355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Чаковский » Неоконченный портрет. Книга 1 » Текст книги (страница 3)
Неоконченный портрет. Книга 1
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 13:45

Текст книги "Неоконченный портрет. Книга 1"


Автор книги: Александр Чаковский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Этот человек с внешностью рядового интеллигентного американца появился на Чикагском съезде демократической партии. Все знали, что он с трудом добрался из Нью-Йорка до Чикаго. Выступая, он вцепился в края трибуны. Все поняли, что он сделал это не в порыве ораторской страсти, а просто для того, чтобы не упасть.

С трибуны съезда этот человек заявил:

– Я обещаю американскому народу новый курс!

Он предостерегал американцев от паники, призывал их к активным действиям и требовал, чтобы государство реально участвовало в решении экономических проблем. Этому человеку к тому времени уже симпатизировали миллионы простых американцев. Руководители американской индустрии и большого бизнеса поначалу опасались нового курса, объявленного Рузвельтом, его решимости внести элементы государственного планирования в тот хаос, в котором оказалась американская экономика. Теперь наиболее дальновидные из них преодолели свои страхи.

Американцы поверили Рузвельту. И он победил.

Глава третья
В УОРМ-СПРИНГЗ!

Хмурым февральским вечером 1945 года военно-морские буксирные катера подтянули американский крейсер «Куинси» к пирсу номер шесть в Ньюпорт Ньюс (штат Виргиния). Президент Франклин Делано Рузвельт вернулся из Ялты в Соединенные Штаты. Традиционная торжественная встреча была отменена. В восемь часов сорок пять минут коляску президента по специальному трапу, сколоченному корабельными мастерами, выкатили на берег. Рузвельт сидел, ссутулившись, надвинув на лоб серую шляпу, зябко кутаясь в свою военно-морскую накидку. В зубах он держал привычный длинный тонкий мундштук из слоновой кости, однако без сигареты. На берегу, под навесом, ждал своего пассажира президентский поезд, в составе которого был вагон под названием «Фердинанд Магеллан».

Встреча состоялась на покрытой желтой травой лужайке с тыльной стороны Белого дома. Назвать эту встречу торжественной было бы трудно – дни отъезда президента в Ялту и его возвращения на родину держались в строжайшей тайне. Рузвельта встречали его жена Элеонора, другие члены семьи, находившиеся в то время в Вашингтоне, а также представители трех родов войск. После того, как президент принял традиционный рапорт военных, а затем поздоровался со своими близкими, Артур Приттиман взялся за спинку коляски и медленно покатил ее к подъезду.

Через несколько минут президент был уже в Овальном кабинете Белого дома.

Дома! Наконец он дома!

Все здесь было на своих местах. На столе по-прежнему стояла дюжина игрушечных осликов – подаренные ему в разное время эмблемы демократической партии. По краям стола расположились фигурки других животных – поросята, собачки, кролик...

По-прежнему ухмылялся, держась за огромный живот, вырезанный из дерева китаец, привычно поблескивали зажигалки, спичечные коробки, вложенные в серебряные футляры, стекла настольных часов и барометра. Справа, у края стола, возвышалась стопка карточек, на которых Рузвельт имел обыкновение делать памятные заметки.

На бюваре стоял мраморный чернильный прибор – его подарили Рузвельту к рождеству 1939 года. Здесь же – «вечные» ручки, остро отточенные карандаши, бутылочка туши, той самой, которой президент пользовался, когда нужно было подписывать особо важные письма и документы.

Рузвельт еще раз внимательно оглядел свой письменный стол, словно стараясь к чему-то придраться, найти какие-нибудь не согласованные с ним перестановки или перемены, и тогда тотчас вызвать Грэйс Талли...

Но все было на своих местах.

На столе лежала стопка документов, которые президенту предстояло прочесть. В специальную рамку был вставлен листок бумаги со списком срочных дел. Составленный клерком Белого дома Морисом Латтой, он возвышался над всем остальным, напоминая президенту о делах, которые не терпели промедления.

