Текст книги "Перекури, Сизиф!"

Автор книги: Александр Чуманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Александр Чуманов
Перекури, Сизиф!

Рассказ

Я – лежу. Рядом со мной мостится черный спаниель Граф. На животе свернулся клубком рыжий кот Жулик. В аккурат на том месте.

Когда в дверь звонят, оба зверя срываются с нагретых мест и наперегонки несутся встречать. Пес делает стойку возле двери, обрубок хвоста при этом нервно и нетерпеливо дрожит, кот, задрав хвост, тоже волнуется, прохаживаясь туда-сюда промеж собачьих лап и заранее мурлыча что есть силы. При этом он щекочет хвостом графское брюхо, отчего пес время от времени тихонько рычит, едва-едва приподнимая брылы, и не поймешь – либо ему эта легкая дружеская щекотка удовольствие доставляет, либо совсем наоборот.

Когда же звонит телефон, то с места срывается только спаниель, а кот и ухом не ведет, что, казалось бы, однозначно указывает на разницу в интеллектах, причем не в пользу собаки, но, с другой стороны, когда по телевизору показывают собак, пес явно интересуется, а когда кошек – Жулик не проявляет ни малейшего интереса. Такое вот занятное и, как обычно, совершенно бесполезное наблюдение. У меня таких – бессчетно…

Я не встаю с дивана ни на звонки, ни на стуки. Только по нужде. Конечно, я очень ослаб, но дело не в этом. Мог бы еще подходить к двери и к телефону. Но мне никто не нужен, ни лично, ни телефонно. Впрочем, и я не нужен никому, и уже давным-давно все звонки звенят только по ошибке.

Я не нужен никому, мне не нужен никто, и тем не менее люди в моей двухкомнатной квартире бывают. В силу обстоятельств. Каждый день и довольно подолгу бывает у меня внучка Лена, она, вероятно, скоро даже по ночам перестанет меня оставлять одного, изредка наведываются дочери Вера и Надежда со своими детьми Алешкой да Сережкой, но чаще – без них. У каждой – свой ключ. Ну, и зять Витюха, который вечно за рулем, иной раз тоже заскочит на минуту вместе с бабами да и сразу – назад, к своему драндулету, нуждавшемуся в беспрестанном летучем ремонте. Во всяком случае, Витюха всегда, не балуя фантазией, на это ссылается. Хотя совершенно ясно, что просто тошно ему, молодому, здоровому и глупому, видеть меня – воплощенное напоминание бренности, да любому – тошно, только у дочерей, как говорится, некий моральный долг. А Витюха мне, на его счастье, ничего не должен. Как и я – ему.

Пацаны всегда увязываются за ним, испытывая то же самое, хотя и безотчетное, чувство, и потом слышно, как все трое дурачатся на улице, нетерпеливо дожидаясь, пока мои дочери закончат свой унылый, но обязательный ритуал терапевтического общения с умирающим отцом. Ритуал, состоящий из непременного подношения гостинцев, полезных якобы для здоровья и, более того, способствующих избавлению от болезни, от которой избавиться в принципе нельзя; состоящий из бодрого перечисления местных новостей, еще более бодрых уверений в том, что я стал существенно лучше, по сравнению с прошлым разом, выглядеть, видать, подействовало патентованное импортное средство, купленное за, страшно сказать, какие деньги, но когда речь идет о здоровье родного отца, разве порядочный человек может думать и говорить о деньгах, нет, порядочный человек должен последнюю рубашку, как говорится… Правда, папа?

В продолжение всего ритуала мне надлежит, сберегая силы, произнести лишь несколько односложных реплик и под конец устало закрыть глаза, давая тем самым понять, что свидание окончено.

Раньше, когда ритуал еще только интуитивно разрабатывался, я иной раз, если чувствовал себя сравнительно неплохо, пытался произносить более пространные фразы. И на разные темы. Порой даже абсолютно не связанные с темой основной, пытался и видел, что ничего, напоминающего живой интерес к моим словам, нет. А только пережидание. Оно, собственно, и прежде так было. И я решил не портить последние впечатления о себе. Не мешать развитию схемы до уровня совершенства.

