Текст книги "БП. Между прошлым и будущим"

Автор книги: Александр Половец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Глава 4
Из России с бедой…

Столь высокой концентрации «свинцовых мерзостей» современной российской жизни на единицу кинематографического времени видеть мне давно не доводилось. Может быть – и никогда. А ведь я только что оттуда…

Идет фестиваль фильмов российских документалистов – людей бесспорно талантливых, с очень точным взглядом. Добавлю сразу – и с очень избирательным. Настолько, что порой спрашиваешь сам себя – а, собственно, вписываются ли их фильмы в понятие «документальное кино»? Все здесь правда, но при этом каждая из лент несет в себе столь очевидные элементы произведения художественного, – что вдруг замечаешь: рамки выбранного авторами жанра оказываются размыты, их больше нет.

Но об этом – позже. Сначала же о том, что делает просмотр части этих фильмов не просто знакомством с нелучшими сторонами российской жизни, но и серьезным испытанием для зрителя. Для меня, во всяком случае.

Вот одна из лент, «Монолог» – ее показом открывается фестиваль. Режиссер, он же автор фильма, В.Манский, судя по всему, – москвич. Лейтмотив картины? Я бы определил его так – ностальгия по самому себе 40-, 30-, 20-летней давности. Местами фильм лиричен – настолько, насколько не будут мешать этому обстоятельства, которые я отмечу ниже. Вообще же «Монолог» – лента из тех, что остаются в памяти, и не обязательно за счет ее бесспорных достоинств. Примечательна ее видовая часть, интересен монтаж: здесь скрыта огромная работа десятков людей, отыскавших уникальные кадры любительских съемок и собравших их вместе, чтобы выполнить режиссерский замысел, обозначенный во втором названии ленты: «Частные хроники».

Но запомнится этот фильм зрителю не только отмеченными достоинствами – и здесь самое место упомянуть беду, пришедшую в кинематограф – заметим, не только в российский.

Монотонный голос за кадром (предполагается, что авторский) пересыпан разговорным матом – именно разговорным, каким обильно насыщена речь сельчан и заводских тружеников. Такой матерок заменяет междометия в речи обитателей лагерной зоны, он, наряду с воровской «музыкой» и «феней», есть как бы геральдический знак и для рядовой шпаны, и для «цвета», как величают себя «авторитеты» блатного мира. Он прочно обосновался в домах горожан, причисляющих себя к цвету отечественной интеллигенции. Губерман в своих «Пожилых записках» относит истоки этого явления к концу 50-х годов. Наверное, справедливо – именно в этот период амнистия, распахнувшая двери сталинских концлагерей, выплеснула миллионы «сидельцев», чья речь отнюдь не была академически безукоризненной.

Чуть дальше Губерман пишет: «…B силу многообразия своих жизненных назначений русский мат практически недоступен пониманию людей, проживающих свой век в иной атмосфере». Запомним эту фразу. И еще: «Матом можно выразить все нюансы, спектры и оттенки наших переживаний».

Можно – да. Мы, в общем-то, и здесь не вполне его забыли. Но в данном случае – если эмоциональная насыщенность «Монолога» вполне самодостаточна и в подобных «подпорках» нуждается вряд ли, зритель невольно спрашивает себя – зачем он? Объяснения нет.

Это, кстати, относится и к некоторым другим показанным на фестивале фильмам: мат в них не всегда исходит из уст главных героев (что до определенной степени было бы приемлемо – ими здесь являются люмпен-крестьяне, люмпен-торговые люди и даже люмпен-сельский милиционер). Нет, мат авторский. И он настолько необязателен, что кто-то из привычных ко многому славистов (чаще всего это урожденные американцы, они составляют сегодня добрую половину зрителей) в эти самые минуты, морщась, оставляют свое кресло – благо, в фойе на столиках кипит в бачках кофе и рядом разместились тарелки с холодной снедью.

Так и в последний день фестиваля (второй я, к сожалению, пропустил) – когда в фильме «Опыт креста» на экране возникают сцены, снятые в казахстанской колонии, где содержатся «малолетние преступники», ребята, по разным причинам оказавшиеся на улице и попавшиеся, как правило, на мелком воровстве. Подростки глотают металлические предметы, заделывают себе «мастырки» в тело, вызывающие нарывы и опухоли (зритель, внимание – крупный план), провоцируют заболевание туберкулезом.

