Текст книги "Французская революция: история и мифы"
Автор книги: Александр Чудинов
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
«По старой традиции, воспитавшейся на более ранних историях революции (Минье и Тьера, Мишле и Луи Блана), бывших её апологиями, прежде всего бросалась в глаза казовая, героическая, праздничная сторона революции, сделавшаяся поэтическою легендою. Клятва в Jeu de paume, взятие Бастилии, ночь 4 августа, праздник федерации, "Декларация прав", "Марсельеза" – какие это, в самом деле, красивые, эффектные вещи, способные настраивать на повышенный тон. Но все это именно поэтическая, праздничная, казовая сторона революции, у которой была своя проза, свои будни, своя изнанка, рядом с героизмом, своя патология» [25].
И хотя об этой "прозе" и "патологии" либеральные историки знали, писали они в основном всё же о "казовой" стороне. Это, впрочем, неудивительно: стремясь внести посильный вклад в общественно-политическое движение за обновление российской действительности, они в своих выступлениях, рассчитанных на широкую публику, трактовали Французскую революцию не столько как реальное событие прошлого,сколько как олицетворение либерального идеала, который, мечтали они, станет будущимРоссии. Н.И. Кареев так вспоминал о своей политической деятельности в период первой русской революции: «На митингах и на предвыборных собраниях выступал очень часто в самых различных помещениях, обыкновенно с изложением основных принципов (конституционно-демократической – А.Ч.) партии, сводившихся мною главным образом к идеям „Декларации прав человека и гражданина“ времен Французской революции...» [26]
И уж если даже профессиональные историки были не слишком беспристрастны в освещении французских событий конца XVIII в., то, тем более, этого трудно было ожидать от публицистов и популяризаторов, активно обращавшихся к данной теме во время и после революции 1905-1907 гг. Рассказ об истории Французской революции служил для них поводом выразить, прямо или косвенно, своё негативное отношение к российской действительности и призвать к её изменению революционным путем. Соответственно эти авторы пытались придать Франции Старого порядка сходство с российскими реалиями XIX – начала XX в. Так, монархию Бурбонов они упорно отождествляли с русским самодержавием (о чем речь подробно пойдет ниже, в третьей главе) и порой даже приписывали французским крестьянам веру в "короля-батюшку" [27]. Самих же крестьян изображали крепостными [28]: хотя это не имело ничего общего с действительностью [29], но зато придавало предреволюционной Франции черты, легко узнаваемые русскими читателями.
С другой стороны, для подобного рода сочинений было характерно стремление сгладить острые углы революционной истории, "подретушировав" те её моменты, что плохо соответствовали образу Революции как "праздника Свободы". Одним из таких моментов была печально известная сентябрьская резня в тюрьмах 1792 г., когда сотни заключенных, в большинстве своём не имевших никакого отношения к политике, были растерзаны толпой [30]. Однако этот трагический эпизод изображался в популярных книжках о Революции следующим образом:
"Со 2-го сентября толпы народа стали ходить по тюрьмам и избивать заключенных. Убивали не всех, а по списку, заранее составленному и проверенному;не попавших в список отпускали на волю" [31].
"...День набора добровольцев превратился в день народного самосуда, в день кровавой расправы с монархистами, с внутренними врагами отечества....В одной из тюрем, в Аббатстве, была сделана попытка устроить нечто наподобие суда. Заключенные подвергались допросу. Тут же выносили обвинительный или оправдательный приговор... Парижане убивали своих врагов, чтобы защитить своих близких" (курсив мой – А.Ч.) [32]
Таким образом, у читателя создавалось впечатление, что имело место сугубо дозированное применение насилия, направленное против действительно виновных людей. Под пером же анонимного автора социал-демократической брошюры о Французской революции, которая после 1917 г. неоднократно переиздавалась большевиками, сентябрьская бойня и вовсе приобрела вид упорядоченного судебного процесса над преступниками:
"...B городских тюрьмах в то время сидело много аристократов и священников, против них обратилась месть парижского населения. 2-го сентября толпа ворвалась в тюрьмы и стала убивать преступников.Вначале убивали без всякого суда, но через несколько часов установили народный суд,который сперва рассматривал преступления обвиненных, выслушивал их защиту и только тогда постановлял приговор. Таким образом многие избежали смерти" (курсив мой – А.Ч.) [33]
Столь же "адресным", направленным сугубо против врагов Революции изображался и Террор 1793-1794 гг.:
"С бунтовщиками против республики, с аристократами поступали вообще со всей строгостью. Такую политику называют террором, то есть устрашением. ...Если бы революция не карала своих врагов, она сама стала бы жертвою смерти".
