Текст книги "Победа. Том 2"

Автор книги: Александр Чаковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

Бевин самодовольно сказал премьеру:

– Как видите, Клем, все оказалось проще, чем вы предполагали. А знаете почему?

Эттли вопросительно посмотрел на него.

– Сильные мира сего нередко становятся таковыми только потому, что простые смертные услужливо преподносят им личину сильных. Помните сказку о голом короле? Ее написал какой-то иностранец. Так вот и перестаньте считать Сталина сверхчеловеком, ведите себя с ним попроще, порезче, и он сам постепенно начнет вести себя с вами как обыкновенный человек.

– Напрасно вы уподобляете Сталина голому королю, – возразил Эттли. – Даже амбициозный сэр Уинстон был довольно высокого мнения о нем.

– Ха-ха! – раскатисто рассмеялся Бевин. – Черчилль был достойный старикан. Я говорю «был», потому что к старости он растерял почти все свои сильные качества. Но дело не в этом. Уинстон – самовлюбленный человек и всегда старался внушить окружающим мысль, что его предназначение – вести дела только с «великими». Снизив Сталина до уровня обыкновенного человека, он тем самым уронил бы себя в собственных глазах. А я рассуждаю иначе: со Сталиным надо вести себя, отбросив всякое преклонение. Попробовали бы вы добиться немедленной встречи с ним по протокольным каналам! Ручаюсь, мы бы сейчас не ехали к нему.

Эттли молчал, хотя мог бы напомнить, что Бевин никогда еще не общался со Сталиным, а он, Эттли, провел с ним за столом Конференции целую неделю. Мог бы привести немало примеров, когда Сталин выходил не только целым и невредимым, но и фактически победителем из ловушек, которые расставляли ему такие далеко не глупые люди, как тот же Черчилль, не говоря уже о Трумэне и Бирнсе. Да и себя Эттли не считал дураком.

Но вступать с Бевином в спор ему сейчас не хотелось. Он решил посмотреть сперва, во что выльется первое знакомство Бевина со Сталиным, а уж потом попытаться умерить пыл своего министра.

На всякий случай спросил Бевина:

– О чем вы считаете нужным говорить сейчас со Сталиным?

– О чем?! – удивленно переспросил Бевин. – Конечно же о том, ради чего мы сюда приехали. Я вам уже сказал это.

– А я вам ответил, что для таких разговоров существует совместно выработанная нами процедура. Они происходят либо на самой Конференции, либо на подготовительном совещании министров иностранных дел.

– Послушайте, Клем! Ни вам, ни мне не надо разжевывать элементарные истины. Ну, если вам так уж хочется этого, давайте обратимся к профсоюзной практике. Есть две формы переговоров с предпринимателями. В первом случае и вы знаете и они знают, что при сложившемся на предприятии положении нам не удастся выторговать ни цента прибавки к зарплате рабочих. Тем не менее мы соглашаемся пойти в правление фирмы, зачитываем там свои требования, пьем коктейли, запиваем их кофе, тратим часы на бесплодные разговоры и уходим ни с чем.

– Почему же ни с чем? Члены профсоюза узнают, что вы сделали все возможное, – уточнил Эттли.

– Члены профсоюза хотят зарабатывать побольше, а работать поменьше, – с усмешкой произнес Бевин, – в этом они все, всегда и везде одинаковы… Но я возвращаюсь к моему примеру. Если коммерческая ситуация складывается в нашу пользу, мы не тратим время на поездку к предпринимателю, не пьем с ним коктейлей и кофе, а снимаем телефонную трубку и говорим: «Хэлло, босс! Со следующего месяца рабочие вашего предприятия должны получать прибавку по двадцать центов в день. Иначе с первого числа тридцать тысяч человек не выйдут на работу. Это первое. И второе: по разным обстоятельствам не выйдут именно те, на которых вы рассчитываете, чтобы выполнить крупный заказ. Вопрос ясен? Согласны? Нет?.. Ах, все-таки согласны? Ну, тогда о’кэй».