И вот я устало закрывав глаза. «Смыкаю вежды», как писали некогда в книжках люди, давным-давно испытавшие мое нынешнее состояние на собственном опыте и даже описавшие его.

– Ах, – говорит Вера, – как бы хотелось еще побыть! Мы ведь очень скучаем по тебе… Правда, Надь?

– Ага, – поспешно отзывается сестра, обреченная, по-видимому, всю жизнь поддакивать старшей, что, впрочем, не мешает ей совершать вполне самостоятельные поступки без каких бы то ни было обсуждений с кем бы то ни было. Такой вот человек.

Надька и замуж-то выскочила, как говорится, «втихую».

Просто – ушла жить к мужику, да и все. А мы-то с матерью ее больше, чем старшую, любили, потому что ласковая такая, тихоня была. А она нас – перед фактом…

Напсиховались, конечно. Слов лишних наговорили. Мать-то, Люба-то моя Николаевна, может, из-за этого и померла скоропостижно. Хотя врачи сказали – стечение обстоятельств, тромб оторвался. Вечером легла моя Любушка как ни в чем не бывало, а утром – холодная. Умерла, будто образцовая праведница. А не сказал бы. Уж я-то ее знал, как никто…

Это она придумала такие имена дочерям. Согласно некой провинциально-романтической традиции. Некоей, я бы даже сказал, «мыльно-оперной» традиции, хотя в те времена еще о мыльных операх никто понятия не имел.

А мне тогда все равно было. Теперь я, пожалуй, назвал бы дочерей по-иному. Просто, нейтрально. Татьяной и Галиной, например…

Все мне перепутала Любаня моя. Никак я не рассчитывал без нее остаться, даже в мыслях такой вариант никогда не рассматривал. Часто и чуть не смолоду о смерти размышлял, сам не знаю почему, но время пришло, и вся подготовка пустым делом обернулась. Хотя, может, еще и не вся, посмотрим. Главное, не визжать от ужаса. Но всплакнуть потихоньку, уронить, как говорится, «скупую мужскую слезу» – можно. Хотя порой, признаться, хочется именно визжать. И визжал бы, наверное, будь силенок чуть-чуть больше. Но силы надо беречь для более насущных нужд…

Я ведь планировал, что если вдруг постигнет меня эта, как пишут в некрологах, «долгая продолжительная тяжелая болезнь», сделать ее непродолжительной. Чтобы никого попусту не мучить, не надоедать, не омрачать прошлого.

Но вот она меня постигла, а я все еще здесь, все еще нагоняю на всех тоску, и не то чтобы труса праздную, хотя и это имеет быть, но в основном – само как-то так выходит. Сперва, когда понял, что со мной произошло, а понял со всей отчетливостью далеко не сразу, думал – может, еще вылечат. Про это без конца в последние годы по телевизору талдычат – если даже ты не любитель «болезненных шоу» – волей-неволей западает. Раз талдычат.

Потом, когда надежда на чудо ушла, тоже как бы не было повода особо спешить. Его и до сих пор нет. Внучка Лена вовремя уколы ставит, так что боли, которой, насмотревшись на других да наслушавшись страшных россказней, все до дрожи страшатся, почти не ощущаю. Да еще, чем черт не шутит, Жулик, наверное, способствует, хоть и не верю я в чудеса, но почему-то же он ложится всегда на одно и то же место, будто я не весь одинаково уютный и теплый…

Ну, удавлюсь я, предположим, в ванной на полотенцесушителе – в наших домах многие так поступают, значит, дело нехитрое, – придет Ленка укол ставить, а меня на моем диване нет, и Граф воет, и Жулик скачет, как ненормальный. Кинется внучка туда-сюда, а я – как последний кретин…

А кроме того, в последнее время совершение новая, совершенно неожиданная забота стала мучить. И все сильнее. А дело в ней, в моей внучке, которую я еще недавно не знал почти и узнать не стремился, однако пришлось вот познакомиться-таки…

Ох-хо-хо, грехи наши! Жизнь наша бестолковая…

Лена-то – моего сына Толи дочка. А сына-то я не растил, не воспитывал. Правда, алименты исправно платил, не скрывался, как другие, по всяким пожаркам-кочегаркам, чтобы официальная, облагаемая алиментом зарплата как можно меньше была. Нет, я всю жизнь, как подобает, – у станка. На производстве…

Господи, давно весь мой труд превратился в утиль и переплавлен, а не переплавлен, так валяется никому не нужный по свалкам да пустырям!..

