Текст книги "Почем нынче Ван Гог"

Автор книги: Александр Астраханцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Александр Астраханцев
Почем нынче Ван Гог

– Вот, значит. И назвали мы его с Олегом – УИКГМ-1, то есть «усилитель импульсов коры головного мозга», первая рабочая модель.

– Мда-а, интересно… Ну, давай за твой УИКГМ!

Это в изрядно захламленной комнатенке, больше похожей на мастерскую, чем на жилье, с одним окном, распахнутым в теплые и сухие сентябрьские сумерки, навстречу светлому закату за верхушками тихо роняющих жухлый лист тополей, сидели за столом двое сверстников лет этак слегка за тридцать: один, тот, что рассказывал про УИКГМ – крепыш с круглой, коротко стриженой головой, другой, что поднял сейчас рюмку и предложил выпить за УИКГМ – наоборот, худой и жилистый, с аскетически впалыми щеками, жидкой бородкой, лысеющим теменем и длинными, свисающими сзади на плечи волосами. Крепыша звали Андреем Кузиным, высокого и худого – Сергеем Мамоновым, однако друг друга они называли уменьшительно-грубоватыми именами, даже, скорее, кличками, оставшимися от детства: Мамонов Андрея – «Андрюхой», а Кузин Сергея, соответственно – «Серегой». Перед ними, слабо отражаясь в темной полировке стола, стояла початая бутылка коньяка, а также кое-как, по-холостяцки собранная закуска в тарелках: грубые ломти хлеба и колбасы, алые помидоры и желтые крупные яблоки.

Еще на столе перед ними стоял небольшой, сантиметров в тридцать высоты ящичек в черной пластиковой облицовке, с многочисленными кнопочками, рычажками, светящимися глазками и прорезями окошечек, в которых виднелись шкалы с тончайшими, словно паутинки, качающимися и пульсирующими стрелками.

Сидящие опрокинули в себя по рюмочке, шумно выдохнули и закусили всем понемногу; хозяин, крепыш Кузин, забыл положить на стол вилки, поэтому ели руками.

– Аббревиатура, конечно, не блеск, – заметил Мамонов. – Не умеете вы, технари, красиво называть свои детища. УИКГМ! Извини меня, но это звук отрыжки… Так что, это у вас секретная работа, или как?

– Да какая секретная! – вяло махнул рукой Кузин. – Теоретические основы ее давно известны, и во всех странах этот прибор разрабатывается; может, даже где-то и готов, так что все эти секреты – чистая условность; тут важно, кто первый. Хотя болтать, конечно, слишком не надо – я-то тебе как другу детства: все – между нами.

– Да поня-атно! Но вы с Олегом заявку на патент-то хоть подали?

– Конечно! Только пока там почешутся, пока экспертизу пройдет – это ж гонки на черепахах. Хорошо хоть, патент действует со дня подачи заявки – надеюсь, все-таки будем первыми, и тогда – вот им всем! – Кузин показал кому-то в пространство задорный кукиш.

– И он что, в самом деле усиливает работу мозга? – недоверчиво кивнул Мамонов на черный ящичек.

– Мгм, – кивнул Кузин с набитым ртом – он как раз откусил бок сочного хрусткого яблока.

– И как он действует?

– Н-ну… как бы это тебе попроще-то? – Кузин, наконец, разжевал и проглотил откушенное. – Ты имеешь представление о биоимпульсах коры головного мозга?

– Имею, конечно! – уверенно заявил Мамонов. – Постоянно читаю «Науку и жизнь».

– Х-хэ, скажи еще: журнал «Мурзилку» читаешь!.. В общем, каждый участок твоей корки генерирует биоэнергетические импульсы, причем каждый импульс – это целый каскад волн. Усекаешь?

Мамонов кивнул.

– И вот, представь себе: каждый участок твоей корки работает как радиостанция, а я, предположим – этот прибор! – Андрей постучал ногтем по корпусу черного ящика; увлекшись рассказом, он оживился, глаза его возбужденно заблестели. – Так вот, мне надо настроиться на твою корку, отловить самый сильный, рабочий, так сказать, импульс, очистить от помех – а их жуть сколько: тут и сердце, и желудок, и дыхалка, и мочеполовая система – это ж тоже мощные источники, не считая внешних… Отловить, значит, разложить, прочитать импульс, потом снова сгенерировать, усилить – и отправить в твою башку. Причем это легко, если вшить в череп антенну, а попробуй отловить и отправить обратно без нее!