Малоразговорчивый (если он не стоял на трибуне) Эттли отмолчался и на этот раз. Чего тут говорить? Бевин есть Бевин. Его надо брать целиком, со всем его цинизмом, развязностью, умением чувствовать политическую и экономическую конъюнктуры, способностью рисковать и в зависимости от личной выгоды сплачивать людей или, наоборот, разлагать их. Все эти качества были в Бевине как бы перемешаны. Надо было иметь дело с ним таким, какой он есть, или не иметь дела вообще. Пропуская мимо ушей большую часть словоблудства Бевина и выдержав некоторую паузу, Эттли все же спросил его:

– Значит, вы считаете, что Сталин находится сейчас в таком же положении, как тот ваш воображаемый босс?

– А вы полагаете, что лидер разоренной, нищей страны решится всерьез противостоять великим державам Запада, если поймет, что с ним не торгуются, не блефуют, а говорят серьезно: решение нами принято, и мы не отступим от него ни на дюйм?..

В этот момент машина остановилась. Бевин увидел металлическую изгородь, у калитки – двух русских солдат. За калиткой возвышался трехэтажный особняк, У крыльца которого тоже стояли два автоматчика.

В дверях особняка появился молодой человек в серой, наркоминдельской форме. Обращаясь прежде всего к Эттли на хорошем английском языке, сказал:

– Милости просим. Генералиссимус Сталин ждет вас.

Произошло некоторое замешательство. Эттли слегка посторонился, уступая путь Бевину. Это был просто знак вежливости, не больше, хотя такой человек, как Бевин, мог бы им воспользоваться. Но вместо этого Бевин вдруг затоптался на месте, как бы прячась за спину Эттли.

Его охватило безотчетное чувство робости: одно дело бесцеремонно рассуждать о Сталине, находясь вдалеке от него, и совсем другое, когда осознаешь, что всего лишь секунды отделяют тебя от встречи с человеком, о котором в мире ходило столько разноречивых легенд.

Однако Бевин постарался взять себя в руки. «Чепуха! – подбадривал он себя. – Нелепый самогипноз!» Следуя за Эттли, которому предшествовал переводчик, Бевин поднялся по внутренней лестнице, миновал маленькую приемную и перешагнул порог настежь открытой двери.

Сталин стоял посредине кабинета, и все внимание англичан, естественно, сосредоточилось на нем. Бевин не сразу сообразил, кто такой находившийся здесь же человек в пенсне.

– Добро пожаловать! – негромко произнес Сталин.

Переводчик синхронно повторил его слова по-английски. Бевин в ответ протянул руку, но так как от Сталина его заслонял Эттли, Сталин то ли не заметил, то ли не захотел заметить этого жеста.

Несколько мгновений Бевин стоял с протянутой рукой, потом поспешно опустил ее, наблюдая, как Сталин и Молотов обмениваются рукопожатием с Эттли. Теперь-то он догадался, что человек в пенсне – Молотов, его основной партнер по переговорам.

Сталин здоровался не спеша. Обменявшись рукопожатием и несколькими приветственными фразами с Эттли, он приблизился и к Бевину, сам протянул ему руку. Затем неторопливо-плавным движением той же руки пригласил всех садиться.

Они расположились за круглым, с изогнутыми ножками столом – явно перекочевавшим в наш век из века минувшего. Первым по знаку Сталина опустился на обитый красным штофом стул Эттли. Бевин согласно кивнул, как будто приглашение Сталина относилось прежде всего к нему, и сел почти одновременно с Эттли, но не рядом, а на противоположной стороне, оказавшись, таким образом, между Сталиным и Молотовым.

В течение короткой паузы Бевин окинул взглядом комнату. Ему очень хотелось запомнить обстановку, в которой работал этот усач с золотой звездочкой на военном мундире. Но, оглядевшись, Бевин пришел к заключению, что в этом Бабельсберге все особняки схожи. Во всяком случае, заметных различий в обстановке, какая была здесь и в резиденции Эттли, не наблюдалось.

