Текст книги "Железный Крест"

Автор книги: Александр Бондарь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Бондарь Александр
Железный Крест

Бондарь Александр

Железный Крест

Раньше сюда иногда заглядывали мальчишки, чтобы побегать и полазить между осевшими и полуразрушенными сараями. Им очень нравилось здесь.

Когда-то, ещё до войны, сюда свозили колхозное сено и солому. Но это было давно. Военное время диктовало свои законы, и тем, кто этого не понимал, приходилось плохо. Народу объявили, что расхищение советской соломы – занятие небезопасное, и каждого, кого поймают с поличным, будут судить "по всей строгости".

С тех пор, когда комиссар Криволобов, тот самый, у которого яркая алая лента пересекала папаху, расстрелял здесь четырёх беспартийных и одного коммуниста, пропала не только у взрослых, но и у детей всякая охота появляться тут лишний раз. И остались стоять чёрные сараи, молчаливые, заброшенные.

Только Маша заходила сюда часто не потому, что ей не было страшно, но потому что здесь как-то особенно тепло грело солнце, приятно пахла горько-сладкая полынь, и спокойно жужжали шмели

над ярко-красными головками широко раскинувшихся лопухов.

А убитые?.. Так ведь их давно уже нет! Их свалили в общую яму и забросали землей. А старый нищий Авдей, тот, которого боится Топ и прочие маленькие ребятишки, смастерил из двух палок крепкий крест и тайком поставил его над могилой. Никто не видел, а Маша видела. Видела, но не сказала никому.

В укромном углу Маша остановилась и внимательно осмотрелась вокруг. Не заметив ничего подозрительного, она порылась в соломе и извлекла оттуда несколько книжек.

Перебрав их, она остановила свой выбор на томике стихов Пушкина. Маша раскрыла и начала читать. "Я помню чудное мгновенье...", "Мороз и солнце. День чудесный...", "Я вас любил. Любовь ещё быть может..."

Маша перечитывала эти стихи и начисто забывала про всё на свете. Иногда, она любила мечтать. Отодвинув в сторону книжку, она ложилась на солому и закрывала глаза. Маша воображала себя русской барыней, изящной великосветской красавицей. Старинное платье, украшенное жемчугами, бал, сверкают хрустальные люстры, блистательные кавалеры, склоняясь, целуют ей руки и говорят комплименты... Маша лежала на соломе и улыбалась собственным мыслям и смешным фантазиям.

Она так замечталась сегодня, что спохватилась только тогда, когда зазвякали колокольчики возвращающегося стада.

"Какой ужас, – подумала она. – Мать теперь ругаться будет, а то и есть, пожалуй, не оставит". И, спрятав свои книжки, она стремительно пустилась домой, раздумывая на ходу, что бы соврать такое получше.

Но, к величайшему удивлению, нагоняя она не получила, и врать ей не пришлось.

Мать почти не обратила на неё внимания, несмотря на то, что Маша чуть не столкнулась с ней у крыльца. Бабушка звенела ключами, вынимая зачем-то старый пиджак и штаны из чулана. Топ старательно копал щепкой ямку в куче глины.

Кто-то тихонько дёрнул сзади Машу за юбку. Обернулась – и увидела печально посматривающего мохнатого Шмеля.

– Ты что, дурачок? – ласково спросила она и вдруг заметила, что у собачонки рассечена чем-то губа.

– Мам! Кто это? – гневно спросила Маша.

– Ах, отстань! – досадливо ответила та, отворачиваясь. – Что я,

присматривалась, что ли?

Но Маша почувствовала, что мать говорит неправду.

– Это дядя сапогом двинул, – пояснил Топ.

– Какой ещё дядя?

– Дядя... серый... он у нас в хате сидит.

Выругавши "серого дядю", Маша отворила дверь. На кровати она увидела валявшегося в солдатской гимнастёрке здорового детину. Рядом на лавке лежала казённая серая шинель.

– Головень! – удивилась Маша. – Ты откуда?

– Оттуда, – последовал короткий ответ.

– Ты зачем Шмеля ударил?

– Какого ещё Шмеля?

– Собаку мою...

– Пусть не гавкает. А то я ей и вовсе башку сверну.

– Чтоб тебе самому кто-нибудь свернул! – с сердцем ответила Маша и залезла за печку, потому что рука Головня потянулась к валявшемуся тяжёлому сапогу.

