Текст книги "Камень духов"

Автор книги: Александр Кердан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

3

Деньги – порождение сатаны. Это любил повторять отец Хиля Луиса. Он был простым ачупино – бедным испанцем, переселившимся в американские колонии в поисках лучшей жизни. Но не зря говорят: где родился, там и живи. Если на родине встать на ноги не смог, то и на чужбине ничего не получится. Как ни пытался Хиль Луис – старший (по семейной традиции все мужчины в их роду носили имена своих отцов) вырваться из нужды, это ему не удалось. Даже когда он женился на дочери зажиточного ранчеро и взял за ней неплохое приданое, удача не повернулась к нему лицом. Два неурожайных года разорили его ранчо, а крупный денежный заем, взятый у владельца соседней гасиенды и невозвращенный в срок, превратил неудачливого землевладельца в пеона. Не принесли удачи и поиски серебряных жил в окрестных горах. Отец умер, оставив сыну и двум дочерям долги да наказ – не связываться с деньгами.

Хиль Луис – младший, может, и выполнил бы волю отца, если бы кто-то подсказал ему, как выкарабкаться из нищеты, когда в твоем кошельке пусто, а в хижине мать уже несколько дней не растапливает очаг, потому что на нем нечего готовить. Надо отдать ему должное, Хиль Луис добросовестно попытался заработать себе и осиротевшей семье на хлеб. Устроился вакеро к соседу-латифундисту, но неудачи с самого начала стали преследовать его, точно перешли от умершего отца по наследству. Как-то молодой пастух, разморившись на солнцепеке, заснул, и доверенное ему стадо разбрелось по округе, вытоптав посевы маиса. Когда при помощи других вакеро Хилю Луису удалось все же собрать быков и коров, он недосчитался десятка голов. Скотину задрали волки…

И быть бы ему вечным должником, но началась война, и Хиля Луиса забрали в армию. Благодаря своим навыкам верховой езды он попал в кавалерию, где ничем не отличился, пока не встретился с назначенным в полк капитаном Гомесом Герерой. Трудно сказать, чем приглянулся этому аристократу несуразный с виду и безродный рейтар, но именно его сделал Герера своим порученцем, а полгода спустя выхлопотал для услужливого Хиля Луиса чин сержанта. Тут впервые Хиль Луис поверил, что сможет на армейской службе разбогатеть. Деньги, выплачиваемые ему за сержантские нашивки, в несколько раз превосходили доход вакеро. Он даже передавал через отправлявшихся в тыл сослуживцев пособие для матери и сестер, пока ему не сообщили, что его родные убиты какими-то бродягами. Это известие Хиль Луис воспринял довольно спокойно. Нищенская жизнь приучила его к потерям. Не зря же бедняками придумана поговорка: меньше ртов – меньше затрат… Сержанту на войне хватало раздумий о себе самом и о своем будущем. А оно рисовалось Хилю Луису вполне в радужных тонах.

Однако так продолжалось недолго. То ли оскудела королевская казна, то ли деньги, выделяемые армии, перестали доходить до ее передовых частей, но однажды Хиль Луис, как и его однополчане, перестал получать свои пиастры. Не желая бесплатно проливать свою кровь, сержант уже стал подумывать о дезертирстве, и тут судьба преподнесла ему подарок.

Это случилось промозглой осенней ночью, когда пустыня, зажатая между лесистых гор, сделалась похожей на большую посудину, наполненную чем-то вроде вязкой мамалыги, в которой ложку можно поставить стоймя. Отряд разведчиков во главе с капитаном Герерой и его помощником Хилем Луисом наткнулся на обоз инсургентов, завязший по ступицы колес в непролазной грязи. Схватка, высвеченная вспышками молний, была короткой. Никто из повстанцев, охранявших обоз, не уцелел. Капитан приказал пленных не брать. Рейтары тоже понесли потери, оставив на поле боя нескольких товарищей, но захватили богатые трофеи. Помимо продовольствия и оружия в руки разведчиков попали два окованных железом сундука с дублонами. На казну инсургентов первым наткнулся Хиль Луис, на правах помощника командира осматривавший фургоны. Когда он прикладом карабина сбил замок одного из сундуков, у него в глазах помутилось от блеска невиданного богатства. Дух захватило от мысли, что он может стать одним из тех, на кого всегда смотрел снизу вверх. Может построить себе новый дом, нет, не дом, а дворец, взять себе в жены любую из красавиц, которые раньше и не смотрели в его сторону… И главное – никогда больше не голодать! Но грезы сержанта оборвал Герера, заглянувший в фургон. Когда бы Хиль Луис мог в тот момент соображать, увидел бы, как переменился в лице его командир. Но сержант не мог ничего слышать и видеть, кроме тысяч блестевших монет. Наконец до его сознания долетели слова капитана:

– Никому не говори о том, что нашел! Если не хочешь, чтобы солдаты перебили друг друга и нас с тобой, сержант!

– Да, мой капитан. А что мы будем делать с этим золотом?

Герера усмехнулся:

– Ты же хочешь стать настоящим сеньором, Хиль Луис? Вижу, что хочешь. Тогда молчи и положись во всем на меня.

Они закрыли сундуки холщовым пологом. Герера приставил к фургонам часового – молчаливого и безропотного метиса, строго запретив тому прикасаться к трофеям. Рейтары наскоро развернули несколько палаток, в которых и улеглись, измотанные прошедшей схваткой.

Утром, когда дождь утих, обнаружилось, что метис, охранявший трофеи, сбежал, вскрыв один из сундуков и прихватив часть денег. Оставив сержанта и трех рейтар у фургонов, Герера с остальными бросился в погоню и к вечеру вернулся, заляпанный грязью, но довольный. Высыпал золото из двух седельных сумок обратно в сундук и повесил на него новый замок, найденный здесь же, в фургоне. Среди тех, кто вернулся вместе с капитаном к месту стоянки, Хиль Луис недосчитался еще двоих солдат. Таким образом, в отряде осталось двенадцать человек, включая самого сержанта и командира. Все время, пока отсутствовал капитан, Хиля Луиса мучил вопрос, как поступит Герера с попавшими в их руки деньгами? Коль скоро сохранить в тайне эту добычу не удалось, не сдаст ли он казну властям? А может быть, все же поделит золото между всеми рейтарами, не обидев, конечно, и себя с сержантом?

Словно отвечая на немой вопрос подручного, Герера собрал всех разведчиков в круг и сказал:

– Солдаты! Нам повезло – мы захватили золото, которое эти предатели, бунтовщики хотели вывезти за границу… Я знаю, что вы все честно служили своей родине и королю. Но король забыл о нас, а Всевышний своей волей дает возможность получить расчет за все лишения, которые мы вместе терпели на этой войне… Я готов поступить так, как скажете вы: разделить золото прямо сейчас или укрыть его в тайном месте, чтобы вернуться за ним потом, не вызывая ничьих подозрений и расспросов…

Рейтары молчали. Хиль Луис по выразительному взгляду угадал, каких слов ждет от него капитан:

– Надо спрятать золото здесь. Везти его с собой, когда кругом шныряют инсургенты, все равно что самим себе удавку на шею набрасывать. Верно я говорю, амигос?

В ответ раздалось несколько неуверенных голосов:

– А кто поручится, что золото в тайнике сохранится и кто-то не воспользуется добычей в одиночку?

– Вдруг кто-то проболтается о нашей находке… Тогда нам не миновать трибунала…

– Я все продумал, – отозвался капитан и кратко изложил свои соображения.

Действуя согласно плану, Герера и четверо выбранных по жребию солдат погрузили сундуки на лошадей и отправились в сторону леса, поочередно завязывая друг другу глаза и делая на пути свои тайные метки. Чтобы не оставлять следов, лошадей вели по камням и руслу ручья.