В общем, перво-наперво Наталья виновата, что так все вышло. А уж после – я. Хотя и не легче от этого…

Зачем, ну, зачем она под меня, глупого и до баб охочего дембелишку, так сразу легла? Чай не девочка уже была, далеко не девочка.

По расчету легла – ясней ясного. Замуж пришла пора, а тут я подвернулся. Не бог весь что, конечно, однако и не хуже всех. Парень как парень…

Но, может, она меня любила? Ведь – уверяла…

Может. Да только любовь, как я недавно лишь понял, это такая особенная штука, о которой каждый волен судить исключительно по собственному разумению. Послушаешь – кругом море любви. Деваться от нее некуда. А приглядишься да призадумаешься – где там! Настоящая-то любовь, может, одному из тысячи дается. Правда, этот один из тысячи вокруг себя как бы особое силовое поле создает, в которое порой попадает довольно много народу. И это единственная для большей части населения возможность ощутить сопричастность…

Наталья была старше меня на четыре года. А опытней, стало быть, на целых шесть лет. Ведь мои армейские годы можно в расчет не принимать – они иной опыт дают, полезный – но иной. И она с первого раза забеременела. И сразу мне про это – бух! По башке.

А я – джентльмен, благородство из меня так и прет, а Натаха такая ласковая да покладистая, что даже водочкой угощает и сама не прочь… Словом, мне и померещилось – судьба.

А стоило Толику народиться, так эта ласковая да покладистая на глазах превратилась в полную противоположность, чего, разумеется, следовало ожидать, но я-то откуда знал. И вообще тогда еще думал, что человек рождается для счастья, как птица для полета: поймать бы того, кто первым это сказал, да спросить по всей строгости за все случившиеся по его милости человеческие разочарования. Впрочем, если за все звучные и на первый взгляд мудрые афоризмы спрашивать по всей строгости, то ни мудростей не останется, ни мудрецов…

Как-то, когда я еще на звонки реагировал, забрели ко мне старушки-иеговистки со своими брошюрками. Не какие-то экзотические старушки, а наши, местные, в православном батюшке, подверженном пороку, разочаровавшиеся. И попытались они меня перспективой земного Царствия Божьего соблазнить, потому что слушал я их весьма сочувственно и тем самым, наверное, повод дал.

Но когда проповедь закончилась, я сказал им, по-видимому, нечто неожиданное, нечто такое, о чем им еще не преподавали.

– Коллеги! – сказал я им, имея в виду возраст и ничего более. – А вы пытались в деталях представить вечность и себя, в нее вмонтированных? Подумайте, до какой степени все может опротиветь вам, до какой степени всем можете опротиветь вы! И при этом – никуда не деться, не спастись от самого себя, а избавление смертью – совершенно недоступная роскошь…

И добрые, умилительные миссионерши в ужасе отшатнулись от меня, но, может быть, не от меня, а от той невообразимой пропасти, в которую я их чуть было не столкнул…

Вот что значит доходить в размышлениях до логического конца. Но разве волевым усилием остановишь мысль?

Едва Толику исполнился год, я стал уходить от Натальи. И однажды окончательно ушел. Она к тому моменту успела прописать меня в своей, доставшейся от дедушки квартире, но мне и в голову не пришло заявлять на квартиру права, в чем для нашей местности ничего особенного нет, это в больших городах, говорят, то и дело происходят «мыльные оперы» на базе квартирного вопроса.

И ничего я не успел тогда почувствовать к моему единственному, как оказалось, сыночку, кроме раздражения и досады, – молод я был, наверное, а он, в свою очередь, беспокоен и здоровьем слаб.