Не то что при Термидоре:
"Теперь, при буржуазном правлении, гибли массами люди невинные, искренне преданные революции, тогда как раньше гибли предатели и подозрительные, – во всяком случае, – враги народа" [34].
И даже те авторы, кто, в отличие от процитированного выше анонимного социал-демократа, лично не симпатизировали Террору, оправдывали тот обстоятельствами военного времени:
"Жестокость и беспощадность республиканского правительства по отношению к внутренним врагам можно объяснить лишь тем напряженным состоянием, какое переживали в то время французы" [35].
"Но несмотря на весь ужас террористических мер, огромное большинство народа стояло на стороне правительства, так как видело, что иначе нет никакой возможности сохранить единство и крепость республики" [36].
Еще одна печальная страница французской истории конца XVIII в. – гражданская война в Вандее, где республиканские войска, разгромив в ожесточенной борьбе восставших крестьян, устроили по приказу революционных властей массовую бойню мирного населения. В изображении же российского популяризатора истории Французской революции эти события выглядели исключительно как военные действия с равным проявлением жестокости обеими сторонами:
"Война велась со страшной жестокостью. Пленники, попавшие в руки вандейцев, подвергались немедленному расстрелу. То же самое производилось и с пленными вандейцами. После многочисленных кровопролитных стычек и битв, о которых рассказывать мы не будем здесь, восстание в Вандее было подавлено. Это случилось в декабре 1793 года..." [37]
Характерно, что автор завершил свой рассказ о Вандее именно декабрем 1793 г. Иначе ему пришлось бы вести речь о начавшемся в январе 1794 г., уже послеразгрома вооруженных сил вандейцев, карательном походе республиканских «адских колонн» против мирного населения департамента [38], что, несомненно, омрачило бы тот светлый образ Революции, который создавался на протяжении всей книги. Любопытно, что в приведенном пассаже, в отличие от нелепого утверждения о «заранее составленных и проверенных» сентябрьских списках, нет ни грана вымысла. Если не считать небольшого преувеличения в том, что касается «немедленного» расстрела (на самом деле пленные нередко подвергались самым чудовищным пыткам), все остальное – чистая правда. Но только очень дозированная. Настолько, что история о геноциде революционными властями населения мятежного департамента предстает в изображении литератора обычным эпизодом военных действий, хоть и очень ожесточенных. Впрочем, в цитируемых сочинениях есть пример и более «виртуозной» подачи материала, когда автор, не прибегая к откровенной фальсификации и чередуя полуправду с недоговорками, ухитряется практически полностью «заретушировать» черное пятно вандейской трагедии на лике Революции:
"Положение восставших вандейцев было гораздо благоприятнее, нежели положение республиканской армии. Прекрасно зная местность, вандейцы быстро передвигались небольшими отрядами по узким, едва заметным тропинкам через леса, холмы и болота. Они внезапно нападали на врага, стреляя в него из-за кустов, из-за холма или плетня, и столь же неожиданно исчезали. Для республиканцев эти переходы по незнакомой местности, при отсутствии хороших дорог, были сопряжены с необычайными трудностями. Они шли большими колоннами, так как разбиваться на небольшие отряды значило бы идти на верную смерть. Неуверенно и медленно подвигались они вперед, поминутно оглядываясь во все стороны, как травленные звери. О том, чтобы передохнуть и набраться свежих сил, не могло быть и речи. Рассчитывать на гостеприимство вандейцев республиканцы, разумеется, не могли. В то время как восставшие вандейцы всюду могли найти приют и пищу, республиканцы вынуждены были повсюду тащить с собою провиант, чтобы не погибнуть от голода. Измученные телом и душой, они вымещали свою злобу на вандейцах, а те платили им той же монетой" [39].