– Никто из нас поодиночке не сможет найти дорогу к кладу. Это и будет гарантией для всех. Теперь нам надо беречь друг друга, если мы хотим вернуться домой с нашим золотом в кармане…

С этими словами Гереры согласились все. Правда, один лишь Хиль Луис услышал другие слова капитана, которые тот успел ему шепнуть, садясь на лошадь. Выждав какое-то время, сержант под предлогом разведки отправился в сторону, противоположную той, куда уехал Герера с солдатами. Сделав большой крюк и соблюдая всевозможную осторожность, сержант вернулся на след уехавшей команды и сопровождал ее до места, где были закопаны сундуки. При этом сержант заносил углем на кусок замши все попадающиеся ему на пути метки. Это «говорящее письмо», как называют карту местные апачи, после возвращения всех в лагерь перекочевало в карман капитана.

– Не беспокойся, приятель, я тебя не забуду! Слово чести офицера: деньги поделим поровну, до последнего пиастра!

– А как же остальные?

– Война штука непредсказуемая… Все может случиться… Ты меня понимаешь?

Хиль Луис понял своего капитана. Он хоть и был необразован и казался деревенским увальнем, но в том, что касалось золота, соображал неплохо.

Вскоре после прибытия разведчиков в полк ряды товарищей Хиля Луиса стали редеть. Одного скосила случайная пуля во время атаки опорного пункта повстанцев. Другой при попытке дезертировать был застрелен дежурным офицером. Третий получил удар ножом в пьяной драке… Через год, когда кончилась война, все, кто был в рейде с капитаном Герерой и сержантом Хилем Луисом, перекочевали в мир иной.

Нельзя сказать, чтобы это обстоятельство сильно обеспокоило сержанта, но он все чаще стал заговаривать с Герерой, что, мол, пора вернуться на плато и поделить деньги.

– Хорошо, – однажды сказал ему Герера, – завтра поедем, а сегодня отдохнем, искупаемся в Рио-Гранде…

Место для купания капитан выбрал уединенное, подальше от лагеря. Здесь, на правом пологом берегу, было много песчаных плесов, а левый, более крутой, порос калифорнийским ольшаником и краснолистой ивой. К одной из таких отмелей они и направились. На ближайшей лужайке расседлали и стреножили коней, а сами пошли к воде. Герера был необычно многословен и шутил с Хилем Луисом, как с равным. А тот и впрямь почувствовал себя чуть ли не ровней командиру. Еще бы, ведь теперь они связаны навек и пролитой кровью однополчан, и общим богатством. Угрозы для своей жизни сержант не видел, полагая, что он еще нужен Герере: ведь без него капитан даже по карте никогда не найдет место, где спрятано золото.

И все же что-то заставило сержанта оглянуться, когда он по пояс зашел в мутную воду Рио-Гранде. От увиденного Хиль Луис на миг остолбенел – капитан целился в него из ружья. В отличие от сержанта Герера слыл первоклассным стрелком. Поэтому единственным шансом для Хиля Луиса было немедленно броситься в воду. И он метнулся в стремнину.

Когда верхняя часть тела сержанта была уже под водой, что-то со страшной силой толкнуло его в левую ягодицу. Боли он поначалу не почувствовал и погрузился на дно, изо всех сил работая руками и ногами, чтобы отплыть как можно дальше от места. Благодаря быстрому течению это удалось.

Когда Хиль Луис, задыхаясь, высунул голову, он увидел, что капитан остался на несколько десятков локтей позади и, взяв оружие на изготовку, высматривает беглеца.

Не давая Герере возможности прицелиться, он снова скрылся под водой и погреб к противоположному берегу. Течение, которое раньше помогало пловцу, стало мешать ему. Сержант начал выдыхаться.

Наверное, он так и не добрался бы до берега, если бы, вынырнув в очередной раз, не увидел неподалеку плывущую по течению корягу. Он ухватился за нее и, скрываясь за торчащими из воды корнями, добрался до ивовых зарослей. Там он просидел до наступления темноты, прижимая к ране сорванные тут же листья. По счастью, пуля Гереры, вырвав из ягодицы кусок, не причинила сержанту серьезного вреда.

Когда стало совсем темно, Хиль Луис при помощи той же коряги переправился обратно на правый берег. Там отыскал одежду. Очевидно, капитан решил оставить ее как свидетельство, что Хиль Луис утонул при купании. Оружие и коня он забрал.