Бросалась в глаза лишь одна деталь, явно не соответствовавшая ампирному стилю комнаты: карта Европы висевшая как раз за спиной Бевина. Первым заговорил Эттли:

– Прежде всего я хотел бы поблагодарить генералиссимуса за то, что он согласился принять нас, не считаясь с поздним часом.

Сталин пожал плечами и ответил учтиво:

– Это я должен вас поблагодарить, что, несмотря на утомительный перелет, вы сразу же нанесли визит нам.

– Второе… – хотел было продолжать Эттли, но тут неожиданно прозвучал голос Бевина, сидевшего в довольно небрежной позе, положив руки на позолоченные подлокотники стула и далеко вытянув под столом свои массивные ноги:

– Наверное, наши хозяева не ожидали увидеть нас здесь? Я имею в виду новое руководство британской делегации. И – простите за откровенность, – может быть, вы даже испытываете некоторое разочарование? Мне всегда казалось, что мистер Сталин… ну, как бы это сказать… давно неравнодушен к Черчиллю.

Сталин, чуть щурясь, посмотрел в лицо Бевину и ответил бесстрастно:

– Да, очень давно. Со времени послереволюционной интервенции в России.

Бевин впился взглядом в лицо Сталина, стараясь уловить на нем отражение иронии. Но так ничего и не уловил, кроме бесстрастия.

– Я, очевидно, неточно выразился, – с нарочитым смущением произнес Бевин. – Но мне – и не только мне одному – казалось, что генералиссимус всегда высоко ценил Черчилля и теперь, возможно, несколько разочарован.

– Я нэ всегда высоко ценил Черчилля, – с подчеркнутой назидательностью сказал Сталин, и его грузинский акцент, как всегда в таких случаях, проявился заметнее. – Но как в прошлом, так и теперь полагаю, что в качестве военного лидера он был на высоте. Нэ скрою также, мне казалось, что он вернется на нашу Конференцию.

Пухлые губы Бевина искривились в иронической ухмылке:

– Значит, генералиссимус разошелся в своей оценке Черчилля с английским народом. Никто не отрицает заслуг Черчилля во время войны. Но в демократических странах принято не обращать внимания на прошлые заслуги, если они не гарантируют аналогичных в будущем. Я не отрицаю, что многие высоко ценили Черчилля. Но трудовой народ его не любил. Особенно рабочий класс.

Это походило на едва завуалированный выпад: упрекнуть коммунистического лидера в том, что его симпатии не совпадают с чувствами рабочего класса, хотя бы и английского, было по меньшей мере бестактно. Эттли поспешил смягчить выходку Бевина, он сказал:

– Зато искреннее уважение, которое Черчилль питает к генералиссимусу, бесспорно отражает чувства английских рабочих.

– Мне кажется, – медленно и серьезно заговорил Сталин, – что рабочий класс никому не дарит своих симпатий, так сказать, авансом. Он ценит реальные заслуги людей, одобряет хорошее в них и осуждает плохое.

Бевину захотелось еще немного поэксплуатировать «тему Черчилля», чтобы тем самым набить цену себе и Эттли.

– Кстати, – сказал он, – вы знаете, генералиссимус, прозвище, которое имеет Черчилль в Англии? Бленхеймская крыса! Нет, нет, – умышленно торопливо добавил Бевин, – здесь нет ничего оскорбительного! Просто ему довелось родиться во время бала в Бленхеме – родовом замке герцогов Мальборо. В дамской раздевалке. Так уж случилось.

– Я никогда не слышал об этом странном прозвище, – теперь уже с явной неприязнью произнес Сталин, – однако полагаю, что Черчилль заслуживает большего уважения.

– Но в демократических странах клички, прозвища, карикатуры вовсе не свидетельствуют о неуважении! – воскликнул Бевин, явно стараясь дать понять Сталину, что не собирается уступать ему даже в мелочах. – Например, мы испытываем, как уже говорилось здесь, несомненное уважение к мистеру Сталину, но в просторечии зовем его дядя Джо. Вы, конечно, слышали об этом. Впрочем, обычаи бывают разными. Кстати, мне просто по-человечески интересно, как бы реагировал генералиссимус, если бы кто-либо из русских назвал его дядей Джо?