В принципе, спорить здесь не с чем. Автор более или менее точен в деталях. Но, произнеся столько слов, он "ухитряется" не сказать главного: трагедия Вандеи состояла ведь не в том, что "измученные" трудностями похода республиканские войска "вымещали злобу" на своём противнике, а в том, что они, следуя приказу революционных властей, осуществляли целенаправленное и систематическое истребление мирного населения уже после окончания активной фазы военных действий. Напротив, автор усиленно подчеркивает, что произошедшее в мятежном департаменте не выходило за пределы обычных "издержек" военного времени, поскольку, "несмотря на все эти суровые меры, междоусобная война все не прекращалась". Ну а в завершение и вовсе следует хеппи-энд: "Лишь в 1795 г. был наконец заключен мир с вандейцами. Однако, судя по условиям мира, победа республиканцев была далеко не полная. Вандейцы, правда, согласились признать республиканское правительство. Зато они были вознаграждены за все понесенные убытки. Кроме того, их освободили от воинской повинности и возвратили им религиозную свободу" [40].
Автор, правда, не сказал, что мир этот не продержался и полугода, а "убытки" составляли до 25% населения Вандеи.
Впрочем, все эти бегло упоминаемые и тщательно преуменьшаемые "издержки" Революции "искупались", по мнению указанных авторов, её славными итогами, которые восхвалялись в самых восторженных выражениях:
"Значение первой Революции огромно и не только для Франции, а для всего человечества. Заветы свободы, равенства и братства, как новая вера, понеслись по всей земле" [41].
"Народ проснулся от векового сна, выпрямил свою согбенную спину, расправил мускулы, и старое здание произвола и насилия затрещало по всем швам и рухнуло при радостных кликах ликующего народа" [42].
Распространенный среди российской образованной элиты культ Французской революции стал одним из немаловажных факторов, обусловивших восторженное отношение широких слоев интеллигенции к свержению монархии. По аналогии с хорошо известным ей романтическим образом "революции-праздника" интеллигенция ждала, что таким же праздником обернется революция и в России. Подобные настроения позднее блестяще опишет В.П. Катаев в повести, насыщенной автобиографическими мотивами: "В те легендарные дни у молодежи было принято как бы немного играть во Французскую революцию, обращаясь ко всем на ты и называя гражданин или гражданка, как будто новорожденный мир русской революции состоял из Сен-Жюстов, Дантонов, Демуленов, Маратов и Робеспьеров" [43]. Во Французскую революцию «играют» едва ли не все действующие лица произведения, примеряя на себя образы её участников. И главный герой, юноша из интеллигентной семьи, тоже оказывается захвачен «романтикой революции», видя в революции российской манящий отблеск той, другой, с детства известной ему Французской: «...Конвент ...Пале-Рояль ...Зеленая ветка Демулена. Са ира!.. и внезапно захватившая его страсть к девушке из народа, в которой он видел Теруань де Мерикур, ведущую за собой толпу санкюлотов. Красный колпак и классический профиль» [44]. Тем страшнее, тем горше оказалось разочарование. Ожидаемый «праздник» обернулся трагедией. И не парижский Новый мост простерся перед юношей, а Сабанеевский мост в Одессе – дорога в расстрельный подвал ЧК.
Описывая это недоумение и страх, ощущение чудовищного обмана или, скорее, самообмана, В.П. Катаев ничуть не сгущает краски. Те же чувства мы находим и в публицистических произведениях того времени, принадлежавших ведущим представителям творческой элиты. «Мы поторопились назвать нашу революцию великой и сравнивали её с великою французскою революцией, – писал Федор Сологуб в очерке "Крещение грязью" (1918). – Но вот видим, что величия в днях наших мало, и революция наша является только обезьяною великой французской революции... Та, подлинно великая, вся была воодушевлена любовью к Франции, к отечеству, и революционер чувствовал себя прежде всего патриотом. Ну а у нас, конечно, все наоборот... Огнем и кровью было то крещенье, которое несла Европе восставшая против деспотизма Франция. Гнусный бес, овладевший нами, неистово хохочет и мажет нас грязью...» [45]
Леонид Андреев был так поражен несоответствием российских событий 1917 г. столь долго ожидавшейся революции, что даже отказал им в праве считаться таковой, определив их как Бунт. "Плохому" Бунту он противопоставил "хорошую" Революцию, в определении которой явно прослеживаются знакомые черты идеального образа революции Французской: "Лозунги Революции всегда общечеловечны. Для нее, как и для Бога, ценен всякийчеловек. Как сама восставшая Справедливость, она охраняет права человека...Свобода, равенство и братство. Вот незыблемый закон Революции..." [46]Не понимая, каким образом вместо «прекрасной» Революции получился чудовищный Бунт, Андреев, как и Сологуб, тоже винит во всем «дьявола, живущего в нас»: это он «ослепил и запутал, смешал все карты, в дикую гущу превратил все лозунги и в противоестественном союзе сочетал жертву – Революцию и её убийцу – бессмысленный, стихийный, кровавый русский Бунт» [47].