Разорвав нательную рубаху, сержант сделал себе перевязку. Натянул штаны и мундир и побрел сам не зная куда. Возвращаться в лагерь было небезопасно: Герера мог быть еще там. В то, что он стрелял в сержанта, вряд ли кто-то поверил бы, зная их неразлучность и все то доброе, что капитан сделал для своего подчиненного. Отправляться тотчас за сокровищами, без коня и оружия, было тоже бессмысленно. Хиль Луис решил на время затаиться где-нибудь и переждать.

Несколько месяцев бывший сержант скрывался у местных индейцев пуэбло – оседлых земледельцев, чья единственная на всю алдею многоэтажная хижина была сложена из камней, обмазанных глиной. Миролюбивые пуэбло кормили и врачевали пришельца и, главное, – ни о чем не расспрашивали. В их деревне Хиль Луис познакомился с одним из бушхедеров, заехавшим сюда навестить свою краснокожую подружку. После нескольких выкуренных трубок и дозы сивухи из кактусов бушхедер предложил своему новому амиго отправиться с ним, обещая сытую и богатую жизнь.

Хиль Луис согласился. В шайке он рассчитывал найти тех, с кем вместе сможет отомстить Герере и разбогатеть. Бушхедеры приняли его в свою семью. С ними он грабил почтовые кареты и богатых путников, втайне надеясь, что однажды встретит среди них своего обидчика. Между тем Герера как сквозь землю провалился. Вместе с ним исчезли и деньги инсургентов. Еще одна надежда Хиля Луиса не сбылась. Капитан смог-таки добраться до клада. Только два пустых сундука да, как в насмешку, забытая на дне одного из них серебряная монета – вот и все, что оставил своему компаньону бывший командир.

Еще несколько месяцев не принесли перемен в жизни Хиля Луиса. Обычное существование человека, поставившего себя вне закона: погони, разбой, бегство от регулярных войск, снова разбой, потом – пропивание своей доли добычи в грязных тавернах, где много девиц, готовых одарить тебя лаской, были бы деньги…

Однако все это не радовало новоявленного разбойника. Его сердце, как черви, точили все те же страсти: желание богатства, ненависть к командиру-предателю и жгучее желание поквитаться с ним. Чуть не каждую ночь снились Хилю Луису золотые дублоны и серебряные пиастры, снилась та беспечная жизнь, которую, как мечтал он, подарят ему деньги…

Ах, золото, золото! Оно толкнуло бывшего кавалериста еще на один очень рискованный шаг – заставило сделаться предателем, таким же, как и ненавистный ему Герера.

Узнав, что за голову предводителя их шайки – Помпонио, перед которым Хиль Луис всегда робел, обещана солидная награда, он переступил через свой страх: через одного вакеро, знакомого ему еще с довоенных лет, передал рейтарам, где будет очередной ночлег шайки.

Когда солдаты окружили ранчо и началась пальба, Хиль Луис постарался оказаться рядом с Помпонио. Он и оглушил его, раненного, и передал в руки капитана Луиса Аргуэлло – сына знаменитого на всю Верхнюю Калифорнию коменданта президии Сан-Франциско. Тут же получил от него часть денег и приглашение явиться в крепость за второй половиной. Однако, несмотря на свою жадность, Хиль Луис за деньгами не пошел, узнав, что вожак шайки не расстрелян, как это было обещано, а посажен в клетку. Даже блеск монет потускнел в глазах Хиля Луиса при мысли, что Помпонио может узнать, кто его выдал «твердогрудым».

Терзаясь сомнениями, Хиль Луис скрылся в Гиблом ущелье и жил там безвылазно, пока вдруг туда не вернулся чудом оказавшийся на свободе предводитель.

И вот теперь, когда Помпонио привел его к стенам той самой президии, судьба по какой-то прихоти свела вместе тех, кто вызывал у бывшего сержанта самые противоречивые чувства. Одного он ненавидел, другого – боялся, с помощью третьего надеялся осуществить свои мечты…

Разглядывая в подзорную трубу предателя Гереру с полковничьими эполетами, беседующего с красоткой и с офицером, который оказался никем иным, как капитаном Аргуэлло, Хиль Луис в то же время пытался сообразить: для чего же все-таки привел его сюда краснокожий?

