Текст книги "Победа. Том 2"

Автор книги: Александр Чаковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

– А может быть… лучше начинать наши заседания в четыре? – спросил президент.

– Ну, пожалуйста! – с прежней готовностью согласился Сталин.

Англичане хранили молчание.

– С общего согласия, – сказал Трумэн уже стоя, – завтрашнее заседание начинается в четыре часа.

Глава двадцатая.
«ИЗ САМЫХ ДОСТОВЕРНЫХ ИСТОЧНИКОВ»

С утра Воронов отправился в пресс-клуб, чтобы просмотреть западные газеты. Он не был там уже дня три и ехал сейчас главным образом для того, чтобы выяснить, как эти газеты реагировали на приезд в Бабельсберг Эттли и Бевина, какие делают прогнозы, сравнивая их позицию с той, на которой стоял Черчилль.

Когда Воронов вошел в читальню, там уже было много западных журналистов. «Очевидно, бар еще закрыт», – догадался он.

Вступать сейчас в разговор со своими иностранными коллегами Воронову не хотелось – не терпелось ознакомиться с газетами. Не обращаясь ни к кому в отдельности, он произнес негромко «Хэлло!» и стал искать глазами, где бы присесть. Ему повезло: в стороне от заваленного газетами длинного стола стоял другой – маленький, круглый. Там тоже лежали подшивки газет и оказались два никем не занятых стула. Воронов расположился на одном из них, а спинку второго наклонил вперед, прислонив ее к краю стола, чтобы не подсел кто-нибудь рядом.

Он был рад, что его приход остался почти незамеченным, – «западники», как правило, не упускали возможности поболтать с «русскими» в надежде выудить «сенсацию». После той истории с «пресс-конференцией» у Стюарта многие из них знали Воронова в лицо и проявляли к нему повышенный интерес.

Радуясь, что на этот раз удалось избежать их назойливого любопытства, он погрузился в чтение.

Газеты были полны подробностями о выборах в Англии, пестрели портретами Черчилля, Эттли, Бевина. Но о том, что интересовало Воронова, сообщений было немного, и, как правило, они не содержали ничего существенного. Лишь одно утверждение заслуживало внимания – то, что между позициями консерватора Черчилля и лейбористов Эттли и Бевина никакой разницы наверняка не будет.

В газетных статьях обильно цитировались публичные выступления различных лейбористских деятелей. Цитаты свидетельствовали, что по главным вопросам, обсуждаемым «Большой тройкой» – таким, например, как польский, – Эттли и Бевин вполне солидарны с Черчиллем.

Просочились в печать сведения и относительно пребывания в Бабельсберге польских представителей, о беседах, которые имели место между ними и руководителями западных делегаций. Поляки, отстаивающие новую границу по Одеру и западной Нейсе, получили будто бы единодушный отпор и от Черчилля, и от Трумэна, и от обоих западных министров иностранных дел. Высказывалось предположение, что такой же безоговорочный отказ получат они и со стороны Эттли.

Читая газеты, Воронов делал выписки из них и, казалось, не замечал ничего, что происходит вокруг. Он не помнил, сколько затратил на это времени – час, два или три – когда его окликнули по фамилии. Воронов нехотя поднял голову и увидал, что рядом, склонившись над ним, стоит Стюарт.

– Good morning![11]11
  Доброе утро! (англ.)


[Закрыть] – сказал англичанин и, взявшись за спинку стула, прислоненного к столу, осведомился: – Это место не занято?

Не дожидаясь ответа, Стюарт присел рядом с Вороновым и, слегка щуря свои глаза, прикрытые стеклами очков, сказал:

– Рад встрече, сэр!

Воронов промолчал. После той злосчастной «пресс-конференции», которая, впрочем, принесла Воронову не только разочарования, он не видел Стюарта. Брайт сказал, что англичанин улетел в Лондон в числе свиты Черчилля.

А теперь вот он сидел рядом. Как всегда, элегантно одетый, чисто выбритый, и доброжелательно-светская улыбка не сходила с его пухлых румяных щек.