– Мда-а… – Мамонов, пощипывая бороденку, взглянул на черный неказистый ящик с некоторым уважением. – Это интересно, – с серьезностью, не то искренней, не то деланной, изрек он. – А какие именно импульсы он усиливает?

– Н-ну, в первую очередь, конечно, при запоминании – когда в мозгу преобладает один устойчивый импульс. Хочешь, на тебе проверю?

– Потом, – состорожничал Мамонов. – Надо, наверное, на трезвую голову… А это не опасно?

– Да ты что! Мы на себе уже обкатали.

– Двоечникам должен хорошо помогать.

– Слишком дорого, – рассмеялся Андрей, – пускай сами учат… Вот людям творческим – другое дело! Писателям, ученым, инженерам… Представляешь, как можно изменить жизнь? Это же сказка будет!

– А скажи, – задумчиво спросил Мамонов, не очень внимательно слушая товарища, – он должен, в таком случае, помогать гипнозу?

– Гипнозу? – переспросил Кузин и задумался. – В принципе, да!.. Ты хорошую мысль подал: можно использовать в медицине!

– И много у вас этих приборов? – спросил Мамонов, сосредоточенно собрав брови на переносице, упорно размышляя о чем-то своем.

– Да откуда! Два всего – все ведь вручную, все методом тыка, – простодушно откровенничал Кузин. – Это, – небрежно кивнул он на свой черный ящик, – аналог, я его дома собрал, для себя; балуюсь вот от нечего делать вечерами, совершенствую.

– А если украдут?

– Ящик-то? – рассмеялся Кузин. – Да пусть крадут! Кроме нас с Олегом, тут никто ничего не поймет, вся программа – в этой кости, – расхваставшись, постучал он пальцем по своему крепкому лбу. – Ну что, выпьем за мой секрет?

Снова выпили по рюмочке; закусили.

– Ты меня извини за прозаический вопрос, – продолжил между тем Мамонов, – но что тебе теперь обещает этот ящик в смысле мани-мани? – характерным движением он потер нечто невидимое меж большим и указательным пальцами.

– В смысле мани-мани? – переспросил Кузин. – Да пока ничего… Конечно, если б мы с Олегом работали не в нашем чертовом НИИ и не были повязаны темой, можно бы просто толкнуть его за бугор – уверен, там за него не поскупились бы. Хотя… на кого напорешься и там. А тут единственный путь – ждать: как пойдет конъюнктура, будем ли первыми, и чем платить будут? Вот такой расклад… Да черт с ним, поживем – увидим, – беспечно махну он рукой. – Ну, ладно, как ты, рассказывай. Что новенького в искусствоведении?

– А знаешь, Андрюха, – не слыша товарища, сказал Мамонов, – у меня в голове сложился грандиозный план!

Андрей вдруг расхохотался.

– Чего ты? – недоуменно спросил Мамонов. – Чем это я тебя так рассмешил?

– А тем, – торжествующе ответил Андрей, подняв палец, – что мой УИКГМ, несмотря на неблагозвучную аббревиатуру, работает как часы! Знаешь, почему у тебя родился грандиозный план? Сказать?

– Ну, скажи.

– Потому что я включил и настроил его на тебя! Видишь: действует и на пьяные мозги!

– Прекрасно, – кисловато, безо всякого воодушевления отозвался Мамонов. – Можешь теперь переключить его на себя, чтобы лучше усвоить мою мысль. И послушай внимательно. А перед этим давай-ка еще вмажем, – он наполнил рюмки и поднял свою. – За успех нашего безнадежного предприятия, которое я хочу тебе предложить!

Выпили, выдохнули разом, сложили по бутерброду с колбасой и взяли по помидору; Мамонов откусил от того и другого, прожевал и стал развивать свое предложение, начав, впрочем, издалека:

– Ты вот не знаешь, сколько получишь за него – и получишь ли вообще? А ведь с его помощью, как я понял, можно уже сегодня… ну, не сегодня, а, скажем, уже завтра заработать бабки…

Кузин хотел возразить, но Мамонов движением руки остановил его:

– Нет, ты дослушай – я тебя слушал. И, между прочим, не перебивал! Знаю, что ты скажешь: что ты не имеешь права, ты не один над ним работал…

– Но я действительно не имею права!

