Текст книги "Железный Крест"

Автор книги: Александр Бондарь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

чуть поднял голову и протянул руку к валявшемуся нагану. Но из-за того ли, что изменили ему силы, или ещё из-за чего-то, только, всмотревшись воспалёнными, мутными глазами, разжал он пальцы от рукоятки револьвера и, приподнявшись, проговорил по-русски хрипло, с трудом ворочая языком:

– Пить!

Маша сделала шаг вперёд. Блеснул немецкий значок и Маша

едва не крикнула от удивления, узнав в раненом когда-то вырвавшего её у Головня незнакомца.

Пропали все страхи, все сомнения, осталось только чувство острой жалости к человеку, когда-то так горячо заступившемуся за неё.

Схватив котелок, Маша помчалась за водой на речку. Возвращаясь бегом, она едва не столкнулась с Марьиным Федькой, помогавшим матери тащить мокрое бельё. Маша поспешно шмыгнула в кусты и видела оттуда, как Федька замедлил шаг, любопытствуя, поворачивал голову в её сторону. И если бы мать, заметившая, как сразу потяжелела корзина, не крикнула сердито: "Да неси ж, дьяволёнок, чего ты завихлялся?", то Федька, конечно, не утерпел бы

проверить, кто это спрятался так поспешно в кустах.

Вернувшись, Маша увидела, что незнакомец лежит, закрыв глаза, и шевелит слегка губами, точно разговаривая с кем во сне. Маша тронула его за плечо, и, когда тот, открыв глаза, увидел стоящую перед ним совсем молодую девушку, что-то вроде слабой улыбки обозначилось на его пересохших губах. Напившись, уже ясней и внятней незнакомец спросил:

– Немцы далеко?

– Не очень далеко. Но здесь они не показываются.

– А в соседней станице?

– Партизаны, кажись...

Поник головой раненый и спросил у Маши:

– А ты... ты никому не скажешь?

И было в этой фразе столько тревоги, что вспыхнула Маша и принялась уверять, что не скажет.

– Ленке разве что!

– Это с которой вы в Турцию бежать собирались?

– Да, – смутившись, ответила Маша. – Вот и она, кажется.

Засвистел соловей раскатистыми трелями. Это Ленка разыскивала и удивилялась, куда пропала её подруга.

Высунувшись из дыры, но не желая кричать, Маша запустила в неё легонько камешком.

– Ты чего? – спросила Ленка.

– Тише! Лезь сюда... Надо.

– Так ты позвала бы, а то на-ко... камнем! Ты б ещё кирпичом запустила.

Спустились обе в дыру. Увидев перед собой незнакомца и тёмный револьвер на соломе, Ленка остановилась, оробев.

Незнакомец открыл глаза и спросил просто:

– Ну что, девчонки?

– Это вот Ленка! – и Маша тихонько подтолкнула её вперёд.

Незнакомец ничего не ответил и только чуть наклонил голову.

Из своих запасов Маша притащила ломоть хлеба и вчерашнюю колбасу.

Раненый был голоден, но сначала ел мало и больше всего тянул воду.

Ленка и Маша сидели почти всё время молча.

Советская пуля прошила офицеру ногу; кроме того, три дня у него не было ни глотка воды во рту, и измучился он сильно.

Закусив, он почувствовал себя лучше, глаза его заблестели.

– Девушки! – сказал он уже совсем ясно. И по голосу только теперь Маша ещё раз узнала в нём незнакомца, крикнувшего Головню: "Не сметь!" – Вы славные девушки... Я часто слушал, как вы разговаривали... Но если вы проболтаетесь, то меня убьют...

– Не должны бы! – неуверенно вставила Ленка.

– Как, дура, не должны бы? – разозлилась Маша. – Ты говори: нет, и всё... Да вы её не слушайте, – чуть ли не со слезами обратилась она к незнакомцу. – Честное комсомольское... ну, то есть это... честное слово, не скажем! Вот провалиться мне, обещаю...

Но Ленка сообразила и сама, что сболтнула она что-то несуразное, и ответила извиняющимся тоном:

– Да я, Маш, и сама... что не должны значит... ни в коем случае.

И Маша увидела, как незнакомец улыбнулся ещё раз.

...За обедом Топ сидел-сидел да и выпалил:

– Давай, Маша, гвоздь, а то я мамке окажу, что ты койбасу воробушкам таскала.

