаще ограничивался размышлением о жгучих вопросах современности, а не революционным действием, устными творческими фантазиями в кругу социально близких лиц, а не ежедневным бунтом героя-одиночки против порочной системы. Не дурней же паровоза.

А размышлял Мишка теперь почти непрерывно. Хоть на столбе сидя, хоть грядку в саду перекапывая, хоть на поплавки тупо глядя долгими часами. Но лучше всего получалось – когда, лежа ночью на берегу озера, оставался наш Михаил наедине с мирозданием. Тогда мысли в голове роились и мерцали, как звезды его родной галактики. Порой такие сверхновые вспыхивали, что аж захватывало дух.

И, об этом тоже можно легко догадаться, пристрастился мужик читать. Вообще-то, он и всегда немало читал, особенно на выходе из запоя, что было своего рода терапией, вроде выведения шлаков из организма посредством препарата «гемодез», а один раз даже посредством некоей книги удалось ему себя на грани алкогольного психоза удержать. Вот бы удивился и порадовался, узнав про это, автор терапевтического сочинения.

Но раньше Мишка читал все подряд, а, покончив с пьянством, или, может, тут главную роль нарастающий возраст играл, определил приоритеты в чтении, выработал собственную стройную систему поглощения и усвоения интеллектуального продукта. Впрочем, нередко он от системы отходил. Гибче же надо быть, широту взглядов и вкусов вырабатывать.

И однажды оказалось, что довольно богатый фонд муниципальной библиотеки Михаилом Федоровичем уже потреблен. От новых же поступлений, скудноватых, конечно, зато глянцевых, красочных, в большинстве переводных, но если не переводных, то будто бы переводных, увы, почти всегда выходило несварение мозгов и раздражение души у самого видного в городке читателя.

Пришлось ограничить свой аппетит периодикой, которая была доступна в еще более ограниченном количестве, но что поделаешь. В прежние времена сам бы кучу журналов навыписывал, кабы опять же не лимит, о котором нынче, может, никто уже не помнит, а теперь иной лимит воспрещает духовно да интеллектуально излишествовать…

Смешно сказать, но в условиях этого дефицита Мишке однажды в голову дичайшая мысль зашла – а не сочинить ли самому такую книжку, которую прочел бы с наибольшим удовольствием? Однако Мишка над мыслью такой лишь посмеялся, после чего сразу и решительно прочь ее отогнал. Как брат Аркашка примерно в то же самое время – мысль о «Золотом коньке». Какая может быть книжка, если бог таланта не дал?

Но получалось, что Мишка чисто по-донкихотски желал вопреки всему сохранить в себе зачем-то приобретенное еще в начальных классах школы трепетное отношение к печатному слову, книге. Хотя давно уже понял – не дурак, небось, – что книги гораздо чаще пишут не талантливые люди, а совсем наоборот. Тем более в последние годы. Но Мишке было бы перед самим собой ужасно стыдно уподобиться агрессивным и беспредельно дремучим графоманам, сборища которых он пару раз нечаянно заставал в муниципальной библиотеке. Ужасаясь, он думал, что если даже эти, деформированные страстью самовыражения, обитатели российского захолустья столь самонадеянны и столь страстно нетерпимы к малейшему намеку на критику, то каковы должны быть пишущие политики и эстрадные знаменитости?!

Когда Михаилу с Марией Сергеевной стало на двоих восемьдесят, дочь Таня уже, закончив высшее учебное заведение, работала в одном из отделений вездесущего госбанка, причем в большом городе. Ездила на автобусе туда каждый день. А помимо того на последнем курсе надумала выйти замуж за парня, с которым дружила еще со школы и которого терпеливо, но, главное, честно из армии дождалась.

И эта милая старомодность на фоне тревожащих консервативное воображение симптомов стремительного экспорта сексуальной революции, старомодность, казавшаяся временами неправдоподобной, очень растрогала многие чувствительные, несовременные натуры. Что уж тут про родителей говорить.

И тем не менее, пока вопрос проходил стадии обсуждения да согласования, Мария и Михаил не были на сто процентов уверены, что малоразговорчивый и, пожалуй, несколько флегматичный паренек Леня есть идеальный и единственно возможный вариант. Можно не сомневаться, что Ленины предки подобную неуверенность относительно выбора своего лучшего в мире сына ощущали тоже. Ибо все родители мира так устроены.