Не выпуская трубки из правой руки, левой он невольно поскреб то место, на котором пуля Гереры оставила глубокий след. И как ни покажется странным, но это вдруг помогло сержанту сделать выбор между страхом перед Помпонио, местью бывшему командиру и собственной алчностью.

Выбор этот сам Хиль Луис вряд ли смог бы облечь в связное предложение. Но если бы это ему удалось, то его покойный отец, умей мертвые слышать, неизбежно перевернулся бы в своем неструганом гробу – так далеко ушел его отпрыск от мудрого наказа Хиля Луиса – старшего, учившего, что деньги – это зло.

4

Поговорку «С корабля – на бал» придумали моряки. В этом лейтенант Завалишин убедился нынешним днем не единожды. Первый раз в полдень, когда, поднявшись на борт «Крейсера», он отправился в каюту командира фрегата – капитана второго ранга Лазарева, чтобы доложить тому о результатах похода.

Они, эти результаты, оказались неожиданными даже для самого лейтенанта. Разве мог предполагать Завалишин, находясь в подземелье во время налетевшего урагана, что они не только благополучно выберутся наверх, но и найдут в падре Альтамиро помощника в поимке беглых матросов? А именно так и вышло. Святой отец воспринял чудесное спасение всех, кто был в завале, как знак свыше и тут же рассказал, где скрываются беглецы. Не прошло и двух часов, как они были пойманы и раскаялись в своем побеге, умоляя лейтенанта о заступничестве перед командиром корабля. То, ради чего приезжал в миссию главный правитель Новоархангельской конторы Хлебников, тоже разрешилось как бы само собой: индейцы, захваченные рейтарами в Новом Альбионе, во время урагана сбежали и сумели соединиться с соплеменниками, которые, в свою очередь, помогли спастись из подземелья и русским, и испанцам. Хлебников пообещал тут же по возвращении в Росс направить несколько промышленных, обученных каменщицкому и плотницкому делу алеутов, для оказания помощи соседям в восстановлении миссии. Содействовать монахам в этом обязался и капитан Аргуэлло. С ним у Завалишина начали складываться дружеские отношения. Таким образом, никаких конфликтов с иноземцами, о которых предупреждал лейтенанта командир фрегата, не возникло. Напротив, по мнению Завалишина, связи с испанцами укрепились и расширились, что дает возможность активнее вести переговоры об усилении российского влияния на Верхнюю Калифорнию, а возможно, и о присоединении ее в дальнейшем к российской короне…

Обо всем этом и собирался отрапортовать Лазареву лейтенант. Надо заметить, он так был погружен в свои мысли, что отворил дверь каюты, предварительно не постучав. И тут же раскаялся в этом. На капитанской кровати в недвусмысленных позах и одеждах, точнее, почти без них расположились хозяин каюты и его фаворит – лейтенант Куприянов. По их лицам Завалишин понял, что эта пара не ожидала чужого вторжения. Оцепенение продолжалось недолго. С запылавшими щеками Завалишин шарахнулся назад и захлопнул дверь. Тогда-то и пришла ему на ум поговорка о бале…

С тяжелым сердцем и путаницей в голове побрел Завалишин в свою каюту, которую занимал вместе с Нахимовым. Они в первые же дни плавания сдвоили свои маленькие каютки, приказав разобрать переборку. В результате у лейтенанта и мичмана оказалось самое просторное, не считая капитанского, жилье на фрегате. Здесь часто собирались их сослуживцы, чтобы поговорить по душам, скоротать время за преферансом. Но сейчас Завалишин не хотел никого видеть. На удачу, Нахимов еще не вернулся из крюйт-камеры, и лейтенант смог побыть один, чтобы привести свои чувства и мысли в порядок.