Маша чуть не подавилась куском картошки и громко зашумела табуреткой. К счастью, Головня не было, мать доставала похлёбку из печки, а бабушка была туговата на ухо. И Маша проговорила шёпотом, подталкивая Топа ногой:

– Дай пообедаю, у меня уже есть.

"Чтоб тебе неладно было, – думала она, вставая из-за стола. – Потянуло же за язык".

После некоторых поисков выдернула она в сарае из стены здоровенный железный гвоздь и отнесла Топу.

– Большой больно, Маша! – ответил Топ, удивлённо поглядывая на толстый и неуклюжий гвоздь.

– Как, большой? Так это и хорошо, Топ. А что маленький: заколотишь сразу – и всё. А тут долго сидеть можно: тук, тук!.. Хороший гвоздь!

Вечером Ленка нашла у Онуфрихи кусок чистого холста для повязки. А Маша, захватив из своих запасов кусок сала побольше, решилась раздобыть йоду.

...Отец Василий, в одном подряснике и без сапог, лежал на кушетке и с огорчением думал о пришедших в упадок делах из-за церкви, сгоревшей во время бомбардировки ещё в прошлом году. Но, полежав немного, он вспомнил о скором приближении храмового праздника и неотделимых от него благодаяниях. И образы поросятины, кружков масла и стройных сметанных кринок дали, по-видимому, другое направление его мыслям, потому что отец Василий откашлялся

солидно и подумал о чём-то, улыбаясь.

Отца Василия назначили служить сюда пятнадцать лет назад. Предыдущего батюшку арестовали и отправили на Колыму, что дало хороший назидательный пример отцу Василию. Тот превосходно уяснил себе, что до Бога отсюда и высоко и далеко очень, да и вообще неизвестно, есть ли Он – разные на этот счёт имеются мнения. А вот Сталин и НКВД – они близко, и они точно есть – в их существовании сомневаться не приходилось.

Отец Василий, служа для вида Богу небесному, никогда не забывал и земных, пусть грешных и отвратительных, но всё-таки тоже богов. За каждой литургией он вспоминал "богоугодную советскую власть и богоизбранного вождя нашего Иосифа Сталина", и если кто из паствы признавался на исповеди в каком-нибудь грехе антисоветского содержания, отец Василий, полагая, что боги земные страшнее Небесного, не замедливал поделиться своим знанием с компетентными органами...

Вошла Маша и, спрятав кусок сала за спину, проговорила негромко:

– Здравствуйте, батюшка.

Отец Василий вздохнул, перевёл взгляд на Машу и спросил, не

поднимаясь:

– Ты что, чадо, ко мне или к попадье?

– К ней, батюшка.

– Гм... А поелику она в отлучке, я пока за неё.

– Мать прислала. Повредилась немного, так поди, говорит, не даст ли попадья малость йоду. И пузырёк вот прислала махонький.

– Пузырёк... Гм... – с сомнением кашлянул отец Василий. – Пузырёк что?.. А чего ты, девка, руки назади держишь?

– Сала тут кусок. Говорила мать, если нальёт, отдай в благодарность...

– Если нальёт?

– Ей-Богу, так и сказала.

– Охо-хо, – проговорил отец Василий, поднимаясь. – Нет, чтобы

просто прислать, а вот: "если нальёт"... – и он покачал головой. – Ну,

давай, что ли, сало... Старое!

– Так нового ещё ж не кололи, батюшка.

– Знаю и сам, да можно бы пожирнее... хоть и старое. Пузырёк где?.. Что это мать тебе целую четверть не дала? Разве ж возможно полный?

– Да в нём, батюшка, два наперстка всего. Куда же меньше?

Батюшка постоял немного, раздумывая.

– Ты скажи-ка, пусть лучше мать сама придёт. Я прямо сам ей и смажу. А наливать... к чему же?

Но Маша отчаянно замотала головой.

– Гм... что ты головой мотаешь?

– Да вы, батюшка, наливайте, – поспешно заговорила Маша, – а то мать сказала: "Как если не будут давать, бери, Маша, сало и тащи назад".

– А ты скажи ей: "Дарствующий да не печётся о даре своём, ибо будет пред лицом Всевышнего дар сей всуе". Запомнишь?

– Запомню!.. А вы всё-таки наливайте, батюшка.