Эттли заерзал на стуле. Он крутил в пальцах свою трубку, его усики вздрагивали. Ему хотелось дать знак Бевину прекратить эту развязную болтовню, предостерегающе дотронуться до него, но тот сидел слишком далеко.

К удивлению Эттли, вопрос Бевина не вызвал какой-либо резкости со стороны Сталина. Он помолчал несколько секунд и заговорил с английским премьером так, будто и не слышал вопроса Бевина:

– Я обратил внимание, что господин Эттли имеет ту же, что и я, вредную привычку много курить. Причем мы оба курим трубки. Может быть, сейчас господин Эттли не закуривает свою трубку из-за меня? Но у меня немного болит горло, и я решил не курить день-другой. Пожалуйста, не обращайте на это внимание и закуривайте, если хотите.

– Нет, нет, – пробормотал Эттли, поспешно опуская свою трубку в нагрудный карман пиджака. – Благодарю вас за любезность.

Эттли благодарно улыбнулся и посмотрел на Сталина, ожидая увидеть на его лице ответную улыбку. Но Сталин уже перевел свой взгляд на Бевина. Это был какой-то безразличный и одновременно тяжелый взгляд.

– Что же касается вопроса господина министра, – глядя в упор на Бевина, произнес Сталин, – то человеку, который представляется ему воплощением демократии, независимо от того, русский он или нерусский, я бы сказал, что здесь нет ни дядей, ни племянников. А есть вежливые люди и невежливые люди.

После этого он отвернулся от Бевина и обратился к Эттли, как бы заново начиная беседу:

– В начале нашего разговора господин премьер-министр назвал первое из того, что он хотел сказать. Произнести «второе» мы ему помешали. Это тоже не очень вежливо с нашей стороны.

Эттли к тому времени успел уже забыть, на чем его перебил Бевин. При этом он испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, был рад, что Сталин поставил Бевина на место, с другой – беспокоился, как бы с самого начала не испортить отношения со Сталиным, которому собирался высказать позицию «новой» английской делегации.

Чувствуя, что Эттли находится в затруднительном положении, Сталин доброжелательно подсказал:

– Очевидно, вы хотели поговорить о том, как и когда нам следует закончить нашу Конференцию. Перед отъездом господина Черчилля у меня сложилось впечатление, что по основным вопросам мы близки к соглашению. Впрочем, вы ведь, господин Эттли, присутствовали при переговорах и сами все слышали.

Эттли почувствовал, что ситуация исправляется и что Сталин не придает значения стычке с Бевином. «Что ж, – подумал он, – Эрнест получил по заслугам, но к началу переговоров с Молотовым, наверное, придет в себя. Там Бевин, несомненно, будет полезен. То, чего не станет терпеть Сталин, придется вытерпеть Молотову».

– Я уверен, – сказал Сталин, на этот раз задумчиво, как бы мысля вслух, – что с Черчиллем мы бы договорились, хотя вовсе не собираюсь сваливать возможную неудачу на английскую демократию.

– Демократия тут ни при чем, генералиссимус, – встрепенулся Эттли, понявший, что Сталин не забыл колкостей Бевина. – Насколько я понимаю, вы хотите сказать, что Черчилль был готов пойти на уступки. В этом случае, простите меня, вы глубоко ошибаетесь.

– Я могу напомнить целый ряд вопросов, – заговорил молчаливый Молотов, – по которым мы в конце концов находили общий язык.

– В этом нет смысла, господин министр, – сумрачно ответил Эттли, – я, как упомянул генералиссимус, присутствовал на всех заседаниях. И у меня сложилось твердое впечатление, что по ряду вопросов соглашение было невозможно тогда, как невозможно оно и теперь.

– Да-а? – с преувеличенным удивлением произнес Сталин. – В таком случае я принадлежу к числу оптимистов. Вы сказали «по ряду вопросов». Назовите, пожалуйста, какой из них вы считаете главнейшим.