– Неожиданная, но приятная встреча, – корректно, вполголоса, чтобы не мешать остальным, ворковал Стюарт, поблескивая стеклами своих очков.

Воронов снова промолчал, еще ниже склонившись над газетной страницей и тем давая понять Стюарту, что не имеет никакого желания вступать с ним в разговор.

Но на того это, видимо, не произвело должного впечатления. Он продолжал:

– Только вчера утром вернулся из Лондона. Отличная здесь погода. – И вдруг положил ладонь на газету, которую читал Воронов: – Да перестаньте вы дуться на меня, сэр! Честное слово, та история не стоит того, чтобы начинать пожизненную вендетту. Тем более что теперь все это уже не имеет никакого значения.

– Для кого как. Провокации не забываются, – сухо ответил Воронов.

– Зачем же так грубо? – с укоризной сказал Стюарт.

– Привык называть лопату лопатой, – ответил Воронов, используя идиоматическое английское выражение.

– Лопата вам как раз может пригодиться, – скаламбурил Стюарт.

– Что вы этим хотите сказать?

– А разве вы не считаете долгом бросить свой ком земли в могилу? – вместо ответа спросил тот.

– Послушайте, мистер Стюарт, – раздраженно произнес Воронов, – чего вы, собственно, от меня добиваетесь? Какая лопата? Какая могила? Я занят.

– Я предлагаю вам обмен информацией, сэр. Честный и откровенный.

Воронов уже готов был ответить, что честность, откровенность и Стюарт несовместимы, но вдруг заинтересовался. Что такое имеет в виду этот тип?

Сдерживая себя, ответил мягче:

– Ваше отношение к честной и правдивой информации вы уже продемонстрировали однажды.

– Опять? – усмехнулся Стюарт. – Но мы же договорились поставить на этом крест. Ладно, для того чтобы у вас не было никаких сомнений, я выкладываю свою информацию первым. А вам предлагаю честно и откровенно судить, заслуживает ли она той, которую я хочу получить от вас. Так вот – Конференции конец. Крышка. Она умерла. Знаю из достоверных источников.

«Что ж, – подумал Воронов, – провокатор всегда остается провокатором». А вслух сказал, указывая на лежащие перед ним подшивки газет:

– У меня ворох таких пророчеств. И все «достоверные». Но вопреки им Конференция продолжает свою работу. Сегодня в четыре часа состоится очередное заседание.

– А я вам говорю, что никакого заседания не будет! – упорствовал Стюарт.

– Следуете завещанию Геббельса? – насмешливо спросил Воронов. – Он утверждал, что ложь, для того, чтобы казаться правдоподобной, должна быть колоссальной.

– Оставьте эту пропагандистскую ерунду, мистер Воронов, – отмахнулся Стюарт. – У нас разговор серьезный. Конференция, как я предполагал еще два дня тому назад, скончалась.

Уверенность, с какой держался англичанин, посеяла в глубине души Воронова тревогу.

– Откуда вы это взяли? – настороженно спросил он.

– Я виделся с Бевином. Сразу же после его прибытия в Бабельсберг. Английская делегация не пойдет ни на какие уступки. Это и было заявлено дяде Джо на вчерашнем заседании. Ни на одну! – с нажимом повторил Стюарт, поднимая вверх указательный палец. – Альтернатива предложена такая: или дядя Джо смиряется и, так сказать, откроет свои фланги, или встреча заканчивается ничем и все разъезжаются по домам. Насколько мы знаем характер дяди Джо, он вряд ли смиренно сложит оружие. Осталась единственная возможность: разъехаться по домам.

Воронов задумался. «На эту „информацию“ можно, конечно, наплевать и забыть о ней. Но нельзя сбрасывать со счетов то, что она исходит именно от Стюарта, человека, о котором Брайт говорил, что он вхож к Черчиллю. Нет ничего удивительного в том, что он встречался и с Бевином, а может быть, и с самим Эттли. Но если это так, то, значит, именно они поручили ему распространить эту, с позволения сказать, „информацию“. И он решил начать с меня, уверенный, что я передам кому следует о твердом намерении английской делегации не идти на уступки ни по одному вопросу. Ну, а чему может послужить такая моя „передача“? Сама по себе, разумеется, ничему. Но если Эттли и Бевин на первом же после их прихода к власти заседании „Большой тройки“ в самом деле заняли такую позицию, то теоретически нельзя исключить, что дело может закончиться разрывом».