Революция 1917 г. разрушила "русский миф" о Французской революции. Мысль о том, что "доброй" революции никогда не было и во Франции, находит отражение в эмигрантской литературе разных жанров [48]. Вот как, например, она прозвучала в стихах Ивана Савина:
Все это было. Путь один
У черни нынешней и прежней,
Лишь тени наших гильотин
Длинней упали и мятежней.
Бросает поэт упрек и создателям мифа о Французской революции словами, вынесенными в эпиграф настоящей главы [49].
Однако сказать об этом можно было, только находясь за границей. В России же на смену прежнему, "русскому мифу", охранявшемуся силой мнения "передовой" интеллигенции, пришел новый, "советский миф" о Французской революции, на страже которого стояла теперь уже вся мощь государственной идеологии и репрессивного аппарата.
Глава 2
Н.М. ЛУКИН:
У ИСТОКОВ СОВЕТСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ
Первоначало и ещё первоначало – вот дверь ко всем тайнам.
Лао-Цзы «Дао дэ цзин»
Чтобы постичь суть того или иного феномена, нередко бывает полезно поближе ознакомиться с историей его возникновения: ad fontes! [50]– призывали древние. Соответственно, чтобы понять некоторые характерные особенности советской историографии Французской революции, есть смысл обратиться к творчеству «отца-основателя» советской школы исследований в данной области исторической науки – Николая Михайловича Лукина (1885-1940). Двоюродный брат Н.М. Бухарина, одного из ведущих большевистских теоретиков, сам большевик с 1904 г., принимавший участие во всех российских революциях, Н.М. Лукин уже с конца 1918 г. был брошен, говоря языком того времени, на «исторический фронт», где стал для исследователей всеобщей истории таким же «комиссаром» партии, каким для специалистов по отечественной истории был М.Н. Покровский. Уже в 20-е годы Н.М. Лукин играл ведущие роли практически во всех основных научных и учебных заведениях Москвы, занимавшихся изучением истории: на факультете общественных наук Московского университета, в Университете им. Я.М. Свердлова, в Институте истории РАНИОН, в Коммунистической академии, в Институте красной профессуры, Обществе историков-марксистов. В 1930-е, после смерти М.Н. Покровского, академик Н.М. Лукин стал наиболее высокопоставленным государственным функционером в области исторических исследований. Возглавляя Институт истории Комакадемии (с 1932 г.), а после объединения её в 1936 г. с Академией наук – Институт истории АН СССР, он занимал также посты главного редактора журнала «Историк-марксист» (с 1933 г.) и заведующего кафедрой новой истории Московского университета (с 1934 г.). На протяжении почти 20 лет Н.М. Лукин оказывал определяющее влияние на развитие советских исследований по новой истории Запада и, в частности, по истории Французской революции XVIII в., являвшейся одним из приоритетных направлений его собственных научных изысканий.
Даже после того, как в 1938 г. Н.М. Лукин был репрессирован, его многочисленные ученики занимали ведущие позиции в академической науке вплоть до 80-х годов. Более всего это касалось исследователей Французской революции. Выходцы из "школы Лукина" Альберт Захарович Манфред (1906-1976) и Виктор Моисеевич Далин (1902-1985) оставались бесспорными лидерами советской историографии с 50-х годов и до конца своих дней. Мне кажется глубоко символичным то, в общем-то случайное, совпадение, что 1985 год, когда ушел из жизни последний ученик Лукина – В.М. Далин, стал первым годом "перестройки" в СССР и фактически началом конца советской историографии Французской революции [51]. Разумеется, эта историография отнюдь не исчерпывалась трудами «школы Лукина», однако именно последняя задавала ей тон на протяжении всей советской эпохи.