– Нет, имеешь, потому что Олег – всего лишь твой прямой начальник и руководитель темы, а ты, ты – главный исполнитель, ты – автор этого ящика!

– Я действительно много сил вложил, но Олег…

– Не надо! Знаю, сколько ты над ним бился – ты ж еще студентом мне о нем уши прожужжал! И прекрасно знаю, сколько сил ты на него убил: у тебя даже семьи нет, от тебя жена ушла – ты не мог ее обеспечить! Посмотри, как ты одет, чем питаешься, в какой дыре живешь! А у твоего распрекрасного Олега Скроботова, между прочим, и жена, и квартира, и машина есть, и зарплата, наверное, раза в два побольше! А результат вы поделите как? Пополам? Или он как начальник урвет больше?

– Нет, пополам – мы уже говорили.

– Ой, свежо предание! А если долларами запахнет – тут столько сразу набежит, что тебе и места у пирога не хватит!

– Но это ты так думаешь… Так где твоя идея?

– Ну вот, значит… Нет, давай сначала еще по одной!

Выпили еще по одной.

– А теперь рассмотрим меня, грешного, – продолжал Мамонов, уже более свободно и раскованно. – Да, кандидат искусствоведения. Казалось бы, должен неплохо жить – но как может жить кандидат искусствоведения в нашем с тобой городе при нашем убогом музее, плюс две-три лекции в пединституте, плюс одна-две статейки в газете? Это ж – чтоб только с голоду не сдохнуть!..

– Не прибедняйся! Ты ж иконами приторговываешь, и неплохо, вроде бы, а? – Андрей, улыбаясь, погрозил ему пальцем.

– А куда деваться? Ты ж вон тоже телевизоры чинишь!

– Чиню, – признался Андрей. – Да силком всучивают!

– Ну, приторговываю, уличил. И знаю как облупленных всех этих торгашей картинами, иконами, раритетами! Если им в лапы приплыло что-то интересное, к кому, думаешь, они бегут на консультацию? Ко мне, конечно! Так почему я, специалист, знающий настоящую цену этому, должен жить намного хуже их? Ты можешь мне ответить?

– Но так и должно быть! Честные всегда будут хуже жуликов жить!

– А я считаю, что так быть не должно!.. Так вот, у одного из этих торгашей я видел вчера небольшой холстик; представь себе: подлинный Ван Гог, из серии провансальских пейзажей! Можешь себе представить? Под-лин-ный!.. Не вижу удивления на лицах!

– А откуда, интересно, он у него взялся?

– А хрен его знает!.. До сих пор выплывают. Даже у нас. Я, конечно, обязан был взять его для нашего музея – но он же нищий, наш музей, он бедней церковной мыши! Я попросил мужика оставить его для меня. Он оставил. Но расплатиться с ним я должен сразу, без расписок – чтоб никаких следов. Кстати, ты деньгами не богат?

– Да откуда, Серега – я не богаче твоего музея.

– Вечно у тебя ничего нет.

– Но я найду, если надо…

– Можно бы даже так: выкупить его вместе, а потом толкнуть за бугор: в Москве сейчас этих скупщиков – как воронья на свалке, – да толкнуть с умом. Я думаю, на много годочков подпитал бы нас с тобой Ваня Гог. И хорошо бы – провернуть это с помощью твоего усилителя!

– А причем здесь он?

– Не понял? Да он же, торгаш мой, хоть в Ван Гоге ни уха ни рыла, но слыхал, что дорого, а потому будет драть безбожно.

– Кто он такой, этот твой торгаш?

– Да-а, недоделанный один, и фамилия подходящая: Ханыкин. Выставили в свое время из худучилища: подделывал и загонял иконы. Я ж ему теорию искусств и преподавал. Тот еще жох!

– А этот его Ван Гог – не подделка?

– За кого ты меня держишь? Я ж на постимпрессионизме зубы съел, у меня диссертация по «мирискусникам», а ноги у них оттуда растут! Да, я тебе скажу, слабо ему подделать – я с лупой ее осмотрел, поверь на слово!.. Но надо вдвоем: я б мозги пудрил, а ты бы с этой своей штукой поддержал мой напор. Может твой УИКГМ такую операцию выполнить?