Маша никак не могла понять, откуда взялся Головень. Совсем ещё недавно забрали его в армию, а теперь он уже опять дома. Не может быть, чтоб его так просто отпустили.

За ужином она не вытерпела и спросила:

– Ты в отпуск приехал?

– В отпуск.

– Вон что! Надолго?

– Надолго.

– Ты врёшь, Головень! – убеждённо сказала Маша, – Не отпускают сейчас в отпуск надолго, потому что – война. Ты

дезертир, наверно.

В следующую же секунду Маша получила здоровый удар по шее.

– Зачем девчонку бьёшь? – вступилась за Машу мать. – Нашёл воевать с кем.

Головень покраснел ещё больше, его круглая голова с оттопыренными ушами (за которую он и получил кличку) закачалась, и он ответил грубо:

– Помалкивайте-ка лучше... Кулацкие недобитки... Дождётесь, что я вас из дома повыгоню.

После этого мать как-то съёжилась, осела и выругала глотавшую слёзы Машу:

– А ты не суйся, дура, куда не надо, а то ещё и не так попадёт.

После ужина Маша забилась к себе в сени, улеглась на груду соломы за ящиками, укрылась материной поддёвкой и долго лежала не засыпая.

Потом к ней пробрался Шмель и, положив голову на плечо, взвизгнул тихонько.

– Что, дружок, досталось сегодня? – проговорила сочувственно Маша. – Не любит нас с тобой никто... ни Машу... ни Шмельку... Да...

И она вздохнула огорчённо.

Уже совсем засыпая, она почувствовала, как кто-то подошёл к её постели.

– Машенька, не спишь?

– Нет ещё, мам.

Мать помолчала немного, потом проговорила уже значительно мягче, чем днём:

– И чего ты суёшься, куда не надо. Знаешь ведь, какой он аспид... Всё сегодня выгнать грозился.

– Уедем, мам, отсюда. А?

– Эх, Машка! Да я бы хоть сейчас... Но разве проедешь теперь? Пропуски разные нужны, а потом и так – кругом вон что делается... Да и куда ехать?

...В сенцах темно. Сквозь распахнутую дверь виднеются густо

пересыпанное звёздами небо и краешек светлого месяца. Маша зарывается глубже в солому, приготавливаясь видеть продолжение интересного, но не досмотренного вчера сна. Засыпая, она чувствует, как приятно греет шею прикорнувший к ней верный Шмель...

...В синем небе края облаков серебрятся от солнца. Широко по полям жёлтыми хлебами играет ветер. И лазурно спокоен летний день. Неспокойны только люди. Где-то за тёмным лесом протрещали раскатисто пулеметы. Где-то за краем перекликнулись глухо орудия.

Между тем Головень ходил злой. Каждый раз, когда через деревеньку проходил красноармейский отряд, он скрывался где-то. И Маша поняла, что Головень в самом деле дезертир.

Как-то бабушка послала Машу отнести Головню на сеновал кусок сала и ломоть хлеба. Подбираясь к укромному логову, Маша заметила, что Головень, сидя к ней спиной, мастерит что-то. "Автомат! – удивилась Маша. – Вот так штука! Зачем он ему?"

Головень тщательно протёр затвор, заткнул ствол тряпкой и запрятал автомат в сено.

Весь вечер и несколько следующих дней Машу разбирало любопытство посмотреть, что за там за автомат: "Советский или немецкий? А может, там и наган есть?" При этой мысли у Маши даже дух захватило, потому что к наганам и ко всем носящим наганы она проникалась почтительным, боязливым уважением.

Как раз в это время утихло всё кругом. Красная Армия ушла, немцы ещё не появились. Тихо и безлюдно стало в маленькой кубанской станице, и Головень начал покидать сеновал и исчезать где-то подолгу. И вот как-то под вечер, когда лягушиными песнями зазвенел порозовевший пруд, когда гибкие ласточки заскользили по воздуху, и когда бестолково зажужжала мошкара, решила Маша пробраться на сеновал.

Дверца была заперта на замок, но у Маши был свой ход – через курятник. Заскрипела отодвигаемая доска, громко заклохтали потревоженные куры. Испугавшись произведённого шума, Маша быстро юркнула наверх. На сеновале было душно и тихо. Она пробралась в угол, где валялась красная подушка в перьях, и, принявшись шарить под крышей, наткнулась на что-то твёрдое. "Приклад!"