Но Рузвельту не хотелось работать. Он отвернулся и от стопки документов и от списка, составленного Латтой. Внимание его привлекли лица сыновей, смотревших на него из красной кожаной рамки. Все они – а их было четверо – сфотографировались в военной форме. Это как бы подчеркивало, что каждый обязан выполнять сейчас свой долг.

Его, Рузвельта, долг состоял в том, чтобы заняться письмами и документами. Но он не хотел работать. Впервые за долгие годы не хотел! Он устал. Ни во время пересечения океана на пути в Ялту, ни во время перелетов, ни в ходе самой Конференции он не ощущал этой усталости, но она незаметно накапливалась и теперь дала о себе знать с неожиданной силой.

Почти автоматически Рузвельт открыл один из ящиков письменного стола. Еще несколько осликов, гашеные марки (хорошо бы поскорее расклеить их по альбомам), эмблема Ирландии – трилистник (кто и когда подарил ее?), коробочка с пилюлями от головной боли…

Он резко задвинул ящик я снова посмотрел на документы. Президент знал, что его воля победит. Пройдут считанные минуты, и он, конечно, начнет работать, и сразу все придет в движение. Тотчас оживет его личный персонал: секретари, помощники, референты, тихо сидящие сейчас в соседних комнатах в ожидании, что президент вызовет кого-нибудь из них, попросит разъяснений или передаст очередной документ, подписанный инициалами «Ф. Д. Р.», которые уже стали историческими...

У президента был отличный, воспитанный им и, главное, беззаветно преданный ему штат ближайших помощников.

Как правило, он не менял людей, и никто не уходил от него по доброй воле.

Давно, очень давно, еще будучи помощником военно-морского министра, Рузвельт стал пользоваться услугами опытных журналистов Стива Эрли и Марвина Макинтайра, однофамильца личного врача президента. Генерал-майор Эдвин М. Уотсон по прозвищу «Па» – ветеран первой мировой войны – появился в Белом доме в начале «рузвельтовской эры» и осуществлял связь между Рузвельтом и военным министерством. Он умер на крейсере «Куинси» по дороге из Ялты. Луис Хау, уродливый, рано облысевший гном, неряшливо одетый, часто немытый, сочетал в себе изощренность профессионального политикана с талантом журналиста и редактора. По словам Эллиота, сына Рузвельта, именно Луис Хау придумал в свое время название «мозговой трест». Да, Хау верно служил президенту – жаль, что его уже нет в живых... Как нет и Марвина Макинтайра… Заменивший его журналист Билл Хассетт из Вермонта, прозванный «Дьяконом» или «Ходячей энциклопедией», был способен ответить, кажется, на любой вопрос.

У президента были преданные ему технические сотрудники. Его личного секретаря Маргарет Лихэнд уважал весь Белый дом. Когда она умерла, на смену ей пришла Грэйс Талли, работавшая раньше под ее началом. Грэйс отлично справлялась со своими новыми обязанностями. Луиза Хэкмайстер по прозвищу «Хэкки» управляла коммутатором Белого дома и умела из тысячи голосов мгновенно узнать единственный, нужный президенту. Дороти Брэйди помогала Грэйс Талли и в случае необходимости заменяла ее.

Все эти люди были беззаветно преданы Рузвельту. Почему? Может быть, они дорожили своей близостью к Белому дому или их прельщало высокое жалованье? Нет! Ведь и о самом Рузвельте говорили, что он вовсе не так уж богат и весьма бережлив. Конечно, бедным его никто не считал. В сентябре 1941 года, после смерти его матери Сары, он стал полным хозяином Хайд-Парка – родового имения семьи Рузвельтов под Нью-Йорком. Помимо полагающихся президенту 75000 долларов ежегодного жалованья, он получал еще 25000 долларов на «представительские расходы». Относительно небогатым можно было его назвать лишь по сравнению с мультимиллионерами большого, бизнеса. Но это вовсе не делало его скупым, хотя о бережливости Рузвельта в Америке ходили легенды, – просто и он сам и жена его Элеонора руководствовались принципом, который он однажды высказал: «Человек должен жить в достатке, но без излишеств».