Отец Василий надел на босу ногу туфли – причём Маша удивилась их необычайным размерам – и, прихватив сало, ушёл с пузырьком в другую комнату.

– На вот, – проговорил он, выходя. – Только от доброты своей... – и спросил, подумав: – А у вас куры несутся, девка?

– От доброты! – разозлилась Маша. – Меньше половины... – И на повторный вопрос, выходя из двери, ответила серьезно: – У нас, батюшка, кур нету, одни петухи только.

Между тем немцы в станице не показывались, бои шли где-то далеко, было слышно, что Красная армия бьёт немцев, и они отступают. Маше с Ленкой приходилось всё время быть начеку. Они очень тревожились за раненного офицера. И не за него только. Боялись они и за себя.

И всё же часто девушки пробирались к сараям и подолгу проводили время возле незнакомца.

Однажды Маша набралась храбрости и спросила его:

– А почему вы так хорошо говорите по русски? Вы русский или немец?

Офицер улыбнулся Маше, потом ответил:

– Я русский. Но родился не здесь, в Париже. Мой отец воевал с большевиками в гражданскую и бежал в двадцатом, вместе с армией генерала Деникина. Точнее, с остатками армии. Он воспитал меня, как русского. Он говорил, это неважно, где ты родился, важно, кто ты внутри. И я знаю, что внутри я русский.

Маше многое было непонятно, но она совершенно не представляла себе, что спрашивать и как. Потом, она видела, что офицер не хочет слишком много о себе рассказывать. Даже и то, что он офицер – даже и этого он не сказал Маше – она сама догадалась, догадалась по его нашивкам. А ещё он сказал, что его зовут Николай, Коля. И попросил Машу, чтобы она перешла с ним на "ты".

– Тебе сколько лет? – спросил он.

– Семнадцать.

– А мне девятнадцать. Вот видишь – не такой старый ещё...

Коля охотно болтал с девушками, рассказывал о жизни в Париже и шутил даже. Только иногда, особенно когда заходила речь о войне, о положении на фронте, тревожная, беспокойная складка залегала возле бровей, он замолкал и долго думал о чём-то.

– Ну что, девчата, не слыхать, как там?..

"Там" – это на фронте. Но слухи в станице ходили смутные, разноречивые.

И хмурился и нервничал тогда офицер. И видно было, что больше, чем ежеминутная опасность, больше, чем страх за свою участь, тяготили его незнание, бездействие и неопределенность.

Привязались к нему обе девушки. Особенно Маша. Как-то раз, оставив дома плачущую мать, пришла она к сараям печальная, мрачная.

– Головень бьёт... – пояснила она. – Из-за меня маму гонит, Топа тоже... Уехать бы отсюда куда-нибудь... Насовсем уехать.

– Куда ты хочешь уехать? В Турцию?

– Например, в Турцию. Да куда угодно. Лишь бы уехать.

Подумал Коля и сказал:

– Если немцы появятся, и если они отходить будут, то вы должны идти с ними. Если нет – то потом, когда придут красные, вы уже дальше Колымы никуда не поедете.

И Коля кивнул головой и усмехнулся так, что у Маши мороз пробежал по коже. Но вдруг она поняла, что страшно ей уже не за себя, а за Колю.

– Скажи, – спросила она, испуганно и часто моргая, – а если красные возьмут тебя в плен – они, ведь, тебя не расстреляют?..

И с тех пор Маша ещё больше захотела, чтобы скорее пришли немцы. А неприятностей у неё набиралось всё больше и больше. Безжалостный Топ уже пятый раз требовал по гвоздю и, несмотря на то, что получал их, всё-таки проболтался матери. Затем в кармане штанов мать разыскала остатки махорки, которую Маша таскала для раненого. Но самое худшее надвинулось только сегодня. По случаю церковного праздника за доброхотными даяниями завернул в хату отец Василий. Между разговорами он вставил, обращаясь к матери:

– А сало всё-таки старое. Так ты бы с десяточек яиц за лекарство дополнительно...

– За какое ещё лекарство?

Маша заёрзала беспокойно на стуле и съёжилась под устремлёнными на неё взглядами.

– Я, мама... собачке, Шмелику... – неуверенно ответила она. – У него ссадина была здоровая...

Все замолчали, потому что Головень, двинувшись на скамейке, сказал:

– Сегодня я твоего пса пристрелю. – И потом добавил, поглядывая как-то странно: – А к тому же ты врёшь, кажется. – И не сказал больше ничего, не ударил даже.