Но в этот самый момент она вдруг услышала, как торопливо задвигался замок снаружи. Маша положила автомат на место, привалив его сверху соломой. После чего, не теряя времени, она полезла обратно.

На улице, едва свернув за угол, Маша столкнулась с Головнём.

– А ты что тут делаешь? – удивился он.

Маша открыла рот, чтобы соврать что-нибудь, но Головень вдруг остановился, оглядел её и молодецки присвистнул.

– Что, Машка, – сказал он. – Пойдём ко мне на сеновал – я тебе покажу интересное...

– Чего это я там не видела, у тебя на сеновале? – Маша на всякий случай отступила назад.

– Да ты не боись. Я с девками обращаться умею.

Он подошёл и, схватив Машу двумя руками, поцеловал её крепко в губы. Маша вырвалась и с силою плюнула ему в лицо.

Головень остановился на месте. Он весь позеленел в один миг.

– Убью, сука! – прошептал он.

Маша бросилась в сторону и пустилась через огороды. Выбежав через калитку на улицу, она оступилась в канаву и, когда вскочила, то почувствовала, как рассвирепевший Головень вцепился ей в юбку.

"Убьёт! – подумала Маша. – Ни мамы, никого – конец теперь". И, получив сильный тычок в спину, от которого чёрная полоса поползла по глазам, она упала на землю, приготовившись получить ещё и ещё.

Но... что-то застучало по дороге. Почему-то ослабла рука Головня. И кто-то крикнул гневно и повелительно:

– Не сметь!

Открыв глаза, Маша увидела сначала ноги в солдатских сапогах несколько пар ног.

Кто-то сильными руками поднял девушку за плечи и поставил на землю. Только теперь рассмотрела она окружавших её солдат в приплюснутых касках и офицера в чёрной немецкой форме с железным крестом на груди. Головень стоял, растерянно, как военнопленный, опустив руки.

– Не сметь! – повторил незнакомец на чистом русском языке, почти без акцента, и, взглянув на заплаканное лицо Маши, добавил: – Не плачь, девочка, и не бойся. Больше он не тронет ни сейчас, ни после.

Потом оглядел Головня и опросил строго:

– Ты кто такой?

– Здешний, – хмуро ответил Головень.

– Красноармеец?

– Год не вышел.

– Ладно... Разберёмся с тобой потом.

И отряд двинулся дальше. А на дороге осталась недоумевающая и не опомнившаяся ещё Маша.

Посмотрела назад – нет никого. Посмотрела по сторонам – нет Головня. Посмотрела вперёд и увидела, как чернея, исчезает у закатистого горизонта, немецкий отряд.

Высохли на глазах слёзы. Утихала понемногу боль. Но идти домой Маша боялась и решила переждать до ночи, когда улягутся все спать. Направилась к речке. У берегов под кустами вода была тёмная и спокойная, посередине отсвечивала розоватым блеском и тихонько играла, перекатываясь через мелкое каменистое дно.

На том берегу, возле опушки зелёного леса, заблестел тускло огонёк костра. Почему-то он показался Маше очень далёким и заманчиво загадочным. "Кто бы это? – подумала она. – Пастухи разве?.. А может, и бандиты! Ужин варят, картошку с салом или ещё что-нибудь такое..." Маше здорово захотелось есть, и она пожалела искренне о том, что она не бандитка тоже. В сумерках огонёк

разгорался всё ярче и ярче, приветливо мигая издалека девчонке. Но ещё глубже жмурился, темнел в сумерках беспокойный лес.

Спускаясь по тропке, Маша вдруг остановилась, услышав что-то интересное. За поворотом, у берега, наигрывала балалайка, и какая-то девушка пела высоким переливающимся альтом, как-то странно, хотя и красиво разбивая слова:

Де-вушки, вой-на, вой-на

Идёт аж до Ура-ла!

Де-вушки, вес-на, вес-на!

А мо-ло-дость пропа-ла!

"Хорошо наяривает!" – с восхищением подумала Маша и бегом

пустилась вниз.

На берегу она увидела небольшую худенькую девицу, сидевшую возле затасканной сумки. Заслышав шаги, та оборвала песню и с опаской посмотрела на Машу:

– Ты чего?

– Ничего... Так!

– А-а! – протянула та, по-видимому, удовлетворённая ответом.

Тогда Маша спросила:

– Это ты сейчас пела?

– Я.

– А ты кто?

