Текст книги "Ветер северо-южный, от слабого до уверенного"

Автор книги: Александр Чуманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

В общем, поплакал, поплакал этак-то Владлен Сергеевич, да и отдался Мукрулле под скальпель. Уж очень жить хотелось.

А тот операцию-то провел нормально, да что толку. Оказалось -поздно. Там уж, в животе-то, метастаза на метастазе и на метаметастазе.

Об этом тоже было бывшему деятелю сразу доложено.

– Да что ж вы меня добиваете своими откровенностями, – зарыдал совсем безутешно Владлен Сергеевич и стал готовиться к смерти.

Катя от его постели не отходила, сама и уколы делать научилась, наловчилась, и под конец предложила позвать попа. На всякий случай.

Но Самосейкин от мракобеса, которому еще и деньги надо платить, отказался. Твердо отказался.

– Никакого Бога нет, никаких попов не надо, все остается людям, слабеющим голосом выдавил Владлен Сергеевич и скончался.

Как убивалась по нему жена, он уже не видел. Но был уверен, что жена не подведет. В смысле, вдова. Был уверен, что вдова будет убиваться подобающе. Потому что соратница.

И только-только скончался Владлен Сергеевич, только-только сделалось у него в глазах темно, словно в шахте, исчезли звуки, запахи, ощущения и оборвались последние, недодуманные до конца мысли, словом, едва по всем приметам наступила нормальная необратимая смерть, как в самой глубине этой глубочайшей шахты обозначилось какое-то неуверенное сияние.

И неуверенное это свечение стало постепенно усиливаться, расширяться, приближаясь к усопшему, охватывая его со всех сторон легким серебристым облаком. И в этом свечении вновь различил Владлен Сергеевич свое до боли знакомое тело, прикрытое каким-то полупрозрачным одеянием, несколько тучноватое и подержанное тело, но еще вполне крепкое, еще годное, наверное, для некоторых дел.

В какой момент появились первые после смерти мысли, Самосейкин даже и не разобрал, пока непроизвольно и как-то отстранение разглядывал окружающую обстановку, освещаемую слабым, непонятно откуда льющимся светом.

А впрочем, ничего того, что принято называть обстановкой, в обозримом пространстве не было. А было именно пространство, некая полость, без стен, без потолка и пола, без мебели, вообще без каких-либо предметов, если, конечно, не считать предметов самого Владлена Сергеевича.

Он крутил головой во все стороны, но взгляд всякий раз не то чтобы упирался в окружающий колеблющийся сумрак, нет, взгляд, скорее, как бы увязал в какой-то плотной, но нематериальной, невидимой и неосязаемой субстанции. Удавалось видеть метра на два-три, не более.

"Тот свет, что ли? – подумал Самосейкин, – ого, "я мыслю, следовательно, я существую!"

И как только он это осознал, наполнявшая его до краев смертная тоска начала сжиматься, съеживаться, она зашевелилась, отползая, в дальний угол мозга, чтобы затаиться там в ожидании своего часа.

Ведь в жизни всегда есть хотя бы маленький повод о чем-нибудь взгрустнуть, затосковать слегка. Вероятно, тот свет в данном смысле не отличается от этого.

А взамен тоски ощутил в себе Владлен Сергеевич уже целую гамму разнообразных чувств: любопытство, сожаление об оставленной за невидимой гранью супруге, а также многое другое, не вполне оформившееся, которое еще только должно было оформиться.

Но любопытство сразу ощущалось явственно и сильно.

Самосейкин осмотрел себя. На нем был надет какой-то просвечивающийся балахон, причем надет прямо на голое, если можно так выразиться, тело, балахон из легкой белой ткани, типа нейлона, сшитый без каких-либо портновских излишеств, ну, просто прямоугольный мешок с дырками для головы и конечностей.

Нет, в гроб Владлена Сергеевича в таком виде положить, конечно, не могли, в гроб его наверняка положили в новом английском костюме, финских штиблетах и при часах. А это означало, что нейлоновый балахон – сугубо местная спецодежда.