– Возможно ли для всякой твари сей драгоценный медикамент? – с негодованием вставил отец Василий. – А поелику солгала, повинна дважды: на земли и на небеси. – при этом он поднял многозначительно большой палец, перевёл взгляд с земляного пола на потолок и, убедившись в том, что слова его произвели должное впечатление, добавил, обращаясь к матери: – Так я, значит, на десяточек располагаю.

Вечером, выходя из дома, Маша обернулась и заметила, что у плетня стоит Головень и провожает её внимательно взглядом.

Она нарочно свернула к речке.

– Маша, а говорят про нашего на деревне, – огорошила её при встрече Ленка. – Тут, мол, он недалеко где-то. Потому рубашка... а к тому же Сёмка Старостин возле Горпининого забора книжку нашёл, тоже кровью замазанная. Я сама один листочек видела. Белый, а в углу буквы немецкие, и дальше палочки, вроде как на часах.

Маше даже в голову шибануло.

– Ленка, – шёпотом сказала она, хотя кругом никого не было, – надо, это... ты не ходи туда прямо... лучше вокруг пойди. Как бы не заметили.

Предупредили Колю.

– Что же, – сказал он, – будьте только осторожней, девчата. А если не поможет, ничего тогда не поделаешь... Не хотелось бы, правда, так нелепо пропадать...

– А если лепо?

– Нету такого слова, Лена. Запомни: нету.

Домой возвращались поодиночке. Маша ушла раньше; она добросовестно направилась к реке, а оттуда домой.

Между тем Ленка со свойственной ей беспечностью захватила у Коли флягу, чтобы набрать воды, забыла об уговорах и пошла ближайшим путем – через огороды. Замечтавшись, она засвистела и оборвала сразу, когда услышала, как что-то хрустнуло возле кустов.

– Стой, сучка! – крикнул кто-то. – Стой, тварь!

Она испуганно шарахнулась, бросилась в сторону, перешагнула через низенькую оградку и почувствовала, как кто-то крепко ухватил её за юбку. Ленка упала. Потом с отчаянным усилием она лягнула ногой, по-видимому, попав кому-то в лицо. Вскочив с места и преодолев грядки с капустой, выпустив флягу из рук, она кинулась в темноту.

...Маша вернулась, ничего не подозревая, и сразу же завалилась спать. Не прошло и двадцати минут, как в хату с ругательствами ввалился Головень и тут же, с порога, закричал на мать:

– Пусть лучше твоя потаскуха и не ворочается вовсе... Ногой меня по лицу съездила... Убью, сукину дочь.

– Когда съездила? – со страхом спросила мать.

– Когда? Сейчас только.

– Да она спит давно.

– А, чёрт! Прибегла, значит, только что. Каблуком по лицу стукнула, а ты – спит! – и он распахнул дверь, направляясь к Маше.

– Что ты! Что ты! – испуганно заговорила мать. – Каким каблуком? Да у неё с весны и обувки нет никакой. Она же босая ходит! Кто ей покупал?.. Ты спятил, что ли?

Но, по-видимому, Головень тоже сообразил, что нет у Маши ботинок. Он остановился, выругался и вошёл в избу.

– Гм... – промычал он, усаживаясь на лавку и бросая на стол флягу. Ошибка вышла... Но кто же и где его скрывает? И рубашка, и листки, и фляга... – потом помолчал и добавил: – А собаку-то вашу я убил всё-таки.

– Как убил? – переспросила ещё не оправившаяся мать.

– Так. Бабахнул в башку – и всё тут.

А Маша, уткнувшись лицом в полушубок, зарывшись глубоко в поддёвку, дёргалась всем телом и плакала беззвучно, но горько-горько. Когда утихло всё, ушёл на сеновал Головень, подошла к Маше мать и, заметив, что она всхлипывает, сказала, успокаивая:

– Ну, будет, Машенька. Стоит о собаке...

Но при этом напоминании перед глазами у Маши ещё яснее и ярче встал образ ласкового, помахивающего хвостом Шмеля, и ещё с большей силой она затряслась и ещё крепче втиснула голову в намокшую от слез овчину.

– Эх, ты! – проговорила Маша и не сказала больше ничего.

Но почувствовала Ленка в словах её такую горечь, такую обиду, что смутилась окончательно.