С посмертной реабилитацией Н.М. Лукина в годы хрущевской "оттепели" его жизнь и деятельность стали темой целого ряда статей и книг. Их авторы (многие были учениками покойного академика) довольно подробно освещали биографию Н.М. Лукина и в сжатом виде знакомили читателей с содержанием его трудов. Последнее, несомненно, было необходимо, так как после ареста Н.М. Лукина его публикации были изъяты из научного оборота и в основной своей массе (за исключением вошедших в 1960-1962 гг. в трехтомник "Избранных трудов") оказались недоступны широкой публике. Разумеется, о каком-либо критическом анализе научного творчества Н.М. Лукина в этих биографических работах не могло быть и речи, поскольку такой анализ предполагает определенную отстраненность ученого от объекта исследования – "взгляд со стороны", а указанные авторы никоим образом не отделяли себя от заложенной Н.М. Лукиным историографической традиции, а потому находились "внутри" этого объекта. Теперь советская историография принадлежит прошлому, и сегодня, думаю, мы уже обладаем достаточной отстраненностью для того, чтобы попытаться критически проанализировать творчество одного из её основателей, дабы понять механизм формирования советской интерпретации Французской революции.
В этой главе мы подробно рассмотрим ряд работ Н.М. Лукина о Французской революции, ставших не только главными вехами в его творчестве как исследователя данной темы, но и немаловажными рубежами его научной карьеры в целом.
Авторы биографий Н.М. Лукина практически единодушно утверждали, что к тому моменту, когда пришедшая к власти партия большевиков направила его на руководящую работу в систему преподавания и изучения истории, он был уже вполне сложившимся ученым, обладавшим солидным профессиональным опытом. «Его годами накопленные громадные знания в истории, – писал А.З. Манфред, – были целиком поставлены на службу революционному пролетариату» [52]. И по мнению В.А. Гавриличева, "сразу же после революции 1917 г. он [53]выступил в качестве крупнейшего знатока Великой французской революции" [54].
В подтверждение биографы Н.М. Лукина ссылались на его раннее исследование "Падение Жиронды", выполненное в период учебы на историко-филологическом факультете Московского университета и представленное в 1909 г. в качестве дипломного сочинения. Однако большинство из них с текстом этой работы знакомы не были. Долгие годы она считалась утраченной, о чем, в частности, и сам её автор много лет спустя говорил на I Всесоюзной конференции историков-марксистов: "Я изучал падение Жиронды, но моя кандидатская работа оказалась погребенной в университетских архивах" [55]. По словам Н.М. Лукина, своим исследованием он доказывал, что «падение Жиронды надо объяснять массовым движением на почве продовольственного кризиса, который начинается с конца 1792 г. и развертывается в начале 1793 г.» [56]. Эта реплика академика позволила некоторым его биографам заключить, что в своём дипломном сочинении молодой историк «в известной степени предвосхитил Матьеза» [57], чей классический труд «Борьба с дороговизной и социальное движение в эпоху Террора» увидел свет только в 1927 г.
И.С. Галкин в подтверждение высокого качества ранней работы Н.М. Лукина ссылался на мнение его научного руководителя Р.Ю. Виппера, выраженное в частной беседе: «С ним [58]было интересно и полезно заниматься. Он много читал, ценил источники, погружался в их анализ... Он увлеченно и плодотворно исследовал Французскую революцию. Его дипломное сочинение «Падение Жиронды» было свежо, оригинально» [59]. Справедливости ради заметим, что это суждение 88-летний академик высказал уже в 1947 г., спустя 38 лет после того, как, прочтя дипломную работу своего ученика, поставил ему «весьма удовлетворительно» – высший балл по тогдашней шкале оценок.
И только в середине 80-х годов, словно подтверждая известный афоризм "рукописи не горят", сочинение Н.М. Лукина "Падение Жиронды" было обнаружено в Центральном государственном историческом архиве города Москвы (ныне – Центральный исторический архив города Москвы [60]) известным отечественным историографом В.А. Дунаевским. По его же инициативе были сделаны фотокопии этого документа, а затем машинописная распечатка. Работу предполагалось опубликовать в выпуске «Французского ежегодника», посвященном 200-летнему юбилею Французской революции, от чего, однако из-за большого объема рукописи (около 4 а.л.) пришлось отказаться, и фотокопии вместе с машинописным экземпляром остались в архиве редакции. В результате первое проведенное Н.М. Лукиным самостоятельное исследование так в научный оборот и не попало, а тем, кого оно могло заинтересовать, приходилось верить на слово авторам последней из его биографий, которые имели возможность ознакомиться с указанной рукописью: «Работа „Падение Жиронды“ представляла собой отнюдь не ученическое сочинение, а во многих отношениях зрелое научное исследование,в котором выдвигались определенные идеи, находившие убедительное обоснование. В ней отчетливо проявилась глубокая приверженность автора марксизму» [61].