И опять на полный экран – гной, хлещущий из вскрываемых нарывов; едва затянувшийся, покрытый зеленкой шрам на шее ребенка: его оперировали, чтобы изъять намеренно проглоченную проволоку. «Ты зачем это сделал?» – спрашивают парнишку. «А, надоело здесь все…» – равнодушно отвечает он. Чему трудно удивиться – после сцен жестоких издевательств «бугров», т. е. старших по возрасту и по местной табели о рангах, над новичками и малолетками.

От «бугров» недалеко ушли и их шефы – штатные надзиратели колонии… Говорят, в американских исправительных заведениях условия содержания детей мало чем отличаются от описанных выше. (Утверждение, которое я не комментирую: кинодокументов по этому поводу видеть мне пока не приходилось.)

А вот – кадры «помывки»: ребята загнаны в некое подобие бани, с абсолютной точностью повторяющей конструкцию гитлеровских газовых камер: трубы подвешены к потолку, из них сочится вода (или «циклон Б»?), под ними – голые ребята…

И опять – мат…

Отметим, что снимал «Опыт креста», по уверению режиссера В. Тюлькина, человек, впервые взявший в руки видеокамеру. Снимал, надо сказать, мастерски. Кто же его учил этому мастерству?

Возвращаясь же к «Монологу»: фильм обращен к понимающей и чувствующей аудитории, он даже во многом лиричен. Но при этом отвратителен и мерзок повторяемый неоднократно на протяжении фильма комментарий автора по поводу любовных связей его родной матери. Тут – откровенное и не спровоцированное ни сюжетной, ни художественной надобностью святотатство.

Савва Кулиш – не только режиссер: еще он руководит Московским союзом кинематографистов. В просторном кабинете, что в здании бывшего Госкомитета по кинематографии, один на один с телевизором я смотрел поставленный им (но пока не вышедший на экран) фильм – по его сценарию и с его участием. Это – один из 10-частевой серии, посвященной ушедшему 20 веку, его название лаконично: «Холокост». Многие сцены этой ленты не менее ужасны, чем те, что сняты в детской колонии. Даже наверняка – более: в них использованы кадры, показанные на Нюрнбергском процессе, как документальные свидетельства преступлений нацистов. Мы не однажды видели эти кадры – в кинохрониках, телепередачах, посвященных одной из самых страшных трагедий века, в Центре Визенталя…

Час длилась картина – и час я не отрывал взгляда от экрана: ведущий, Савва Кулиш, беседовал с группой молодых людей, почти подростков, а старые кадры иллюстрировали его текст. Гетто, концлагерь, газовая камера, горы истлевших трупов… Восстание безоружных узников против фашистской машины уничтожения… Лицо Сая Фрумкина – он, переживший Катастрофу, комментирует эти кадры.

Нужно было видеть глаза ребят! Потом режиссер сказал мне, что его съемки не содержат ни одной поставленной сцены. И приглашенные им юноши – их выбор был в большой степени случаен – специально к съемкам не готовились: это действительно был экспромт.

Искусство документального кино – не только профессиональное умение достоверно отразить объект съемки, запечатлеть ход события – в чем, безусловно, преуспела американская, например, кинодокументалистика. Позволю себе трюизм: это еще и умение направить эмоции зрителя в определенное русло.

И потому задача, поставленная перед собой авторами фестивальных картин, как я ее понял, мне представляется мастерски выполненной: фильмы будят зрителя, будоражат его совесть, требуют от него ответа – вправе ли он спокойно жить, если в том же отрезке времени, на том же витке цивилизации, совсем рядом с ним сосуществует подобное?