Конечно, он знал, что такое бывает. Читал в Ветхом Завете, как Господь наказал жителей Содома и Гоморры за распутство. В «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарха читал, что этим грешили многие во времена античности. По сути, весь beau monde, высший свет той эпохи, – юные, но уже пресыщенные цезари и престарелые, развращеные сенаторы… Еще в Морском корпусе довелось Дмитрию слышать, что для подобных безнравственных целей в английском королевском флоте некоторые офицеры берут на корабли мальчишек из сиротских домов. Помимо ублажения офицеров эти дети, которые называются monkeys – мартышки, по двенадцать раз в сутки драили палубу и выполняли другую грязную работу, а во время сражений подносили порох и заряды к орудиям. За любую провинность их били «кошками». Как тут не согласиться со знаменитым соотечественником Николаем Михайловичем Карамзиным, в своих «Письмах русского путешественника» заметившим: «Англичанин человеколюбив у себя, а в Америке, в Африке, в Азии едва не зверь; по крайней мере, с людьми обходится там, как со зверями…» Более того, лейтенант готов утверждать, что и со своими соплеменниками вдали от дома эти сэры ведут себя, как грязные животные, ориентируясь на одно только правило: кто беден, тот не достоин лучшей доли! Но это – англичане, а тут – русские офицеры, один из которых – прославленный моряк, человек, к которому Дмитрий всегда относился с почтением…

Впрочем, сейчас он готов был усомниться и в собственных чувствах. Завалишин вспомнил, что несколько раз поступки Михаила Петровича Лазарева вызывали в нем недоумение и несогласие. Например, еще в Кронштадте, когда Завалишин во время грозы предотвратил пожар, который мог погубить не только фрегат, но и другие корабли, стояишие рядом, награду за «совершенный подвиг» – крест Владимира 4-й степени – получил Лазарев. Конечно, он действовал по хорошему побуждению, желая во время работы комиссии, разбиравшей причины возгорания, прикрыть молодого лейтенанта своей ответственностью, но почему тогда капитан второго ранга не отказался от награды, принадлежащей не ему? В другой раз командир «Крейсера» потребовал от лейтенанта, как от ревизора, записать в отчет цену закупленного для похода рома выше той, по которой он был куплен. А еще приказывал выдать его фавориту Куприянову казенных денег для личной поездки в Лондон… Когда Дмитрий отказался сделать это, Лазарев стал с ним держаться строже. Только после бунта команды, который укротил Завалишин, капитан второго ранга снова сделался с ним ласков, однако предупредил, что представлять лейтенанта за проявленную отвагу к ордену не станет: это, мол, нельзя сделать, не открыв самого происшествия, а последнее может лишить наград всю команду. И еще припомнилось Дмитрию, что Михаил Петрович поощрял льстецов и угодников, имел своих наушников и среди матросов, и среди обитателей кают-компании. И что потворствовал он в жестокостях старшему офицеру Кадьяну, из-за которого и взбунтовалась команда. Пришли лейтенанту на ум слова из Морского устава, писанного еще при Петре Великом: «Капитан должен быть почитаем на своем корабле, яко губернатор или комендант крепости». Но и отвечает он за все, и подчиненные в полной его власти находятся…

«Теперь Лазарев непременно станет мне врагом… – подумал Завалишин и тут же остановил сам себя. – А разве раньше Михаил Петрович, если не брать в учет его ходатайство о назначении меня ревизором, когда-либо выказывал свое расположение? Разве не пытался всегда подчеркнуть свое превосходство в знании морского дела, принижая при этом теорию, в которой был не силен? И если явного противостояния у нас не было, то только потому, что командир фрегата видел, каким авторитетом я пользуюсь среди младших офицеров и матросов, а так при каждом удобном случае он норовил подчеркнуть, что лучшими среди равных являются Куприянов и Кадьян… И пусть старпом уже списан с “Крейсера”, но фаворит и воспитанник Лазарева остался и вслед за своим покровителем сразу же запишет меня в число своих недругов».