– В принципе, может, – помолчав, ответил Кузин. – Но неудобно: что-то вроде шантажа получается?

– Брось ты!

– А, потом, я слово Олегу дал.

– Ну вот, опять про белого бычка! – фыркнул Мамонов. – «Слово дал»! Да что такое слово в наше время? А твой Олег тебе слово дал? Ты уверен, что он тут же не нарушит его, как запахнет монетой?.. Я ж тебя не прошу денно и нощно эксплуатировать прибор – нужно-то всего один-единственный раз прийти, спрятавши его, к тому же, в портфель, так что его и в глаза никто не увидит, побыть полчаса и снова уйти; остальное беру на себя. И ничего больше не надо – только настроить его и побыть около. Это, я тебе доложу, не более нечестно, чем обучать кретинов. Да нас боженька еще благодарить будет, что накажем прохвоста!

– Ты считаешь, мы с тобой имеем право наказывать?

– Конечно! – решительно ответил Мамонов.

– Серега, ты толкаешь на преступление.

– Да чего тебе втемяшилось? Никакого преступления тут нет – еще такой статьи для тебя не придумали в Уголовном Кодексе!.. Кстати, хорошая проверка твоего аппарата!

– Ладно, уговорил, – махнул Кузин размякшей после выпитого рукой – его, похоже, забавляла внешняя сторона дела: проверка детища и почти детективный план действий. – Давай – за успех нашего безнадежного предприятия!

Они чокнулись и выпили.

– Сколько наличности ты можешь дать? – спросил далее Мамонов.

– А сколько надо?

– Да сколько можешь. Имей в виду, тут доллары нужны.

– Попробую поклянчить у предков: хвалились, что дадут, если женюсь, – рассмеялся Кузин. – Вот и огорошу! А потом скажу, не получилось, – и верну.

– Да вернешь, конечно – в течение двух недель я это проверну: слетать в Москву и обратить товар в деньги. Причем минимум в десятикратном размере!..

Обо всех деталях договорились тут же, с вечера.

* * *

Операция по выманиванию Ван Гога прошла, можно сказать, блестяще.

К Ханыкину пришли часов в десять утра – не слишком рано, но и не слишком поздно, когда, по расчетам Мамонова, тот должен уже встать и позавтракать, но еще не быть занятым делами, а потому – в благодушном расположении духа. Поднялись по лестнице обычного панельного дома, остановились напротив обычной квартиры с бронированной стальной, с глазком посередине, двери. Кузин осторожно поставил портфель, открыл его, сел на корточки и минут пять поколдовал над своим усилителем, настраивая и расправляя внутри портфеля компактную усиленную антенну, затем аккуратно закрыл портфель и кивнул Мамонову. Мамонов нажал кнопку звонка.

Прошло несколько долгих минут, которые растянулись в целую вечность; нетерпеливый человек давно бы уж плюнул с досады, повернулся и ушел. Но они стояли ждали.

– Может, его дома нет? – шепнул Кузин.

Мамонов движением руки успокоил его.

– Это у него тактика такая, – шепотом ответил он.

Наконец, там кто-то зашевелился, загремел засов, звякнула цепочка, затем, слышно, распахнулась внутренняя дверь, и недовольный голос глухо спросил:

– Кто?

– Гоша, это я, Сергей! – ответил Мамонов.

– Ты один?

– Нет, с товарищем.

– Что за товарищ?

– Товарищ детства, мы вместе берем картинку, хочет взглянуть!

За стальной дверью послышалось сопение – хозяин, видимо, прильнул к глазку. Мамонов подвинул Андрея, чтобы хозяин смог рассмотреть его внимательнее. Потом, наконец, щелкнул замок; бронированная дверь, взвизгнув, отворилась и впустила обоих.

Прихожая как прихожая – длинная, узкая и тесная. Хозяин, лысоватый полнеющий молодой мужчина с широким бледным лицом, по-домашнему расхристанный: в застиранной майке с короткими рукавами, растянутых брюках-трико с пузырями на коленях и в растоптанных шлепанцах на босу ногу, – захлопнул за гостями дверь и сразу же пристально вгляделся в Андрея, переведя подозрительный взгляд на громоздкий портфель. Мамонов, перехватив его взгляд, похлопал по портфелю Андрея рукой и дружелюбно произнес:

– Вот пожалуйста – целый портфель денег принесли!