Я ушел, потому что уже успел снюхаться с Любашкой, по которой еще в школе сох, а она на меня в ту пору – ноль внимания. Мы встретились случайно – в нашей местности трудно с кем бы то ни было никогда не встретиться – нам было куда-то по дороге, мы пошли вместе и стали вдруг разговаривать на такие темы, на которые в прежние времена смущались говорить чужие друг другу люди, а теперь свободно говорят малые дети. И выяснилось, что Люба тоже не была ко мне совсем уж равнодушна, и я сам виноват, что «ходила» она в юности не со мной, а с другим, который, в отличие от меня, был нахален и кудряв, умел тренькать на гитаре, непревзойденно исполняя под собственный аккомпанемент городские, как теперь говорят, романсы, а раньше говорили, блатные душещипательные песенки, и слава о его победоносных драках бежала впереди него.

Ну что поделаешь, если во все времена школьные отличницы испытывают непонятное взрослому человеку влечение к антигерою. К счастью, это влечение потом почти всегда проходит, но иной раз оно все же успевает непоправимо испортить глупой отличнице жизнь…

Когда Люба стала дочек рожать, я уже был, очевидно, достаточно созревшим для роли отца. Правда, мне никогда не доставало отцовской строгости, строгость вместо меня вынуждена была в необходимых случаях изображать мать, не хватало терпения учить детей чему бы то ни было, поэтому их тоже всему учила мать. И, наверное, правильно, что мы не сделали с нею сына. Мои телячьи нежности и беспринципность могли бы привести к весьма печальным результатам. Хотя могли и не привести, вопреки расхожей мудрости. Потому что, тут я несколько повторюсь, на всякую мудрость есть другая, совершенно противоположного свойства, но ничуть не менее убедительная на звук: «Любовь не бывает избыточней и не может никому навредить. Если только это – любовь…»

Вырос мой сыночек без меня. Согласно достигшей моих ушей информации, Наталья после того, как мы расстались, еще раз выходила замуж, и еще более неудачно, потому что за уголовника хронического, детей больше не рожала – не могла или не хотела, бог весть. Потом еще в ее жизни были мужчины – одни надолго задерживались, другие проносились метеором…

Толик, как подрос, стал изредка бывать у меня. Либо сам я за ним ездил, либо мать с оказией отправляла мальца погостить, либо, когда он достаточно подрос, начал и совершенно самостоятельно путешествовать в пространстве-времени.

Сказать, что Люба принимала гостя хорошо, – ничего не сказать. Да она, казалось, в лепешку готова была расшибиться, уставала так, что потом неделю приходила в себя. И я тоже, наверное, перебарщивал в чем-то. Но – по-своему. Зачем-то изображал из себя законченного весельчака, этакого в доску свойского «папика» (хотя, кажется, так стали говорить позднее) – щедрого, не занудного, несколько, пожалуй, придурковатого.

И я тоже здорово уставал от встреч с сыном. И только недавно понял, что, собственно, нас так утомляло. Имитация, конечно же, которая для кого-то – крылья, уносящие прочь от любых превратностей жизни, а для кого-то, наоборот, – тяжкий груз, который всякий фальшивый полет неизменно заканчивает бесславным падением носом в дерьмо…

Так что я, к сожалению, не из тех, кто вокруг себя силовое поле любви создает. Или из тех, но мое силовое поле – скорей поле слабостей человеческих…

И все же бывали в моей жизни периоды, когда я очень, очень любил. Сперва – Любу, потом – Веру с Надей, но особенно Надю, потом их пацанов, внуков, значит. И каждый раз оно как бы нарастало. Внуков, особенно первого, Алешку, я любил так, как самого себя никогда не любил – надрывно и словно бы обреченно. Чем он, паршивец, ловко пользовался, заставляя меня делать то, чего я не стал бы делать ни для кого другого.

Внуки выросли, и потребность во мне отпала почти совсем – еще недавно сшибали у меня копеечку на мелкие расходы, а теперь узнали, что под матрас ничего не прячу, и утратили даже видимость интереса.