Рассказывали, что президент Гувер, покидая Белый дом и уступая место Рузвельту, вывез, как это было принято, все лично принадлежавшие ему вещи. То, что осталось, представляло собой полную рухлядь, которую следовало бы немедленно выкинуть. Рузвельт не разрешил выбросить ни одного стула, если на нем еще можно было сидеть, ни одного стола, если на нем еще можно было писать.

Да что там столы и стулья! Некоторые из близких к Белому дому людей по секрету рассказывали, что ни один костюм, ни одно платье, принадлежавшие членам семьи Рузвельтов, никогда не выбрасывались. Сам Рузвельт, его мать Сара и жена Элеонора всякий раз осматривали каждую вещь и определяли, может ли она еще пригодиться... Короче говоря, Рузвельт не бросал денег на ветер. Жалованье, которое получали его сотрудники, вряд ли достойно вознаграждало их за тот огромный труд, который они выполняли.

Что же в таком случае удерживало этих людей в Белом доме? Ведь почти каждый из них, имея за спиной немалый стаж работы в аппарате президента, мог бы занять более ответственное и, главное, гораздо выше оплачиваемое место в каком-нибудь другом государственном учреждении, не говоря уже о частных фирмах.

Много лет назад Рузвельт подарил своим близким сотрудникам золотые запонки. На одной их половинке были выгравированы инициалы «Ф. Д. Р.», на другой – инициалы владельца. Билл Хассетт шутливо назвал обладателей этих запонок «запоночной бандой». Но, конечно, не запонки удерживали людей рядом с президентом.

Что же в конце концов их привлекало? Вероятно, принцип, неизменно провозглашавшийся Рузвельтом: «Если хочешь иметь друзей, умей быть другом сам».

Да, этот девиз имел немаловажное значение, тем более что он осуществлялся практически. Но, может быть, важнее всего была феноменальная личность Франклина Делано Рузвельта, пораженного неизлечимой болезнью и в то же время находившего в себе силы для бурной политической деятельности...

Возвратившись из Ялты, Рузвельт так и не мог заставить себя взяться за документы. Сидя за письменным столом в Овальном кабинете, он не вызывал никого из своих сотрудников.

...Прошла неделя, другая, третья.

Все, кто видел президента накануне отъезда в Советский Союз, с трудом узнавали прежнего Рузвельта.

Его изможденное лицо, полуоткрытый рот, затрудненное дыхание, медленные движения рук – все говорило о том, что состояние здоровья президента резко ухудшилось.

И это действительно было так.

Рузвельт пытался преодолеть физическую слабость, мысленно возвращаясь в далекую Ялту и черпая силы в сознании, что Конференция прошла успешно, что внесен, быть может, решающий вклад в дело мира, что отношения между Советским Союзом и Соединенными Штатами укрепились.

В другое время президент сразу накинулся бы на почту, накопившуюся в Белом доме за время его отсутствия. Почта была огромная. Документы, подготовленные клерком Латтой, вместе с письмами министров, конгрессменов и других политических деятелей, тщательно отобранными Грэйс Талли, образовали внушительную бумажную стопу.

Талли первая обратила внимание на то, с какой неохотой Рузвельт принялся листать документы. То и дело он откидывался на спинку кресла и неподвижно сидел с закрытыми глазами. Дремал? О чем-то размышлял?