– Я – Ленка, – горделиво ответила та. – А что такое?

– Да ничего. Просто поёшь здорово.

– Я, сестричка, всякие песни знаю. На станциях по эшелонам иногда петь приходилось. Разные там песни. "Алёша-ша" или "Яблочко". А можно и "Интернационал". Но на такую музыку сейчас спрос небольшой. Разве какой-нибудь важный комиссар захочет...

Помолчали.

– А сюда ты зачем пришла?

– Крёстная у меня тут, бабка Онуфриха. Я думала хоть с месяц отожраться. Куда там! Чтоб, говорит, тебя через неделю, через две здесь не было!

– А потом куда?

– Куда-нибудь. Где лучше.

– А где лучше?

– Где? Если бы знать, тогда что! Найти надо.

– Приходи утром на речку, Ленка. Раков ловить будем!

– Не соврёшь? Обязательно приду! – очень довольная, ответила та.

Проскочив через калитку, Маша осторожно пробралась на тёмный двор и заметила сидящую на крыльце мать. Она подошла к ней и, потянувши за платок, сказала серьезно:

– Ты, мама, не злись... Я нарочно долго не шла, потому что Головень меня здорово избил.

– Мало тебе! – ответила мать, оборачиваясь. – Не так бы надо...

Но Маша слышит в её словах и обиду, и горечь, и сожаление, но только не гнев.

– Мам, – говорит она, присаживаясь с ней рядом, – я есть хочу. Как собака. Неужели ты мне ничего не оставила?..

Пришла как-то на речку скучная-скучная Маша.

– Убежим, Ленка! – предложила она. – Закатимся куда-нибудь подальше отсюда, честное слово!

– А мать что?

– Что мать?.. Головень злой ходит, пристаёт. Из-за меня мамку и Топа гонит.

– Какого Топа?

– Братишку маленького. Топает он чудно, когда ходит, ну вот и прозвали... Да и так надоело всё. Ну что дома?

– Убежим! – оживлённо заговорила Ленка. – Мне чего не бежать? Я хоть сейчас. По эшелонам собирать будем.

– Как собирать?

– А так: спою я что-нибудь, а потом скажу: "Всем бойцам нижайшее почтенье, чтобы был вам не фронт, а одно развлеченье. Получать хлеба по два фунта, табаку по осьмушке, не попадаться на дороге ни пулемёту, ни пушке". Тут как начнут смеяться, подставить шапку в сей же момент и сказать: "Граждане военные! Будьте добры, оплатите наш скромный девичий труд".

Маша удивилась лёгкости и уверенности, с какой Ленка выбрасывала эти фразы, но такой способ существования ей не особенно понравился, а закончила Ленка ещё интереснее.

– И, наконец, – заявила она, – мужская надобность – она и у бойцов имеется и у командиров – как у советских, так и у немцев; её, эту надобность, никто ещё не отменял.

Маша покраснела, как рак, и не нашлась, что сказать. Но, подумав, ответила, что, чем зарабатывать так, она бы с большей охотой пошла в партизаны, или к немцам служить – лишь бы только кормили.

– Слушай, Ленка, – вдруг предложила она. – У меня есть лучше идея. А давай в Турцию убежим?.. Турция здесь недалеко. Доберёмся до Грузии, а там перейдём границу.

Ленка задумалась. Потом спросила:

– А в Грузии сейчас кто: Красная армия или немцы?

– Откуда я знаю? – Маша пожала плечами. – Да и какая разница?

– Как это "какая разница"? Тебе охота через фронт идти – под пулями?.. Хотя, идея интересная. Подумать надо.

План побега разрабатывали долго и тщательно. Предложение Ленки смыться сейчас же, не заходя даже домой, было решительно отвергнуто.

– Перво-наперво хлеба надо хоть для начала захватить, – заявила Маша. А то как из дома, так и по соседям. А потом спичек...

– Котелок бы хорошо. Картошки в поле нарыли – вот тебе и обед!

Маша вспомнила, что Головень принёс с собой крепкий медный котелок. Бабушка натёрла его золой, и, когда он заблестел, как праздничный самовар, спрятала в чулан.

– Заперто только, а ключ с собой носит.

– Ничего! – Заявила Ленка. – Из-под всякого запора при случае можно, повадка только нужна.

Решили теперь же начать запасать провизию. Прятать Маша предложила в солому у сараев.