Куприянов был как раз тем переносчиком, при котором в кают-компании никто не решался вести вольные разговоры, зная, что они тут же будут известны командиру. В последнее время Куприянов стал слишком заноситься и претендовать в офицерской среде на ту роль, каковая ему ни по должности, ни по чину не принадлежала. «Так вот откуда уши растут! – перед глазами Завалишина снова встала сцена в капитанской каюте. – Неужели сей женоподобный молодой человек полагает, что…»

Что думает Куприянов, лейтенант предположить не успел – в каюту вошли Нахимов и Иван Бутенев, тоже мичман и однокашник Нахимова по Морскому кадетскому корпусу, его друг и недруг одновременно. Он и Нахимов умудрялись в течение получаса поссориться несколько раз по любому поводу и тут же помириться. Одним словом, вместе тесно, а врозь скучно. Правда, бывали у них и серьезные размолвки. Однажды дело чуть не закончилось дуэлью, но вмешательство Дмитрия примирило сослуживцев. Сейчас между мичманами, похоже, в очередной раз пробежала черная кошка.

Не успев поздороваться с Дмитрием, Бутенев тут же обернулся к Нахимову и, продолжая с ним разговор, сказал, слегка грассируя:

– Ты, милостивый госудагь мой, все же пегесаливаешь, эдак выслуживаясь пегед командигом… Ужели ты надеешься, что господин Лазагев выхлопочет тебе за твою ласковость чин напегед меня?

– Ничего я не выслуживаюсь, – буркнул в ответ Нахимов, горбясь больше обычного. – А ежели и проявляю уважение к старшему по рангу, то из единого почтения к его летам и заслугам…

– Э, нет! – не унимался Бутенев. – Ты и в когпусе, вспомни, к кугсовым офицегам всегда льнул больше, чем остальные… Сие у тебя в кгови, как следствие малогоссийской хитгости, mon ami…

Упоминание «крови» в отношении Павла Степановича было приемом запрещенным, и это знал каждый, кто был посвящен в тайну происхождения Нахимова. А поскольку на флоте все друг о друге знали все, то это было известно и Завалишину, и Бутеневу.

Дело в том, что дед Павла Нахум был иудеем, еврейским кантонистом. Отца мичмана звали Самуилом, но при крещении он взял имя Степан, а фамилию Нахумов. В чуть измененном виде она досталась Павлу, как и дворянство, которое его отец получил вместе с офицерским чином в Смоленском пехотном полку, где когда-то начинал службу барабанщиком. Павел Нахимов не то чтобы стыдился своего отца, но корни свои не афишировал, зная, что мир устроен так: происхождением человека уколоть легче всего, и всегда отыщутся охотники сделать это, особенно среди тех, кто сам не блещет ни умом, ни успехами по службе…

Завалишин никогда не позволял себе ничего подобного. Вслед за почитаемыми им французскими гуманистами он считал, что не знатностью рода определяется человек, а его образованием, воспитанием и душевными качествами. Бутенев же нет-нет да и отпускал в адрес Нахимова шуточки, граничащие с бестактностью. И если сам Нахимов в большинстве случаев отмалчивался, то Завалишин всегда вступался за него. Не промолчал он и на этот раз:

– Вы, мичман, говорите, не давая себе возможности подумать, как будут расценены ваши слова, – переходя на «вы», оборвал он Бутенева. – Если вам дороги esprit de corps и наша дружба, извольте немедля просить о прощении у Павла Степановича и впредь обещайте не говорить так…

– Изволь, Дмитгий Игинагхович, – не стал спорить Бутенев, – я готов сейчас же молить господина Нахимова о милосегдии… Ну что вы в самом деле, господа? Вы же знаете, как я люблю вас обоих…

Бутенев поднялся с кровати Нахимова, на которой успел устроиться во время разговора, и, приложив руку к груди, несколько картинно поклонился Нахимову:

– Пгости меня, дгуг сегдечный, – видит Бог, не желал тебя обидеть!

– Я зла на тебя не держу, Иван, – ответил тот и благодарно улыбнулся Завалишину, к которому и обратил свой вопрос: – Ты был у Лазарева?

– Не знаю, что и сказать… И был и не был!

– Что-то не пойму тебя, Дмитрий…

– Что тут не понять, – вставил реплику Бутенев. – Ты же видишь, наш дгуг сидит смугной, даже шуток не понимает… Тут одно из двух: или Михаил Петгович в очегедной газ не оценил по достоинству ваших подвигов, о коих мне Павел успел гассказать, или же наш лейтенант скучает по той гишпанской кгасавице, котогую вы так гегоически намедни спасли…

Дмитрий бросил на Нахимова укоризненный взгляд, но промолчал. Ему очень хотелось поделиться с друзьями тем, что он увидел в капитанской каюте, но понятия о чести не позволяли этого.