На мгновение шелохнулась типично земная жалость, костюм стало жалко, но лишь на мгновение.

"Снявши голову – по волосам не плачут!" – бесшабашно махнул рукой Владлен Сергеевич, махнул мысленно, конечно. Кроме того, он ведь понимал, что никто, само собой, его новый костюм не присваивал, что надет он теперь на его же собственное, ставшее в момент смерти автономным, тело. А спецодежда, таким образом, выдана ему совершенно бесплатно и даже как бы в долг.

Обнаружив за спиной компактно сложенные крылья, Владлен Сергеевич моментально позабыл о каких-то презренных тряпках. Он сперва похолодел от страха, но тут же задохнулся от буйного восторга. Все-таки всю жизнь он подавлял и убивал в себе романтические порывы, поскольку занимаемые им должности были слишком серьезными для какой бы то ни было романтики. И конечно, никто никогда не знал, даже преданная Катя не догадывалась, что ее Самосейкин в душе большой романтик, и на роду ему была написана совсем другая доля.

Но мало ли что кому написано на роду, если человек – сам кузнец своего счастья!

В общем, обнаружив за спиной пару больших, похожих на гусиные крыльев, Владлен Сергеевич задохнулся от восторга. Сразу же захотелось крылья испытать. Правда, было неясным, как же теперь управлять добавочной парой конечностей, есть ли в мозгах специальные центры управления полетом.

Он попытался, не задумываясь над этим, помахать крыльями. Вот просто взять и помахать, словно всю жизнь только этим и занимался. Вот так взять и как бы между прочим р-раз!..

С первой попытки не получилось, трудно ведь с непривычки захотеть не задумываться, со второй – тоже. Но с третьей крылья заработали. Как-то неуклюже и несинхронно, но начали действовать, задвигались на спине какие-то незаметные при жизни мускулы.

Крылья в распахнутом состоянии оказались еще больше, чем думалось вначале. И поднялась бы от них наверняка туча пыли, но не было пыли в этом ином мире.

Конечно, очень хотелось сразу и полететь, не откладывая, взглянуть на здешнюю землю с высоты птичьего полета, но, во-первых, не было под ногами ничего такого, что можно было бы с уверенностью назвать землей, во-вторых, не просматривалось над головой ничего даже отдаленно напоминающее небо, но, самое главное, нельзя же было взлетать ввысь без хотя бы мало-мальски отработанной техники пилотирования, а с высотой ведь не шутят.

(По-видимому, к этому моменту Владлен Сергеевич как-то нечаянно маленько призабыл, где находится. Иначе чего бы ему опасаться, ну, грохнулся бы с вышины, хряпнулся бы, сверзнулся. Да что бы с ним сделалось страшного на том-то свете!)

Поэтому, скрепя сердцем, решил Владлен Сергеевич пока не рисковать. Рассудил так: раз крыльями его оснастили, то и пользоваться ими обязаны научить. Иначе зачем крылья?

А легкость в теле была необыкновенная, просто не могло быть такой легкости на предыдущем свете, легкость была такая, что, казалось, и крыльев никаких не требуется, чтобы воспарить! С трудом удавалось удерживать себя от рвущейся из-под контроля несолидности.

(Да, и о том, что тело осталось где-то в другом месте, а потому легкость, переполнявшую Самосейкина, никак нельзя называть "легкостью в теле", он тоже как-то нечаянно маленько призабыл.)

Владлен Сергеевич прислушался. И отчетливо различил долетающую откуда-то издалека едва уловимую благостную музыку, неясные приглушенные голоса, какие-то вопли. И решил пойти на звук. Ему уже, признаться, слегка наскучило находиться в одиночестве, кроме того, оставалось еще много неясностей, которые не терпелось прояснить. Ну, например, где он находится, поскольку мысль о "том" свете была еще пока что слишком непривычной, слишком дикой для ориентированного на оголтелый атеизм ума. И если все-таки мысль о "том" свете верна, несмотря ни на что, хотелось прояснить ожидающее Владлена Сергеевича ближайшее, а также, если представится возможность, и более отдаленное будущее.