...Стопка бумаг на президентском столе лежала нетронутой. Телефоны прямой связи в комнатах секретарей и помощников по-прежнему молчали. Не слышала президентского голоса в телефонной трубке Луиза Хэкмайстер. Но никто из них не догадывался, что президента сковывала не только физическая усталость. Рузвельт чувствовал, что главный источник, из которого он до этого черпал свои силы – успех Ялтинской конференции, – постепенно иссякает. Он не прикасался к документам не только потому, что ему осточертела вашингтонская рутина, требовавшая от него подписи даже на приказах о назначении почтовых чиновников. Он не мог заставить себя взяться за документы еще и потому, что хорошо знал, какой из них лежит сверху и что на него необходимо ответить в первую очередь.

Это было письмо Сталина от 27 марта 1945 года.

Рузвельт, конечно, знал его содержание во всех деталях. Такие письма не откладываются, их читают тотчас по получении.

Прочитав это письмо, Рузвельт испытал самые противоречивые чувства: стыд, неприязнь к Сталину, намерение послать резкий ответ и вместе с тем желание написать так, чтобы свести назревающий конфликт к нулю.

Нет, Рузвельта беспокоила не очередная размолвка со Сталиным, такие размолвки – не без активного участия Черчилля – случались и раньше. В свое время президент расходился с советским лидером и по более важным поводам – например, по вопросу о втором фронте. Но те расхождения имели место в разгар войны, когда победа еще была скрыта от мира клубами порохового дыма. Сейчас война шла к концу. Русские приближались к Берлину. Окончательный разгром Гитлера стал вопросом месяцев, может быть, даже недель. Еще одна, заключительная встреча «большой тройки» – после капитуляции Германии – должна была по замыслу Рузвельта стать как бы началом воплощения в жизнь его заветной идеи: покончить с историей как с летописью бесконечных войн и начать новый, мирный этап развития человечества. Он мечтал о добрых отношениях с Россией, о ликвидации колониализма на земном шаре и торжественном признании Объединенных Наций верховным судьей в решении всех международных конфликтов.

Что же писал Сталин в своем письме американскому президенту? Оно содержало всего три абзаца. Сталин отказывался прислать на предстоящую в Сан-Франциско Конференцию министра иностранных дел Советского Союза. Он извещал Рузвельта, что советскую делегацию возглавит посол СССР в Америке А. А. Громыко. Впрочем, Рузвельт уже знал об этом решении Сталина от самого Громыко.

Это был удар по задуманному Рузвельтом, хотя еще и не построенному зданию Организации Объединенных Наций.

Дело было не в личностях. Президент ценил ум и серьезность посла СССР в США и знал, каким авторитетом он пользуется у советских коммунистов. Может быть, с ним даже легче было бы иметь дело, чем с негибким Молотовым.

Но в данном случае речь шла о престиже. Британскую делегацию было поручено возглавлять министру иностранных дел Антони Идену. Американскую – государственному секретарю Эдуарду Стеттиниусу. На том же уровне должны были возглавляться делегации других стран. Кроме... Судя по письму Сталина, кроме Советского Союза.

Разумеется, это была демонстрация. Письмо Сталина свидетельствовало не только о том, что в «большой тройке» существуют разногласия. Оно содержало невысказанный упрек самому Рузвельту. Американский президент так активно популяризировал идею создания Организации Объединенных Наций, что его намерение приписать себе главную заслугу в этом деле выглядело совершенно очевидным.

Рузвельт не собирался упрашивать Сталина, чтобы он изменил свое решение.

Но он хорошо понимал, что сталинский демарш является не просто капризом, а ответом на обиду, нанесенную не только ему, но и всему Советскому Союзу. В своем ответном послании он намеревался убедить Сталина в том, что «бернский инцидент» является не больше чем «недоразумением». Ведь эти переговоры велись на уровне штабных офицеров невысокого ранга. В Швейцарии, где эти переговоры происходили, будет немедленно произведено расследование, и Советский Союз, конечно же, получит исчерпывающую информацию о его результатах...

Рузвельт тщетно пытался ввести в заблуждение не только Сталина, но и самого себя. Ему было ясно, что причиной глубокой обиды Сталина послужил не только «бернский инцидент».