Как только Воронов об этом подумал, он испытал почти физическую боль. Эта Конференция, на которой он фактически ни разу не присутствовал, стала как бы его личным делом. Она переплелась в его душе с судьбой Германии, судьбой Польши… Да, после схватки со Стюартом, после разговора со Сталиным, после бесед с Вольфом и Нойманом, после того, что он, Воронов, узнал о работе немецких коммунистов, после всего того, что он увидел, услышал и пережил с первого дня своего приезда в Потсдам, судьба этих стран стала его собственной судьбой. И даже не только этих.

Воронов, фактически рядовой советский журналист, незаметно для самого себя стал ощущать нечто вроде личной ответственности за исход Конференции. Он верил в то, что она даст миллионам людей в Европе, а может быть, и во всем мире, ответ на вопрос: «Как жить дальше.» Каким будет завтрашний день человечества? Чистым ли станет не только небо над головами, но и горизонт? Или там вновь появятся грозовые тучи? Он ощущал я теперь не только гражданином своей страны в первую очередь, но одновременно и гражданином мира… Страшные годы войны вновь вставали перед его глазами. В памяти воскресали не только бои на советской земле но и все виденное за ее пределами: руины, дороги, по которым брели в никуда одетые в тряпье люди. Голодные бездомные, потерявшие своих отцов, братьев, жен, сыновей. Поляки, чехи, словаки, венгры…

Он понимал, что Конференция сама по себе не породит чуда, не восстановит разрушенное, не осушит все слезы, не залечит все раны. И вместе с тем всем сердцем своим верил, что она, подобно солнцу, поднявшемуся над горизонтом, осветит миллионам людей самый лучший, самый правильный из всех путей – путь в Будущее.

И вот теперь, если этот подлый Стюарт прав…

«Нет, нет, не может быть!» – хотелось крикнуть во весь голос Воронову. Но он не крикнул, а сказал подчеркнуто спокойно;

– Вашей информации грош цена. Тем не менее, что вы хотите получить взамен?

– Ваше честное слово, что я буду первым из западных журналистов, который узнает, на какой день наметил свой отъезд Сталин.

Это показалось Воронову смехотворным.

– Вы что, всерьез думаете, что меня об этом информируют? – спросил он. – Или полагаете, что я вхож к Сталину, как вы, судя по слухам, к Черчиллю?

– Не знаю, – покачал головой Стюарт. – Ходят и о вас всякие слухи… К тому же я не беру с вас никаких обязательств, кроме одного: если узнаете вы, то об этом буду знать и я.

«Не верю я тебе, несмотря ни на что, не верю!» – мысленно повторил Воронов. И в надежде узнать у Стюарта хоть какие-нибудь подробности спросил:

– Значит, вы всерьез считаете, что для Конференции уже выкопана могила?

– Достаточной глубины, чтобы похоронить в ней весь Цецилиеихоф, – ответил Стюарт.

– Я не верю ни одному вашему слову, мистер Стюарт, – со злостью сказал Воронов. – И должен еще добавить, что для роли могильщика я не гожусь. По-моему, Конференция непременно завершится согласием. Может быть, уже сегодняшнее заседание опровергнет все ваши измышления. Вы просто компрометируете своих руководителей, приписывая им намерение вопреки рассудку я здравому смыслу сорвать Конференцию…

В этот момент дверь в читальню распахнулась, и появился Чарли Брайт. Уже с порога он крикнул:

– Хэлло, ребята! Имею сообщение исключительной важности. Заседание Конференции отменено!

Мгновенно прекратилось шуршание газетных страниц. Взоры всех, кто был в читальне, обратились к Брайту. Несколько секунд длилась тишина. Затем посыпались вопросы:

– Как?