А как только Самосейкин решил пойти на звук, тотчас у него под ногами образовалось нечто, напоминающее тропинку и состоящее из того же серебристо-туманного материала, что и все окружающее пространство. Ему представлялось, что, пройдя несколько шагов, он непременно упрется в какую-нибудь преграду, но никакой преграды не оказалось, пространство, по мере надобности, раздвигалось перед ним и смыкалось позади, уплотняясь и темнея до черноты абсолютно черного тела, что, по-видимому, могло означать одно-единственное: дороги назад – нет. Впрочем, ему назад и не хотелось.

Голоса и музыка между тем усиливались, усилились также нечленораздельные вопли, явно человеческие, но как-то не возникало мысли, что где-то кого-то пытают, и было ощущение, что где-то кого-то хлещут березовым веником в жаркой баньке, и он орет от избытка чувств.

И вдруг Владлен Сергеевич как бы вынырнул из клубящегося серебристого облака. Оно осталось позади, рыхлое и подвижное, черным зловещим провалом внутрь, из которого доносило какой-то особенно зябкой прохладой. Вероятно, догадался Самосейкин, он только что миновал некий переходный тамбур между тем и этим светом.

Перед ним расстилался нормальный земной пейзаж и даже более чем нормальный, если учесть, что оставил Самосейкин родимую землю отнюдь не в самую лучшую для нее пору, а в пору изрядной экологической изнахраченности.

Здесь же он увидел зеленую лужайку, речку, лес на горизонте, мирно пасущихся на лужайке упитанных барашков, а также разноцветных пичужек, порхающих там и сям. То есть таких райских уголков в окрестностях родного Кивакина в ту пору уже ни одного не оставалось. И Самосейкину сразу захотелось сделаться обитателем этой потусторонней местности. Тем более что на одном из пригорков он разглядел небольшой коттеджик, очень похожий на те, что строили в родном райцентре для разнообразных местных руководителей.

Но гораздо ближе к Владлену Сергеевичу, на самом, можно сказать, переднем плане этой идиллической картинки стояла высокая белая дверь, сверху застекленная, стояла сама по себе и не падала, а возле этой двери толпилась изрядная очередь. Народ сидел на лавочках возле двери, а многие, кому мест на лавочках не хватило, терпеливо стояли рядом. Все были одеты в одинаковые белые балахоны, и очень трудно было различить в этой очереди мужчин и женщин.

Время от времени наверху коротко вспыхивала обычная электролампочка, покрашенная снаружи красной краской, дверь нешироко отворялась, и в нее протискивался очередной белый силуэт. Назад из двери не выходил никто, и с противоположной стороны было пусто, все та же лужайка, те же барашки...

И Владлен Сергеевич решил, что присмотреть и облюбовать коттеджик он всегда успеет (откуда только была уверенность, что квартирный вопрос решается на том свете так вот запросто?), коттеджик, подумалось ему, никуда не убежит, и двинул Самосейкин к людям. Это их приглушенные голоса слышались ему в переходном тамбуре, голоса, которые звучали теперь совершенно отчетливо.

– Вода все-таки лучше, чем смола...

– О теплопроводности я, признаться, не думал...

– Главное, не ври. Это тебе не на собрании, не на бюро, не на пленуме каком-нибудь, не перед женой мозги пудрить...

– Да уж, правда, она надежней. Хотя выбор-то у нас невелик – смола, вода, что там еще?

– Да еще, болтают, нитхинол, "синеглазка", которой стекла моют, знаешь, небось...

– Ой, боюсь я, братцы!

– Боись – не боись, все одно – не отвертеться.

– Скорей бы уж!

– С этим успеешь!..