– Ну, ладно, – удовлетворенно сказал тогда хозяин, и глаза его потеплели. – Сейчас я на минуту удалюсь, и приступим. Вы уж извините – застали меня, можно сказать, врасплох, – он развел руками и скрылся за тяжелой портьерой.

Его не было не минуту, как он пообещал, а еще минут пять, показавшихся гостям вечностью. Что это за минута у него такая? Стоя в прихожей и переминаясь, они ободряюще переглянулись: дескать, ничего, все пока нормально!

Но вот хозяин появился, принаряженный в яркий свитер и голубенькие щеголеватые джинсы, аккуратно на этот раз причесанный, сразу преобразившись в энергичного и благодушного дельца средней руки, и повел их дальше. Они прошли сначала в тесно заставленную мебелью гостиную; весь джентльменский набор среднестатистического горожанина пребывал здесь в непоколебимом наличии: диван, кресла, «стенка» с книгами, хрусталем и фарфором, громадина-телевизор, ковер на полу, люстра с хрустальными слезками – на потолке и, конечно же, несколько икон на стене – для украшения; однако унылую эту гармонию нарушала одна-единственная вещь, совершенно вываливаясь из этого набора: крупный пейзаж на стене рядом с иконами, написанный маслом, в темной тяжелой раме, пейзаж хоть и незамысловатый, но очень точный и проникновенный, выполненный, похоже, большим мастером: серовато-лиловатый матовый снег, деревенский домик с забором, дерево и желто-золотой закат надо всем; несмотря на обилие снега на картине, тянуло от нее теплом, свежестью и человечьим уютом, обещанным в том деревенском домике… Андрей задержал на ней свой взгляд – слишком уж непривычной была картина в этом заурядном интерьере.

– Крылов это, ученик Куинджи, уже классика, – шепнул на ходу Мамонов, шедший за ним. – Ну, пошли, пошли быстрее!

– Прошу в мое ателье! – меж тем произнес хозяин, распахнув глухую дверь, спрятанную за другой портьерой.

Они прошли туда. То была узкая и длинная, довольно пустая комната: большой письменный стол у окна, заваленный всякой всячиной, дощатый стеллаж вдоль одной стены, заставленный книгами, банками, коробками; среди этого хлама выделялся старинный, видимо, подсвечник из полированной темной бронзы в виде женской обнаженной фигурки, держащей в поднятой руке факел; в комнате еще стоял пустой мольберт и около него стул с высокой спинкой, а к пустой противоположной стене прислонены холсты в рамах и темные доски разнокалиберных икон.

Хозяин подошел к кипе холстов, вытащил из середины небольшую, сантиметров в сорок на шестьдесят, картину в простенькой темной рамке и поставил на мольберт:

– Вот она, ждет вас.

Андрей подошел к картине и стал рассматривать ее в упор; целью его было, держа в руке портфель, подобраться как можно ближе к хозяину; другой рукой, засунутой в карман куртки, он сжимал коробочку дистанционного управления. Но ему интересно было рассмотреть и саму картину. Хоть он и маловато понимал живопись, но представление о ней все же имел – в юности даже интересовался ею, пытаясь постичь то, что постигают в ней другие; для этого он брал в университетской библиотеке толстые крупноформатные альбомы с цветными репродукциями и монографии о великих художниках, посетил в свое время все известные музе в Москве и Петербурге и об импрессионистах, разумеется, знал; но увлечение это скоро кончилось, а теперь вот он мог стать совладельцем настоящего Ван Гога, и это придавало ему ощущение серьезности момента и чувство ответственности и заставляло пристальнее всмотреться в картину.

А ничего особенного в ней и не было: луг с блеклой бурой травой и искорками синих цветов, поодаль – белая каменная ограда и ворота в ограде, а за оградой – крыша фермы или сарая, слегка загороженная темной зеленью дерева, и надо всем этим синее небо – простенький пейзажик, только написанный характерными вертикальными жесткими мазками: похоже, действительно Ван Гог, каким его Андрей помнит по репродукциям… Но тот, в гостиной, Крыловский пейзаж – роскошней, сочнее, ближе душе… И какая маленькая картинка; почему-то думалось, что она должна быть гораздо больше.