– Зачем у сараев? – возразила Ленка. – Можно ещё куда-нибудь... А то рядом с мёртвыми!

– А тебе что мёртвые? – удивлённо спросила Маша.

В этот же день Маша притащила небольшой ломоть сала, а Ленка тщательно завёрнутые в бумажку три спички.

– Нельзя помногу, – пояснила она. – У Онуфрихи всего две коробки, так надо, чтоб незаметно.

И с этой минуты побег был решён окончательно.

А везде беспокойно бурлила жизнь. Где-то недалеко проходил фронт. А кругом ошивались всевозможные банды.

Бои происходили совсем рядом, и власть уже успела перемениться, но жители этого сильно не чувствовали. Красная армия отступила, пришли немцы, но и они не задержались. Заняв станицу, немцы повесили нескольких коммунистов и велели крестьянам выбрать себе старосту. Старосту крестьяне выбрали, после чего немцы ушли. Ушли, оставив крестьян на растерзание бандитам, одни из которых называли себя партизанами, а другие не называли никакак.

Беспредел царил в округе: грабежи и убийства давно стали нормой, и крестьяне, которые недавно ещё встречали немецкую армию хлебом-солью, в ужасе ждали теперь возвращения красных. Но даже и они больше были согласны опять наклонить шеи под тяжёлый комиссарский хомут, чем дальше терпеть тот ужас и ту анархию, что творились вокруг.

Грозой всех окрестных сёл и станиц был партизанский командир Козолупов. У него морщина поперёк упрямого лба залегла изломом, а глаза из-под седоватых бровей посматривали тяжело. Угрюм был комиссар!

Ещё один герой этого смутного времени – хитрый, как чёрт, командир Лёвка. С тех пор, как отбился Лёвка из-под начала Козолупова, сначала глухая, а потом и открытая вражда пошла между ними.

Объявил Козолупов свой приказ крестьянам: "Не давать Лёвке ни сала для людей, ни хат для ночлега". Объяснил доходчиво, что Лёвка – троцкист, белогвардеец и вообще предатель.

Засмеялся Лёвка, объявил свой приказ. То же самое – про Козолупова.

Дошло это дело до немцев. Написали они третий, уже по немецки, но с переводом: "Объявить Лёвку и Козолупова вне закона. За помощь бандитам, за укрывательство их – расстрел." – И всё. Объявили и скрылись. Не до партизан им было сейчас, потому что здорово гнула их, напирая, Красная армия.

И пошло тут что-то такое, чего и не разберёшь. Уж на что дед Захарий! На трёх войнах был. А и то, когда садился на завалинке возле рыжей собачонки, которой один пьяный партизан пулей ухо продырявил, говорил:

– Ну и времечко!

Приехали сегодня партизаны, человек с двадцать. Заходили двое к Головню. Гоготали и пили чашками мутный крепкий самогон.

Маша смотрела с любопытством из калитки.

Когда Головень ушёл, Маша, давно хотевшая узнать вкус самогонки, слила остатки из чашек в одну.

– Ма-шка, мне! – плаксиво захныкал Топ.

– Оставлю, оставлю!

Но едва она опрокинула чашку в рот, как, отчаянно отплёвываясь, вылетела на двор.

Возле сараев она застала Ленку.

– А я, Ленка, штуку знаю.

– Какую?

– У нас за хатой партизаны яму через дорогу вырыли, а кто её знает зачем. Наверно, чтоб никто не ходил.

– Как же можно не ходить? – с сомнением возразила Ленка. – Тут не так что-то. И партизаны собрались и яму вырыли... Не иначе, как что-нибудь затевается.

Пошли осматривать свои запасы. Их было ещё немного: два куска сала, кусок копчёного мяса и с десяток спичек.

В тот вечер солнце огромным красноватым кругом повисло над горизонтом у колхозных полей и заходило понемногу, не торопясь, точно любуясь широким покоем отдыхающей земли.

Далеко, в соседней станице, приткнувшейся к опушке леса, ударил несколько раз колокол. Но не тревожным набатом, а так просто, мягко-мягко. И когда густые, дрожащие звуки мимо соломенных крыш дошли до уха старого деда Захария, удивился он немного давно не слышанному спокойному звону и, перекрестившись неторопливо, крепко сел на свое место, возле покривившегося крылечка. А когда сел, тогда подумал: "Какой же это праздник церковный завтра будет?" И так прикидывал и этак – ничего не выходит. Потому как престольный уже прошёл, а Спасу ещё рано. И спросил Захарий, постучавши палкой в окошко, у выглянувшей оттуда старухи:

– Горпина, а Горпина, или у нас завтра воскресенье будет?