Позже, перед окончанием школы, сын перестал меня навещать. И я, признаться, ни разу не интересовался почему. Все же было легче не видеться, чем видеться. Тем более что подрастающие дочери были в полном соответствии с возрастом максималистками и не выказывали склонности простить мне мой грех молодости. Кажется, они не простили его и по сей день, хотя уж сами отнюдь не девочки, сами, надо полагать, успели, может, больше моего нагрешить, пусть пассивно, но все же участвуя в сексуальной революции, которая никому не позволяет отсидеться в стенах пуританских крепостей.

Про то, что Толика забрали в армию, я узнал только через месяц после призыва. Огорчился и обрадовался одновременно. Конечно, непорядок, когда отец узнает столь важную новость лишь через месяц, зато от каких беспокойств и, вероятно, убытков освободил меня сыночек.

Но ждал – напишет, тогда и укорю. В письменной форме. А он за все два года – ни строчки. И я тоже. Хотя узнать адрес не составило бы труда. Но не стал узнавать. Убедил себя, что обиделся. А ведь нет, не обиделся я. Обида – слишком сильное чувство. Она – попутчица любви, а в пустыне равнодушия не живут ни та, ни другая…

Вот оно – ключевое слово наших отношений с сыном. Равнодушие. Причем, что существенно облегчает муки совести, взаимное…

Толик отслужил и вернулся. И на работу поступил, и женился вскоре. И обо всем этом я узнавал от чужих людей. Видно, Толе было так же противно имитировать родственные отношения, которых на самом деле нет. Тут он удался в меня, чего не скажешь об остальном.

Потом Анатолий стал крепко попивать – это, кстати, и в моей молодости было, но с годами как-то стабилизировалось и пришло к приемлемой норме, – но у него, видать, не стабилизировалось и не пришло. И однажды я имел несчастье видеть моего сына во всей непотребной красе. Он перебрался в наш город и стал «примаком» – у тестя в квартире обосновался. Как знать, может, теснота и семейное бесправие подтолкнули моего мальчика навстречу беде?..

Впрочем, если и подтолкнули, то, конечно же, не только они. Жизнь наша всегда удивительно богата на факторы риска.

Незадолго до своей печальной и бесславной кончины мой сын повадился у меня одалживаться. Долг, разумеется, ни разу не возвращал, хотя алименты уже были мною выплачены сполна. Но не в этом дело, я бы – пусть не с радостью, пусть с болью в сердце – но ссужал бы парню на что-то стоящее, отрывал бы от себя, точнее, от его сестер – ведь на них, на девчонок, куда больше нужно, чем на парней. А так…

В общем, однажды он ушел от меня ни с чем. Зато я получил все, что копилось в его сердце, возможно, долгие годы. Разматюгались папа с сыночком в духе вековых народных традиций. Благо – не разодрались. У него хватило благоразумия не ударить первым, и мне не пришлось давать сдачи. Но не моральные принципы, думаю, удержали его кулак, а сугубо материальные. Не мог мой Толя не понимать, что с «папиком» не совладать ему. Хиловат получился сынок. Уж точно – не в меня. Может, на мои алименты его Наталья недостаточно хорошо кормила в детстве, может, потому и свалил его алкоголь…

Вскоре Толя замерз по пьянке насмерть. Вернее, до больницы довезли живым, но спасти не удалось. И оно даже лучше. Для уродов и калек наша местность никогда не была оборудована, не обещает стать оборудованной и впредь. Вот только никто не хочет публично признать, что в свете этого наша ханжеская мораль не просто неуместна, но и несет в себе нечто отчетливо инквизиторское.

И я похоронил сыночка в полном соответствии с требованиями. По-человечески, как подобает хоронить близкого родственника. И Люба моя ни словечком, ни намеком не попрекнула, даже спустя много лет – ни звука. С твердыми убеждениями жила и померла женщина, может, в этом заключается главная земная праведность, по которой определяется весь дальнейший и бесконечный путь?..

А внучке моей Леночке в то время было два годика, и ее, как и других детей, на похороны, само собой, не взяли. И о моем существовании узнала она совсем недавно, когда уже совсем выросла. Когда уж двадцать два года ребенку исполнилось. Когда уж я помирать настроился.