– Разве ж я знала, Маша?

"Знала! А что я говорила.. Долго ли было кругом обойти? А теперь что? Вот Головень седло налаживает, подводу берёт, ехать куда-то хочет. А куда? Не иначе как к Лёвке или ещё к кому – давай, мол, обыск делать. Подозревает он что-то...

Коля тоже посмотрел на Ленку. Был в его взгляде только лёгкий укор, и сказал он мягко:

– Хорошие вы, девушки... – и даже не рассердился, как будто не о нём и речь шла.

Ленка стояла молча, глаза её не бегали, как всегда, по сторонам, ей не в чем было оправдываться, да и не хотелось. И она ответила хмуро и не на вопрос:

– А немцы близко. Нищий Авдей пришёл. Много, говорит, и всё больше с танками, пехота тоже. – потом она подняла глаза и сказала всё тем же виноватым и негромким голосом: – Я попробовала бы... Может, проберусь как-нибудь... успею ещё.

Удивилась Маша. Удивился Коля, заметив серьёзно остановившиеся на нём большие тёмные глаза девушки. И больше всего удивилась откуда-то внезапно набравшейся уверенности сама Ленка.

Так и решили. Торопливо вырвал Коля листок из книжки. И пока он писал, увидела Маша в левом углу всё те же загадочные немецкие буквы и потом палочки, как на часах.

– Вот, – проговорил тот, подавая, – возьми, Лена... ставлю здесь свою подпись. С этой подписью каждый солдат – хоть ночью, хоть когда – сразу же отдаст начальнику. И не попадись смотри.

– Ты не подведи, – добавила Маша. – Или не берись вовсе... Давай я пойду.

Но у Ленки уже снова заблестели глаза. Она шагнула к Коле, наклонилась, взяла за руки. Потом решительно и быстро поцеловала его в губы. И отошла в сторону.

Все молчали. Молчал недоумённо Коля. Молчала Маша. А Ленка сделала ещё шаг назад и ответила с уверенной ноткой вернувшегося нахальства:

– Знаю всё сама... Что мне, в первый раз, что ли?

И, выскочив из щели, она огляделась по сторонам и, не заметив ничего подозрительного, направилась краем наперерез дороге.

Солнце стояло ещё высоко над лесом, когда выбралась на дорогу Ленка, и когда мимо неё по той же дороге на подводе проехал куда-то Головень.

Недалеко от опушки Ленка догнала подводы, нагруженные мукою и салом. На телегах сидело пять человек с автоматами. Подводы двигались потихоньку, а Ленке надо было торопиться, поэтому она свернула в кусты и пошла дальше не по дороге, а краем леса.

Попадались полянки, заросшие высокими жёлтыми цветами. В тени начинала жужжать мошкара. Проглядывали ягоды дикой малины. На ходу она оборвала одну, другую, но не остановилась ни на минуту.

"Вёрст пять отмахала! – подумала она. – Хорошо бы дальше так же без задержки".

Замедляли ходьбу сучья, и она вышла на дорогу.

Завернула за поворот и зажмурилась. Прямо навстречу брызгали густые красноватые лучи заходящего солнца. С верхушки высокого клёна по вечернему звонко пересвистнула какая-то пташка, и что-то затрепыхалось в листве кустов.

– Эй! – услышала она негромкий окрик.

Обернулась и не увидела никого.

– Эй, девчонка, поди сюда!

И она разглядела за небольшим стогом сена у края дороги двух человек с автоматами, кого-то поджидавших. В стороне у деревьев стояла их подвода.

Подошла.

– Откуда ты идёшь?.. Куда?

– Откуда... – и она, махнув рукой, запнулась, придумывая дальше. – С хутора я. Корова убегла... Может, повстречали где? Рыжая, и рог у ей один спилен. Ей-Богу, как провалилась, а без её хоть не ворочайся.

– Не видели... Тёлка тут бродила какая-то, так ту наши ещё утром сожрали... А тебе не попались подводы какие?

– Едут какие-то... должно, рядом уже.

Последнее сообщение крайне заинтересовало спрашивающих, потому что они поспешно направились к своей подводе.

– Забирайся! – крикнул один, подходя к лошадям. – Садись. С нами поедешь.

– Мне домой надо, у меня корова... – жалобно завопила Ленка. – Куда я поеду?..