– Здравствуйте, товарищи! – вежливо поздоровался Самосейкин. Он хотел показать, будто понимает, что на том свете все равны, хотел сказать: "Здорово, мужики!", но, поскольку очень трудно, повторяю, было определить пол этих бывших людей, томящихся в очереди, он решил поискать какое-нибудь другое, но равнозначное приветствие. Вот и искал, пока приближался к очереди, но когда совсем приблизился, то, помимо желания, вылетело это, наиболее привычное в обращении с народом. Уж очень долго был Владлен Сергеевич общественным деятелем.

(Впрочем, употребленное им приветствие – самое бесполое на сегодняшний день, самое "бисексуальное", да простит меня А.И., так что Самосейкин нашел именно то, что искал.)

– Ха! Здорово, коли не шутишь, то-ва-рищ! Хотя, само собой, здоровей видали! – отозвался некто насмешливый, остальные же остались по-прежнему серьезными. Не ответили ничего остальные полупрозрачные.

Знакомых в очереди не оказалось. Все лица были чужие, бледные, напуганные какие-то.

Самосейкин представил, как он выглядит сам, и горько усмехнулся. Ни галстука, ни орденов, ни шляпы, как голый, ей-Богу, даже хуже.

А между прочим, до самого последнего дня жизни он и понятия не имел, как это можно стоять в очереди. Он и не был уже никем, никакие льготы на него не распространялись, кроме обычных пенсионерских, но, вот ведь какая штука, едва он появлялся в магазине, в любой очереди всегда находился человек, который говорил:

– Идите, идите, Владлен Сергеевич, берите все что нужно, без очереди, разве мы не понимаем, не пристало вам тут с нами толкаться!

И Самосейкин, хотя и отнекивался совершенно искренне, отказываясь от привилегий, а все-таки брал нужный ему товар без очереди. И не то чтобы народ как-то особо уважал его лично, скорее наоборот. А просто так загадочно устроен русский человек, о чем Самосейкин предпочитал не ломать понапрасну голову.

А тут, на том свете, он вдруг отчетливо понял, что уж в этой-то очереди стоять все равно придется, что никто его вперед себя не пустит.

– А зачем очередь-то? – как можно добродушней поинтересовался Самосейкин у таких же крылатых, как и он, субъектов.

– Не зачем, а куда! – ответил тот, насмешливый.

Почему-то такое явное недоверие, такая нескрываемая неприязнь обижали и огорчали Самосейкина и почему-то страстно хотелось Владлену Сергеевичу подлизаться к этой неясно к чему стремящейся очереди.

– И куда же? – как можно наивней полюбопытствовал Самосейкин, обращаясь теперь уже непосредственно к насмешливому, лицо которого хоть и было определено новым для Владлена Сергеевича, но, однако же, напоминало что-то далекое и неуловимое. Впрочем, ему уже удалось заметить, что в этой очереди многие лица, одинаковые и невыразительные на первый взгляд, на второй взгляд напоминали кого-то, правда, без всяких надежд на то, что придет озарение.

– На распределение. А уж оттуда разлетимся, кто куда заслужил, – был ответ.

– Что значит "кто куда заслужил"? – попытался уточнить Самосейкин, но опять услышал в ответ нечто, ничего не проясняющее.

– А по совокупности грехов.

Да, хотя это и было нечто, ничего не проясняющее, но что-то оборвалось от этих слов внутри души.

– А ты кто сам-то будешь? – спросил знакомый незнакомец с неожиданным участием в голосе.

– В каком смысле "кто"?

– Ну, чем занимался при жизни, работал где?

Собеседник был еще довольно молод лицом, но лицо носило бросающийся в глаза неустранимый и всякому понятный отпечаток, бесспорно свидетельствующий о пагубной неумеренности собеседника, которая теперь, конечно же, осталась в невозвратном прошлом.

– Общественным деятелем был до самого ухода на пенсию! – с невольной гордостью вырвалось у Владлена Сергеевича.

Видит Бог, он не хотел выдавать эту свою гордость, не хотел высказывать здесь, в иной реальности ощущаемое им превосходство перед простыми смертными. Он очень боялся недоверчивых насмешек, ведь никаких доказательств, никаких документов и наград он бы не мог предъявить, в случае чего, сомневающимся. Но гордость прорвалась невольно.