Причем, ладно бы Мария усомнилась в гармоничности отношений дочери, имеющей развитые духовные запросы – ну, коли институт девка заканчивает – с парнем, ярко выраженных культурных амбиций не имеющим. Так нет, наоборот, Мишка первым проблему заострил. И жене волей-неволей пришлось стать как бы научным оппонентом, то есть таким специфическим оппонентом, который, вообще-то, во всем согласен с тем, кому оппонирует.

Хотя если глубже копнуть, то все сразу становится на свои места. Предельно логичным делается. Ибо Мария, прожив весьма уже длительную совместную жизнь с бывшим ремесленником Мишкой, теперь не могла не сознавать, что в процессе жизни муж, возможно, отчасти и за ее счет, прошел более существенный, чем она, путь самосовершенствования. Потому что почти все практические задачи решала она, а Мишка только ни шатко ни валко выполнял ее настоятельные рекомендации, но стоило оставить его без присмотра, немедленно принимался теоретизировать, рефлексировать, сублимировать, медитировать и вообще черт-те чем заниматься. И упаси бог его корить, когда главным среди семейных приоритетов всегда был этот сакраментальный и в чем-то, пожалуй, даже сакральный: «Да пусть мужик тешится хоть чем, лишь бы водку не жрал!»

А в свою очередь Михаил, не забывая, конечно, о том, каким убогим да примитивным сам жизнь свою начинал, но еще располагая чрезвычайно развитой наблюдательностью, не без некоторой горечи констатировал, что далеко не все люди, по тем или иным причинам замешкавшиеся на жизненном старте, потом, заразившись здоровой и как бы спортивной злостью, всю остальную дистанцию проходят в состоянии предфинишного спурта, невидимого для большинства, но временами почти ожесточенного. Подавляющее большинство, напротив, чувствуют себя прекрасно и безмятежно, словно вовсе ни в чем ни от кого не отстало, а многие даже переходят на непринужденный прогулочный шаг или вовсе ходьбу на месте. Что особенно характерно для тех, кто номинально относится к интеллигенции и убежден, будто диплом о каком-нибудь образовании, полученный в юности, делает его человеком, которому дальше развиваться вообще некуда. А более всего эта убежденность свойственна захолустной элите, обреченной десятилетиями вариться в собственном соку, и кумиров, при желании запросто досягаемых, творить из числа себе подобных.

Таков, в частности, брат Аркашка, такова, если честно, и «мать Мария». Да, вообще-то, дочь Танюшка тоже, увы, недалеко ушла и с годами, скорей всего, полностью сольется со стандартом, на который никакого – ну, во всяком случае, положительного – влияния даже капитализм не оказал.

В итоге их совместное согласованное резюме получилось довольно противоречивым – Мишка же формулировал, а его формулировки часто этим страдали. И в самом сжатом виде звучало так: «Отнюдь не обязательно Танькин суженый, женившись, сразу рванет жену в культурном плане догонять, а, с другой стороны, если он чуток помедлит, то, весьма вероятно, догонять станет уж некого». Если совсем уж коротко: «Чему быть – того не миновать. Пускай женятся. Тем более что ни запретов, ни советов, если советы и запреты будут противоречить большому светлому чувству, детки так и так слушать не будут». Но главное – хорошие ведь детки-то, и нечего Бога гневить…

И, одним словом, сладилось. Свадьбу справили как положено…

Забавно, что сперва молодые намеревались с детьми повременить, прежде на ноги как следует встать, создать достойную современной семьи материальную базу, чтоб ни родителям, ни государству в рот не глядеть, хотя, конечно, жилье для семьи молодой специалистки оно предоставить обязано, а там пускай катится.

Государство, временно якобы, комнату отвалило в малосемейке. Все легче – на автобусах не трястись. Леня тоже в городе устроился. И вот однажды приезжают, как обычно, к предкам на выходные. Нормальной домашней еды поесть. Сами-то – пока настроятся. Да и расслабиться в привычной обстановке. Но вдруг – оба мрачней тучи!

– Что случилось, ребята?!

– Ничего, – сказал Леонид.

– Я – беременна… – едва выдохнула Татьяна и – в слезы.