– Я бы начал с Германии, но обсуждение этого вопроса еще впереди. А вот по «польскому вопросу» и некоторым другим, к нему примыкающим, я не вижу признаков согласия.

– Ну, почему же? – спросил Сталин вроде бы опять добродушно. – Может быть, перспективы представляются вам столь мрачными потому, что вы не имели возможности следить за развитием польской проблемы. В Ялте, где мы пришли к определенному согласию, вас не было, а на нынешней Конференции, где дискуссии о новых польских границах происходили почти на каждом заседании, отсутствовал господин Бевин. Кроме того, ни вы, господин Эттли, ни вы, господин Бевин, не имели возможности выслушать официальную польскую делегацию, которая прибыла сюда к нам по приглашению подписанному президентом Трумэном. Мы все единогласно решили выслушать доводы Польши в пользу ее будущих границ. Кстати, эта делегация еще здесь, и может быть, вы решите ее принять. Надеюсь, что тогда ваша категоричность по «польскому вопросу» изменится.

– Нет! – воскликнул Бевин.

– Но почему же? – спокойно, даже как-то участливо, произнес Сталин.

– Потому что вопрос совершенно ясен и так.

Эттли постарался погасить новую вспышку страстей. Стал излагать свои доводы хотя и пронзительным, как всегда, но достаточно спокойным голосом:

– Господин Сталин, мы, избранные народом, полноправные представители Великобритании, не можем считать себя связанными мнениями наших предшественников. Но поскольку здесь уже не раз упоминалось имя Черчилля, то и я со своей стороны тоже хочу сослаться на него. Да, генералиссимус, я действительно не был в Ялте, а господин Бевин и в Бабельсберге. В ваших устах это прозвучало упреком. И именно это позволяет мне упомянуть о моем разговоре с Черчиллем, при котором не присутствовали ни вы, ни господин Молотов.

– О каком разговоре идет речь? – с явным любопытством спросил Сталин.

– Это был прощальный разговор. За час до нашего отлета сюда сэр Уинстон посетил меня. И вы знаете, что он сказал мне? «Если бы избиратели вернули меня на пост, который я занимал, то моей целью было бы сцепиться, – да, да, он употребил именно это слово, – повторил Эттли, глядя на переводчика, – сцепиться с Советским правительством по целому „каталогу“ вопросов».

– Каталогу? – чуть приподнимая брови, переспросил Сталин.

– Да, он употребил и это слово… «Ни я, – сказал Черчилль, – ни мистер Иден никогда не признали бы границу Польши по западной Нейсе».

– В чем все-таки подлинная причина такого упорства, которое я бы назвал маниакальным, если бы это не прозвучало обидно? – спросил Сталин.

– Прежде всего в том, что, получив границу по восточной Нейсе, поляки уже приобретают максимальную компенсацию за отход от линии Керзона.

– Но при чем тут линия Керзона? – подал свой голос Молотов. – Она была установлена после первой мировой войны за счет русских территорий и без всякого согласия России! Н-надеюсь, вам известно, что нас даже не позвали на совещание, где державы-победительницы обсуждали этот вопрос.

– Я не намерен копаться в фолиантах истории! – неожиданно вскричал Бевин. – И не собираюсь ссылаться ни на частные разговоры, ни на линию Керзона. Я знаю только одно… – Он вскочил со стула, и повернувшись к висевшей на стене карте, несколько раз ткнул в нее указательным пальцем: – Смотрите! Вон какие куски мы даем Польше! А она требует большего. Это разбой! Как можно с этим примириться?!

Наступило неловкое молчание. Тяжело дыша, Бевин вернулся на свое место.

– Мы, кажется, уже приступили к продолжению Конференции, – проговорил Сталин, – а это неправомерно: здесь нет американцев. И кроме того, Конференция назначена на завтра, на десять тридцать утра.

Сталин встал. Его примеру последовали остальные.