И сразу равнодушные до этого лица выразили явную заинтересованность, дружно повернулись к Владлену Сергеевичу, но были на них написаны отнюдь не зависть, а, напротив, искреннее сочувствие и даже сострадание.

– Ну, завидовать, батя, тебе не приходится. Нас, простых смертных, – в смолу да в кипяток, а вас, я даже и не знаю, что делают с вами. Ты при мне первый такой деятель в очереди. Хочешь, пропущу вперед, мне страсть интересно узнать, куда определит тебя всевышний. Хочешь?

Но Владлен Сергеевич уже не слушал не в меру разговорившегося грешника. Самосейкин хотел было незаметно улизнуть куда-нибудь подальше от зловещей двери, ведь он же сам к ней подошел, никто его сюда не гнал, и потому чуть теплилась надежда, что если сделать вид, будто никакого отношения к этим людям, к этой двери, к происходящим за ней невидимым событиям не имеешь, то удастся как-то повернуть далеко вспять, избежать предопределенной раз и навсегда участи. Наивная, конечно, надежда, но как же совсем без надежды?

Покинуть очередь, однако, оказалось невозможно. Был уже окружен Владлен Сергеевич со всех сторон некими бледными, невыразительными фигурами обычных с виду грешников, которые молча и невозмутимо теснили его, попытавшегося сделать независимый вид, назад, назад на уготованное для него судьбой место. То есть он уже получил это место, и за ним образовалось продолжение шеренги, а народ все прибывал и прибывал. И вполне возможно, что подпиравшие Самосейкина фигуры и впрямь были рядовыми претендентами на свое законное место в ином мире, вполне возможно, что они лишь случайно образовывали непреодолимую стену перед ним.

Но он сразу и утратил всякое стремление вырваться, сразу смирился с неотвратимым, как-то ссутулился, потускнел и съежился, стал покорным и совсем незаметным, потеряв мигом всю накопленную за долгие годы жизни представительность.

Впрочем, наверное, он правильно сделал, ведь если бы у этих бывших живых людей была хоть ничтожная возможность выбора, что бы их загнало в эту единую для всех шеренгу, что заставило бы с явным нетерпением ждать чуть более или чуть менее ужасную расплату за свою беззаботную, безответственную и безоглядную жизнь.

Просто, наверное, это последняя человеческая общность, куда, по всей видимости, уже приняли Владлена Сергеевича, была так удивительно устроена, как бы коротко замкнута сама на себя, что любой приближавшийся к ней уже не мог ее покинуть, а кроме того, и другим не давал пути к отступлению.

Если пораскинуть мозгами, такие человеческие общности, может, и не столь отчетливо выраженные, то и дело возникают и в жизни. Одни возникают сами по себе или создаются некоей организующей силой, другие в этот момент самопроизвольно, опять же под воздействием внешнего фактора, распадаются без следа. Тоже своего рода диалектика, везде она, родимая, действует, куда ни кинься.

Словом, стал Владлен Сергеевич безропотно ждать своей участи и даже, как и большинство здесь, стал все сильнее желать, чтобы неизбежное свершилось скорее. То и дело вспыхивала наверху красная лампочка, то и дело приотворялась дверь, впуская очередного, так сказать, посетителя, но очередь не убывала. Не убывала и не росла, по-видимому, ее механизм был отлажен очень хорошо и действовал с безупречной ритмичностью.

Самосейкин уже и думать забыл о коттеджике, там, очевидно, размещался обслуживающий персонал местного потустороннего учреждения, невидимого за дверью, в состав которого наверняка закрыт путь простым смертным. От нечего делать, чтобы скрасить как-то томительное ожидание, Владлен Сергеевич принялся, стараясь сохранить на лице равнодушие, разглядывать вновь прибывающих, поскольку тех, кто стоял впереди него, он уже разглядел и потерял к ним интерес.