А Мамонов уже завел с хозяином бодягу торгов; надо было, делая вид, что изучаешь холст, начинать работать самому.

Мамонов сначала назвал сумму в три тысячи, ссылаясь на то, что совсем не установлено, подлинник ли это, а если даже и подлинник, то ведь его нет ни в одном каталоге, нужно много труда и времени, пока его признают… Хозяин, рассмеявшись при цифре три тысячи, назвал свою: сорок тысяч, – возражая при этом, что если б картина была каталожной, он бы не стал тут с ними возиться, а нашел бы покупателя посолидней, на что Сергей возразил, что в том-то и дело: без него, без Сергея, кто ж Гоше поверит, и даже наоборот, стоит ему сказать, что Гоша продает подделку – значит, так оно и будет, на что Гоша возразил, что, в конце концов, не на одном Сергее свет клином сошелся – можно поискать и других искусствоведов; Сергей тогда возразил, что неизвестно еще, можно ли вообще установить подлинность этой картинки, хотя, разумеется, это – в компетенции искусствоведов, но ведь у них вполне закономерен будет интерес, откуда она у Гоши взялась, а этим сподручнее заниматься уже не искусствоведам, а следователям… И при этом они отчаянно торговались: Мамонов набавлял по пятьсот, хозяин, к удовлетворению гостей, споро сбавлял по две-три тысячи, а Андрей все это время старался держаться около него со своим портфелем.

Дойдя до семи тысяч, то есть до всей наличности, которую они с собой принесли, Сергей остановился и уперся; хозяин уперся при этом на двадцати и сказал, что уступает за двадцать только потому, что ему крайне нужны деньги – забрать где-то иконки, а продавать холст ниже – это уже просто смешить людей: за семь-то тысяч его можно продать и на перекрестке – любой дурак, ничего в этом не смыслящий, уж о Ван Гоге-то, во всяком случае, слыхал…

Сергей метнул красноречивый взгляд в Андрея, требуя от него с его усилителем решительной поддержки, и сам затем употребил все свое ученое красноречие, выкладываясь перед Ханыкиным, пытаясь все же навязать свою цену.

И меры подействовали: Ханыкин уступил; ударили по рукам на двенадцати, причем недостающие пять Сергей обязался выложить в течение недели, и Ханыкин даже не требовал письменного обязательства – верил на слово.

– Давай, доставай деньги, – сказал Мамонов Кузину; для маскировки они положили их в портфель поверх усилителя.

Андрей отошел к окну, осторожно поставил портфель на край стола, отодвинув хлам, выложил деньги и убрал портфель.

– Вот, – сказал он. – Семь тысяч.

Купюры были некрупными, и куча получилась внушительная.

Подошли Сергей с Ханыкиным; Сергей пересчитал; хозяин внимательно следил за счетом и ворчал, что не могли принести купюр покрупнее. Затем Сергей достал из кармана серую тряпицу и тонкую бечевку, завернул и перевязал картину. Хозяин проводил их и захлопнул за ними дверь.

На лестнице переглянулись, перемигнулись и легко побежали вниз, Андрей – помахивая портфелем, Сергей – с легким угловатым свертком подмышкой; поди, угадай, что у обоих – по бесценной ноше в руках!

Выйдя из подъезда, они дошли до людного перекрестка и разошлись в разные стороны: Андрей – на автобус, Сергей – на трамвайную остановку поодаль.

* * *

Часов в семь вечера Андрей, насвистывая бойкий мотивчик, неторопливо собирался куда-то – скорей всего, на свидание с женщиной: гладил брюки и рубашку, чистил туфли, с удовольствием тщательно одевался, и уже когда совсем собрался – позвонили в дверь. Он открыл, и в комнату ворвался всклокоченный, в крайней степени возбуждения Мамонов; в руках он держал все тот же угловатый сверток с картиной.

– Что случилось? – спросил, отступая, Андрей.

– Вот гад! Вот негодяй! Вот пройдоха!.. – в ярости повторял Сергей.

– Да что случилось? – нетерпеливо переспросил Кузин.