Мария Сергеевна еще рта раскрыть не успела, а Мишка уже во все горло ржал, сидя на диване и раскачиваясь из стороны в сторону.

Пришлось всем дожидаться, пока он навеселится да объяснит причину столь безудержного веселья, когда у людей большое горе.

И Михаил, сообразив, что испытывать терпение близких больше нельзя, ржанье свое разом оборвал, слезы вытер и говорит:

– Да, незадача, действительно. Как же мы забыли вас просветить, что с женщинами, тем более замужними, такое случается?…

Но серьезности тона не выдержал, засмеялся снова, только уже тише да интеллигентней, засмеялся, сквозь смех приговаривая:

– Ну, молодцы, ну, уважили – и посмешили, и порадовали… Это ж замечательно, ребята, размножаться, чтоб вы знали, – самое важное дело на земле! На порядок важней – вы сами-то в этом еще не скоро убедитесь – всякой карьеры и денег… А хохотал я потому – слышь, мать, – что вы, такие грамотные да современные, залетели, как подростки-несмышленыши! Как мы с мамой Машей когда-то…

Словом, через несколько месяцев пришлось дочке работу на продолжительное время оставить. В большом городе, в сущности, тоже нечего делать стало – такой работы, какую Ленчик делать предпочитал, а предпочитал он большие грузовики по дорогам страны гонять, было и в родном городке предостаточно.

Оставили и малосемейку девятиметровую, не успев почувствовать себя в ней, как дома. Вернулись поближе к родителям. Сняли аж двухкомнатную «хоромину» в неблагоустроенной, правда, коммуналке – в такой же точно Татьянино детство прошло. Ответственные квартиросъемщики «хоромины» длинный рубль зашибали на северах, а площадь сдавала уполномоченная на это дело старушка, чрезвычайно требовательная относительно порядка в помещении. Собственно, эта старушка сдала комнаты не молодой семье непосредственно, а внушающей доверие Марии Сергеевне под ее персональную гарантию. Будто, ей-богу, номер «люкс» в пятизвездочном отеле, а не централизованно отапливаемое пространство, провонявшее керосином и содержимым выгребной ямы под окнами.

Там первый внучек Марии Сергеевны да Михаила Федоровича Федюня и родился. А им, следовательно, в совокупности восемьдесят два стукнуло. Еще ничего – сходно. Могло бы раньше случиться, если бы дочь не выросла серьезней и ответственней своих родителей.

И не стала она в одиночку пестовать Федьку до трех лет, как закон в то время уже дозволял, только до года дома досидела в халате, шлепанцах и без сколь-нибудь конкретной прически. А едва сыну сравнялся один год – безжалостно турнула его в садик и поехала в свой банк, чтобы продолжить строительство карьеры, но, главным образом, выбить-таки, вырвать, выреветь полагающуюся жилую площадь. И уж, конечно, не в малосемейке, а отдельную, соответствующую численности семьи квадратуру.

Мишке же пришлось не только почти что профессиональным дедушкой стать, но и, от сердца оторвав, отдать дочке свою «жигу». Ну, разумеется, уже в хозяйстве «жига» была. А до того – «запорожец», ласково именовавшийся «жопчиком». Пришлось отдать, чтоб молодой матери на автобусах не мотаться.

Что же касается «профессионализма», так это лишь сам Михаил свою обузу столь солидно именовал, а другие ее необременительной, скорей всего, полагали. Делов-то – забирать внука из воспитательного учреждения да заниматься с ним чем-нибудь до подхода основных сил.

Отец Леонид, заметим, даже если иногда возвращался со своей ненормированной работы вовремя, к числу основных сил как-то не относился. Он, заметим еще, подлинным отцом стал только, когда родилась дочка Валерка, что со многими начинающими отцами случается и, следовательно, суровому осуждению не подлежит, хотя, само собой, одобрению – тоже. Нет, Леня, разумеется, отцовские полномочия и обязанности признавал, однако еще не умел получать удовольствие от общения с несмышленышем, оставшись наедине даже ненадолго, явственно тяготился столь скучным обществом. А вдобавок – из парня еще ложная брезгливость не до конца выветрилась. Это он потом начнет Валеркины пеленки по собственной охоте стирать да саму ее под теплой водопроводной струей подмывать, жмурясь от умиления и восторга по поводу своей абсолютно немыслимой прежде самоотверженности.