– Забирайся куда говорят. Тут недалеко, отпустим. А то ты ещё сболтнёшь и подводчикам.

Тщетно уверяла Ленка, что у неё корова, что ей домой, и что она ни слова не скажет подводчикам, – ничего не помогало. И совершенно неожиданно для себя она очутилась на партизанской подводе. Поехали быстро: партизаны спешили. Из нескольких брошенных ими слов, поняла Ленка, что едут они к отряду Лёвки, дожидающемуся чего-то в лесу. "А ну как Головень там, мелькнула вдруг мысль, – и узнает сейчас, что тогда?" И, почти не раздумывая, под впечатлением обуявшего ужаса, она слетела кубарем и бросилась с дороги вниз.

А Коля и Маша с тревогой ожидали и чутко прислушивались к тому, что делается вокруг.

– Уходи лучше домой, – несколько раз предлагал офицер Маше.

Но на неё словно упрямство какое нашло.

– Нет, – мотала она головой, – не пойду.

Выбралась из щели, разворошила солому, забросала ею входное отверстие и протискалась обратно.

Сидели молча: было не до разговоров. Один раз только проговорила Маша, и то нерешительно:

– Я маме сказала: может, говорю, если немцы появятся и уходить будут, то мы уйдём с ними; так она чуть не поперхнулась, а потом давай ругать: "Что ты языком только напрасно треплешь!"... А отца у нас нет. Отца в тридцатом забрали. Мне тогда ещё сколько лет было? Я почти не помню его. – она ещё помолчала. Потом, теребя платок, сказала вдруг: – Коля, а у тебя там, в Париже, девушка, невеста есть?

Коля повернул голову и внимательно поглядел на неё. После ответил:

– Нет. Нет у меня невесты.

Маша опустила лицо и сильно покраснела. Но всё-таки выговорила:

– Коля, а давай, мы с тобой поженимся?.. А?

Коля не выдержал и улыбнулся. Погладил Машу по голове и тихо прижал её к себе.

– Смешная ты, Маша, – сказал он. Нам бы до завтрашнего утра протянуть... А там...

И тут Маша сама почувствовала, какое большое и страшное это "бы", и потому она притихла у соломы, о чём-то раздумывая.

– Куда, чертовка? – круто остановил лошадь и вскинул автомат

партизан – тот, что держал вожжи.

Может быть, и не успела бы добежать до деревьев Ленка, если бы другой не схватил за руку товарища и не крикнул сердито:

– Стой, дурак... Не стреляй: всё дело испортишь.

Не вбежала, а врезалась в гущу леса Ленка. Напролом через гущу, наискок через кусты, глубже и глубже. И только когда очутилась посреди сплошной заросли осинника и сообразила, что никак не сможет проникнуть сюда подвода, остановилась перевести дух.

"Лёвка! – подумала она. – Не иначе как у него Головень. – И сразу же сжалось сердце. – Хоть бы не поспели до темноты: ночью всё равно не найдут, а утром, может, немцы..."

С оставленной ей стороны грохнула очередь, другая... и пошло.

"С обозниками, – догадалась Ленка. – Скорей надо, а тут на-ко: без пути".

Но лес поредел вскоре, и под ногами у Ленки снова очутилась дорога. Ленка вздохнула и бегом пустилась дальше. Не прошло и двадцати минут, как из лесной чащи, прямо навстречу ей, вышел торопившийся куда-то партизанский отряд. Не успела она опомниться, как окружили её угрюмые люди с автоматами наперевес. Повела испуганными глазами. И чуть не упала от страха, увидев среди них Головня. Но потому ли, что тот всего раз или два встречал Ленку, или потому, может, что не ожидал он наткнуться здесь на девушку, или, наконец, может быть, потому, что он принялся сосредоточенно перезаряжать магазин своего автомата, но только Головень не обратил на Ленку никакого внимания.

– Девка, – спросил её один, грузный и с большими седоватыми усами, тебя куда дьявол несет?

– С хутора... – начала Ленка. – Корова у меня... чёрная, и пятна на ей...

– Врёшь! Тут и хутора никакого нет.

Испугалась Ленка ещё больше и ответила, запинаясь:

– Да не тут... А как стрелять начали, испугалась я и убежала...

– Слышали? – перебил первый. – Я же говорил, что где-то стреляют.

– Точно стреляли, – заговорила быстро, начиная о чём-то догадываться, Ленка, – на большой дороге. Там Козолупову мужики продукт везли. А Лёвкины ребята на них напали.