– Почему?

– Совсем отменена?

– Откуда ты узнал?..

Брайт сиял самодовольной улыбкой. Он явно наслаждался тем, что привлек к себе всеобщее внимание.

И тут-то Воронов услышал насмешливый вопрос Стюарта:

– Так как же? Наша договоренность вступает в силу?

– Подите вы к черту! – сквозь зубы произнес Воронов, встал и, в свою очередь, спросил Брайта: – Где ты подхватил эту сплетню?

Брайт только теперь заметил Воронова и ответил обиженно:

– Осторожнее на поворотах, Майкл-бэби! Тебе всюду мерещатся сплетни да провокации! Что ж, если хочешь совсем остаться в дураках, то поезжай в Бабельсберг и узнай в русской протокольной части, состоится ли Конференция.

Воронов, еще сам не сознавая, что будет делать в следующее мгновение, подчиняясь непреодолимому импульсу, быстро подошел к Брайту, вытолкнул его за порог, следом вышел сам и закрыл за собой дверь.

– Если ты сейчас же не скажешь мне, – медленно произнес он, сжимая кулаки, – откуда ты взял, что…

– Да ты просто бешеный какой-то! – воскликнул, отступая, Брайт. – Что я такого сказал? Ну, сегодня у Джейн оказался свободный день. Я спросил ее – почему? И она ответила, что американская протокольная часть официально извещена, что заседание Конференции отменяется. Ну?.. Чего ты еще от меня хочешь?!

Глава двадцать первая.
УЛЬТИМАТУМ

В полдень 29 июля после соответствующего предупреждения в «маленький Белый дом» в сопровождении переводчика Голунского приехал Молотов.

Он сообщил ожидавшим его Трумэну и Бирнсу, что генералиссимус Сталин чувствует себя не совсем хорошо и врач не рекомендовал ему выходить из дома. Поэтому он не смог выполнить просьбу президента и приехать к нему сам. Не сможет товарищ Сталин быть и на заседании Конференции, назначенном на четыре часа дня.

– Жаль, что сегодняшнее заседание не состоится, – сказал Трумэн. – Но прежде всего мне хотелось бы выразить сожаление по поводу болезни генералиссимуса. Надеюсь, ничего серьезного?..

По приглашению Трумэна все поднялись наверх, в его кабинет. Здесь, помимо письменного стола, в правом от двери углу находился круглый стол из красного полированного дерева, окруженный стульями с высокими спинками. К нему Трумэн и пригласил широким, гостеприимным жестом Молотова и его переводчика.

Как только все расселись, дверь кабинета распахнулась, и негр-слуга в красной короткой курточке с блестящими пуговицами и черных брюках с желтыми лампасами вкатил небольшой столик на колесах. Стеклянная поверхность столика была сплошь уставлена бутылками с разноцветными этикетками. Они окружали серебряное ведерко с кубиками льда, высокие стаканы и рюмки овальной формы.

– Что предпочитает мистер Молотов? – с улыбкой спросил Трумэн. – Шотландское виски? Или американский «Бурбон»? Джин с тоником? Или, может быть, русскую водку?

Молотов как-то недоуменно посмотрел на столик, потом перевел взгляд на Трумэна и произнес по-английски:

– No.

– Что ж, – добродушно развел руками Трумэн, – тогда и мы не будем. Пусть царит в этом доме трезвость!

Он сделал знак лакею тыльной стороной ладони по направлению к двери. Тот быстро выкатил столик из кабинета и плотно, но бесшумно закрыл за собой дверь.

Трумэн снова посмотрел на Молотова. Улыбка не сходила с лица президента.

Да, он считал необходимым хотя бы немного расположить к себе этого человека в темном костюме, в белой с накрахмаленным воротничком сорочке, с лицом, которое, по наблюдениям Трумэна, никогда не посещала улыбка, и в пенсне, которое во всем мире давно уже вышло из моды.