А Бутенев не унимался:

– Так это не пгоказы амуга?

– Да нет же, – уже сердясь, ответил Завалишин. – Амур тут ни при чем!

– Тогда, значит, в твоем настгоении виноват командиг?

– Я с ним не обмолвился ни словом.

– Вот и отлично! – обрадовался чему-то Иван и тут же пояснил Завалишину свою радость: – В таком случае, тебя ждет сюгпгиз…

– Пожалуй, хватит уже сюрпризов на сегодня…

– Нет, милостивый госудагь, ты пгосто не догадываешься, что это за сюгпгиз… И даже не один, а целых два, и каждый догогого стоит!

– Что же ты замолчал, Иван? Выкладывай свои сюрпризы.

– Ну нет, дагом не скажу, – произнес Бутенев, довольный тем, что заинтригованный лейтенант больше не сердится на него. – Вот ежели соизволишь мне налить стопку гому, тогда, может статься, я тебе и откгою один из них, а втогой, извини, и за целую бутыль сказать не смею. Сие – пгегогатива их высокоблагогодия капитана втогого ганга Лазагева… Пусть он сам тебя и погадует.

«Уже обрадовал», – подумал Дмитрий.

– Будет тебе ром, Иван. Говори!

– Ладно, скажу. Тем паче стоит мне только за двегь выйти, Павел Степанович тебе сей момент все и выложит… – Подождав, пока Завалишин нальет граненый стакан еще петровских времен, он одним глотком отправил в себя его содержимое, крякнул и продолжал: – Гадуйтесь, господин лейтенант! Мы пгиглашены на бал!

– Перестань, Иван. Какой бал в этакой глуши…

– А вот какой! Самый что ни на есть настоящий! От ваших с Нахимовым дгузей гишпанцев из пгезидии Сан-Фганциско пгишло письменное пгиглашение, обязывающее всех офицегов фгегата при полном пагаде нынче вечегом пгибыть в сию кгепость на тогжества, устгаиваемые неким сеньогом Эггаелло…

– Аргуэлло.

– Совегшенно вегно… Так вот, в сем письме сказано, что пгаздник устгаивается в честь спасения племянницы означенного сеньога. Не та ли это кгасавица, о котогой гассказывал мне Павел? Ну-ка, судаги, пгизнавайтесь, не ее ли чегные глаза вгаз сгазили вас обоих?

– Да будет тебе, Иван, – неожиданно для себя сконфузился Завалишин. А сам вдруг вспомнил, как смотрела на него юная сеньорита, какие у нее действительно чудные, затененные длинными ресницами глаза…

Дмитрий в свои двадцать лет ни разу еще не влюблялся, если не считать смешного детского увлечения кузиной Катенькой N и тех пламенных взоров и нежных вздохов, которыми они обменялись на одном из детских балов в Твери. Все это было даже не нарождающимся чувством, а скорее последствием прочтения французских романов, которых немало было в библиотеках их отцов, доводившихся друг другу двоюродными братьями. Это увлечение дальше одной записки, написанной Дмитрием по-французски и оставшейся без ответа, не пошло. Девочка со своими родителями вскоре уехала в имение, а сам Дмитрий поступил в Морской корпус и позабыл о ней.

Мария Меркадо была первой взрослой девушкой, затронувшей его воображение. Этому немало способствовали и необычные обстоятельства их знакомства, и все то, что произошло после него: визит в президию и миссию, ураган и спасение из мрачного подземелья. Завалишин все эти дни, словно ненароком, вспоминал сеньориту, такую прекрасную и непосредственную. Правда, он не решался признаться себе, что воспоминания эти есть не что иное, как влюбленность. Вопрос Бутенева заставил его покраснеть. Лейтенанту на миг показалось, что он видит сеньориту Марию, слышит ее голос… «Неужели я сегодня увижу ее на балу?»