– Я считаю, что будет правильно, – продолжал Сталин, – если в оставшееся до завтрашнего утра время да и в последующие дни мы обдумаем все наши разногласия с позиций справедливости, здравого смысла и установления прочного мира на будущее. Эмоции в таких делах не всегда хороши. Мы должны изучить все, до мелочей… – Сталин сделал паузу и закончил фразу словами: – включая карту Польши и вообще Европы. – Он слегка улыбнулся, наклонил голову и распрощался: – Спасибо, господа, что вы оказали нам любезность своим визитом. До завтра.

Уже сидя в машине, направлявшейся к особняку Трумэна, Бевин продолжал тяжело и шумно отдуваться. Эттли молчал.

– Вот как надо с ним говорить! – пробурчал Бевин, видимо желая выяснить мнение Эттли.

Эттли продолжал молчать.

– Мы не позволим ему учить нас! – с еще большим нажимом продолжал Бевин. – Что за советы он дает? Изучить карту? Как будто мы школьники на уроке географии!

– Даже школьники, по крайней мере в старших классах, должны знать карту Европы наизусть, – подчеркнуто холодно проговорил Эттли.

– Что вы этим хотите сказать?

– То, что, показывая на карте территории, которые якобы с нашего согласия получит Польша, вы отхватили значительно большую часть Германии и кусок Чехословакии. Если бы под вашим пальцем не оказалось моря, вы могли бы подкинуть полякам и часть Скандинавии. Размашистые жесты приемлемы в боксе, Эрни. В политике они или опасны, или… смешны. Когда мы вернемся от Трумэна, я распоряжусь прислать вам карту Европы.

Глава девятнадцатая.
ТЕНЬ ЧЕРЧИЛЛЯ

28 июля 1945 года снова зашуршал гравий под колесами машин, подъезжающих к Цецилиенхофу, снова завыли сирены, замигали фарами американские мотоциклисты эскорта. Возобновлялись заседания «Большой тройки».

Что удалось сделать за время, предшествовавшее этому, десятому по счету заседанию? Чего не сумели добиться высокие договаривающиеся стороны? Кто проиграл бескровные сражения? Кто выиграл?

Ответить на эти вопросы односложно и однозначно очень трудно. Трудно прежде всего потому, что цели участников Конференции были разными.

Советский Союз хотел обеспечить безопасность своих европейских границ, стоял за предоставление странам Восточной Европы, освобожденным от гитлеровской оккупации силами Красной Армии и антифашистского Движения Сопротивления, права самим решать свою Дальнейшую судьбу, добивался воссоздания Германии на антифашистской основе, требовал, чтобы Германия была демилитаризована, чтобы она, а также Италия уплатили репарации за тот страшный ущерб, который нанесли нашему народному хозяйству, и чтобы были строго наказаны военные преступники, обагрившие свои руки кровью советских людей, солдат союзных армий и европейцев-антифашистов. Ни одно из этих требований представители Америки и Англии не могли отвергать открыто. Справедливость советских предложений была бы очевидной для мирового общественного мнения.

В ином положении оказались наши западные партнеры по переговорам. Они не могли также напрямик заявить о своих подлинных целях, которые ужаснули бы весь мир. Не могли заявить, что хотят править этим миром под угрозой атомной бомбы. Не могли признаться, что намерены отнять у Советского Союза все плоды его победы и презреть память миллионов советских граждан, отдавших свои жизни за спасение не только своей Родины, но и всей мировой цивилизации. Не могли объявить во всеуслышание о своем намерении вновь возродить Германию как милитаристское государство, послушное только Америке и Англии. Не могли вопреки ялтинским соглашениям отказать Польше в расширении ее территории. Не могли «спустить на тормозах» вопросы о репарациях и наказании военных преступников.

В конце концов справедливость, несмотря ни на какие ухищрения ее противников, побеждала. Медленно, не полностью, но все же брала верх.

Трумэн и Черчилль рассчитывали на восстановление в Европе антисоветских правительств – им это не удалось. Наоборот, усилиями советской делегации было достигнуто соглашение, открывающее перед народами Европы широкие возможности самостоятельно решать свои внутренние и внешнеполитические задачи.