То есть вы, читатель, уже заметили, что опять в безбрежном массиве тоски смертной, охватившей было видного общественного деятеля, стали появляться маленькие, но быстро расширяющиеся бреши. Так, очевидно, сам Господь устроил людей, чтобы они не слишком часто помирали от разрыва сердца, так устроил, чтобы всегда даже самая черная безысходность не могла быть абсолютно черной.

А дальше – больше. Стал Самосейкин прислушиваться к льющейся в этом мире отовсюду музыке, пытаясь от скуки различить в ней знакомые места. Но как не было среди вновь прибывающих знакомых видных общественных деятелей, с которыми можно было бы поговорить по душам, посочувствовать друг дружке, так и не попадалось в этой бесконечной мелодии знакомых сочетаний звуков. Было сверлящее ощущение похожести на что-то известное, но это ощущение не переходило в уверенность. Да и не ждал какой бы то ни было уверенности Владлен Сергеевич, он уже осознал, что в этой бесконечной неопределенной похожести состоит одна из особенностей здешнего мира. А стоило ли с ней разбираться или же просто привыкать к ней – тоже ведь ясности не было.

Крики грешников между тем доносились из-за дверей все громче, все отчетливей. Но они не леденили кровь, не сжимали сердце тисками ужаса. И не потому, что не было в том, что называлось теперь бывшим общественным деятелем Самосейкиным, ни сердца, ни крови, а потому, что просто-напросто не казалось, будто где-то рядом вопят люди от нестерпимой боли. Уж как-то очень лениво, без энтузиазма, что ли, без подъема они вопили. Как-то невзаправду вопили невидимые грешники. Но, с другой стороны, какие-то уж очень продуманные, можно сказать, изящные конструкции строили эти несчастные из ругательных слов. Человек, орущий от дикой, безумной боли, а именно таковая бывает даже при незначительных, моментальных ожогах, пожалуй, не способен на это. Ему, хоть что тут говори, не до изяществ.

И обнадеживающе думалось Владлену Сергеевичу, что, может быть, "не так страшен черт, как его малюют", может быть, человеку бестелесному всякая кипящая вода и даже смола – просто "тьфу" и все. Может быть, если эта пытка продолжается десять тысяч лет кряду, то она уже становится и не пыткой, а чем-нибудь вроде надоевшего до чертиков культурно-массового мероприятия, от которого никак не отвертишься, пока оно не кончится само собой. Иначе откуда бы такая явственная скука в голосах истязаемых, такая отточенность и отшлифованность текста?

То есть как мы видим, через совсем непродолжительное время разрывы в объявшей Владлена Сергеевича тоске стали весьма значительными, сравнимыми с нею самой.

"Кстати, откуда такие сроки? – вдруг возмущенно подумалось бывшему общественному деятелю, – что это за варварские сроки – десять тысяч лет?! Ведь что-то должно стимулировать желание грешника исправиться! А разве такие бесконечные сроки стимулируют примерное поведение? Что они там, с ума посходили?! А сам Господь наш всемилостивый, наверное, и не в курсе?! Положился на помощников, как это часто бывает, а они и рады стараться, накрутили сверх всякой меры! Знаем мы таких помощничков, которые любое правильное и мудрое решение доводят до полного абсурда, до самого позорного и махрового идиотизма, а в случае чего остаются ни при чем.

Нет, вы только подумайте: десять тысяч лет! Ну, понятно, здесь иные масштабы, иные ресурсы времени, но должен же быть какой-то предел!"

Бессильный и праведный гнев клокотал внутри грешника Само-сейкина (да, вот уже и гнев!), но внешне он оставался совершенно спокойным, унылым и равнодушным, как и большинство стоящих в этой очереди. Ну, он-то ладно, столько лет на ответработе не могут не научить безупречно владеть своим лицом, сдерживать любые эмоции, а как это удавалось остальным? Непостижимо! Или у них и впрямь не было никаких эмоций?