– Что ты, старый! – недовольно ответила перепачканная в муке Горпина. Разве же после среды воскресенье бывает?

– О то ж и я так думаю...

И усомнился дед Захарий, не почудилось ли это ему, а ежели не почудилось, то не худой ли какой это был звон.

Набежал ветерок, колыхнул чуть седую бороду. И увидел дед Захарий, как высунулись из-за чего-то любопытные бабы из окошек, выкатились ребятишки из-за ворот, а с поля донёсся какой-то протяжный, странный звук, как будто заревел бык либо корова в стаде, только ещё резче и дольше.

Уо-уу-ууу...

А потом вдруг как хрястнуло по воздуху, как забухали возле скотины выстрелы и затрещали автоматные очереди... Позахлопывались разом окошки, исчезли с улиц дети. И не мог только встать и сдвинуться напуганный старик, пока не закричала на него Горпина:

– Ты тюпайся швыдче, старый дурак! Или ты не видишь, что такое начинается?

А в это время у Маши колотилось сердце такими же неровными, как выстрелы, ударами, и хотелось ей выбежать на улицу узнать, что там такое. Было ей страшно, потому что побледнела мать и сказала не своим, тихим, голосом:

– Ляг... ляг на пол, Машенька. Господи, только бы из орудиев не начали!

У Топа глаза сделались большие-большие, и он застыл на полу, приткнувши голову к ножке стола. Но лежать ему было неудобно, и он сказал плаксиво:

– Мам, я не хочу на полу, я на печку лучше.

– Лежи, лежи! Вот придёт красный... он тебе!

В эту минуту что-то особенно здорово грохнуло, так что зазвенели стёкла окошек, и показалось Маше, что дрогнула земля. "Гранаты бросают!" – подумала она и услышала, как мимо потемневших окон с топотом и криками пронеслось несколько человек.

Всё стихло. Прошло ещё с полчаса. Кто-то застучал в сенцах, изругался, наткнувшись на пустое ведро. Распахнулась дверь, и в хату вошёл вооружёный Головень.

Он был чем-то сильно разозлен, потому что, выпивши залпом ковш воды, оттолкнул сердито автомат в угол и сказал с нескрываемой досадой:

– Ах, чтоб ему!..

Утром девушки встретились рано.

– Ленка! – спросила Маша. – Ты не знаешь, отчего вчера... С кем это?

У Ленки зоркие глаза блеснули самодовольно. И она ответила важно:

– О, подруга! Было такое...

– Только ты правду, пожалуйста! Я ведь видела, как ты сразу же за огороды бросилась.

– Машина вчера немецкая проезжала. Остановились немцы её починить. Она только оттуда, а партизаны, которые следили за ней – в колокол на колокольне: бум!.. – сигнал, значит.

– Ну?

– Ну вот и ну... Подъехала к деревне, а по ней из автоматов. Она было назад, глядь – ограда уже заперта.

– И поймали кого?

– Нет... Оттуда такую стрельбу подняли, что и не подступиться... А потом видят – дело плохо, и врассыпную... Тут их и постреляли. А один убежал. Офицер. Гранату бросил – у Онуфрихиной хаты все стёкла полопались. По нём из автоматов кроют, за ним гонятся, а он через плетень, через огороды, да и утёк.

– А машина?

– Машина и сейчас тут... только негодная, потому что, как убегать, один гранатой запустил. Всю искорежил...

Весь день только и было разговоров, что о вчерашнем происшествии. Партизаны пропали ещё ночью. И осталась снова без власти маленькая станица.

Между тем приготовления к побегу подходили к концу.

Оставалось теперь стащить котелок, что и решено было сделать завтра вечером при помощи длинной палки с насаженным гвоздём через маленькое окошко, выходящее в огород.

Ленка пошла обедать. Маше не сиделось, и она отправилась ожидать её к сараям.

Завалилась было сразу на солому и начала баловаться, защищаясь от яростно атакующего её Шмеля, но вскоре привстала, немного встревоженная. Ей показалось, что снопы разбросаны как-то не так, не как обычно. "Неужели из детей кто-нибудь лазил? Вот же, бестолочь!" И она подошла, чтобы проверить, не открыл ли кто место, где спрятана провизия. Пошарила рукой – нет, тут! Вытащила сало, спички, хлеб. Полезла за мясом – нет!