И здесь я не могу не вернуться к «Опыту креста». Запоздалое целомудрие: церковные песнопения в последних его кадрах… Звучащие теперь молитвы и псалмы никак не спасают фильм в глазах тех, кому претят экранные жестокости. Как не спасут и тех, кому он посвящен – что понимает зритель. Но фильм этот нужно было создать: как документ он останется ценнейшим свидетельством – для судебно-медицинской экспертизы, когда и если будут судить систему, допустившую подобное. Для следователя. Но и, боюсь произнести, кайфом для садиста…

Оговорюсь – и американское кино не безгрешно. Только что был я на служебном просмотре, предшествующем выпуску на публику нового фильма с участием Джима Кэрри – естественно, в заглавной роли. А значит, фильм задуман как комедийный. Там вообще немало сцен, в которых трудно отыскать изысканность вкуса постановщиков, но одна из них превосходит все остальные – это где главный герой выстрелами в голову пытается добить лежащую на шоссе корову. И тоже на весь экран – голова животного, вздрагивающая от ударов попавших в нее пуль. И ручейки крови, скорее всего кинематографической, не настоящей… Не сомневаюсь: сцена эта вызовет здесь протесты многочисленных обществ в защиту парнокопытных, и в какой-то момент прокатчики фильма решат от нее избавиться.

Что вряд ли произойдет когда-нибудь с описанными выше сценами из фильмов российских документалистов – что тогда останется от этих лент?.. В свое время совграждане, слушавшие радиоголоса, только посмеивались, наблюдая излюбленный метод наших иностранных корреспондентов: заглянуть под мост, чтобы обнаружить там парижского клошара или безумного нью-йоркского уличного попрошайку – вот и готов сюжет об ужасах капиталистического устройства жизни. Но чтобы обращать такой метод на себя?

Нет, здесь зрителю видится совсем другое – боль, боль, боль…

А вот другой фестивальный фильм – «Серый воронок, кому ты нужен?» режиссера А.Шипулина. Испитое лицо сельского милиционера – возможно, по задумке авторов этот герой, столп и основа хоть какого-то законопорядка в поселке, должен вызывать у зрителя пусть не симпатию, но хотя бы сочувствие… Нет, не вызывает – разве что в эпизодах его временного отстранения от обязанностей становится горько за голого худосочного человека с беспомощно свисающим между ляжек предметом бывшей «мужской гордости», присевшего на порог построенной им самим баньки.

…Горько за всю эту жизнь.

Но, может, того и ожидают документалисты, представляющие нам свои ленты: мол, вот, вы тут жируете, горя не зная. А посмотрите, как мы живем!

Знаете, и правда, я давно не живу в России. Страна, где родился и прожил большую часть своей жизни (приведет ли Господь сказать когда-то – «меньшую», и большую – здесь?), ее судьба, естественно, не оставляет нас равнодушными. Конечно же, жизнь в диаспоре рождает новые привязанности, новые приоритеты, что тоже нормально. Но вот в перерыве, сразу после показа этого фильма, один из моих знакомых, тоже эмигрант со стажем, признается, что такого острого желания заорать во весь голос «За что же тебя так, Россия-матушка!» он давно не испытывал…

Вот так: и мужички голые (а на голое тело авторы почти всех увиденных мной в эти дни лент явно не скупятся), и правда российская, как они – голая и уродливая…

Зрителю с определенным жизненным опытом, накопленным в специфических российских условиях, нетрудно понять стремление этих, в общем-то, молодых людей противопоставить сталинскому лакированному соцреализму – для них он сохраняется главным образом в виде архивных лент – нечто прямо ему противоположное. Но я бы все же прочел их замысел прежде всего как порыв обратить внимание аудитории на чудовищные обстоятельства жизни, в которых прозябает сегодня значительная часть населения России.

Ну можно ли без боли смотреть в глаза детей, зябнущих на больничных койках давно не отапливаемых клиник? Это уже не кинофестиваль – это сегодняшние передачи российского же телевидения: в одном только Приморье поздней осенью без отопления остаются 70 тысяч человек… Или – бастующие учителя, не получающие вот уже не первый год (!) свою заработную плату: они протестуют, они пытаются установить на шоссе живую баррикаду – а машины их просто объезжают.

«Умножающий познание умножает скорбь свою…» – по памяти цитирую Экклезиаста. Авторы фестивальных лент приглашают зрителя разделить их скорбь.