Дело было серьезнее и глубже. После встречи в Ялте три державы – ее участницы – объявили о ней на весь мир, как о торжестве единства и согласия по всем главным обсуждавшимся вопросам. Но буквально на следующий день после окончания Ялтинской конференции британские и американские газеты начали яростную антисоветскую кампанию. Они пытались внушить народам мира мысль, что по таким, например, вопросам, как будущее Польши, да и других восточноевропейских стран, согласие вовсе не было достигнуто.

Допустим, Сталин мог расценить это как уже привычную антисоветскую газетную истерику.

Но Сталин не мог не знать, кто эту истерику вдохновлял. А вдохновлял ее Уинстон Черчилль.

На столе у президента лежали копии посланий, направленных Черчиллем Сталину. Решения Крымской конференции подвергались в них неприкрытой ревизии, а «бернский инцидент» вообще отрицался. «Похоже что сейчас у нас имеются довольно большие затруднения с тех пор, как мы расстались в Ялте, – писал Черчилль, – но я полностью уверен, – лицемерно добавлял он, – что все они были бы развеяны, если бы мы могли встретиться вновь».

По просьбе Черчилля Рузвельт отправил Сталину свою переписку с английским премьером. В ней президент фактически поддерживал своего британского союзника. Тем самым Рузвельт скомпрометировал себя в глазах Сталина.

Теперь душу Рузвельта раздирали мучительные противоречия. По правде говоря, он вовсе не был так уж заинтересован в том, чтобы победа Советского Союза над Гитлером полностью обеспечивала безопасность Страны Советов в послевоенное время. Но, будучи умным и логически мыслящим человеком, он понимал, что, ведя переговоры о послевоенном положении России, нельзя забывать о той страшной цене, которую ей пришлось заплатить за свою победу. Он пытался останавливать Черчилля, когда тот, казалось бы, глядя вперед, на самом деле мечтал о возврате к прошлому.

Вместе с тем Рузвельт, очевидно, был бы не прочь с помощью Черчилля вырвать у большевиков хоть часть их завоеваний. Пусть это будет не «санитарный кордон», размышлял про себя Рузвельт, а хотя бы «потенциальный барьер», своего рода «предполье», которое можно было бы использовать при первой надобности.

Но размышлять про себя – это одно, а мириться с непростительно бестактными демаршами Черчилля – совсем другое...

О, как Рузвельт ненавидел в эти минуты Черчилля! За высокомерие, за помпезность, за неумение и, главное, нежелание скрывать свои антидемократические взгляды, за напыщенные фразы о том, что, став премьером британской империи, он не желает «председательствовать» на ее «ликвидации»... Черчилль не переставал кричать на весь мир, что Британия не отдаст ни одну из своих колоний, он пытался реставрировать империалистический лозунг «Правь, Британия!»... И все это буквально на следующий день после Ялтинской конференции, где тот же Черчилль оглушал всех тостами в честь победы Советской России и называл Сталина «великим»!

Рузвельт всегда считал британского премьера непомерно самоуверенным и самовлюбленным. Но что было делать? Оба они принадлежали к одному и тому же лагерю и, разумеется, нуждались друг в друге.

Рузвельт чувствовал, что должен сделать какой-то шаг, который отделил бы его от Черчилля. Нет, не отделил, но хотя бы подчеркнул разницу между ними. Но какой именно шаг? Публично осудить Черчилля он не мог. Это означало бы крах коалиции. Конфиденциально выразить Сталину свое мнение о «старике» Рузвельт тоже не мог. Это было бы предательством. К тому же оно быстро получило бы огласку. Что же оставалось делать?

Рузвельт вызвал Сэма Розенмана – верного помощника, работавшего с ним с конца двадцатых годов. Розенману чаще других поручалось готовить проекты речей президента.

Рузвельт хотел, чтобы вместе с Розенманом пришел Гопкинс, один из самых доверенных советников президента, но Гаррн был все еще болен – в Алжире, по пути из Ялты, он был вынужден перебраться с крейсера «Куинси» на самолет, чтобы поскорее достичь Америки и лечь в больницу.