Однако долго ли, коротко ли стоял в последней своей очереди Владлен Сергеевич, но настал и его черед. И хотя был он уже вроде бы ко всему готовым, был философски спокойным внутренне и ангельски кротким внешне, но все-таки на самом последнем рубеже забилась его грешная душонка под нейлоновым балахоном, только балахон и удержал ее в надлежащем месте, забилась и затрепетала, словно схваченная прямо в полете птичка.

Глянул Владлен Сергеевич последний раз на своих бесплотных, насквозь просвечивающих соратников, глянул на уютный до слез мирок, в котором словно приклеенное к небу солнышко так и не сдвинулось с места за столь долгое время. Э-э-х-ма!

– Прощайте, братцы, желаю вам тепла и уюта на всю предстоящую вечность! – хотел бесшабашно и лихо попрощаться Самосейкин со ставшими почти родными грешниками, но как-то уж очень сипло прозвучали эти слова, как-то очень уж небодро и вообще жалобно.

И шагнул Владлен Сергеевич в неизвестность. И дверь за ним легко, но неумолимо затворилась.

Вся обстановка открывшегося перед ним помещения очень напоминала камеру для средневековых пыток. Во всяком случае, камеру для средневековых пыток Владлен Сергеевич представлял себе именно такой.

Низкий каменный потолок, дымящийся факел в углу, не разгоняющий зловещую тьму, а как бы расталкивающий ее по углам, под лавки; стол посередине и некто всезнающий и всевидящий за ним, а также один или два дюжих молодца с волосатыми руками, с потными блестящими торсами, верные помощники тщедушного, но жестокого и коварного всезнающего. Ну, и всякие инструменты для заплечных дел.

Впрочем, инструментов не было. Дюжих молодцов не было. А за столом сидел не один всезнающий, а ровно десять. В центре, по-видимому, – сам всемилостивый, а по бокам – комиссия. Обо всем этом Владлен Сергеевич мигом догадался.

– Здравствуйте... кг-м... коллеги! – с достоинством поздоровался он. Всякая внутренняя паника куда-то исчезла. Просто какое-то безразличие нашло на него, сказались, по-видимому, предшествовавшие этому сильные и продолжительные переживания.

За столом послышался сдавленный смешок, и старенький Господь сразу бросил на несерьезного помощника своего строгий взгляд, отреагировал мгновенно. Вот тебе и старенький.

– Ты это, шутить потом будешь, в другом месте, – сказал Господь Самосейкину. И слова эти были бы вполне зловещи, но произнес их Господь добродушным тоном.

– Ну, что там у него в личном деле? – поинтересовался всевышний, поднеся к глазам очки, лежавшие до того на столе.

Владыка Вселенной был невысокого роста, с нимбом над головой, как и полагается, однако имел еще почти черные волосы, зачесанные назад, большие залысины имел, а плешь – нет. Самыми приметными на его лице были густые, широкие, черные-черные брови.

Господь старательно и медленно выговаривал звуки, и было ясно, что у него вставные челюсти на присосках. Причем нижняя челюсть то и дело норовит выпасть, и за ней надо постоянно следить. Да-а-а, Господь был очень старым.

"Почему же он не передает свой пост другому, сильному и энергичному? Либо некому передать, либо, скорее всего, Господь уже в такой стадии, когда невозможно понимать простую истину: лучше уйти рано, чтобы потом тебя вспоминали только добром, чем досидеть до полного маразма, до посмешища. Типичное, между прочим, дело", – так думал Владлен Сергеевич, пока старик листал его личное дело, то есть Самосейкин знал главную заповедь номенклатурного работника, понимал ее правильно, но, как это случается в абсолютном большинстве случаев, только по отношению к другим, но никак не к себе. "Типичное, между прочим, дело", говоря его же словами.

Однако всевышний что-то уж очень долго листал дело простого смертного Самосейкина, в другое время это бы обеспокоило, но теперь почему-то нет. Владлену Сергеевичу было просто очень скучно, и он стал рассматривать членов комиссии.

Этот задверный мир, по-видимому, сохранял многие свойства предыдущего мира в том смысле, что здешние лица тоже казались неуловимо знакомыми, но нечего было и думать, чтобы окончательно вспомнить их.