– Обманул, сволочь такая! – завопил Сергей и швырнул на пол свою ношу; тряпица слетела, и глазам Андрея предстал поверженный на пол все тот же Ван Гог – или мнимый Ван Гог? – которого они сегодня с таким блеском выманили у Ханыкина, только от удара об пол развалилась рамка. Сергей ринулся было топтать картину, но Андрей благоразумно выхватил холст прямо из-под Сергеевых ног.

– Объясни толком – ты ж говорил, смотрел с лупой?

– Ну, смотрел, смотрел! – продолжал вопить Сергей, размахивая руками и мечась по комнате. – Ничего не пойму! Стыдобушка – облапошили, как пацана! Ведь я же облазил ее всю, каждый сантиметр осмотрел! Руку готов заложить – видел настоящего Ван Гога! Нич-чего не понимаю!

Андрей, держа картину и уставясь в нее, только хлопал глазами – убей Бог, он подлинного Ван Гога от поддельного никогда бы в жизни, наверное, не отличил.

– Почему ты решил, что поддельная?

– Да сразу же, сразу, как приехал домой, как глянул, – Сергей сел, наконец, на стул, вынул платок и стал отирать вспотевшие лоб и шею, – вот будто в сердце ножом: поддельная! Ладно, думаю, отложу. Поехал на работу, вернулся с полдороги, глянул – еще хуже стало: что за чертовщина, думаю, куда ж я смотрел-то, как мог так глупо пролететь? Взял ее, поехал к Полине Георгиевне – есть тут старушенция, искусствоведша-пенсионерка: у той глаз наметанный, грамотная старушка… Полтора часа она вокруг нее ползала и изрекла приговор: целых пять несоответствий с авторским стилем!.. Ну что делать? Пошли бить морду этому сукиному сыну! Не на того напал, я из него вытряхну подлинник – был он у него, точно знаю, что был! Собирайся, пошли – буду из него душу вынимать!

– Да погоди ты, остынь немного, – Андрей положил, наконец, холст, достал из холодильника бутылку лимонада, открыл и всучил Сергею, чтоб охладился, а сам принялся развивать перед ним свои соображения: торопиться им пороть горячку незачем, и бить морду тоже надо с умом.

Никуда они, действительно, в этот вечер не пошли, а выработали подробный план действий, решив отправиться потрошить Ханыкина завтра, на свежую голову.

* * *

В десять утра, спустя ровно сутки, они снова появились перед бронированной дверью. Андрей встал сбоку, прижавшись к стене, чтоб его не было видно в глазок. Сергей позвонил.

Ханыкина опять не было слышно несколько минут; потом громыхнул засов, звякнула цепочка, и угрюмый голос глухо прогудел из-за стальной двери:

– Кто?

Все пока шло по плану.

– Это я, Мамонов! – как можно спокойнее откликнулся Сергей. – Должок принес.

Загремел еще один засов, и как только стальная дверь приоткрылась, Сергей резко распахнул ее и кинулся на Ханыкина; следом ворвался Андрей, захлопнув за собой дверь; вдвоем они повалили Ханыкина на пол лицом вниз, заломили за спину руки и завязали прихваченной с собой веревкой.

Как договорились заранее, Кузин, оседлав поверженного Ханыкина и крепко схватив его одной рукой за волосы, другой вытащил из кармана куртки нож, завернутый в тряпицу, и, подражая киногероям-грабителям, не давая Ханыкину опомниться, выдернул нож из тряпки, приставил к горлу и грубо прохрипел:

– Хотел нас околпачить, падла? Душу выну – говори, где подлинник! Еще срок получу, но в шашлык искромсаю!

Тот пыхтел и задыхался, оттого что голова его была страшно завернута, пускал губами пузыри, закатывал глаза и хрипел:

– Н-нету подлинника!

– Врешь, падла! – Кузин сильнее вдавливал в его горло нож.

– Ну н-нету, нету подлинника! – хрипел торгаш.

– Погоди, отпусти маленько, он нам живой нужен, – отвел руку Кузина Мамонов, побаиваясь, как бы тот в запале не перестарался, и склонился над Ханыкиным. – Ты, Гоша, скажи, не бойся: где он?

– Ну нету, нету! – попугаем твердил свое Гоша.

– Но я же своими глазами его видел!

– Эту ты и видел.

– Издеваешься? Меня, искусствоведа, провести хочешь? – уже раздраженно, выходя из себя, кричал Мамонов, не замечая иронии положения, когда он предлагает дискуссию оппоненту, который лежит, уткнувшись лицом в грязный половик, со связанными руками, а на нем сидит молодец и тычет в горло нож.