Особо отметим последнюю часть фразы, которая требует отдельного комментария. Если в период работы над "Падением Жиронды" Н.М. Лукин ещё только дебютировал как историк, то в социальном и политическом плане он был уже вполне состоявшимся человеком. Активист РСДРП, он принимал самое активное участие в первой русской революции, и к её завершению являлся влиятельным деятелем партии – членом её Московского комитета. Арестованный в 1907 г., он после четырехмесячного заключения был сослан в Ярославль, откуда смог вернуться в Москву только в конце 1908 г. [62]Таким образом, его приверженность марксизму носила отнюдь не академический характер, а являлась убеждением опытного политического бойца.
Обратимся теперь собственно к тексту "Падения Жиронды". То, что немногочисленные историки, имевшие возможность лично ознакомиться с дипломным сочинением Н.М. Лукина, подчеркнули его приверженность марксизму, далеко не случайно.
Именно она составляет, пожалуй, единственную оригинальную черту данной работы. Все остальные её достоинства, априорно предполагавшиеся биографами Н.М. Лукина, обнаружить в тексте, увы, не удается.
Это относится и к количеству привлеченных источников, и к качеству их использования. По сути, "Падение Жиронды" представляет собой реферат трех трудов французских авторов: "Истории Террора" М. Терно [63], «Политической истории Французской революции» А. Олара [64]и «Социалистической истории» Ж. Жореса [65]. Эпизодически встречаются также ссылки на книгу А. Лихтенберже «Социализм и французская революция» [66]. Иначе говоря, в том, что касается фактов, включая данные по продовольственному вопросу в первой половине 1793 г., работа Н.М. Лукина, безусловно, вторична. Если её автор в чем-то и «предвосхитил» А. Матьеза, то ничуть не в большей степени, чем историки, на работы которых он опирался.
Круг привлеченных в "Падении Жиронды" документальных источников ограничивается собранием протоколов Якобинского клуба, изданных А. Оларом [67]. Правда, использование их в работе Н.М. Лукина носит скорее вспомогательный, иллюстративный характер. Но даже будучи таковым, оно, увы, произведено крайне небрежно. И дело не только в том, что, цитируя протоколы Якобинского клуба, автор постоянно ошибается с номерами страниц или одни цитаты переводит, а другие нет, и может даже, начав цитату по-русски, в середине фразы оборвать перевод и перейти на французский (Л. 7об.). Гораздо хуже, что он путает имена выступавших и приписывает слова П.Ж.М. Шаля П.Л. Бентаболю (Л. 16), Ж.М. Купе – Б. Бареру (Л. 20-20об.), К. Демулена – Л.А. Сен-Жюсту (Л. 22), П.Ф.Ж. Робера – М. Робеспьеру (Л. 73). Иными словами, в тексте работы при всем желании довольно трудно найти подтверждение позднейшему свидетельству Р.Ю. Виппера о том, что его ученик «много читал, ценил источники, погружался в их анализ».
Впрочем, сам автор "Падения Жиронды" большой необходимости в таком "погружении", похоже, и не испытывал. В его работе не ставилось какой-либо эвристической задачи, ответ на которую нужно было бы искать, анализируя источники. Уже в самом начале исследования он обозначил жесткую методологическую схему объяснения конфликта между жирондистами и якобинцами как конфликта классового. В основе его, согласно Н.М. Лукину, лежало противоречие между "крупной буржуазией", представленной жирондистами, и "народными низами" ("мелкой буржуазией и пролетариатом"), на которых опирались якобинцы. По отношению к данной схеме собственно факты играли сугубо подчиненную роль и приводились автором скорее для иллюстрации, нежели обоснования. Поэтому-то для него и не имело принципиального значения, откуда – из источников или из работ других историков – черпать фактический материал, выступавший своего рода "наполнителем" изначально заданной методологической формы. И даже если подобный материал сопротивлялся жестким рамкам схемы, это никоим образом не побуждало автора к её изменению, что вызывало определенные логические, противоречия в содержании работы. Приведу некоторые примеры.