– Прочти это, Сэм, – сказал Рузвельт Розенману, когда тот появился в Овальном кабинете.

Он стал вставлять очередную сигарету в свой длинный мундштук, одновременно наблюдая за выражением глаз Розенмана.

Но разглядеть ему ничего не удалось – близорукий Розенман почти касался бумаги стеклами своего пенсне.

Наконец, прочитав послание, он положил его на стол и спросил:

– Вы хотите, чтобы я подготовил ответ, мистер президент?

– Я хочу, чтобы сначала мы обменялись мнениями, – раздраженно ответил Рузвельт. – Как, по-твоему, следует относиться к посланию дяди Джо? Совсем недавно мы расстались друзьями. А это письмо пропитано желчью. Что сие означает? То, что Сталин писал его в плохом настроении, или то, что это конец искренности и прямоты, которые установились между нами? Сядь, не возвышайся надо мной, словно египетская пирамида.

–  Это сложный вопрос, мистер президент. Если кто-нибудь и может дать более или менее правильный ответ, то это вы сами.

– Не говори загадками!

– А я и не говорю загадками. Никто лучше вас не может сказать, остались ли вы сейчас, когда победа русских близка, таким же другом России, каким были в разгар войны. И заинтересован ли Сталин в вашей дружбе сегодня так же, как и в ту пору, когда он нуждался во втором фронте, ленд-лизе и так далее. Короче говоря, речь идет о том, насколько ваши взгляды на будущее мира, на роль Америки и России в послевоенном устройстве сблизились и насколько отдалились. Я понимаю, вы в состоянии ответить только на тот вопрос, который относится прямо к вам. К сожалению, мы не можем сделать так, чтобы Сталин появился здесь и ответил на вопрос, относящийся к нему...

– Не валяй дурака, Сэм, – хмурясь, произнес Рузвельт. – Я содрогаюсь при мысли, что произойдет с человечеством, если вторая мировая война не закончится прочным миром. Ведь когда сегодняшние дети достигнут призывного возраста, может вспыхнуть новая война...

Розенман покорно опустил голову. Эти слова были ему хорошо знакомы – по требованию президента он включил их в речь, которую Рузвельт произнес в конгрессе в начале 1943 года.

– Вы уверены, что Сталин также вдохновлен идеями послевоенной дружбы в мире? – спросил Розенман.

– Не играй роль Черчилля, Сэм! Я уже в Ялте устал от его самоуверенного скептицизма.

– Я играю роль Гарримана.

Рузвельт понял, что имеет в виду Розенман. Аверелл Гарриман, назначенный послом США в Москве в 1943 году, отличался лояльностью к Советскому Союзу, что немало помогало Рузвельту проводить в конгрессе решения о помощи сражающейся России. Но теперь Гарриман прислал в государственный департамент доклад, в котором высказывал сомнения по поводу того, как поведут себя русские после победы.

– Ты считаешь, что письмо Сталина свидетельствует о правоте Гарримана? А что, если Сталин просто обижен нашими действиями и как союзник и просто как человек? Короче говоря, – сам оборвал себя Рузвельт, – я не знаю, что ответить ему и в каком тоне.

– Вы хотите, чтобы я набросал проект ответа?

– Нет... – после короткой паузы ответил Рузвельт, – я должен подумать сам. В конце концов ведь это я получаю семьдесят пять тысяч в год, – добавил он с усмешкой. – Словом, извини меня, Сэм, но я еще должен подумать.