– Вот же, ворьё проклятое! – выругалась она. Потом подумала. – Нет. Это не иначе как Ленка сожрала. Если бы кто из мальчишек, так те уж всё сразу бы.

Вскоре показалась и Ленка. Она только что пообедала, а потому была в самом замечательном настроении и подходила, беспечно насвистывая.

– Ты мясо ела? – спросила Маша, уставившись на неё сердито.

– Ела! – ответила та удивлённо. – А, что, нельзя?

– Нет, можно! – напустилась на неё разозленная Маша. – А тебе кто разрешил? А мы о чём договаривались? А на дорогу что брать, а?..

Ленка опешила.

– Так это же я дома за обедом. Онуфриха раздобрилась, кусок из щей вынула – здоровый кусок!

– А отсюда кто взял?

– Не знаю.

– И я не знаю...

– Честное комсомольское! Вот чтоб мне провалиться сию же секунду, если брала.

Но потому ли, что Ленка не провалилась "сию же секунду", или потому, что она отрицала обвинение с необыкновенной горячностью, но только Маша решила, что на этот раз та и в правду не врёт.

Глазами скользнув на солому, Маша позвала Шмеля, протягивая руку к хворостине:

– Шмель, а ну иди сюда, дрянь ты этакий! Иди сюда, собачий сын!

Но Шмель не любил, когда с ним так разговаривали. И, бросив теребить жгут, опустив хвост, он сразу же направился в сторону.

– Он сожрал, – с негодованием подтвердила Ленка. – Чтоб ему лопнуть. И кусок-то какой был жирный!

Перепрятали всё повыше, заложили доской и привалили кирпич.

Потом лежали долго, рисуя заманчивые картины будущей жизни.

– А вот если бы до границы добраться! В Турцию. Там хорошо – никакой войны нет, спокойно.

– Только мы языка ихнего не знаем, – с сожалением заметила Ленка.

– Выучим, нечего. Времени у нас будет – сколько угодно.

– А эти турки – они нас в рабство не продадут?.. – начала опять Ленка и добавила серьезно: – Мне, подруга, в рабство совсем не хочется.

– Мне тоже, – созналась Маша.

Она хотела сказать что-то ещё, но остановилась, потому что Шмель, улёгшийся под боком Маши, поднял голову, насторожил почему-то уши и заворчал предостерегающе и сердито.

– Ты что? Что ты, Шмелик? – с тревогой спросила его Маша и погладила по голове.

Шмель замолчал и снова положил голову между лап.

– Крысу чует, – шёпотом проговорила Ленка и, притворно зевнув, добавила: – Домой, Маша, надо идти.

– Пойдём, – согласилась Маша.

Они встали.

Шмель поднялся тоже, но не пошёл сразу, а остановился возле соломы и заворчал тревожно снова, как будто дразнил его кто из темноты.

– Крыс чует! – повторила теперь Маша.

– Крыс? – каким-то упавшим голосом ответила Ленка. – А только почему же это он раньше их не чуял? – И добавила негромко: – Холодно что-то. Давай пойдём быстро, Маша! А немец тот, что убежал, где-то возле деревни недалеко.

– Откуда ты знаешь?

– Так, думаю! Посылала меня Онуфриха к Горпине, чтобы взять

взаймы полчашки соли. А у неё в тот день рубаха с плетня пропала. Я пришла, слышу из сенец ругается кто-то: "И бросил, говорит, какой-то рубаху под жерди. Пёс его знает, или собак резал! Мы ж с Егорихой смотрим: она порвана, и кабы немного, а то вся как есть". А дед Захарий слушал-слушал, и говорит: "О, Горпина..."

Тут Ленка многозначительно остановилась, посматривая на Машу, и, только когда та нетерпеливо занукала, начала снова:

– А дед Захарий и говорит: "О, Горпина, ты спрячь лучше язык подальше". Тут я вошла в хату. Гляжу, а на лавке рубашка лежит, порванная и вся в крови. И как увидела меня, села на неё Горпина сию же секунду и велит: "Подай ей, старый, с полчашки", а сама не поднимается. А мне что, я и так видела. Так вот, думаю, это немца пулей ранило.