– Как напали?! – гневно заорал тот. – Как они смели, сукины дети!

– Честное комсомольское, напали... Сама слышала: чтоб, говорят, сдохнуть Козолупову... Жирно с него... и так обжирается, старый хрен...

– Слышали?! – заревел партизанский командир. – Это я обжираюсь?

– Обжирается, – подтвердила Ленка, у которой язык заработал, как мельница. – Если, говорят, сунется он, мы напомним ему... Мне что? Это всё ихние разговоры.

Прикрываясь несуществовавшими разговорами, Ленка смогла бы выпалить ещё не один десяток обидных для достоинства Козолупова слов. Но тот и так был взбешён до крайности и потому рявкнул грозно:

– Идём!

– А с этой что? – спросил кто-то, указывая на Ленку, и передёргивая на всякий случай затвор своего автомата.

– Подзатыльник ей дай, чтобы не захотелось вперёд такие слова слушать.

Ушли партизаны в одну сторону, а Ленка, получив ни за что ни про что подзатыльник, помчалась в другую, радуясь, что ещё так легко отделалась.

"Сейчас схватятся, – подумала она на бегу. – А пока разберутся, глядишь – и ночь уже".

...Наступал вечер. В пустом сарае резче и резче проглядывала тёмная пустота осевших углов. И расплывались в ней незаметно остатки пробивающегося сквозь щели света.

– Слушай!

Маша задрожала даже.

– Слышу!

И офицер крепко сжал её за плечо.

– Но кто это?

За станицей, в поле, захлопали автоматные очереди, частые, беспорядочные. И ветер донёс их сюда беззвучным игрушечным треском.

– Может, немцы?

– Нет, нет, Маша! Немцам рано.

Всё смолкло. Прошёл ещё час. И топот и крики, наполнившие станицу, донесли до сараев тревожную весть о том, что кто-то уже здесь, рядом.

Голоса то приближались, то удалялись, но вот послышались близко-близко.

– И по погребам? И по клуням? – спросил чей-то резкий голос.

– Везде, – ответил другой. – Только сдаётся мне, что скорей здесь где-нибудь.

"Головень!" – узнала Маша, а офицер потянул руку, и чуть заблестел в темноте холодновато-спокойный наган.

– Темно, чёрт их возьми! Проканителились из-за Лёвки!.. Живучий был, падла...

– Темно! – повторил кто-то. – Тут и шею себе сломишь. Я полез было в один сарай, а на меня доски сверху... чуть не в башку.

– А место такое подходящее. Не оставить ли вокруг с пяток ребят до рассвета?

– Оставить.

Чуть-чуть отлегло. Пробудилась надежда. Сквозь одну из щелей видно было, как вспыхнул недалеко костёр. Почти что к самой заваленной двери подошёл человек и, наклонившись, подобрал что-то.

Рассвет не приходил долго... Задрожала наконец зарница, помутнели звёзды.

Скоро и обыск. Не успела или не пробралась вовсе Ленка.

– Маша, – шёпотом проговорил офицер, – скоро будут искать. В той стороне, где обвалились ворота, есть небольшое отверстие возле земли. Ты пролезешь... Ползи туда.

– А ты?

– А я тут... Под кирпичами, ты знаешь где, я спрятал сумку, печать и записку про тебя... Отдай немцам, когда бы ни пришли. Ну, уползай скорей. и Коля крепко и горячо, как в последний раз, поцеловал её. И сразу же оттолкнул от себя.

А у Маши всё внутри замерло, остановилось. Слёзы сами, без разрешения, потекли по щекам. Маша открыла рот, смотрела на Колю и не могла ничего выговорить. Ей было сейчас очень страшно, но она не могла, никак не могла, уйти, оставив его одного здесь.

И, закусив губу, глотая слёзы, она поползла, спотыкаясь о разбросанные остатки кирпичей.

И в этот самый момент ясно услышала Маша, как кто-то молча и сосредоточенно ковыряется, разбирая заваленную ею щель. Маша и сама не запомнила, как очутилась она опять возле офицера. Она отчаянно, до острой боли, вцепилась в Колин локоть. Задыхаясь и дрожа, словно от сильного холода, глазами, неподвижными, полными ужаса, следила Маша, как поднимается, осыпаясь, солома. Коля приподнял револьвер, взвёл влажным пальцем курок и прицелился.