Однако Федьке тоже с отцом было скучно. И если случалось, что отец его из детсада вызволял, то он сразу начинал канючить, к деду проситься. И к бабушке он большого интереса не проявлял. Потому, наверное, что на бабушку, только-только с работы вернувшуюся, сразу наваливалась куча иных забот – еду всей ораве на скорую руку сварганить. Мария, видите ли, считала немыслимым не накормить вечером всю дочерину семью. Так что ей потакать Федькиным капризам недосуг было, и она на него изредка даже прикрикивала, чего Мишка – никогда.

Таким образом, называя себя профессиональным дедом, Михаил впрямь не особо и преувеличивал. А другие, следовательно, волей-неволей преуменьшали. Может, даже из-за неосознаваемой ревности.

Обязанность взять внука из садика чаще всего затягивалась до самого вечера, заканчиваясь тогда лишь, когда Феденька наконец посреди непременной, экспромтом сочиненной сказки засыпал, держа деда Мишку за палец. Ведь понемногу дед стал для внука самым необходимым человеком. Необходимей самой матери, которая, кажется, рассматривалась им наравне с прочей близкой родней.

И это продолжалось аж до того дня, когда Михаил отвел Федора в первый класс. А потом разом прекратилось, потому что к тому моменту Татьяна, поняв со всей отчетливостью, что жизнь пройдет, однако из нового государства, плюнувшего на обязательства своего предшественника, но при этом взявшегося лихо распоряжаться несметным наследством, в основном деля его промеж любимчиками, квартиру не выбьешь и тем более не выревешь, ибо слезам оно верит намного меньше, чем прежнее, вторично отправилась в декрет и решила целиком – во всяком случае, на ближайшие годы – посвятить себя семье. Уроки с сыном, таким образом, «выполняла» она сама, Мишка в этом деле совсем не участвовал…

Однако мы тут сразу через много лет перемахнули, а между тем, в процессе их незаметного на глаз протекания, состоялись не только описанные выше локальные, но и куда более масштабные события. Как с героями нашего рассказа, так и со всей страной.

В стране началась и кончилась еще никем из оставшихся в живых свидетелей не позабытая перестройка.

Кончилась перестройка, завод, которому Аркашка, высокопарно выражаясь, без остатка посвятил свою жизнь, а, выражаясь нормально, на котором бездарнейшим образом жизнь свою единственную промотал за самое скудное, какие бы перемены ни происходили, жалованье, завод этот долбаный, несколько раз перейдя из рук в руки, в результате чего почти все его оборудование было сдано во вторчермет, приказал-таки долго жить. А и намучился же бедняга – врагу не пожелаешь. Хотя чуть ли не градообразующим был.

Аркашку и прочих ему подобных, само собой, – за ворота, чтобы уж после и ворота – за оборудованием вслед. Причем Аркашке было обидней всех, поскольку до пенсии ему оставалось где-то двести сорок дней. Плюс-минус неделя. Это вместо почетных проводов, на которые «трижды начальник отдела снабжения» сильно рассчитывал, потому что там наконец намеревался высказать непосредственно в глаза начальству все, что долгую жизнь копил, изредка обрушивая на головы близких, но содержимое при этом, понятно, не убывало.

И вдруг – никаких проводов. Выходное-то пособие только через полтора года кое-как выклянчить удалось. Наверное, ворота купил-таки какой-нибудь «металлург» из нынешних. То есть повезло еще Аркашке с выходным пособием. А что до не нашедшей достойного применения правды-матки, так ведь люди, которым не обретший счастья в труде снабженец намеревался ее сообщить, к неисчислимым Аркашкиным унижениям имели отношение самое малое.

Зато Мишка, во время перестройки года два попировав – уж больно волнующим вышло время, что есть, то есть – опять на длительное время излечился и продолжил путешествие по старым предприятиям городка, а также по новым разнообразным шарашкам, то возникающим из ничего, то исчезающим там же. За долгие годы уже не только высокое напряжение, но и электричество как таковое вконец обрыдло не выносящему никакого застоя Михаилу. Мельтешащие туда-сюда электроны переменного тока он готов был еще сколько-то терпеть, потому что благоволил им всю жизнь, но всегда тупо перемещавшиеся в одном направлении заряженные частицы постоянного тока, напротив, не нравились с самого начала, и счастье, что он с ними сравнительно редко дело имел. И все ж именно они его доконали, поскольку последней его должностью, связанной с электроэнергией, была должность аккумуляторщика.