И все же… Спасительно сознание, что не состоит нынешняя жизнь в России только из того, что там сейчас называют «чернухой», как и ее население – сплошь из ущербных и уродливых мужиков и баб, начинающих день с кружки самогона! Не я первый, в конце концов, отмечаю, находясь там, спектакли в московских театрах, на которые не попасть, не запасшись загодя билетом. При этом – множество молодых хороших лиц в залах. И свой, пусть скверный, но свой транспорт в рядовых семьях. И – многолюдье на продуктовых рынках. И очереди в бутербродные «Елки-палки» и прочие «Макдональдсы».

А, значит, происходит параллельно еще какая-то виды жизнь – и об этом, в частности, другие фестивальные ленты. Почти все они собрались для показа во второй день фестиваля, который я пропустил, почему и попросил рассказать о них профессора кафедры кино и телевидения UCLA Марину Голдовскую, хозяйку фестиваля.

…А в зале продолжается обсуждение увиденного.

Почему-то часть аудитории недовольна и шиканием заставляет замолчать одного из зрителей: он же пытается обратить, причем в довольно мягкой форме, внимание наших гостей на языковые «излишества» и упоминание автором ленты подробностей из жизни своей матери в контексте, мягко говоря, непозволительном. Наверное, так протестующие участники просмотра понимают американское гостеприимство – чтобы гость не обиделся…

Зато выступление профессора Вячеслава Иванова, недавно избранного в Российскую академию, подводя итоги увиденному в эти дни, звучит действительно по-академически точно и при этом вполне сбалансированно: оно вызывает аплодисменты аудитории, равные по энтузиазму тем, что сопутствовали показу фильма Юрия Хащеватского – и на этой ленте следует остановиться особо. Американские кинематографисты могли бы счесть иные приемы режиссуры, используемые их российскими коллегами, студенческими.

Но я сомневаюсь, что подобный упрек прозвучит в адрес фильма, с которым нас познакомили в первый день просмотра – показав последним. Видимо, его как удавшийся опыт имел в виду профессор В.Иванов, вспоминая слова Родена об истинном мастере, задача которого – отсечь от камня все лишнее. Я говорю о ленте «Обыкновенный президент», отснятой в условиях нарождающейся тотальной несвободы сегодняшней Белоруссии очень мужественными людьми. Один из них – режиссер Юрий Хащеватский – привез сюда этот фильм. Мужественными – потому что уже пропал без вести оператор ряда включенных в фильм кадров. Просто так: был человек – и нет. И никто не знает, что с ним. Как и генерал МВД, занимавший несколько лет пост министра внутренних дел Белоруссии – кадры с его участием, где дается нелицеприятная характеристика деяниям президента Лукашенко, одни из самых впечатляющих.

После показа фильма (лента разошлась по республике в количестве 120 тысяч копий) – генерал пропал. Другой участник фильма, депутат белорусского парламента, был жестоко избит. Ну, и так далее.

Лента потрясает – своей точностью и достоверностью прежде всего. И текстом – его создал очень талантливый человек: только так, только в такой манере, на грани памфлета, можно было сопровождать этот жестокий упрек своему народу, выбравшему себе такого вождя. Именно – выбравшему. Отсюда – место для множества аллюзий и параллелей; ими же автор текста (кажется, его имя Владимир Спивак) пользуется умело и очень осторожно: зритель все понимает сам.

Создавалась лента в условиях, при которых у многих документалистов просто опустились бы руки. Массовые сцены – а оператор снимает их как бы изнутри, он почти соучаствует в них – вызывают у зрителя, солидарного с идеей фильма, желание оказаться в кадре, рядом с происходящим. Притом, что в эти минуты по головам и спинам демонстрантов гуляют милицейские дубинки.

Кто-то из участников дискуссии сравнил фильм с «Обыкновенным фашизмом» Михаила Ромма, и сравнение это звучит совершенно уместно. Кто-то – с фильмом Марины Голдовской «Власть соловецкая» – и это тоже вполне правомерно.

Повторю с удовольствием: Марина – профессор кафедры кино и телевидения Лос-Анджелесского университета, где и состоялся показ упомянутых фильмов. Она – обладательница множества наград и призов, в том числе международных, за созданные ею документальные ленты. То, что делает Марина – бесспорно как свидетельство очевидца, но и фундаментально как искусство.

Я не пытаюсь противопоставить ее метод тому, что использовали авторы некоторых увиденных нами картин: ей вовсе не свойственно прекраснодушие. Объектом взгляда ее камеры – а она нередко и режиссер, и оператор своих фильмов – могут быть самые разные явления и самые разные люди. Но все ее ленты отличает очень важное качество – гуманизм. Что, на мой взгляд, роднит ее искусство с рядом лент, привезенных на этот фестиваль.

Актуальность фестиваля и значимость для большего понимания того, что сегодня происходит в России, делают его событийным – и это оставляет надежду на то, что американская судьба показанных в нем картин окажется благоприятной.

В приводимый дальше текст ее рассказа я не вмешиваюсь авторскими ремарками – но поскольку наша беседа заняла немало времени, я позволю себе ограничиться изложением только самых существенных ее тезисов:

Фестиваль проходил под крышей нашей киношколы, спонсором его была также и ЮНЕСКО. Для показа я старалась выбрать лучшее из того, что уже было отобрано (и даже награждено!) этой организацией, да и многими фестивальными жюри. Последний подобный показ в Штатах состоялся в 1989 году -12 фильмов привозила ассоциация «Советско-американская киноинициатива», основанная в те годы режиссером Рустамом Ибрагимбековым. И с тех пор – ничего.

Что знают американские зрители о происходящем в России? Ведь единственная киноинформация, доступная им – короткие кадры теле– и кинохроники. Документальное кино дает более глубокое представление о жизни и ее духовной сфере – то, что не передается словами: это сама материя жизни, она – в движении, в жестикуляции. В том, что воспринимается всеми органами чувств…. Чем дышит страна, люди, каков ее духовный климат – об этом говорят привезенные фильмы, отобранные как лучшие за последние 3 года.

В американском кинематографе вообще другой язык, здесь привыкли к быстрому «клиповому» монтажу, к очень емкой и насыщенной информации… Российские картины медленные, они с другим ритмом, с другим отношением – они больше напитаны токами жизни. В них больше душевности. И еще мне хотелось, чтобы приехали представители трех разных кинопоколений: почти уходящего (это Хащеватский, проживший тоталитарные годы), и более молодые. Все они – хорошие, чистые люди, делающие свою работу с тактом, с пониманием, с уважительностью к нашей истории. Они продолжают лучшие художественные традиции, возникшие в советские годы документальной школы.

Например, фильм «Дуня» – об интеллигентной семье музыкантов с двумя детьми. Сын – режиссер фильма, его сестра – автор сценария. В общем, это семья скрипача Жука – сейчас они в Европе. О чем картина? В еврейской семье живет женщина – домработница, приехавшая, как и тысячи ей подобных, из бедной подмосковной деревни и вырастившая двоих детей. 40 лет она прожила как член семьи. Женщина умерла – и вдруг оказалось, что именно она была цементом, скреплявшим семью. Они понимают, что потеряли самого близкого человека… Без слез невозможно смотреть эту замечательную добрую картину.

Или «Метро» – сделала фильм молодая украинская девочка. Съемочная группа подходит к случайно выбранным пассажирам с вопросом – не хотите ли сыграть что-нибудь перед камерой? И вот, прямо здесь, на скамеечке, Она становится Джульеттой, Он, ее спутник – Ромео. А рядом Отелло «душит» Дездемону… Фильм сделан с добрым юмором и, вообще, это очень доброе кино. Оказывается, случайные люди, едущие в вагонах, знают драматургию, они рады соучаствовать в этом сумасшедшем действе…

А еще – «Лицо кавказской национальности»… Это вообще особый фильм. Мы почти до конца картины не знаем, кто Он. Человек идет по Арбату, на него недовольно оглядываются, на каждом шагу спрашивают документы… Ему неуютно. Он живет в холодной квартире, что-то пишет, готовит еду, курит трубку, смотрит в окно, идет по вечернему городу. Двери консерватории. Он идет в зал, слушает музыку… Аплодисменты – и вдруг его приглашают на сцену, он раскланивается. Он – автор музыки. Он спускается в зал, выходит на улицу, идет по пустому, чужому для него городу – к нему никто не подходит. И снова дом, холодная квартира… Это очень нежная, теплая, грустная, щемящая картина.