Трумэн и Черчилль всячески пытались ущемить справедливые территориальные претензии Польши. Больше того, президент США готов был вообще снять этот вопрос с обсуждения. Не удалось. Хотя «польский вопрос» все еще находился как бы в «подвешенном» состоянии, он по-прежнему оставался одним из важнейших в повестке Конференции.

В каких-то случаях справедливость торжествовала благодаря железному упорству советской делегации. В других – «западников» заставляла идти на компромисс сама логика Истории. В-третьих – договаривающиеся стороны приходили к согласию благодаря некоторым уступкам со стороны Советского Союза; без взаимных уступок и компромиссов Конференция закончилась бы бесплодно уже на второй день. А она все еще продолжала свою работу, внешне безмятежная, как сама наша планета в необъятных просторах космоса, над которой сверкают иногда молнии, гремят громовые раскаты, то сильнее, то тише дуют холодные ветры. Но под внешне ровной поверхностью бабельсбергской планеты происходили тектонические катаклизмы, бушевала раскаленная лава, сдвигались, сталкивались друг с другом пласты глубинных пород.

По взаимной договоренности, десятое заседание «Большой тройки» должно было состояться на сутки раньше. Но результаты парламентских выборов в Англии, поражение на них консерваторов, отставка Черчилля назначение на его место Эттли – все это задержало возвращение в Бабельсберг руководителей английской делегации. Лишь 28 июля, в десять часов двадцать восемь минут, в десятый раз повторилась процедура, ставшая уже привычной. В зал заседаний одновременно вошли Трумэн, Сталин и Эттли, а также остальные члены американской, советской и английской делегаций. Главы государств пожали друг другу руки и направились к круглому столу. Поспешно стали занимать свои места переводчики, секретари и протоколисты.

То, что Эттли занял кресло, на котором раньше восседал Черчилль, а Идена заменил Бевин, ничего вроде бы не изменило. Неизменным оставался и сам Эттли, хотя стал первым после короля человеком в бывшей «владычице морей», – все тот же темный костюм-«тройка», все та же цепочка от часов, лежащих в жилетном кармане, все то же угрюмо-невозмутимое выражение лица…

Что же касается Бевина, то он, казалось, уже полностью оправился от конфуза, который с ним приключился вчера у Сталина. Даже вытащил из своего уязвленного сердца эту «занозу» с картой. В кабинете у Трумэна висела аналогичная карта, и во время вчерашнего визита к президенту, когда зашел разговор о Польше, Бевин точнее очертил ее границы, давая понять Эттли, что там, у Сталина, будучи взволнованным, допустил чисто случайную ошибку.

Истины ради следует отметить, что Бевин и на этот раз, очерчивая пальцем предполагаемую польскую границу, «прихватил» кусок Чехословакии. Эттли сделал вид, что не заметил этого. А Трумэн и сам далеко не твердо знал географию Европы и лишь приблизительно представлял себе довоенные и послевоенные границы европейских стран. Зато от присутствовавшего на беседе у президента адмирала Леги погрешность Бевина не укрылась, и, когда англичане ушли, он сказал Трумэну, что судя по всему, Бевин не так уж много знает о Польше.

Но сам-то Бевин думал о себе иначе. Он всю ночь читал бумаги, переданные Миколайчиком Черчиллю, изучил протоколы прошлых заседаний «Большой тройки» и полагал, что находится во всеоружии. В зал Конференции он вошел широким, размашистым шагом с задорной улыбкой на широком, мясистом лице, как давнему приятелю улыбнулся Сталину, даже подмигнув при этом, а Трумэна едва не похлопал по плечу. Словом, вел себя как в привычной обстановке лондонской пивной – в «пабе», где хорошо зная почти всех завсегдатаев…

Итак, Великобританию представляли теперь Эттли и Бевин. Тем не менее вместе с новым английским премьером и министром иностранных дел в зал незримо вошла тень Черчилля. Именно его «идеи» предстояло защищать здесь Эттли и Бевину. Воссоздание антисоветской Польши, восстановление «санитарного кордона» вокруг СССР, возрождение такой Германии, которая нависала бы постоянной угрозой над большевистской Россией, – все эти планы и мечты принадлежали прежде всего Черчиллю.