После чего Мишка сменил еще целый ряд далеких от всякой энергетики профессий, которым не было нужды особо обучаться. Был пожарником, кочегаром в бане, ночным сторожем в магазине, оператором станции перекачки фекальных стоков. И, с присущей только ему самоиронией, называл себя Мишка тогда, в зависимости от настроения, то «опером», то «говнюком». Но самое интересное, он целых два года отработал ночным реализатором в ларьке. Возможно, его рекорд усидчивости до сих пор не побит никем.

Естественно, данные перечисленные профессии оплачивались скудно. Но Мишка вовсе не думал уклоняться от обязанностей добытчика и пристрастился числиться одновременно в двух, а то и трех местах. Тогда как кое-кто от безработицы с катушек слетал, но дело чаще всего было просто в неумеренных амбициях, в нежелании учитывать текущий момент и как-то уживаться с ним. Впрочем, Мишка безработным тоже какое-то время побывал, но при этом он, разумеется, довольно продуктивно, хотя и подпольно, прирабатывал. А что – если государство с ним так, то и он с государством – подобным же манером.

Метаморфозы в духе времени происходили и с Марииным банком. Он сперва даже на непродолжительное время как бы расцвел, то ли «Менатепу», ныне не существующему, тогда отдался, то ли «Империалу», также канувшему в небытие, то ли еще каким-то столичным жулиманам. На непродолжительное время Мария Сергеевна даже стала зарабатывать в несколько раз больше мужа, который тогда еще только искал собственный путь в рыночную экономику.

Так что кратковременный расцвет местного банка помог семье вообще не ощутить превратностей суровой переходной годины. Тогда как многие семьи всерьез бедовали. Аркашка, к примеру, точно бы бедовал, если бы скудость не была его пожизненным спутником.

Сынишка Женя, или, по-материному, Геня, преспокойно доучился в школе, почти ни в чем не зная родительского отказа, поступил в колледж, правда, платный, на специальность «Дорожные машины и механизмы», поскольку местное ДРСУ как раз на глазах у всех тогда натурально процветало, кто ж мог знать, что и это процветание закончится в аккурат тогда, когда Женька диплом привезет. Впрочем, парня все равно почти сразу на Северный флот забрали, притом в подводники – то-то Мария ревела, да и Мишка здорово переживал, ведь на год дольше служить, чем в сухопутных, – однако на «Курск» сын не попал и отслужил вполне благополучно. Даже очень достойно, много лучше, чем отец и дядька когда-то, хотя к тому моменту воинская доблесть общественностью уже слабо ценилась, уже незнакомых морячков на чужие свадьбы в знак уважения не затаскивали. Разве что в руках у тебя весьма популярный поначалу приборчик для коллективного пения под названием «Караоке».

Отслужил благополучно, а вот штатская жизнь как-то не заладилась. На первой же «давалке» – а такие с незапамятных времен любят охотиться за выпущенными из воинской неволи несмышленышами – еще ни на какую работу не поступив, жениться хотел, и родители бы, наверное, не смогли отвертеться, отгрохали бы свадьбу со старорежимным размахом. Еще и потому безропотно отгрохали б, что сами некогда женились, не обременяя пустые тогда еще головы мучительными гамлетовскими сомнениями. Отец так даже и погордился бы – в него сыночек благородством пошел, не в дядьку.

Но, к счастью, у той мадамы уже штампик в паспорте был, а избавляться от него – дело хлопотное и не очень быстрое, так что она сама отказалась от белого невестиного платья и всего прочего. Мол, по нынешним временам для полноценного семейного счастья и «гражданского» брака вполне достаточно. Мол, лучше денежные средства, предусмотренные «свадебной» строкой семейного бюджета, потратить более рационально.