У Трумэна были основания думать, что Молотов не питает к нему симпатий. И не только из-за перепалок за столом Конференции. Он не сомневался, что советский нарком конечно же не забыл той первой, вашингтонской встречи в Белом доме, когда президент сделал попытку разговаривать с ним как с мальчиком или, во всяком случае, как с одним из своих подчиненных.

Теперь надо было исправить эту оплошность. Исправить не потому, что Трумэн осознал бестактность своего тогдашнего поведения, и, разумеется, не потому, что вдруг проникся симпатиями к Молотову. Нет, дело было в другом. Трумэн знал, что Молотов является в своем роде «alter ego» Сталина и что разговор с ним – это почти то же самое, что и разговор со Сталиным. «Почти» – потому что Сталин мог решать. Молотов же только докладывать ему, может быть, что-либо рекомендовать, но главное – выполнять указания.

Трумэн не сомневался, что каждая сказанная им сейчас фраза, каждая его интонация, даже, наверное, жесты, будут в точности переданы этим человеком Сталину.

– Нам хотелось бы, – сказал Трумэн, сплетая пальцы, на одном из которых тускло поблескивало обручальное кольцо, – обсудить с генералиссимусом важный вопрос, касающийся Польши. И не только обсудить, но и внести с его согласия на рассмотрение Конференции важное, как нам кажется, предложение… Вы не возражаете, если я попрошу мистера Бирнса изложить суть дела? – Он многозначительно посмотрел на Бирнса и добавил: – Мне кажется, что наш государственный секретарь за время Конференции приобрел большую практику в формулировании проектов и предложений.

Затем Трумэн перевел взгляд на Молотова, как бы спрашивая, не возражает ли он.

– Я готов слушать, – сухо ответил Молотов.

– Буду рубить прямо сплеча, как говорят в таких случаях у нас, да и у вас, кажется, также, – начал Бирнс… – Какие между нашими делегациями существуют главные расхождения? Это, – он поднял руку с расширенными пальцами, – вопрос о репарациях… Так? – Бирнс загнул большой палец. – И это – вопрос о западных границах Польши. – Он загнул второй палец. – Так вот, – опуская руку, продолжал Бирнс, – если бы мы с вами могли договориться по этим двум вопросам, то думаю, что за английской делегацией дело не станет.

– Вы г-говорите и от ее имени? – спросил Молотов.

– Пока нет, – ответил Бирнс. – Более того, мы вообще не знаем, каково мнение Эттли и Бевина о западной границе Польши. Но… – он несколько замялся, – я надеюсь, что с англичанами можно будет договориться.

В первом случае Бирнс явно лукавил, – позицию Эттли и Бевина в отношении польской границы и он и Трумэн знали прекрасно. Более того, Бирнс знал и о том, что именно англичане поручили своим журналистам распространить слух из «самых достоверных источников», что Конференция на грани провала из-за неуступчивости русских. Во втором случае Бирнс был ближе к истине, поскольку не сомневался, что англичане не посмеют пренебречь мнением Соединенных Штатов.

– Следует ли понимать вас так, что американская делегация теперь согласна удовлетворить требования поляков? – спросил Молотов.

– Кроме одного, – снова поднял руку Бирнс, на этот раз предостерегающе. – Мы согласны со всем, что просят поляки, за исключением территории между восточной и западной Нейсе.

Молотов чуть заметно пожал плечами. Его руки неподвижно лежали на коленях.

– Но это же и есть то главное, на чем настаивают поляки! – сказал он и посмотрел на Трумэна, как бы спрашивая его, в чем же смысл «важного предложения».

– Мы это знаем! – поспешно, словно опасаясь, что Трумэн опередит его, произнес Бирнс. – И поэтому предлагаем компромисс. Давайте договоримся так: пусть до решения Мирной конференции этот спорный район остается под советским управлением. По этому вопросу мы составили меморандум и хотим надеяться, что его содержание вас устроит.

Бирнс сделал паузу и посмотрел на Молотова. На лице наркома ничего не отразилось – ни согласия, ни возражения. Таким же холодно-бесстрастным осталось оно и после того, как Болен зачитал подготовленный текст.