Не узнала бы внучка про меня и вовсе, кабы не разыскала ее моя энергичная Вера, которую, видать, счастливое озарение посетило. Хотя как сказать – счастливое ли…

Было примерно так. Когда со мной все стало ясно, возник неотвратимый вопрос: «Кто?» Кто, выражаясь по-старинному, «закроет мне глаза». А выражаясь по-современному прямолинейно и грубо, кто будет за умирающим стариком ходить? Можно и еще грубей, да не нужно. Каждый, небось, и так прекрасно знает.

И энергичная моя Вера, дай ей бог, чтобы и впредь все ее слушались, все единолично продумала и решила: есть у папы, помимо нас основных, внучка Лена, вполне созревшая на роль сиделки при умирающем дедушке. Конечно, он с ней не водился ни дня, но дедушки и вообще довольно редко с внучками водятся, тем более, когда внучкина мать к этому совсем не стремится. Однако не время разбираться со старыми грехами. И Ленку, в конце концов, никто в родню заманивать не собирается. А есть деловое предложение: поухаживать за родным, как ни крути, дедушкой за приличное, хотя в пределах разумного, вознаграждение. Можно, конечно, и чужого человека нанять, но свой – надежней…

И как ни странно, фантастический проект осуществился. Внучка, которой я паршивенького кулька конфет ни разу не купил, которую, когда маленькая была, ни разу на руки не взял и по головке не погладил, согласилась. Правда, два дня на раздумья брала, с матерью и бабкой советовалась, обе, насколько мне известно, в восторг не пришли, наоборот, энергично отговаривали, но, выходит, не отговорили…

Когда Лена первый раз вошла в мой дом, я еще довольно сносно себя чувствовал. Подолгу мог у окна сидеть, а в хорошую погоду, случалось, и на лавочку у подъезда выбирался, правда, вылазки на природу уже отнимали уйму сил. Как физических – от свежего воздуха порой буквально раскалывалась голова, а тело будто бы ватным одеялом укутывалось, так и моральных – соседи и знакомые столь красноречиво глядели на меня, столь неуклюже сочувствовали да подбадривали, столь усердно соблюдали врачебную тайну, что продолжать сопротивляться смерти уже делалось совестно…

Внучка появилась в доме, сопровождаемая дочерьми. Боже, она, будучи моложе моей младшей на десяток лет, во всем, что касается внешнего, уступала им обеим явно и безнадежно, хотя ведь и их отделяет от великолепия целая пропасть. Нет, ее, пожалуй, нельзя было назвать страшненькой, ее скорее хотелось назвать никакой…

– Папа, – не в силах сдерживать ехидство, не свойственное ей вообще-то, с порога объявила Вера, – это твоя внучка Лена, познакомься, если раньше не довелось, полюби, если сумеешь, она прекрасный человек, хотя на первый взгляд, может, и не скажешь..

Конечно, это было для меня громом среди ясного неба. Умная дочь на сей раз что-то явно не додумала и тем самым лишний раз подтвердила мою давнюю гипотезу: умных баб не бывает вообще, бывают только более или менее сообразительные. Она была просто обязана согласовать это дело со мной. Так, во всяком случае, мне подумалось в первый момент, когда нахлынули такие сильные чувства, какие я, может быть, испытывал в жизни лишь несколько раз. Это была чреватая взрывом смесь бешенства, стыда и еще чего-то, не имеющего названия.