...Миновали сумерки. Высыпали звёзды, спустилась ночь. А Ленка то бежала, то шла, тяжело дыша, то изредка останавливалась – перевести дух. Один раз, заслышав мерное бульканье, отыскала в темноте ручей и хлебнула, разгорячённая, несколько глотков холодной воды. Один раз шарахнулась испуганно, наткнувшись на сиротливо покривившийся придорожный крест. И понемногу отчаяние начало

овладевать ей. Бежишь, бежишь, а конца не видно. Может, и сбилась давно. Хоть бы спросить у кого-нибудь.

Но не у кого было спрашивать. Не попадались ей ни крестьяне на ленивых волах, ни косари, приютившиеся возле костра, ни ребята с конями, ни запоздалые прохожие из города. Пуста и молчалива была тёмная дорога. И только соловей вовсю насвистывал, только он один не пугался, а смеялся звонко над ночными страхами притихшей земли.

И вот, в то время, когда Ленка совсем потеряла всякую надежду выйти хоть куда-нибудь, дорога разошлась на две. "Ещё новое? Теперь-то по какой?" И она остановилась. "Го-го!" – донеслось до её слуха негромкое гоготанье. "Гуси!" – чуть не вскрикнула она. И только сейчас разглядела почти что перед собою, за кустами, небольшой хутор.

Завыла отчаянно собака, точно к дому подходила не девчонка, а медведь. Захрюкали потревоженные свиньи, и Ленка застучала в дверь:

– Эй! Эй! Отворите!

Сначала молчанье. Потом в хате послышался кашель, возня, и бабий голос проговорил негромко:

– Господи, кого ж ещё-то несет?

– Отворите! – повторяла Ленка.

Но не такое было время, чтобы в полночь отворять любому. И чей-то хриплый бас поинтересовался спросонок:

– Кто там?

– Откройте! Ленкой меня зовут.

– Какая ещё, на хрен, Ленка? Вот я тебе из берданки пальну через дверь!

Ленка откатилась сразу же в сторону и, сообразив свою оплошность, завопила:

– Ну звать меня так! Вы чего испугались? Я же девчонка. А мне дорогу только спросить, какая в город.

– Что с краю, та в город, а другая – из города.

– Так они ж обе с краю!.. Разве через дверь поймёшь!

Очевидно раздумывая, помолчали немного за дверью.

– Так иди к окошку, оттуда покажу. А пустить... нет! Мало что

девчонка. Может, за тобою здоровый бугай стоит.

Окошко открылось, и дорогу Ленке показали.

– Тут недалече, с версту всего... Сразу за опушкой.

– Только-то! – и, окрылённая надеждой, Ленка снова пустилась бегом.

Солома, пошевелившись, разлетелась в разные стороны, и рослая фигура Головня показалась в проёме. В руках он крепко держал автомат. Головень остановился, застыл, увидев немецкого офицера и с ним Машу.

– А... – сказал он, словно бы пробудившись, – ну, я так и думал.

Он вскинул автоматное дуло, готовый сейчас же изрешетить обоих, но тут три точных револьверных выстрела сбили его на землю. Головень словно мешок свалился, не успев нажать на гашетку.

Маша подскочила к убитому и подобрала его автомат. Она выглянула из щели и разглядела сквозь темноту, как несколько человек заметались возле костра, услышав выстрелы. Только успев про себя удивиться откуда-то взявшейся смелости, Маша просунула дуло в щель, поймала одну из фигур и тут же надавила гашетку. Автомат затрясся и затарахтел так, что у Маши еле хватило сил удержать его. Она увидела, что человек, оказавшийся у неё на прицеле, упал на землю, разбросав руки. Однако сразу же, следом за этим, целый град пуль врезался в стену сарая, рядом с Машиной головой. Древесные опилки забили ей глаза. Маша выронила автомат и, отскочив от щели, поползла обратно – туда, где сидел Коля.

На кривых улочках города Ленку сразу же остановил немецкий патруль, и солдаты, с которыми она кое-как объяснилась, показали ей штаб. Сонный немец нехотя, без интереса посмотрел записку и что-то сказал по немецки – видимо, совсем не то, что Ленка ожидала от него услышать.

Но тут он вдруг заметил что-то ещё, на что не обратил сразу внимания, взял бумажку и позвал кого-то.