В этом тексте не заключалось нового по сравнению с тем, что Бирнс только что сказал, хотя сформулирован он был хитроумнее: с упором на то, что предоставляется Польше, и молчанием о том, в чем ей отказывают.

Молотов по-прежнему безмолвствовал, и это начинало выводить Бирнса из себя.

– Итак, вы поняли меня, мистер Молотов? – с трудом преодолевая раздражение, спросил Бирнс. И повторил, как бы подводя итоги: – Значит, так: спорная территория управляется советской администрацией. Польская администрация, которая сейчас, так сказать, явочным порядком присвоила себе власть на некоторых германских землях, ликвидируется… Хочу напомнить, мистер Молотов, что по ялтинскому соглашению никакой зоны оккупации для Польши не предусматривалось. Верно?

– И верно и не в-верно, – невозмутимо произнес наконец Молотов.

– Как же «не верно», если… – начал было Бирнс, но Молотов, прервав его, сказал:

– Верно то, что насчет, как вы выразились, «польской зоны оккупации» в ялтинском соглашении ничего не сказано. Но в нем черным по белому записано, что главы трех держав признают право Польши получить существенные приращения территории на севере и на западе. Как же полагает мистер Бирнс: получив эти «существенные приращения», должна Польша иметь там свою администрацию? Или «приращения» произойдут только на карте?

– Но Польша захватила значительно больше, чем предполагалось! – воскликнул Бирнс.

– Кем предполагалось? – спросил Молотов. – На Ялтинской конференции было решено, что о размерах присоединяемых к Польше территорий будет своевременно запрошено мнение польского правительства. Оно запрошено. Т-так? Ответ получен: граница по Одеру и западной Нейсе. В чем же дело?

– Но как вы не понимаете, мистер Молотов? – вмешался Трумэн, чувствуя, что разговор заходит в тупик. – Неужели для вас не очевидно, что своим предложением мы идем вам навстречу, делаем большую уступку!

– К-какую уступку? В чем? – спросил Молотов. – Относительно территории, о которой говорит господин Бирнс и которую вы упоминаете в своем меморандуме, между нами вообще не было никаких разногласий. О ней договорились еще в Тегеране! А вот о районе между западной и восточной Нейсе, том самом, на который законно претендует Польша, в документе, который здесь был зачитан, даже не упоминается!

– Но поляки не могут получить все, что им захочется! – воскликнул Трумэн. – Мы и так делаем им большую уступку!

– В ч-чем? – снова спросил Молотов.

Теперь и Бирнс почувствовал, что разговор возвращайся к исходной точке и сейчас пойдет по «второму кругу», то есть начнется все сначала. Каким же способом «сбить» Молотова с этого «круга»? До сих пор он, по су ществу, лишь повторял аргументацию Сталина, а Трумэн и Бирнс ее уже не раз слышали. Может быть, есть хоть какая-нибудь возможность заставить этого человека с каменным лицом не отойти от сталинской аргументации, – нет, об этом нечего и думать! – но хотя бы оказать на него какое-нибудь эмоциональное воздействие?.. И Трумэн и Бирнс очень хотели через Молотова навязать Сталину мысль, что земли между восточной и западной Нейсе оказались под польским управлением в результате победоносного наступления Советской Армии и теперь, когда война окончилась, поляки должны с этих земель уйти. Таков «минимум», на котором американцы настаивают.

– Но это же исконно польские земли! – упорствовал Молотов.

– О, мы уже много раз слышали исторические легенды насчет того, чем владела Польша сотни лет тому назад! Но мы живем в двадцатом веке, а не в восемнадцатом! – снисходительно улыбнулся Бирнс.

– Для восстановления справедливости срока давности не существует, – холодно произнес Молотов.