– Ну я же сказал: нету! – в отчаянии, чуть не плача, выкрикнул торгаш.

– Ладно! Подержи его пока так. Извини, Гоша, но придется порыться в твоей коллекции – вынуждаешь. Если найду – ох и ткну его тебе в рожу!

Мамонов ушел, и не было его долго. Ханыкин лежал смирно.

Наконец, тот вернулся, присел на корточки перед хозяином.

– Так где он все-таки? Успел загнать? Скажи!

– Ну нету его! – тянул свое Ханыкин.

– Где он?

– Да не было же, не было его! Не могу уже!

– Я что, по-твоему, ошибся?

– Ну отпустите маленько, я все объясню, честное слово! – взмолился Гоша; лицо его было багровым от натуги.

– Ладно, отпусти его, Андрей.

Кузин слез с Ханыкина, поднялся.

Тот, со связанными сзади руками, обессиленный, тоже поднялся следом, сначала на колени, потом, качаясь, на ноги.

– Пошли в твое ателье! – приказал Мамонов.

Ханыкин в сопровождении «покупателей» покорно побрел в «ателье».

Там все было раскидано и перерыто.

– Нету никакого подлинника, искать бесполезно, – сказал Ханыкин, устало сев на стул. – Тот, что ты взял – его ты и видел.

– Чего ты мне мозги пудришь? – вскипел наш ученый искусствовед.

– Погоди, не колготи, – вяло проговорил Ханыкин, обращаясь все время только к нему. – Я ж тебе обещал: расскажу… Есть такой аппарат, который мозги пудрит. Предположим, ставлю я его, прикрываю – и начинаю тебе внушать, что картина – подлинный Ван Гог… Все, что хочешь, могу внушить: Рембрандт, Репин, Рублев – и ты посмотришь на подделку и поверишь. Понял?

Мамонов и Кузин растерянно переглянулись: этого быть не может, это же бредовый сон какой-то, мистика, абсурд – чтобы Ханыкин знал их тайну и куражился над ними!

– Где ты его взял? – придя в себя, первым делом спросил Мамонов.

– Я еще не сказал, что взял, – осторожненько ответил Ханыкин.

– А откуда знаешь про аппарат? – нетерпеливо спросил Кузин.

Ханыкин молчал, игнорируя его вопрос, как будто Кузина здесь и не было – то ли сильно обидевшись на него, то ли просто не снисходя до профана в этом своеобразном диспуте.

– Откуда знаешь про аппарат? – переспросил его Мамонов.

– Да сам придумал. Пошутил, – не то насмешливо, не то испугавшись вдруг такого неожиданного внимания к тому, что он сказал, ответил Ханыкин.

– Вр-решь! Знаешь! – крикнул тогда Кузин ему в лицо, схватил за плечи, швырнул на пол, кинулся на него, лежачего и беспомощного, и снова приставил к горлу нож в захлестывающем его нетерпении терзать выказывающую упрямство жертву, в то же время ощущая безобразие и мерзость того, что он делает. – Говори, падла, где взял аппарат – счас проткну насквозь! – и, похоже, угроза его была серьезной – он так ткнул в горло лежащего на этот раз на спине с запрокинутой головой Ханыкина, что нож впился в кожу, и капелька крови выступила из-под острия и медленно потекла по шее вниз, и Ханыкин струсил.

– Д-дал од-дин ч-человек, – еле прохрипел он, заикаясь.

– Кто? – еще чуть-чуть нажал Кузин.

– Скроботов… Олег… – прохрипел тот.

Рука Кузина, державшая нож, дрогнула и ослабела, как будто он ждал этого ответа и в то же время испугался, услышав его; он метнул отчаянный взгляд в Мамонова, опустил руку с ножом и брезгливо слез со своей жертвы.

– Ты что, с ним знаком? – спросил Мамонов.

– Д-да, знаком, – побаиваясь Кузина и косо озираясь на него, Ханыкин тем временем со связанными руками по-тюленьи неловко перевалился со спины на бок и сел на пол, не решаясь больше подниматься. – С-сам он мне и предложил… В-вот, г-говорит, изобрел, д-давай попробуем…