Помолчали, обдумывая неожиданно подслушанную новость. У одной глаза прищурились, уставившись неподвижно и серьёзно. У другой забегали и заблестели юрко.

Маша сказала:

– Вот что, Ленка, молчи лучше и ты. Много и так поубивали немцев у нас возле станицы, и всё поодиночке.

Назавтра утром был назначен побег. Весь день провела Маша сама не своя. Разбила нечаянно чашку, наступила на хвост Шмелю и чуть не вышибла кринку кислого молока из рук входящей бабушки, за что и получила здоровую оплеуху от Головня.

А время шло. Час за часом прошёл полдень, обед, наступил вечер.

Спрятались с Ленкой в саду, за разросшимися кустами малины, и стали выжидать.

Спрятались там они рановато, и долго ещё через двор проходили то один, то другой. Наконец пришёл Головень, позвала Топа мать. И прокричала с крыльца:

– Маша! Ма-ашенька! Где ты там делась?

"Ужинать!" – решила она, но откликнуться, конечно, и не подумала. Мать постояла-постояла и ушла.

Подождали. Крадучись вышли. Возле стенки чулана остановились. Окошко было довольно высоко. Девушки нашли большой длинный пень, Ленка взабралась на него, а Маша поддерживала её снизу двумя руками. Ленка осторожно просунулась в окошко.

– Темно очень, – шёпотом пожаловалась Ленка. С трудом зацепив котелок, она потащила его к себе. – Есть!

– Ленка, – спросила её Маша, когда та уже стояла на земле, – а колбасу где ты взяла?

– Там висела рядышком. Бежим скорей!

Проворно юркнули в сторону, но за плетнём вспомнили, что забыли палку с крюком у стенки. Маша – назад. Схватила и вдруг увидела, что в дыру плетня просунул голову и любопытно смотрит на неё Топ.

Маша, с палкой и с колбасой, так растерялась, что опомнилась только тогда, когда Топ спросил её:

– Ты зачем койбасу стащила?

– Это не стащила, Топ. Это надо, – поспешно ответила Маша. – Воробушков кормить. Ты любишь, Топ, воробушков? Чирик-чирик!.. Ты не говори только. Не скажешь? Я тебе гвоздь завтра дам хороший!

– Воробушков? – серьёзно спросил Топ.

– Да-да! Правда!.. У них нет... Бедные!

– И гвоздь дашь?

– И гвоздь дам... Ты не скажешь, Топ? А то не дам гвоздя и со Шмелькой играть не дам.

И, получив обещание молчать (но про себя усомнившись в этом сильно), Маша помчалась к нетерпеливо ожидавшей Ленке.

Сумерки наступали торопливо, и, когда девушки быстрым шагом дошли до сараев, чтобы спрятать котелок и злополучную колбасу, было уже темно.

– Прячь скорей!

– Давай! – и Ленка полезла внутрь. – Маша, тут темно,

тревожно ответила она. – Я не найду ничего.

– А, дурная, врёшь ты, что не найдёшь! Испугалась уже!

Полезла сама. В потёмках нащупала руку Ленки и почувствовала, что рука дрожит.

– Ты чего? – спросила Маша, ощущая, что страх начинает передаваться и ей.

– Там... – и Ленка крепче ухватилась за Машу.

А Маша ясно услышала доносящийся из тёмной глубины сарая тяжёлый, сдавленный стон.

В следующую же секунду, с криком скатившись вниз, не различая ни дороги, ни ям, ни тропинок, обе девушки в ужасе неслись прочь.

В эту ночь долго не могла заснуть Маша. Оправившись от испуга и чувствуя себя в безопасности за крепкой задвижкой двери, она сосредоточенно раздумывала над странными событиями последних дней. Понемногу в голове у неё начали складываться кое-какие предположения... "Кто съел мясо?.. Почему ворчал Шмель?.. Чей это был стон?.. А что, если?.."

Она долго ворочалась и никак не могла отделаться от одной навязчиво повторявшейся мысли.

Утром она была уже у сараев. Отвалила солому и забралась в дыру. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь многочисленные щели, прорезали полутьму пустого сарая. Передние подпорки там, где должны были быть ворота, обвалились, и крыша осела, наглухо завалив вход. "Где-то тут", – подумала Маша и поползла. Завернула за груду рассыпавшихся необожжённых кирпичей и остановилась, испугавшись. В углу, на соломе, вниз лицом лежал человек. Заслышав шорох, он