– Будем экономить время, джентльмены! – не скрывая своего раздражения, снова вмешался в разговор Трумэн. – То, что мы хотели сказать, сказано. Мистер Сталин может принять наше предложение или отклонить его…

Дальше последовала многозначительная пауза, таившая в себе лишь слегка завуалированный ультиматум: «Помните, мол, что отклонение американского проекта неизбежно сорвет Конференцию». Нет, такой фразы Трумэн не произнес. Но, судя по раздраженности президента, по категоричности тона, он хотел, чтобы советская сторона поняла бы его именно так. Однако советский наркоминдел ничем не выдал своего отношения к заявлению президента. Он должен был сначала доложить о нем Сталину.

Хотя Молотов был ближайшим сотрудником Сталина в течение долгих лет, он никогда не решился бы со стопроцентной уверенностью предугадать, как будет реагировать Сталин на ту или иную сложную ситуацию, не мог предвидеть, какие соображения примет в расчет, а какие отвергнет, как оценит сложившуюся в данный момент расстановку сил. Поэтому и теперь Молотову оставалось только бесстрастно заявить, что он конечно же передаст генералиссимусу американское предложение.

– Будем надеяться, – учтиво ответил Трумэн.

– Тогда, может быть, перейдем к остальным вопросам? – спросил его Бирнс.

– Вопросам? – переспросил Молотов. – Но вы же вначале назвали только два – польский и о репарациях.

– К последнему мы хотели бы добавить кое-что о германском военном и торговом флотах, – пояснил Бирнс…

Разговор продолжался еще около часа. Стороннему наблюдателю он мог показаться деловым совещанием главных бухгалтеров трех гигантских предприятий. Назывались цифры– миллионы, миллиарды, проценты… Но главное не в цифрах, а в том, что за ними скрывалось.

Еще на Ялтинской конференции была достигнута договоренность относительно общей суммы репараций с Германии в двадцать миллиардов долларов. Половина этой суммы предназначалась для Советского Союза – страны, понесшей наибольший урон от Германии.

Однако теперь, и Трумэн и Бирнс заявили Молотову, что американская делегация возражает против определения конкретной суммы репараций и, кроме того, считает необходимым взимать их не со всей Германии как единого целого, а по зонам оккупации.

Молотов хорошо помнил позицию Сталина в отношении репараций с Италии. Помнил высказанное им на вчерашнем заседании требование определить хотя бы приблизительно, но обязательно определить, в какую сумму оцениваются ее репарации. Поэтому и сейчас советский нарком вступил в спор, настаивая, чтобы репарации с Германии тоже были бы оценены в денежном выражении.

Знал ли, догадывался ли он, что в подтексте предложения американцев – взимать репарации по зонам – лежит их давняя мечта о разделении Германии? Трудно отбить на этот вопрос. Несомненно одно: Сталин расценил поползновения Трумэна и Бирнса именно так. Здесь вслух об этом никто не говорил. Бирнс и Трумэн настаивали на определении процентов и не соглашались на определение суммы, с которой эти проценты должны взиматься……

Затем в центре спора оказался Рурский угольный бассейн. И опять-таки Бирнс предлагал, чтобы Советскому Союзу было выделено в качестве репараций 25 процентов рурского оборудования, а Молотов требовал, чтобы доля Советского Союза была бы исчислена в долларах или тоннах оборудования…

И этот спор имел свой подтекст. В Руре было сосредоточено три четверти германской угольной и металлургической промышленности. В гитлеровской Германий Рур являлся главной базой военной индустрии. Поэтому при определении дальнейшей судьбы послевоенной Германии – мирной ей быть или оставаться потенциальной угрозой для Советского Союза – вопрос о будущем Рура играл немалую роль.

Еще до начала Потсдамской конференции, при обсуждении перспектив ее на Политбюро, была выработана четкая позиция СССР: считать Рур составной частью Германии, однако поставить его под совместный контроль четырех держав – Советского Союза, Соединенных Штатов, Англии и Франции.

Сейчас Трумэн и Бирнс намеренно уходили от этой проблемы, сводя спор только к одному: сколько процентов промышленного оборудования Рура должно быть передано Советскому Союзу?

К соглашению не пришли. В 13 часов 30 минут Молотов покинул «маленький Белый дом».