– Леночка, – промямлил я, – я, конечно, старый козел, и меня невозможно простить. Но все эти годы, думай как хочешь, я ничего не мог с собой поделать, чтобы как-то, чем-то тебе… Тебя… А теперь уж поздно – я скоро умру. Тебе, видимо, уже сказали… Во всяком случае, спасибо, что зашла… Но, Вера, надо было все-таки предупредить… Ты поставила меня в кошмарное положение, так с умирающими не поступают…

– Ничего, дед, крепись. – Все же Верка умела быть непреклонной в нужные для нее моменты, это качество она унаследовала от кого угодно, только не от меня. – Потому что не ради запоздалого знакомства мы пришли, а ради конкретного, имеющего практический смысл, дела. Оно состоит в том, что Лена будет у тебя как бы работать… Ну, не работать, конечно, в буквальном смысле, а помогать тебе во всем, хозяйничать. Пока ты болеешь… Ну, не возражай, папа…

– Возражаю, – с жаром, на какой давно был не способен, закричал я, срываясь на фальцет, что делало мой протест, наверное, еще более жалким, – возражаю! Но вовсе не из-за вредности старческой, а потому что… Потому что не заслужил! Потому что устал от всеобщей жалости и брезгливой снисходительности больше, чем от рака, потому что…

Еще немного, и я бы разрыдался, а это было бы слишком – все-таки не восемнадцатый век, когда, если верить книжкам, все запросто рыдали по любому поводу, и я – не изнеженный аристократ, а потомственный совковый работяга, и не к лицу мне…

И толстокожая дочь, видимо, все-таки прониклась. Или так оно сразу было задумано.

– Успокойся, папочка, если ты – категорически, то, разумеется… Но подумай – другого выхода нет. И Лена, если это тебя смущает, не из чистого альтруизма… Нет, она хороший человек и могла бы задаром… Но мы ж не можем этого принять… Пока… Иначе что люди скажут… Поэтому, считай, мы просто нашли тебе хорошую сиделку. Как раз у Лены сейчас нет работы, а она, между прочим, медсестра. Нам с Надюшкой, сам понимаешь, работу бросать – никак. Не те времена, да и возраст у нас уже, между прочим, не тот, чтобы работой бросаться. А Лена молодая, но, как видишь, неболтливая. И еще добрая да заботливая, в чем ты очень быстро убедишься. Она, чтоб ты знал, умеет быть незаметной, для чего талант нужен! Ну, давай, попробуем хотя бы…

Так все и решилось. В сущности, меня, пользуясь немощью моей, фактически изнасиловали. Разве что не в самой извращенной и циничной форме.

Я от тяжкого разговора чуть было еще одной болезнью не заболел – нервно-паралитической. Не знаю, как и сдюжил. Наверное, нелегко пришлось и им, заговорщицам, не зря же Надя и Лена сразу на кухню ушли – вроде как хозяйство смотреть, – а главный разговор предоставили вести наиболее авторитетной и опытной. Хотя, разумеется, все им было слышно, и было им, конечно же, не до хозяйства…

И стала ежедневно ходить в мой дом совершенно, в сущности, чужая молодая женщина: отпирать дверь своим ключом, серой мышкой проскальзывать в кухню, делать там по хозяйству что нужно и стремительно исчезать, стараясь не скрипнуть лишний раз половицей. И стали мы помаленьку друг к дружке привыкать, в чем нам неплохо помогли мои звери, которых, пока я был здоров, любили, кажется, все мои родственники, а когда я заумирал, изменилось отношение и к ним – их то предлагали отдать в чьи-нибудь добрые руки, будто в нашей местности ничем не обремененных добрых рук – умотаться, то порывались забрать себе, что будило во мне самые черные подозрения, потому что домашние твари в семьях дочерей уже были…

И стал я понемногу осознавать, вопреки бешеному сопротивлению всех стариковских комплексов, что, вообще-то, проблема моя разрешилась наиболее оптимальным образом, поскольку хосписа в нашей местности нет, и вряд ли он в обозримом будущем заведется, и даже мало кто знает, что оно такое – хоспис.