Наиболее ярко, по мнению Н.М. Лукина, связь Жиронды с "крупной буржуазией" проявилась при обсуждении проекта отправки из департаментов в Париж стражи для охраны Конвента, а также в ходе процесса над королем (Л. 73).
Говоря о дискуссии по первому из этих вопросов, М.Н. Лукин цитирует выступления Барбару и Бюзо, предлагавших набирать департаментскую стражу из людей, достаточно состоятельных, чтобы могли самостоятельно экипироваться и некоторое время прожить в столице за свой счет. Отсюда следует вывод: "Итак, проект Жиронды создать вооруженную охрану Конвента является попыткой опереться на крупную буржуазию, враждебно относившуюся к дальнейшему развитию революции, против революционного Парижа, где преобладали низшие и средние слои общества" (Л. 13об.). Правда, тут же автору приходится объяснять, почему отряды федератов, созданные в департаментах якобы "контрреволюционной крупной буржуазией", вскоре по прибытии в Париж поддержали монтаньяров. Объяснение это, надо признать, несколько смахивает на словесную эквилибристику: "Изменение в настроении федератов, совершившееся в революционной атмосфере Парижа, ещё ничего не говорит о непрочности контрреволюционного настроения в тех общественных слоях, которые они представляли" (Л. 14). Иначе говоря, никакие проявления со стороны федератов революционной экзальтации не способны повлиять на изначально заданный автором тезис о том, что "крупная буржуазия", которую они "представляли", была "контрреволюционной".
Не менее произвольно молодой историк обращается с фактами, доказывая, что и в процессе над королем позиция жирондистов отражала интересы все той же "крупной буржуазии". Процитировав выступление Верньо, где лидер жирондистов предложил воздержаться от казни короля, дабы не спровоцировать вступление в войну против Франции новых держав, что неизбежно привело бы к подрыву французской торговли и падению курса ассигнатов, Н.М. Лукин заключает:
"Когда читаешь эту речь Верньо, кажется, что говорит сама блестящая торговая буржуазия Бордо, представителем которой был знаменитый оратор Жиронды. В самом деле: лейтмотив его речи – опасение за благосостояние французской торговли и за устойчивость государственных финансов. Но опасения, высказанные Верньо, могли тревожить, прежде всего, крупную торговую и промышленную буржуазию..." (Л. 31-31об.).
При этом автор не замечает, что противоречит самому себе, ведь не далее как на первых страницах своей работы он констатировал, что расстройство государственных финансов и падение курса ассигнатов "должно было особенно тяжело отозваться на положении народных масс" (Л. 5об.). Впрочем, едва ли не на следующей странице после приведенной выше оценки речи Верньо Н.М. Лукин опять замечает, что "заминка в промышленности и дороговизна продуктов, вызванная падением курса ассигнаций, спекуляцией с бумажными деньгами и войной", вела к "прогрессивному ухудшению материального положения парижской бедноты" (Л. 32). То есть и этот аргумент в пользу того, что жирондисты защищали интересы "крупной буржуазии", оказывается с точки зрения логики далеко не безупречным.
Впрочем, это далеко не единственное противоречие работы. Стремление во что бы то ни стало найти классовую подоплеку в политических событиях, порою приводит автора к весьма парадоксальным заключениям. Так, широко заимствуя из книги А. Олара фактический материал, свидетельствующий о столкновении интересов столицы и провинции, лежавшем, по мнению французского историка, в основе конфликта монтаньяров и жирондистов, и механически прикладывая к этому материалу схему классового подхода, Н.М. Лукин рисует совершенно удивительную картину, где территориальное деление Франции фактически совпадает с классовым:
"Якобинцы может быть инстинктивно уже чувствовали, что эта тяжба между Парижем и департаментами означает нечто большее. Так, например, Фабр видит в её осуществлении зародыш гражданской войны...; и мы могли бы добавить – громадной войны между различными классами французского общества. В самом Деле, жирондисты боялись Парижа; но какого Парижа? – Парижа народных низов: мелкой буржуазии и пролетариата... Против этих общественных групп Жиронда могла апеллировать только к общественным верхам; крупной буржуазии провинциальных городов и землевладельцам" (Л. 12-12об.).