А комиссия была как комиссия, члены – как члены. При желании и наличии опытного глаза легко угадывалось, как распределены роли среди этих, тоже своего рода общественных деятелей. Кто из них почетный председатель, кто первый зам, принимающий решения, кто – специалист и собиратель всех фактов, а кто – просто голосователь. Причем такой голосователь, который никогда не подведет и всегда проголосует как полагается, иначе зачем бы его вводили в комиссию. Глаз Владлена Сергеевича имел значительный опыт. Не зря же он назвал сидящих в пещере коллегами.

Он остановил свой взгляд на тщедушном юноше, съежившемся в самом конце длинного стола, в полумраке. Молодой человек, а наверное, уже архангел, был, в аккурат, явно из тех, из голосователей, а потому Владлен Сергеевич глядел на него с сочувствием и даже как бы по-отечески. А молодой архангел, или как его там, ежился под его взглядом и отводил глаза.

"Эх, парень, парень, – думал про него Самосейкин, – небось надеешься со временем стать таким же, как они. А пока не стал – готов на все, готов голосовать за что угодно. Пока. И думаешь, что главное – выбиться в члены комиссии. Выбиться и сидеть член членом, пока тебя не двинут дальше.

Не двинут! Посидишь сколько-нибудь, а потом тебя заменят таким же. Чтобы, значит, соблюдался принцип сменяемости кадров. И будешь ты потом вечно вспоминать эти недолгие радости эфемерной власти. И то дело огромному большинству и того не вспомнить..."

Молодой архангел чуть покраснел и еще больше потупился. Остальные никак не реагировали. А Самосейкин вспомнил, что в этом мире даже и мыслям надо давать укорот, поскольку даже и они не могут быть секретными для здешних деятелей, суверенными. Вспомнил и ужаснулся. Он снова обрел способность ужасаться, то есть вернулся к нему инстинкт самосохранения, или, в данных условиях, инстинктивное стремление к тому, чтобы устроиться как можно лучше. А для этого надо было хотя бы дать укорот компрометирующим мыслям. И, как ни странно, это удалось. Вернее, почти удалось, поскольку компрометирующие мысли все равно нет-нет да и посещали Владлена Сергеевича и в дальнейшем, правда, намного реже, чем если бы он не взял их под свой контроль.

А старенький Господь, похоже, всерьез относился к своим обязанностям. Это было видно из того, как внимательно изучал он досье каждого своего раба. Или не каждого? Или только тех, кто был у него на особой заметке? Или, может быть, тех, кто вправе был рассчитывать на его покровительство, на его, правильней говоря, милости?

Ничего этого Владлен Сергеевич знать, понятно, не мог. А посему все более волновался.

– Так-так, – сказал Господь, ознакомившись с делом и откладывая его в сторону, – сам-то что-нибудь хочешь нам заявить?

Такое сверхнеожиданное обращение всемилостивого сразу к нему на мгновение лишило Владлена Сергеевича дара речи. Но только на мгновение, а после дар вернулся к Самосейкину, и он поспешил им воспользоваться.

– Товарищ, м-м-м... Бог! Ваше, м-м-м... всеобщее величество! -сразу взял быка за рога Самосейкин, то есть начал круто, как и подобает настоящему максималисту, – сознаюсь – всю жизнь заблуждался. Но заблуждался искренне. Вот вам крест. Я был обманут и готов понести соответствующее наказание за излишнюю доверчивость. Мне с детства внушали, что Вас нет, и я верил. И потом сам кое-кому внушал то же самое. А теперь, воочию убедившись в обратном, готов сквозь землю провалиться со стыда...

– Уж провалился, только не со стыда, – вставил кто-то.

Но Самосейкин не обратил на реплику никакого внимания, он спешил выговориться, он понимал, что его время не может не быть ограниченным, это не дома в Кивакине, где он числился видным общественным деятелем и во многих случаях мог плевать на регламент.