…Уезжая из Ялты, Рузвельт считал, что дружеские или по крайней мере лояльные отношения между Соединенными Штатами и Советской Россией, несмотря на все существующие разногласия, обеспечивают будущий мир. Он не сомневался, что и Сталин думает так же. Однако вскоре после того, как главы трех держав покинули Крым, между ними возникли острые противоречия, и прежде всего по польскому вопросу. Черчилль бомбардировал Рузвельта письмами и телеграммами. Он настаивал, чтобы союзники отправили Сталину энергичное послание, в котором обвинили бы Советский Союз в том, что он не выполняет ялтинское соглашение относительно Польши. Конечно, Рузвельт был слишком умен и проницателен, чтобы не понимать, каковы истинные мотивы тревоги Черчилля. «Польский вопрос» был для Черчилля прежде всего «английским вопросом». Что бы там ни было решено в Ялте, английский премьер добивался реорганизации существующего Временного правительства Польши, а еще лучше – замены его эмигрантским, почти неприкрыто антисоветским «правительством», которое все еще функционировало в Лондоне. Черчилль хотел бы восстановить довоенный «санитарный кордон» на западных границах России, чего нельзя было достичь, не подчинив Польшу английскому влиянию.

Черчилль денно и нощно твердил о том, что над Польшей нависла угроза «большевизации». Эта перспектива, конечно же, не улыбалась и американскому президенту. Но он никогда не был таким яростным антикоммунистом, как Черчилль. Решительно расходясь с Советами во взглядах на социальный строй, на образ жизни, на религию, Рузвельт считал наивным, да и просто несправедливым требовать от страны, которая понесла такие жертвы в борьбе за свое существование, чтобы она отказалась от всех плодов победы, завоеванных ее народом.

Так считал Рузвельт. Но Черчилль рассуждал иначе. Над ним витал призрак распадающейся британской империи. Английские газеты писали не о важности союза с Советами, а о том, что необходимо приостановить продвижение советских войск в Европе. Английским газетам вторили американские. Больше всего разговоров было о Польше. Газеты играли на национальном самолюбии нескольких миллионов поляков, проживавших в Соединенных Штатах. Им всячески внушалось, что Советский Союз собирается вернуться к политике царской России, лишить Польшу политической самостоятельности, которой она якобы обладала до войны.

В первые годы его президентства американские газеты обвиняли Рузвельта в том, что он намеревается превратить Соединенные Штаты в коммунистическое государство. Теперь они обвиняли его в тайном сговоре со Сталиным, в неоправданных уступках ему. В молодые годы Рузвельт относительно спокойно переносил наладки, даже травлю. Теперь, когда он устал и был измучен болезнью, несправедливые газетные наскоки лишали его сна и покоя.

Рузвельт вялым, безнадежным взглядом обвел свой кабинет, чтобы хоть как-нибудь отвлечься от лежавших перед ним бумаг.

Со стен на него по-прежнему смотрели картины с изображенными на них речными и морскими пейзажами. На одной из картин – в большой раме – по Гудзону плыл старинный пакетбот.

На полу, справа от письменного стола, стояла, как всегда, красная миска, из которой президент любил самолично кормить своего шотландского терьера Фалу. Рядом валялись носок, набитый тряпьем, красный резиновый мяч – любимые игрушки Фалы.

«Может быть, заняться другими бумагами?» – подумал Рузвельт. Их было предостаточно. Но президент не мог перейти к второстепенному, не покончив с главным. А как покончить с ним, президент не знал. Как объяснить Сталину, что ему, Рузвельту, подчас приходится совмещать несовместимое, что он искренне хочет создать такую послевоенную Америку, которая служила бы всему миру примером для подражания и в то же время никому не навязывала своего примера ни угрозами, ни тем более силой…

Как объяснить Сталину, что он, Рузвельт, не может не считаться с существующим в Америке могущественным кланом, который ради сегодняшней выгоды, не раздумывая, пожертвует будущим не только своей страны, но и всего мира...

В разные годы жизни Рузвельта газеты множество раз писали о нем как о самоуверенном «боссе», называли его диктатором...

Был ли тридцать второй президент Соединенных Штатов Америки самоуверенным человеком?

Скорее всего, да. Ему всегда казалось, что он видит людей насквозь, мгновенно разгадывает их истинные помыслы, имеет право каждый раз поступать по-своему.

