Текст книги "Крест командора"

Автор книги: Александр Кердан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

В редкие минуты откровенности он говорил жене:

– Ежели человек не принимает дары жизни с благодарностью и пытается быть не тем, что есть, он недостоин симпатии.

Анна Матвеевна в ответ задорно смеялась:

– Ты слишком простодушен, мой дорогой, и чересчур наивен для своих лет!

Беринг миролюбиво моргал белесыми ресницами, но твердил свое:

– Доброта одерживает верх над расчетливостью. Вот и в Псаломе Давидовом сказано: «Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, скоро увянут. Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину. Утешайся Господом, и Он исполнит желания сердца твоего»…

Анна Матвеевна умилялась:

– Тебе, милый, точно надо было быть пастором, а не капитан-командором! – и уходила прочь, шурша пышным платьем.

Беринг любовно глядел ей вослед, шепча:

– К нам ещё вернётся настоящее счастье, обязательно вернётся. Надо только потерпеть! Ах, терпение… Неужели прав благодетель мой Иван Кириллович Кириллов, и вся жизнь из одного его и состоит? Hinc illae lacrymae[35]35
  Hinc illae lacrymae – Отсюда и слезы (лат.)


[Закрыть] …

Он проходил в кабинет и усаживался за стол с резными ножками – изделие местного тиммермана[36]36
  Тиммерман – главный корабельный плотник.


[Закрыть]. Усилием воли заставлял себя заниматься делами экспедиции: разбирал почту, писал донесения, отдавал приказы своим разбросанным на тысячи вёрст командам, понимая при этом, что многие распоряжения просто не дойдут до своих адресатов, а те, что запоздало попадут к ним, вряд ли будут исполнены полностью. Ибо он, капитан-командор, кому доверено это предприятие, не знает и не может знать всех обстоятельств, в которых находятся его люди и суда.

В такие мгновения Беринг ощущал себя в некоем сложном механизме маленьким, едва заметным винтиком, от коего работа механизма вовсе не зависит. Но вот, что странно, именно это ощущение собственной беспомощности, помноженное на терпение и чувство долга, заставляло его ежедневно вчитываться в строчки присылаемых казённых бумаг, переведённых на немецкий язык опытным толмачом Яковом Линденау. Диктовал по-немецки приказы писарю Никифору Захарову, которые тот записывал по-русски. Ездил на железоделательный заводик и на пристань, спорил с воеводой Жадовским о снабжении экспедиции необходимыми товарами, встречал и отправлял курьеров, давал десятки устных распоряжений по тому или иному поводу.

Огромный маховик экспедиции, в работе которого вроде бы и не ощущались его личные усилия, тот самый маховик, который по законам природы и механики должен был давно уже остановиться, всё же медленно, со скрипом вращался. Отряды экспедиции преодолевали природные тяготы, сопротивление косных сибирских воевод, шаг за шагом продвигались к границам Ледовитого моря, выполняли высочайшую инструкцию. В архивах Тобольска, Иркутска и Якутска академики Миллер и Гмелин изыскивали старые рукописи. Пробивались сквозь пургу и ледяные торосы к северным оконечностям континента бесстрашные передовщики лейтенанта Овцына. Неуклонно двигались к своей цели ботики и дубель-шлюпки Прончищева и Лаптева в низовьях Лены. Ползли встречь солнцу обозы с экспедиционной поклажей. Они везли к Охотску, где уже начал строить корабли для своей экспедиции в Японию Шпанберг, ломовую смолу, клей-карлук, дубовые доски, перетянутые лыком…

Гибли от цинги, голода и обморожения десятки тяглых землепашцев, каторжан, местных аборигенов, солдат и морских служителей, приданных экспедиции. Сотни из них подавались в бега, не вынеся каторжных условий работы и палочной дисциплины. Срывались в пропасти собачьи и оленьи упряжки, ломали ноги на горных кручах лошади. Тонули в порожистых реках неуклюжие дощаники, кедровыми скорлупками лопались, зажатые между льдин боты…

И все же на месте белых пятен проступали на меркаторских картах очертания берегов и заливов, излуки рек и горные кряжи, росли среди тайги новые поселения, строились кузницы и домны, смоловарни и лесопилки, ямскими избами и пристанями обустраивался первопуток к Ламскому морю.

Все это иначе как промыслом Божьим и не назовёшь.

Может, потому Беринг всё чаще вспоминал слова пробста Хольдберга – приходского священника из его родного Хорсенса:

– Не забывай «Отче наш», Витус, – говорил он. – Это не просто молитва, но путеводная нить всей жизни…

И Беринг молился. Молился утром и вечером, перед обедом и перед тем, как приступить к работе.

Нынче он опять не всуе вспомнил Господа, сочиняя письмо надзирателю Тамгинского завода. Шевеля губами, как ребенок, только что выучившийся грамоте, Беринг старательно выводил по-немецки на черновике: «Минувшим февраля 26 дня поданным твоим доношением к нам объявлено, что по требованию твоему к заводским разным работам, а паче к добыче железной руды, работников Якутская канцелярия не присылает, и для того требовал, чтоб в том учинено было от нас рассмотрение…»

Завершив абзац, Беринг откинулся в кресле: «Где взять управу на сего упрямого Жадовского? Ведь трижды говорено ему было про посылку людей в Тамгу! Он лишь подтягивать на дыбе да пьянствовать мастер. Полный злости и жадности сосуд… Никого не желает слышать сей наместник! Разве что Анну Матвеевну послушается…»

Капитан-командор потер переносицу, хитровато прищурился, вспомнив, как супруга рассказывала о назойливых ухаживаниях этого престарелого воеводы. Подумал, что надо попросить её похлопотать о сём деле, но в письме начертал: «А понеже и при команде нашей работные люди надобны и излишних не имеется, однако ж по необходимой нужде, чтоб того заводу за неприсылкою из Якутска работных людей не оставить работою, посылаются к тебе при сем из команды нашей сибирские солдаты, и служилые, и разночинцы, також из ссыльных, всего восемьдесят человек. И за ними для надзирания в работе и в прочем – подконстапель… А хлебное жалованье выдано им на сей март да на будущие месяцы из экспедицких магазейнов и приплавленного в прошлом году провианта, а именно: муки по пуду по тридцати по два с половиною фунта, круп по три малых четверика каждому человеку. В том числе ссыльным двадцати дано соли по два фунта на месяц, а на три месяца по шести фунтов человеку…»

Беринг, как завзятый негоциант, в уме тут же подсчитал убытки, которые понесут его магазины, и резюмировал: «Того ради помянутых солдат, служилых и ссыльных людей по сообщенному при сем реестру принять тебе в команду и определить их на завод к каким надлежит работам. Который провиант по расчислению работных дней надлежит возвратить по прежнему в экспедичную сумму от того завода, для того, что они уже не на экспедицкой работе будут, но на оном заводе работать станут…»

Он хотел еще дать наказ управителю, чтобы отослал половину присланных им людей для жжения угля, а другую половину использовал на добыче руды, чтобы из жалованья работных не позабыл вычесть деньги за пропитание, но не успел.

В кабинет по-свойски, без стука, вошел поджарый и узколицый, с глубоко посаженными глазами лейтенант Ваксель. Он прищелкнул каблуками ботфортов и бойко доложил:

– Ваше высокородие, на подходе караван капитан-поручика Чирикова!

Беринг тяжело поднялся из-за стола:

– Благодарю за добрую весть, Свен!

Ваксель еще раз прищелкнул каблуками, демонстрируя свою преданность.

– Вы пойдёте на пристань, ваше высокородие?

– Что ж, на пристань, так на пристань… – Беринг тяжело встал из-за стола.

Они вышли из дома и по раскисшей дороге медленно направились к реке.

На берегу было почти всё население Якутска: этакое смешение солдатских и офицерских мундиров, армяков, меховых одежд местных охотников, дамских накидок и шляп. Чуть поодаль от причала приметил Беринг и коляску Анны Матвеевны. Но её саму, как ни крутил головой, разглядеть в толпе смог.

Все в ожидании устремили взгляды на реку.

– Вот оне! Плывут! – раздался чей-то нетерпеливый возглас.

Из-за дальнего мыска показались первые лодки. Они вытягивались на гладь реки одна за другой, будто утиный выводок.

Вскоре и весь караван, состоящий из десятка громоздких дощаников и стольких же более вертких лодей, вышел на стремнину и, медленно вздымая длинными веслами, направился к пристани.

С берега громыхнула ертаульная[37]37
  Ертаульная – вестовая.


[Закрыть] пушка, приветствуя прибывших. Эхом отозвался выстрел с борта флагманской лодьи, на мачте которой трепыхалась цветная флюгарка[38]38
  Флюгарка – флажок особого для каждого военного корабля рисунка и расцветки.


[Закрыть].

– Господин капитан-поручик в своем духе: ни на шаг от морского устава не отступит, даже если моря поблизости нет… – разглядывая караван через зрительную трубу, с долей иронии заметил Ваксель.

Он знал, что отношения у капитан-командора с первым помощником не самые добрые, и надеялся, что слова его будут оценены по достоинству. Но Беринг строго поглядел на него, и Ваксель прикусил язык.

4

Многократно говорено, что чужая жена завсегда – лебедушка, а своя – полынь горькая. А ещё судачат, что, мол, где сатана не смог, туда бабу послал. И совсем уж известная притча про мотылька, коий прельстился огоньком свечи, да в её пламени и погиб!

Всё это слышал Дементьев от разбитного Фильки не раз и не два. Слышал, да должного внимания не обращал. А стоило бы! Еще в Санкт-Петербурге!

– Вам, батюшка-барин, давно надобно с женскими прелестями ознакомиться… – в который раз озабоченно внушал Филька. – В ваши-от лета, барин Авраам Михайлович, я ужо почитай всем девкам в деревне хвосты перекрутил. Хотите, барин, я вас в притон сведу? Там одна мамзелька, исправляющая ролю мадамы, ну, той, что за имя глядит, дюже до такого занятия охочая. И всё при ней!

Тут Филька выразительными жестами показывал, что именно в наличии у мадамы. Он был немногим старше барина, но в кругу прислуги слыл уже опытным ловеласом.

– В твоем вертепе одна сволочь обретается: воры, шатуны да негодяи. К тому же грех ведь… – злился на денщика Дементьев, чтобы не подать виду, что смущен.

Филька-паршивец, словно чуял это, заговаривал еще развязней.

– Грех, да не для всех! Вестимо, дрянных людишек там хватат, однова и из дворца захаживают… Амором это дело прозывают! А я так вам, барин, скажу, кому – амор, а кому задом о забор! Кто уважает попа, кто попадью, а кто и попову дочку. Махаться и девки любят, и вдовицы. Судачат, и сама царица! – мерзко хихикал он и, получив звонкую затрещину, удалялся как ни в чем не бывало. На ходу бормотал одну из своих бесчисленных и бессмысленных прибауток: – Пошел я лыко на гору драть, увидал, на утках озеро плавает; взял тогда вырезал три палки: смоляную, костяную да масляную; одну кинул – не докинул, другую кинул – перекинул; третью кинул – не попал; озеро вспорхнуло и полетело, а утки те и остались…

– Ты, что, дармоед, пёсьих вишен объелся? Совсем ополоумел! Я с тебя, баглай, шкуру вместе с твоимя утками спущу! Ты у меня своей кровью умоешься! – грозил ему вслед Дементьев, но после досадовал на себя за неуместную свою стыдливость: «Прав сукин кот Филька, давно уж пора мне расстаться с невинностью… Может, впрямь в бордель сходить?»

Терзаемый желанием вкусить запретный плод и страхом перед этим шагом, он начал читать только что переведенный с французского профессором элоквенции Тредиаковским роман «Езда в остров любви», надеясь в нём отыскать необходимые советы. Однако любовные сцены из книги произвели на Дементьева неприятное впечатление. Посчитав оного Тредиаковского первейшим развратителем российского юношества, выбросил книгу на помойку. Взялся за Святое Писание в надежде там обрести опору в борьбе с навязчивыми плотскими желаньями. Но, как нарочно, едва открыв Библию, тут же уперся взором в такие строки: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои – как стадо коз, сходящих с горы Галаадской… Как лента алая губы твои, и уста твои любезны…»

Он перевернул страницу и прочел Соломонову песнь: «Этот стан твой похож на пальму и груди твои на виноградные кисти… Влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее; и груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблоков; уста твои – как отличное вино…»

В смятении чувств Дементьев захлопнул Священную книгу – и здесь то же самое: амор! Куда от него деться? Может, все же сходить в бордель?

Посетить бардак он так и не решился. А после того, как экспедиция выехала из Санкт-Петербурга, стало Дементьеву вовсе не до амора и всего Евиного племени. Хотя именно в экспедиции он снова увидел ту самую барыню, чья красота буквально ошеломила его в приемной Адмиралтейства.

Она оказалась женой капитан-командора Беринга – Анной Матвеевной.

Повстречавшись с ней вдругорядь, Дементьев залился густым румянцем. Она мельком посмотрела на него и отвернулась, словно не заметила ни его смущения, ни восхищённого взгляда. Вокруг Анны Матвеевны всегда кружились воздыхатели: тот же Шпанберг или Ваксель. Дементьев старался не думать о ней, гнал прочь постыдные желания, возникающие при виде её ладной фигуры и пышной груди. А она, казалось, и вовсе не обращала на него внимания.

Однако через несколько дней после прибытия их каравана в Якутск случилось неожиданное.

Дементьев шел по улице поселения в сторону стапелей, где чинили его дощаники, когда его догнала коляска. Он посторонился, пропуская экипаж, но тот остановился, и его окликнули по-немецки:

– Господин офицер, подойдите!

Он обернулся и увидел Анну Матвеевну. Весь мир словно перестал для него существовать. Уставившись на неё, он словно одеревенел. Как сквозь вату, услышал её слова:

– Хочу, чтобы вы прокатились со мной, господин офицер! – он не поверил своим ушам. Анна Матвеевна повторила приглашение уже сердито:

– Ну что вы встали как вкопанный! Полезайте в коляску, живо!

На дрожащих ногах он неуклюже вскарабкался в коляску и уселся рядом с ней. На него пахнуло незнакомым ароматом – смесью запаха роз и резеды. Голова вовсе закружилась. И если он не потерял сознания, то только от страха быть немедленно удаленным от своего кумира.

Какое-то время они ехали молча. Дементьев тупо пялился в спину казака, сидящего на козлах, не смел даже повернуться к ней.

– Ну что же вы молчите, офицер? Вы не знаете немецкого? – капризно спросила Анна Матвеевна, бесцеремонно разглядывая его. Если бы Дементьев в этот момент мог здраво оценивать происходящее, он сказал бы, что она смотрит на него, как барышник, выбирающий на ярмарке жеребца. Но он, к счастью, этого не видел.

Он только пыхтел, как самовар, и не мог вымолвить ни слова.

– Ну, расскажите что-нибудь! Развлеките меня, кавалер!

Коляска тем временем выкатилась за ворота острога и направилась по проселку в сторону леса.

Так и не дождавшись от Дементьева ответа, Анна Матвеевна сменила гнев на милость и лукаво спросила уже по-русски:

– А имя вы своё знаете, сударь?

Дементьев наконец повернулся к ней и трясущимися губами пролепетал:

– Честь имею рекомендоваться: Авраам Михайлович Дементьев, флотский мастер, ваше высокородие.

Он громко и обречённо вздохнул.

– Так-то лучше, – ласково улыбнулась она, обнажив ослепительно-белые зубы. Красоту улыбки чуть-чуть портили острые резцы, придававшие ей хищный оттенок. Но и это Дементьев не заметил.

– Ну, если вы такой молчун, господин мастер, вижу, что развлекать вас придется мне, – продолжала она. – Послушайте анекдот. Говорят, что государю Петру Алексеевичу его камердинер Полубояров часто жаловался на то, что жена его с ним неласкова по причине зубной боли. Пётр Алексеевич пообещался вылечить ее. Пришёл в покои камердинерши в отсутствие мужа и спросил: «Болят у тебя зубы?» Та отвечает: «Нет, государь, я здорова!» Пётр Алексеевич снова приступил к ней: «Не правду говоришь! Ты трусишь». Она призналась, что зуб болит. Тогда император выдернул у камердинерши первый попавшийся здоровый зуб и сказал: «Помни, что жена да боится мужа своего, иначе вовсе без зубов будет!» Воротившись к себе, государь сказал Полубоярову, что жену его вылечил навсегда. Смешной анекдот? Ха-ха-ха! – Анна Матвеевна снова продемонстрировала свои ослепительные зубы.

Дементьев судорожно кивнул.

Коляска въехала в лес. Тут же над ними назойливо зазвенели комары. Анна Матвеевна, смеясь, стала отгонять их веером от себя и от него. Он глядел на неё, искрящуюся весельем, начиная ощущать какое-то удовольствие от аромата её духов, смешанного с лесной свежестью, оттого, что эта красавица так близко, так расположена к нему. Сколько они ехали по лесной дороге, какие ещё забавные истории успела рассказать спутница, он не запомнил. В нём внезапно проснулось чувство восторга перед всем миром, душа была переполнена ожиданием счастья.

Коляска остановилась на лесной поляне перед охотничьим домиком с резьбой под его крышей и наличниками на маленьких окнах, со слюдяными стеклами. «Зачем она привезла меня сюда?» – его сердце заколотилось ещё сильнее.

Он терялся в догадках, к кому в гости они приехали.

– Что вы сидите, офицер? О, майн Гот! Помогите же даме сойти! – нетерпеливо распорядилась она.

Они вышли из коляски. Анна Матвеевна приказала кучеру:

– Жди здесь! – и первой по-хозяйски вошла в дом.

Войдя, Дементьев осторожно огляделся. На стенах висели чучела голов и рога убитых животных, в левом углу стояла большая резная кровать – почти в половину комнаты. Он поискал взглядом иконы, чтобы перекреститься, но не нашел.

– Проходите, мой друг, не чинитесь. Здесь, кроме нас, никого нет, – с таинственной улыбкой произнесла Анна Матвеевна. Медленно повернулась к нему спиной, поводя покатыми плечами, вальяжно прошла к кровати, так же не спешно обернулась к нему и, опершись на высокую спинку холеными руками, потянулась, как кошка. С ног до головы оглядела его, словно впервые увидела. Рот её приоткрылся, обнажая верхние зубы, щёки заалели. Синий взгляд потемнел, сделался манящим.

У Дементьева перехватило дыханье. Он совсем потерял чувство реальности – побледнел и застыл наподобие статуи Аполлона в Летнем саду, не зная, как себя вести.

– Ну что же вы, офицер, заставляете даму ждать? Идите же ко мне! – сказала она томно. Он слышал её слова и не понимал, а только не отрываясь, следил за тем, как она ловкими движеньями расстегивала застежки и шнуровки на платье, приобнажая пышную, белую, такую же ослепительную, как ее улыбка, грудь.

Она шагнула к нему навстречу.

Всё остальное походило на дурной сон. Как только она приблизилась, он весь напрягся, его тело сотрясли странные конвульсии. Крупная дрожь била его не переставая, пока не наступило чувство какого-то освобождения и безразличия. Он весь обмяк и опустился бы на пол, если бы не остатки приличия, заставившие удержаться на ногах.