И стал исподтишка наблюдать за свалившейся как снег на голову внучкой. Вне всякого сомнения, и она за мной в это время и тоже исподтишка наблюдала. И стали мы размышлять друг о друге, стали делать всевозможные умозаключения, не испытывая ни малейшей потребности делиться друг с дружкой следами наблюдений и размышлений наших…

И странно, почему не сразу, не в первый же момент я обнаружил невероятное – внучка моя Лена и бабушка моя, давным-давно покойная Марфа Архиповна, были похожи как две капли воды. Но впрочем, если пораскинуть мозгами, то ничего странного – я же бабушку свою двадцатидвухлетней, естественно, не знал, а только видел на старой-престарой, чудом сохранившейся фотографии, притом ужасного качества, где сняли бабушку – молодую ударницу животноводства – во время премиальной поездки на ВСХВ, Всесоюзную сельскохозяйственную выставку, ели кто не знает. И чтобы сходство внучки с прапрабабкой обнаружить, потребовалось взглянуть под определенным ракурсом, при определенном освещении, да еще и будучи в соответствующем расположении духа, что раньше не представлялось возможным, но вдруг представилось.

Желая незамедлительно удостовериться, что данное открытие – не плод больной фантазии, я без всякой предварительной подготовки предъявил Лене древнюю фотку, и внучка, ни мгновенья не колеблясь, враз себя признала, только очень удивилась, где, когда и кто ее так заснял и почему никак не удается вспомнить – ведь момент съемки явно не был неожиданным, раз она глядит прямо в объектив.

И мне доставило неизъяснимое удовольствие сообщить моей милой сиделке, что она заблуждается, что та, которая на древнем фото, родилась аж на сто лет раньше…

Разумеется, генеалогическое открытие мгновенно сблизило нас так, как не сблизило бы ничто иное, хотя, разумеется, мы не кинулись в объятия друг дружке, обливаясь слезами, более того, мы продолжали избегать встречаться взглядами, но нечто, постороннему глазу недоступное, радикально изменилось…

Лена приходит ко мне утром всегда в одно и то же время, словно бы опасается сделать некую поблажку себе, но, может быть, и мне. Словно бы рассуждает или интуитивно действует по принципу: если ходишь всегда к одному и тому же часу, значит – служба, но если начать приходить как придется, то это уже будет нечто совершенно иное.

И я настолько к этому привык, что уже нутром чувствую приближение обусловленного часа, и стоит внучке на минуту задержаться, так сразу на меня обрушивается беспокойство – именно обрушивается, а не нарастает постепенно, и сразу заполняют башку самые дичайшие, самые ужаснейшие предположения, вместо нормальных житейских: изнасиловали, ограбили, убили, сбросили с моста. Или – попала под машину, под сосульку с крыши, под самолет, взлетевший с ближайшего аэродрома и рухнувший на наш город, хотя самолеты, всю жизнь грохочущие над головой, за всю мою жизнь не падали на наш город ни разу, как ни странно. Может, у меня уже метастазы до мозгов добрались, до нервной системы?

Но с другой стороны, я опять научился радоваться. А ведь еще недавно казалось – все, радости кончились навсегда. Конечно, нынешние радости имеют мало общего с теми, настоящими, когда был я еще жив. Но за неимением тех, хороши и эти.

Я очень радуюсь каждому приходу внучки, я сам себе придумал примету: при ней не помру – хотя не смог бы вразумительна объяснить, на чем моя примета основывается. Я очень радуюсь, но по внешнему виду, наверное, нипочем не скажешь. Когда-то подобного сорта люди – до такой степени скрытные, что могли маскировать любые чувства, или даже вовсе лишенные чувств, были мне откровенно ненавистны. А теперь я думаю, может, кому-то настолько в жизни не везет, что они вовсе не бывают живыми в буквальном смысле слова…

Радуются и мои звери. И чуют время не хуже меня. Впрочем, звери и прежде прекрасно чувствовали время. Возможно, это качество дано им взамен исключительно человеческого – чуять близость конца. Незадолго до прихода Лены Граф устраивается на коврике возле двери, а Жулик на полке для обуви, то есть рядом, но на некотором возвышении. И ждут. Так, как только животные могут ждать – пропуская время сквозь себя совершенно свободно, сколько бы его ни было. Они ждут, хотя в этот момент в их посудинах еще есть еда, значит, дело совсем не в том, что они полюбили нового человека в доме из утилитарных соображений, а в том, что они этого человека просто полюбили, что для собаки – дело обычнее и естественное, а для кошки – как бы нет, если верить устоявшемуся и, выходит, упрощенному мнению.