Эттли и Черчилль были и врагами и единомышленниками. Единомышленниками, когда дело касалось отношения к Советскому Союзу и коммунизму вообще. Врагами, когда возникал вопрос, кому обладать высшей властью в Англии. Такой власти Эттли теперь достиг, и самолюбие не мешало ему со всей добросовестностью выполнить «завещание» Черчилля…

– Джентльмены, мы имеем возможность снова продолжить наши заседания, – громко объявил Трумэн. – Я приветствую всех участников наших прошлых встреч, а также и тех, кто прибыл к нам в новом качестве или впервые.

Произнеся эти слова, Трумэн на мгновение как бы набросил на свое лицо маску улыбки. Это была типично американская «улыбка без подлинных эмоций» – «Service with smile»[10]10
  Обслуживание с улыбкой. (англ.)


[Закрыть], необходимая, когда хочешь что-либо выгодно продать или купить.

В данном случае сыграла роль инерция. Эттли и Бевин сейчас меньше всего интересовали Трумэна. Его всецело приковывал к себе тот день – «приблизительно после третьего августа», – когда страшные взрывы прогремят над ошеломленным человечеством, знаменуя собой наступление новой, американской эры. В раздумья об этом дне врывалась мысль о Стимсоне, о внезапной перемене в душе военного министра.

«Он на старости лет потерял самого себя, – думал Трумэн, – обнаружил полное непонимание, что все великие дела на нашей грешной планете связаны с кровью, что ныне для этих великих дел провидение выбрало Америку, ибо если без воли божией волос не может упасть с головы, то кто, как не всевышний, вложил в руки американцев атомную бомбу?»

Президент не заметил, что Эттли в ответ на его приветствие молча наклонил голову в знак признательности. А Бевин приподнял руку и слегка потряс ею в воздухе.

– Я предлагаю, – продолжал Трумэн, – прежде всего заслушать мистера Молотова, который готов доложить Конференции о продолжавшихся заседаниях наших министров иностранных дел в то время, когда произошел вынужденный перерыв в работе Конференции.

Подчеркнуто сухо, протокольно Молотов доложил, что на совещаниях министров речь шла о перемещении немцев из ряда оккупированных ими стран, об экономических принципах в отношении Германии, о репарациях, которые она должна уплатить, о западной границе Польши, о военных преступниках. Не проявляя никаких эмоций, Молотов сообщил, по каким именно вопросам у министров существуют разногласия, какие точки зрения несколько сближаются.

Трумэн, Сталин и Эттли слушали доклад, как могло показаться со стороны, не особенно внимательно – ведь все это было уже известно им. Только у Бевина, совсем еще недавно такого бодрого, убежденного, что, изучив сотни полторы документов, он может чувствовать себя вполне подготовленным к нынешнему заседанию «Большой тройки», по мере слушания доклада Молотова настроение заметно ухудшилось. В его ушах звучали названия стран, в которых он никогда не был. Он не имел Достаточно ясного представления о германском флоте, 0 вывозе нефтеоборудования из Румынии, о том, надо или не надо переселять немцев из Польши, Чехословакии и Венгрии. Бевин почти с ужасом подумал, в каком незавидном оказался бы он положении, если бы не Идену, а ему пришлось участвовать в совещаниях, о которых монотонно, слегка заикаясь, но твердо, почти не заглядывая в свои записи, лежащие на столе, докладывал сейчас Молотов.

И у Бевина созрело решение: пока что побольше молчать, «выходить на линию огня», только когда речь пойдет здесь о чисто политических и хорошо знакомых ему делах.

– Какой же вопрос мы будем обсуждать сейчас? – спросил Трумэн по окончании доклада Молотова. – О западной границе Польши или какой-нибудь другой?