Лицо Анны Матвеевны исказила удивленно-презрительная гримаса:

– Дрянной мальчишка, вы никуда не годитесь! – прошипела она. И что совсем уж неожиданно, припечатала: – Ферхфлюхте![39]39
  Ферхфлюхте – проклятый (нем.).


[Закрыть]

Дементьев с чувством опустошенности наблюдал, как она рывком затянула шнуровку на платье и молча вышла из домика, даже не поглядев на него.

Раздался хлопок кнута, хлёсткий, как выстрел. С шумом отъехала коляска.

Дементьев уселся на кровать, обхватил голову руками и заплакал. А когда успокоился, то неожиданно для себя уснул как был в одежде, не снимая ботфортов.

Спал он довольно долго. Его разбудили шум колес и ржание лошади.

«Она вернулась!» – вскинулся он. Его бросило в жар. Он соскочил с кровати, быстро огляделся, куда бы спрятаться. Но устыдился себя самого и, собрав волю в кулак, вышел на крыльцо.

Солнце уже цеплялось за верхушки сосен на краю поляны. Перед домом стояла телега, запряжённая пегой лошадкой. К его великому удивлению и одновременно облегчению, в телеге, радостно осклабясь, сидел Филька.

– Как ты здесь? Следил за мной? – зло спросил Дементьев.

Филька, продолжая лыбиться, как мартовский кот, ответствовал:

– Никак нет, батюшка, не следил! Мне ещё до полудни девка слободская донесла, что вы с барыней куда-то поехали… Меня аж заколдобило, кода возок командорши без вас воротился… Ну, я за четверть казёнки выпытал у казака, что вас возил, где вы… Потом нанял телегу, и вот, туточки…

Филька был счастлив, надеясь на барскую похвалу. Но похвалы не дождался: барин был явно не в духе. Растерянно захлопав глазами, Филька спросил:

– Прикажете в острог ворочаться, Авраам Михайлович, али как?

Дементьев бочком уселся на телегу и ткнул денщика кулаком в спину: трогай!

Филька, будто заправский извозчик, прикрикнул на лошадь:

– Пшла, волчья сыть!

Они долго ехали молча. Филька то и дело озирался на хозяина: всё не мог разобрать, что стряслось, – глядит в сторону, даже не материт, как обычно. Наконец насмелился спросить:

– Кха-кха, дозвольте узнать, барин, удалось ли вашей милости… амор прознать… али нет?

Дементьев не ответил.

Тогда Филька дерзнул задать вопрос, коий не давал ему покоя.

– Уж не гневайтесь, барин Авраам Михайлович, хороша ли сия командорша, как про неё сказывают? – с сальной улыбочкой спросил он.

Дементьев хотел заорать, но лишь хрястнул его по хребтине кулаком: посади мужика у порога, а он уж под образа лезет!

Филька крякнул, глянул на него смиренно, с жалостью. Догадался: что-то у барина не вышло – он ли опростоволосился, командорша ли проявила норов… Горький хрен с энтими бабами вожжаться, разве разберёшь, чего им надо!

Дальше ехали молча. Филька насупился и то и дело сочувственно вздыхал, яростнее настегивая ни в чем не повинную лошадёнку.

Дементьев в раздумьях, чем обернется для него теперь нечаянная милость и столь же нежданный гнев Анны Матвеевны, не поднимал головы. Тупо пялился на канаву вдоль обочины, наполненную тёмной водой. Грязные откосы, которые покрывала прошлогодняя листва, делали вид ещё более мрачным.

В тягостном молчании выехали из ельника. Когда показался частокол Якутского острога, Филька, не оставлявший надежды утешить барина, ляпнул, да сызнова невпопад:

– Не кручиньтесь, барин: Бог бабу отымет, так девку даст!

Дементьев так гневно зыркнул на него, что бедному Фильке стало ясно: взбучки нынче не миновать.