Забавно, что нынче пятнадцатилетние шлюшки, дававшие всем без разбора и понятия не имеющие, кто конкретно их осеменил, убежденно, веря самим себе, утверждают, что беременность случилась в результате «гражданского» брака, который затем распался из-за несовместимости характеров. Однако с выбором отчества для младенца затрудняются, поскольку руководствуются исключительно теми же пристрастиями, которые определили выбор имени. А врать системно пока не выучились…

А помимо несомненной рассудительности, Женькина избранница имела на руках дочь-пятиклассницу, уже вне школы открыто курившую, имела, таким образом, возраст, превышающий Женькин на шесть лет, само собой, смолила по-черному и сама, так что мама Мария, побывавшая в их комнатенке с ознакомительными целями, утверждала, будто на той жилплощади молекулы саркомы легких, видимые невооруженным глазом, в несметном количестве плавают прямо в воздухе. Ну, мать же, а всем матерям присуща склонность к подобного рода аллегориям.

Конечно, Мария с Михаилом втайне очень рассчитывали, что сын охотку сорвет да и займется поиском истинной, достойной его судьбы. Ведь где-то же приуготовлена каждому такая. А потому всеми правдами-неправдами оттягивали выплату действительно предназначавшегося сыну стартового капитала. Квартиру, машину, дачу, работу, чтоб ни черта не делать и кучу денег огребать, они, в отличие от некоторых соотечественников, обеспечить сыну, понятно, не могли, но все же сумму, притом в долларах, скопили очень приличную по меркам хронически советского человека.

Однако бесконечно врать да изворачиваться такому человеку тем более невмоготу. Невыносимо раз за разом, обмирая от стыда и пряча глаза, говорить сыночку про то, что срок срочного вклада еще не подошел и жалко терять солидные проценты, хотя это было чистой правдой; про временное отсутствие средств в банке, что было чистейшим враньем; про ожидаемый со дня на день резкий скачок курса инвалюты, что действительно случилось и было названо словом «дефолт», однако несколькими годами позже, когда долларов уже и в помине не было. Ни на руках, ни на счетах…

Так что довольно скоро предки раскошелились. Но еще лелеяли надежду, что сын одумается, когда промотает со своей хищницей все до копейки. Черт уж с ними, с деньгами-то, «не жили богато – не стоит начинать». И сперва вроде бы события именно в этом направлении развивались – сняли сын с сожительницей двухкомнатную квартиру с газом и горячей водой, уж про остальное не говоря, девчонку прибарахлили по стандарту, установленному ее одноклассницами, сама Натаха – так эту профуру звали – разоделась принцессой и работу в ларьке бросила. Действительно, если такая шуба и сапоги такие во сне не снились твоей работодательнице, то как тебе сохранять неизменное, но осточертевшее почтение к ней?

А вот у Гени новых носильных вещей мама Мария не заприметила. Хотя они от пристрастного взгляда уж никак бы не ускользнули. И первый раз, во время очередной плановой инспекции, с «врио» невесткой поцапалась. Только дома потом благодаря валокордину да молчаливому Мишкиному поглаживанию по голове насилу отошла. И больше – никаких инспекций, себе дороже. Та, соответственно, тоже – ни ногой к «врио» свекровке.

Но сын продолжал часто к родителям забегать. Он наконец устроился на работу, правда, не в ДРСУ, где вакансий не нашлось, а водителем «бычка». Правами-то еще в колледже обзавелся – какой же дорожник без прав. Собственно, сын заезжал каждый божий день, а не забегал. На обед. Якобы в связи с местоположением базы, на которой он вкалывал, ему удобней обедать у родителей. Хотя, вообще-то, какая разница, если – на машине. Да и весь город из конца в конец промахнуть – пять минут.

Но сыну родному кто отказывает. Наоборот – самое свеженькое, самое вкусненькое. Да и мать, опять же, не столь обостренно чувствует второстепенность, в лучшем случае, своей должности.

Конечно, внушали сыночку и так, и сяк. Обрабатывали. «Окучивали», как говорится. И Мишка жене неизменно поддакивал. Причем, не потому, что полагается всегда с женой, так сказать, – единым фронтом, а по глубокому внутреннему убеждению. Хотя столько всяких книжек прочитал, в том числе и про любовь, что во всем без исключения сомневался уже, как бы автоматически. Но близко коснулось самого, так куда только рефлексия вся подевалась – собственноручно бы придушил волчицу ту позорную.