Считал ли Рузвельт себя диктатором или мессией, ниспосланным на землю для того, чтобы вести людей по пути, который известен только ему одному?

Подобная мания величия была чужда Рузвельту.

История знает выдающихся философов, но ей известны также выдающиеся прагматики. Именно таким выдающимся прагматиком и был Франклин Делано Рузвельт. Его прагматизм нередко совпадал с велениями Истории. Это означало, что президент был наделен исключительной способностью верно оценивать соотношение сил на внутренней и международной арене, быть справедливым, если, конечно, эта справедливость не противоречила интересам тех социальных институтов, в духе которых он воспитывался с детства.

Рузвельт никогда не считал себя мессией. Он просто верил в то, что сама История предоставила ему возможность улучшить жизнь миллионов американцев. Чтобы не упустить эту возможность, он считал своим долгом добиваться мира и взаимопонимания на земле.

Но сейчас Рузвельт никак не мог найти правильного решения. Как он должен поступить? Передать инициативу Черчиллю? Но это означало бы превратить конфликт со Сталиным в окончательно неразрешимый, закрепить его на долгие годы. Прямо и честно признать правоту Сталина? Но, помимо удара по собственному самолюбию, это значило бы вступить в острый и также неразрешимый конфликт с Черчиллем...

Наутро первым появился в спальне президента вице-адмирал Росс Макинтайр.

Президентов США всегда обслуживали военные врачи. Почему? Во-первых, им не платили гонорара. Во-вторых, на военного врача можно было спокойно положиться: он хранил в тайне все сведения о здоровье его пациента. По специальности Макинтайр был отоларингологом, но Рузвельт ценил его широкий медицинский кругозор. К тому же вице-адмирал мог привлекать дли консультации любого из военных врачей.

Невысокий, плотный человек в мундире военно-морских сил, в огромной, сияющей золотом фуражке, улыбаясь, откозырял президенту.

– Хэлло, док! – дружелюбно приветствовал его Рузвельт.

– Доброе утро, мистер президент, – ответил Макинтайр, снимая и кладя фуражку на невысокую тумбочку. Затем он присел на край кровати.

Последовало рутинное обследование: измерение пульса, кровяного давления, выслушивание стетоскопом.

– Все более или менее в норме, сэр, – сказал Макинтайр. – Есть ли какие-нибудь особые жалобы?

– Мне кажется... Со мной что-то происходит. Не знаю, что именно... – тихо произнес Рузвельт.

– Наконец-то вы пришли к такому выводу, сэр. Вам необходим длительный отдых.

– Но я должен в ближайшее время поехать в Сан-Франциско. Готовится полет в Лондон. Кроме того, я собираюсь побывать на Дальнем Востоке.

– А на Луну, сэр, вы не собираетесь? На Марс?

– Не шутите, док. Я хочу своими глазами увидеть разгром Японии.

– Категорически настаиваю, чтобы вы отменили все свои планы.

– Не могу!

– А я, пользуясь своим правом врача, настаиваю, – твердым генеральским голосом сказал Макинтайр.

– Док, вы знаете анекдот про одного вашего коллегу?

– Я знаю кучу анекдотов про врачей. Какой вы имеете в виду?

– Пациент жаловался на плохой слух. «Выпиваешь?» – спросил врач. «Прикладываюсь». – «Так вот, если не хочешь совсем оглохнуть, кончай пить». – «Док – ответил больной, – мне куда больше нравится то, что я пью, чем то, что я слышу». Лучше уж я буду работать, а не бездельничать, – с улыбкой добавил Рузвельт.

– Но вы нездоровы!

– Не надо меня пугать, док. Я отлично знаю, что никаких органических заболеваний у меня нет.

– Тем не менее вы на грани нервного срыва, – нахмурившись, возразил врач. – Переутомление имеет токсический эффект.

– У вас есть средство против переутомления для президента Соединенных Штатов? – насмешливо спросил Рузвельт.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю