Текст книги "Казна Наполеона"

Автор книги: Александр Арсаньев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

III

Красавец Рябинин появился в моей гостиной под звонкое бряцание своих шпор. Невольно я обратил внимание, каким заинтересованным взглядом одарила брюнета моя преданная Мира. Я неожиданно понял, что ревную, и постарался подавить это подлое чувство в самом его зародыше. – Bonjour! – радостно приветствовал нас Сергей Арсеньевич. Мира в ответ кивнула, горничная ее смутилась и выскользнула из комнаты. – Bonjour, monsieur, – ответил Кинрю. У офицера немного отвисла челюсть, так как азиата он вообще, по-моему, видел впервые, а вообразить, что японец способен говорить по-французски, было выше возможностей Рябинина, фантазии у него на это не хватало. – Я слышал, что вы большой оригинал, но не предполагал, что… – взгляд Сергея Арсеньевича остановился на Мире, и его цыганские глаза вспыхнули. – Это же сенсация! – воскликнул он. – la femme la plus seduisante de Petersburg! – Мире известно, что она самая обворожительная женщина в Петербурге, – с небольшим акцентом лениво заметил Кинрю, складывая фигуры. – Благодарю вас, сударь, – Мира склонила голову, и ее роскошные волосы цвета вороного крыла рассыпались по обнаженным плечам. У Рябинина пересохло в горле, и я понял, что Серж пропал. Ходили слухи, что кавалергард был пылким поклонником цыганской певицы Стеши. Но цыганка была московской знаменитостью, а Мира… Мира здесь. Как я недавно убедился, в северной столице уже поговаривали о ее таинственности, о красоте, о прекрасном голосе, так что Рябинину спасения не было. Только вот как поведет себя Мира? Индианка предложила гостю присесть в глубокое кресло, и Серж послушался безоговорочно. Наблюдая за его поведением, я решил, что было бы неплохо использовать Миру как осведомителя. Идея, конечно, не комильфо, но куда деваться? Уж она-то, конечно, Рябинина бы разговорила. Я пригласил всех в столовую, где был уже накрыт стол на четыре персоны, а сам поднялся в свой кабинет, где извлек из тайника эмалевый перстень. Сапфир переливался всеми своими гранями в свете единственной свечи. Взгляд мой остановился на тетради, к которой я сегодня так и не прикоснулся. И что бы сказал Иоанн Масон, глядя на это? Но сокрушаться не было времени. Окольцевав безымянный палец, я дернул шнур от звонка, водрузив картину на положенное ей место. Потом велел камердинеру немедленно пригласить ко мне Миру, которая не заставила себя ждать. Волосы она убрала в прическу a la grecque, в ушах засверкали бриллиантовые серьги, платье из шелка, задрапированное на античный манер, только подчеркивало ее неординарность. – Яков, вы меня звали? – спросила она заинтересованно, поглаживая тонкой рукой бархатную обивку моего канапе. От Миры исходил кружащий голову, опьяняющий аромат восточных духов. – Да, – я кивнул и издали, очень осторожно приступил к изложению своей необычной просьбы, опасаясь полностью утратить ее расположение. Но, как оказалось, мой страх не имел под собой никакой серьезной причины. Мира ничуть не была удивлена моим не вполне корректным предложением. – Я сразу поняла, что именно в этом, Яков, и будет заключаться ваша просьба, – сказала она. – Буду рада оказать вам услугу, – в глазах ее заплясали игривые огоньки. Ни с того, ни с сего я подумал, что эта женщина может принести мужчине или неземное блаженство, или, что более вероятно, погибель. Рябинин с Кинрю уже ждали нас за резным дубовым столом, заставленным всевозможными яствами. Не зная пристрастий гостя, я решил не рисковать и не угощать его своими излюбленными блюдами восточной кухни. Стол был накрыт крахмальной камчатой скатертью, которая свежо похрустывала при каждом прикосновении. На ней красовался рыбник из осетрины, цыплята в блестящем желе, груши и прочие вкусности, да несколько бутылок моего любимого шамбертена. К моему великому удивлению, Кинрю и Рябинин, похоже, нашли общий язык, скорее всего, конечно, не японский, и мило беседовали, ожидая хозяина. В тот миг, когда появилась Мира, Рябинин присвистнул. – Что с вами, Сергей Арсеньевич? – невинно осведомился я, изображая из себя глуповатого простофилю. – Dieu! mon dieu! – затараторил он всуе имя господне, что, в принципе, для меня как масона было оскорбительно, но я промолчал, понимая, что благодаря его слепому восторгу в скором времени обрету la possibilite d`une conquete, говоря русским языком, возможность победы. Мира улыбнулась усатому ловеласу своей самой обворожительной улыбкой и села за клавикорды. Голос ее звучал божественно, словно созданный для высокого искусства. – Сирена, – прошептал, к моему удовольствию, растроганный Серж. За столом завязалась светская беседа. – Я слышал, что вы в Преображенском полку служили, – произнес Сергей Рябинин задумчиво. – Отчего же в отставку подали? Или блеск аксельбантов разонравился? – По случаю ранения в сражении, кем-то окрещенным «Битвой народов». – ответил я. – Так, значит, под Лейпцигом воевали, – понял Серж и сказал с почтением: – Наш человек, герой! – Каждый выполняет свой долг, – ответил я с пафосом. – Messieurs, – взмолилась Мира, изображая из себя легкомысленную красавицу. – Давайте сменим тему разговора! – Яков Андреевич, и где вы только раздобыли это бесценное сокровище? Я ответил туманно: – В стране коралловых жасминов и «Рамаяны». – Мне говорили, – признался Рябинин, – что вы человек странный. Я промолчал в ответ, и гость мой на эту тему тоже больше ни словом не обмолвился. Серж поглядывал на мой палец с эмалевым кольцом, а меня так и подмывало спросить его, не знает ли он имени его владельца. Однако я полагал, что всему свое время, и поэтому не торопил события. После недолгого молчания Мира заговорила первой. Речь, в частности, зашла о природной жестокости мужчин. – Ну так докажите же нам свое мнение! – горячился Сергей Арсеньевич. – Я, допустим, существо безобидное и ранимое, – сообщил он, кокетливо стреляя бархатными глазами. – Ну, возьмем, к примеру, поединки, – вслух рассуждала Мира. – Разве женщине придет в голову стреляться? – Позвольте, – перебил ее Серж. – Это же вопрос чести. Честь – высшее достоинство благородного человека, и порой она крайне нуждается в защите! – Согласна, – сказала Мира. – Но не таким же варварским способом! – А на вашей родине способы более гуманные? – парировал офицер. – Речь не идет об Индии, – возмутилась Мира. – Я говорю о так называемых европейских странах, жители которых, считают себя людьми цивилизованными, – индианка перевела дух и продолжила: – Например, я слышала, что совсем недавно стрелялся князь Корецкий, – Мира не обращала внимания на протестующие жесты ее пылкого поклонника. – Если даже такие люди!.. – возмущалась она. – А ведь за ним-то не водилась слава бретера! Рябинин едва сдерживался, чтобы не взорваться, его щеки побагровели, от чего он перестал казаться знойным красавцем. – Вы не правильно осведомлены! – Серж негодовал. – Эта дуэль не состоялась. Радевич вовремя спохватился и принес ему свои извине… – Рябинин осекся на полуслове, поздно сообразив, что болтает лишнее. Я развернулся к окну таким образом, что мое лицо оставалось только в поле зрения Миры, и подмигнул своей юной сообщнице, так как она явно заслуживала аплодисментов. Теперь благодаря ее скромному участию мне стало известно имя таинственного любовника покойной графини. Кинрю посмеивался, расправляясь с цыпленком, он-то нашу игру раскусил почти с самого начала, это вам не шахматы, это куда более примитивно! Я велел передать кучеру, чтобы запрягал экипаж, полагая, что prince Корецкий уже заждался, поскольку был предупрежден Рябининым о нашем предстоящем визите. В карете Сергей Арсеньевич, начиная уже кое-что понимать, осведомился: – Почему вы так интересуетесь князем Павлом и этой его проклятой дуэлью? Вы полагаете, я не заметил, что ваша индианка только и делала, что подначивала меня? Я подумал, что Серж себе явно льстит, он ведь и в самом деле ничего не заметил. Когда в его красивую, но пустую голову закрались первые подозрения, было уже слишком поздно. – Право же, mon cher, вы преувеличиваете. – Не думаю, – произнес он встревоженно. – Ведь вы так и оставили без ответа мой вопрос, а это наводит на размышления. Что-то здесь нечисто! – заявил Рябинин уверенно. – Вы, вероятно, слышали о загадочном убийстве графини Картышевой, – начал я вдаваться в подробности. Делать мне этого не хотелось, но обстоятельства обязывали. – Ах, вот из-за чего весь сыр-бор! – стукнул себя по лбу горе-секундант. – Неужели вы подозреваете Корецкого в смерти Татьяны? – искренне изумился он. – Князь – не тот человек, – заявил Серж с уверенностью. – Стреляться – да, но чтобы руку поднять на женщину?! Это уж вы хватили! Я не стал возражать: – Возможно. В этот момент я подумал о Камилле, о которой как-то забыл, увлеченный разговором о поединках. Она так и не пришла. На меня словно повеяло кладбищенским холодом, я так и видел мадемуазель где-нибудь с перерезанным горлом или простреленной головой. Неужели она унесет все свои секреты с собой в могилу? – Что с вами? – Сергей Арсеньевич заметил мое состояние. – У вас даже губы побелели! – воскликнул он. – Вы напуганы? Я вас уверяю, князь Павел – не убийца! Я смог лишь тихонько кивнуть в ответ, так как перед моими глазами маячил могильный камень. – Не уберег душу людскую? – вопрошал с небес громовой голос. Я в ответ еле слышно прошептал: – Errare humanum est! Однако Рябинин меня расслышал. – Что вы там на латыни про ошибки толкуете? – осведомился он. Я перевел: – Человеку свойственно ошибаться! – С Корецким как раз тот случай! – снова заладил Серж свое, но взгляд своих жарких глаз от эмалевого перстня не отводил. – Неужели вам мой перстень так понравился, что вы только на него и смотрите всю дорогу?! – поинтересовался я, окончательно придя в себя после своего мрачноватого видения. Рябинин смутился: – Сапфир играет красиво, огранка тонкой работы, – это он в полумраке экипажа рассмотрел. Я с трудом удержался от улыбки. – Ой ли? Карету снова тряхнуло, Рябинин уперся локтем мне в бок. – У вас все хиханьки да хаханьки, – обиделся он. – Нехорошо обижать нового друга. Я серьезно согласился: – Нехорошо. Только в чем же обида? – Видал я уже где-то это ваше кольцо, только вспомнить никак не могу, где именно, – Сергей Арсеньевич нахмурился, наморщил лоб и обхватил свою голову руками, от чего стал похож на скульптуру античного мыслителя. – А не у князя ли? – осведомился я, снимая перстень и поднося его поближе к глазам Сергея. – Нет – возразил Рябинин. – Точно не у Корецкого, – уверенно заверил меня кавалергард. Я стал осознавать, что одна из моих блестящих версий затрещала по швам. Но, слава всемогущему Богу, у меня оставалась еще одна, и не менее блестящая! – Как мне снова увидеть Миру? – жалобным голосом спросил меня Серж, выходя из кареты. Яркий сноп солнечного света ударил нам обоим в глаза, и я зажмурился. Не люблю такие ослепительные закаты! – Яков, я к вам обращаюсь, – настаивал Рябинин. – Вот бы с ней и поговорили на эту тему! – я усмехнулся, прекрасно понимая, что бравый кавалергард не будет пользоваться успехом у моей индианки. – Так я могу нанести вам новый визит?! – обрадовался Рябинин, сверкнув черными глазами, и ослепительно заулыбался. – C`est bien, – ответил я. – Хорошо! Я с удивлением обнаружил, что выступаю в роли Мириного опекуна. Водрузив кольцо на свое прежнее место, я в сопровождении моего нового друга направился в сторону княжеского особняка, который встречал нас огромными колоннами куполообразной ротонды. Миновав анфиладу освещенных лампами комнат с высокими потолками, мы вошли в парадный зал, где нас ожидал Корецкий. Я с интересом оглядывался по сторонам. Нередко жилище способно так много поведать о склонностях и пристрастиях своего хозяина! Стены особняка были украшены величественным античным орнаментом, от всей обстановки веяло холодом имперского Рима. Я невольно поежился, и мне показалось, что на Сергея этот монументальный дом производит такое же впечатление. Но я мог и ошибаться. Как никак, он давно водил дружбу с его хозяином! Корецкому на вид было лет около 35–40, он производил впечатление серьезного человека, я бы даже сказал – сурового, мрачного. Взглянув на него единожды, я был готов оправдать Татьяну во всех ее смертных грехах. Одет, тем не менее, Павел был с иголочки, франтом: темно-серый фрак с чуть завышенной талией, черный бархатный воротник, фарфоровые пуговицы, мышиные панталоны. Я представился: – Яков Андреевич Кольцов, отставной поручик Преображенского полка, – и протянул хозяину руку для рукопожатия. На пальце синим огнем сверкнул сапфир в перекрестном свете свечей. Квадратный, словно выточенный из куска мрамора подбородок князя задрожал. Он глухо спросил: – Откуда у вас это кольцо? Пожалуй, я такого вопроса не ждал и воспринял его слова как откровенный цинизм. Мелькнула невероятная догадка: может, каяться начнет? – Нашел, – ответил я честно. Князю удалось взять себя в руки. – Вероятно, – коротко бросил он. – Вспомнил! – воскликнул Рябинин. – Ну, конечно же! – Что вы вспомнили? – я затаил дыхание. – Да это же перстень Радевича! Лицо князя Корецкого стало чернее тучи. – Серж, я же вас просил не упоминать при мне имени этого человека, – произнес он с нескрываемым гневом. Пожалуй, мне бы не хотелось встретиться с ним лицом к лицу у барьера. Что-то подсказывало мне, что с князем Корецким шутки плохи! – Ах, да, – Рябинин снова спохватился, но слишком поздно. Мой главный подозреваемый обрел, наконец, фамилию. У Сержа был жалкий вид, до того ему было неприятно. Он даже рот ладонью зажал, чтобы еще о чем-нибудь невзначай не проговориться. – Из-за чего вы хотели стреляться с Радевичем? – спросил я Корецкого напрямик. – Это личное дело, и я не обязан перед вами отчитываться! Вы за этим просили Рябинина представить вас? – осведомился он возмущенно и заходил взад-вперед по огромной светлой комнате, меряя размашистыми шагами блестящие паркетные плиты. – Да, – согласился я. – Для меня очень важно это выяснить. – Мне бы не хотелось вас оскорблять, – сухо проговорил Корецкий. – Но… Я перебил его: – Речь идет о Татьяне и ее убийце! Вы просто обязаны рассказать мне обо всем. – Вы полицейский? – изумился князь Павел и несколько сбавил тон. – Не совсем, – я выразился туманно, но отрицать не стал. Корецкий явно заинтересовался и посмотрел на меня уже иными глазами. – Занятно, – промолвил он и остановился, перестав изображать из себя маятник от часов. – Я думал, что со смертью графини эта история исчерпана, – Корецкий поморщился, было заметно, что этот человек явно не страдал от горя, скорее он чувствовал облегчение от того, что «эта история», как он выразился, так благополучно разрешилась, на его взгляд. – Вы узнали о неверности своей невесты? – высказал я свое предположение. – Да, – ответил он с неохотой. Казалось, что слова, которые он вынужден говорить, причиняют ему физическую боль. Я сделал вывод, что Татьяна сильно ударила его по самолюбию. – Я случайно стал свидетелем отвратительной сцены… – князь замолчал. – Я надеюсь на вашу деликатность и порядочность, – произнес он, встревоженно заглянув мне в глаза. – Огласка весьма нежелательна, – добавил Корецкий. – Стыдно признаться, но я был вынужден следить за графиней и подкупить ее горничную. От нее я узнал, что Татьяна ездила в Оршу, где неделю прожила у любовника. И это девушка из порядочной семьи! – О времена, о нравы! – чуть-слышно прокомментировал Рябинин и снова зажал свой рот, в этот раз платком, под грозным взглядом Корецкого. Вторую руку он поднял над головой, тем самым сообщив, что сдается. – Вот тогда я его и вызвал, – продолжил князь. – И ему это вовсе не понравилось. Мерзавец, каких свет не видывал, да еще и трус! Сережу, – он кивнул на Рябинина, – я взял в секунданты. Но Таня погибла, а Радевич принес свои извинения, которые я счел для себя возможным принять, чтобы не усугублять скандала. Вот, в общем-то, и все! – Корецкий развел руками. – Вы узнали этот перстень? – я поднес руку к свету. Князь Павел кивнул: – Радевич с ним никогда не расставался. Так что я его сразу признал. – Вам известно, где ваш соперник в Петербурге остановился? – Бывший соперник, – уточнил Корецкий. – У него особняк в Полторацком переулке, от Фонтанки недалеко. – Au revoir, ваше сиятельство, – раскланялся я. – Постойте, – обоатился ко мне Корецкий. – Не доверяйте Нелли! Мне показалось, что я ослышался, а князь продолжил: – Это она сбила с пути Татьяну, и потому ответственна за ее ужасную смерть. Эти распущенные нравы, вольнодумство, Вольтер, Руссо… Иной мужчина не знает, что делать со свободой! Что уж говорить о женщине?! Таня познакомилась с Радевичем у Орловой, на одном из ее знаменитых приемов, – добавил он. По этому вопросу я придерживался мнения диаметрально протиположного, но спорить не стал. Всю свою жизнь во главу угла я ставил идею свободы политической и духовной, что, главным образом, и являлось причиной моего внутреннего разлада с самим собой, потому как Орден требовал подчинения беспрекословного и безоговорочного. Я оставил Рябинина в обществе князя, а сам вернулся домой, уповая на то, что Камилла все-таки ждет меня в гостиной, развлекаемая радушной Мирой. Но все мои чаяния оказались тщетными, ибо, как заверил меня Кинрю, камеристка не приходила. Устало опустился я на диван, и Мира в огненно-красном сари поднесла мне свое фирменные пирожные, которые я любил сильнее всех лакомств на свете. В высоком бокале слоями она разложила безе с пралине, клубнику, кремово-шоколадные шарики с дольками ананаса и залила изысканным сладким соусом из коньячного клубнично-ананасового сиропа. – Ты меня балуешь, – сказал я ей, отправляя в рот ложечку воздушного крема с орехами. – Яков, вы себя не бережете, – изрекла она с глубокомысленным видом. – Кутузов использует вас нещадно, а вы ему во всем потакаете. – Ты не права, – сказал я со вздохом. Откуда же ей было знать, что к моменту моего вступления в Орден я остался практически без средств к существованию, и именно Иван Сергеевич протянул мне руку помощи, указав тот самый единственно верный путь, ведущий к духовному обновлению и просветлению, и только благодаря его дружескому участию могли мы вести светский образ жизни, окруженные роскошью и потворствующие всем своим прихотям. Ложа сторицей оплачивала все наши расходы в лице моего щедрого поручителя и наставника. Миру убедить мне так и не удалось, и я покинул ее, погруженную в противоречивые мысли, полную тревог и сомнений. Я зашел в кабинет, зажег светильники, не прибегая к услугам верного valet de chambre. На угловом палисандровом столике лежала моя едва начатая тетрадь. Я раскрыл ее и перелистал исписанные страницы. Сколько всего теснилось у меня в голове, требуя выхода. Я поднял перо и задумался. За оконным стеклом стемнело, на бумагу ложились блики от витража, который переливался в неярком мерцающем свете свечей и розового фонарика под сводчатым потолком. Сколько всего хотелось мне поведать этой тетради?! Я обмакнул в чернильницу заточенное перо и приступил к изложению своего запутанного повествования. На пальце у меня по-прежнему поблескивало эмалевое кольцо, посланное волею Божьего провидения. Лишь на рассвете спрятал я перстень, убрал дневник и поднялся в спальню, где меня ожидала разобранная постель. Что делать дальше? Этот вопрос промучил меня еще около часа, прежде чем я сомкнул глаза и погрузился в тревожный и прерывистый сон, который так и не принес мне желательного отдохновения. Поутру я спустился в столовую. Мира, бывшая уже на ногах, встретила меня чашкой своего неизменного черного кофе. – Вы опять провели бессонную ночь? – осведомилась она, бросив озабоченный взгляд на сиреневые тени у меня под глазами. Я покачал тяжелой головой, в которой каждое мое движение отдавало болью, и возразил: – Мира, я очень ценю твою заботу, но не принимай, пожалуйста, близко к сердцу мою усталость. Она ровным счетом ничего не значит. День выдался пасмурным, туманным. Небо сковали свинцовые тучи, грозившие проливным дождем. К завтраку вылез осоловелый Кинрю с заспанными глазами, которые теперь превратились и вовсе в едва различимые щелочки. – Ну, как Камилла? – осведомился он, намазывая на ломоть сдобного белого хлеба толстый слой масла. В еде он окончательно и бесповоротно перенял русские традиции. – Ты, как всегда, оказался прав, – вынужден был я признать справедливость его слов, как это было для меня ни прискорбно. Утолив голод, я переоделся, набросил поверх фрака серый сюртук и направился к госпоже Сычевой, все еще не утратив надежды разыскать мадемуазель Камиллу. – Яков Андреевич! – обрадовалась хозяйка уютного домика недалеко от Сенной. Я прошел в маленькую гостиную, уставленную далеко не новой мебелью, свидетельствующей о небольшом достатке вдовы. – Добрый день, Дарья Степановна, – приветствовал я ее. Мы были знакомы еще с войны, на которой она потеряла сына, а я утратил лучшего друга. Дарья Степановна распорядилась поставить чай, и через несколько минут мы уже сидели за самоваром. – Камилла раньше служила у меня, – сказала хозяйка. – Именно я и давала ей рекомендации, чтобы устроиться к графине. Ничего плохого я о ней сказать не могла, – Дарья Степановна хлебнула свежезаваренного чая и продолжила: – Признаться, я была удивлена, что она попросилась обратно. У Картышевых и жалование больше, да и вообще… Престиж, так сказать, – она пожала плечами и спросила заинтересованно: – А что все же произошло? Камилла должна была зайти, а ее все нет и нет. Даже не знаю, что и думать… – Я тоже хотел бы узнать ответ на этот вопрос, – ответил я, так и не удовлетворив ее любопытства. В итоге мой визит к Сычевой оказался безрезультатным. Я отодвинул на окошке кретоновую занавесь. По улице сновали мелкие чиновники с кокардами на фуражках, юные гимназисты, а вдалеке замаячила фигура знакомого квартального надзирателя. Я наспех распрощался с Дарьей Степановной и опрометью выскочил под дождь, чтобы успеть за Медведевым, который с некоторых пор возглавлял одну из столичных полицейских управ. У меня основательно намок сюртук, прежде чем я нагнал его и ухватил за плечо прямо у Литовского замка, в котором располагались казармы Гвардейского экипажа. – Здорово, Лаврентий Филиппович! – приветствовал я его. – Давненько не виделись! – Яков Андреевич, вы ли это? – весело осведомился Медведев. – Увидел вас, и на душе точно ангелы запели. – Лукавите, – заметил я, улыбаясь. – Никак нет, – обиделся Лаврентий Филиппович. – Сердце сомлело от радости, – он оскалился белозубой улыбкой и по-заговорщически мне подмигнул. «Вспомнил былое», – подумал я. Медведев в масонах не состоял, но помогал мне по настоятельной просьбе одного из братьев, занимающего в столичной полиции весьма влиятельную должность. – Много с тех пор воды утекло, Яков Андреевич, как вы в последний раз нас своим визитом удостоить изволили, – выговорил Медведев. Неужели соскучился? Я едва удержался от язвительного замечания, потому как с Лаврентием Филипповичем мы друг друга на дух не переваривали, хотя при этом всегда за ручку здоровались. Зато, не будь на то особой нужды, готов поспорить, за две версты бы друг к другу не подошли. – Ну вот как раз случай-то и пришелся, – ответил я. – Потолкуем? – Чего же не потолковать? – не возражал Медведев. – Коли о деле. – О деле, само собой, – согласился я, поеживаясь от холода. Сентябрь – сентябрем, а все-таки осень! Дождь лил не переставая, усиливаясь с каждой минутой. Мы стояли у низких и тяжелых ворот, проделанных в башне, выходящей к Литовскому мосту. Два ангела с крестом на фронтоне потемнели от сырости. – Хорошо бы здесь тюрьму разместить, – мечтательно протянул Медведев. – Это от чего же? – удивился я. Логика моего собеседника нередко заводила меня в тупик. – Да место удобное, – ответил он. – Преотличные бы казематы вышли, только решеток на окнах не хватает. Спорить я не стал, справедливо рассудив, что ему виднее. – Извозчика бы поймать, – предложил Лаврентий Филиппович. – Все комфорту-то больше, чем мокнуть на улице. Он шагнул прямо в лужу и замахал рукой, наконец остановив экипаж. Возница – видно с первого взгляда – пропойца, карета – самая, что ни на есть, колымага, а выбирать-то не приходится! Так мы и нырнули с Медведевым в экипаж. – Водочки бы, – мечтательно заметил Лаврентий Филиппович. – Вмиг бы согрелись, – блаженно фантазировал он, а у самого, как и у меня, зуб на зуб не попадал. – Куда изволите? – поинтересовался пьяный извозчик, прежде чем тронуться с места и выехать из грязи. Мы с надзирателем переглянулись. Он вопрошающе уставился на меня и подобострастно осведомился: – У вас-то, поди, дела поважнее моего будут?! Трогать-то куда, соизвольте определиться! Я так и не понял, издевается надо мной Медведев или и впрямь заискивает, но ответил: – На Невский, – мой особняк располагался неподалеку. – Так какое у вас до меня дело имеется? – Лицо Лаврентия Филипповича обрело серьезное выражение, я бы даже сказал, сделалось суровым. Он, не мигая, уставился на меня своими холодными бледно-голубыми глазами в окаймлении золотисто-рыжих ресниц. – Я разыскиваю мадемуазель Камиллу Данре, – фамилию камеристки я выведал у любезной Дарьи Степановны. – Она исчезла со вчерашнего вечера. – Вы обратились по нужному адресу, – ответил Медведев, поглаживая чисто выбритый подбородок. Я воспрянул духом: – Мадемуазель числится в задержанных? Медведев хмыкнул. – Мадемуазель, – произнес он медленно, выдержав лакомую паузу, – числится в невинно убиенных. А может, не так уж и в невинных? – Лаврентий Филлипович снова мне подмигнул, отчего мне и его захотелось приобщить к тому же разряду. Сердце мое упало, и последние надежды развеялись. – Что же с ней сталось? – с замиранием в груди осведомился я. – Труп интересующей вас особы, – продолжил надзиратель под грохот экипажа, – обнаружен на набережной Крюкова канала с явными следами насильственной смерти от удушья и с рекомендательными письмами при себе. А писаны они на названное вами имя, – добавил Медведев самодовольно. – Ранним утром, часов около семи, о такой вот находке сообщил в управу лавочник Коровкин Иван Семенович. – Ясно, – сказал я со вздохом, заключив, что расследуемое мной дело приняло нешуточный оборот. Одной-то жертвой оно не ограничилось! А преступник, по всему видно, шутить не любит. – Вы удовлетворены? – осведомился Медведев, довольный произведенным эффектом. – Весьма, – ответил я коротко и удержался от комментариев. – Приехали, – сообщил извозчик. – Если что, – крикнул мне Медведев вдогонку. – Любезно просим пожаловать! Я отозвался: – Пренепременно! Итак, у меня оставался адрес Радевича, Камилла мне ничем уже помочь не могла. Смерть ее я не оплакивал, но тем не менее сожалел о случившемся. – Яков, что с вами? – всплеснула руками Мира, когда я вернулся домой, продрогший и вымокший до нитки. – Вы сумасшедший, – заключила она и бросилась отдавать распоряжения по поводу ванны, стола и одежды. – Это же надо! – причитала она, а я тем временем ушел к себе в кабинет глотнуть горячего кофе с коньяком и облачиться в домашнее платье. Приведя себя в порядок, я имел долгую беседу с Кинрю, который советовал мне не соваться к Радевичу в одиночестве. Кто знает, что можно ждать от такого человека, если именно он и есть преступник? Вот только его мотивы по-прежнему оставались мне не ясны. Я извлек из тайника пистолет, оделся как можно теплее и, под негодующими взглядами Миры, вместе с Кинрю, скрывающим свое лицо за капюшоном белого шерстяного бурнуса, отправился разыскивать дворянина Радевича, заподозренного мною во всех тяжких грехах. Я снова решил ехать на извозчике, которого без труда остановил почти у самого дома. Рысак понес нас в сторону Полторацкого переулка, где, по моим сведениям, и должен был проживать убийца. Дождь продолжал накрапывать, монотонно настукивая по крыше. Брызги из под колес экипажа летели в разные стороны. Кучер пару раз крикнул зазевавшемуся прохожему: «Поберегись»! «Вот, дурни-то еще!» – пробурчал он недовольно, объезжая огромную бездонную лужу, отражавшую почти половину улицы, и хмыкнул: «Ретивые-то лошадки долго не живут!» Петербург окунулся в туман, будто в густое сливки, дома, люди, экипажи сделались едва различимыми в сумеречном полумраке. – Барин, приехали, – сообщил извозчик, намеренно игнорируя Кинрю, который нечаянно приоткрыл лицо. Мы выбрались из кареты по уши в грязи. Я расплатился с извозчиком, взял Кинрю под локоть, и мы торопливо устремились с ним к освещенному подъезду. Я был почти полностью уверен, что дворянина Радевича дома не застану, но все еще продолжал на что-то надеяться. Кинрю позвонил, двери открывать, однако, никто не торопился. Мы переминались с ним с ноги на ногу, я то и дело поправлял свою шляпу, а Кинрю кутался в капюшон. Дождь усиливался, и я чувствовал, что начинаю простужаться. В горле першило, меня знобило, и я все время подкашливал. Что уж было говорить о Кинрю, привыкшем к совсем другому климату?! – Яков, а вы уверены, что мы сможем здесь кого-то застать? – поинтересовался японец. – Если говорить откровенно, то – нет, – признался я, поеживаясь от того, что вода стекала мне за воротник сюртука. От стремительного порыва ветра приоткрылась калитка в чугунной литой ограде. – Скорее сюда! – позвал Кинрю, и я поспешил за ним. Мы оказались во дворе двухэтажного особняка, окруженного маленьким сквером. – Кто здесь? – прохрипел пожилой простуженный голос, обладатель которого отворил деревянную дверь на несмазанных петлях. В потемках я разглядел кирпичную боковую пристройку, довольно скромных размеров и предположил, что вижу перед собой, по всей видимости, флигель привратника. Мои догадки оказались верны. – Чего изволите? – осведомился все тот же голос и закашлялся. – Хозяина дома нет, – буркнул он, предупреждая наши вопросы. Я, наконец, адаптировался в темноте, точно заправский филин и смог рассмотреть старомодного пожилого господина в домашнем платье и туфлях на босу ногу. В руках он сжимал огарок большой свечи. – Господин Радевич здесь проживает? – громким голосом поинтересовался я, стараясь перекричать завывания ветра, так как пройти внутрь помещения нас никто не приглашал. – Я же сказал, что Родион Михайлович отсутствуют, – раздраженно повторил привратник, недовольный тем, что ему приходится стоять на ветру по воле каких-то чумазых незнакомцев. Меня он не видел, а вот Кинрю рассмотрел. Ветер как раз откинул капюшон у него с лица. – Мы можем его дождаться? – я снова попробовал перекричать стихию. – Никак нет, – ответил пожилой господин. – Они за границу отбыть изволили. – Куда? – спросил я в отчаянии. – Не знаю, – человек с подсвечником пожал плечами. – На предмет незваных гостей не было оставлено никаких распоряжений, – добавил он и захлопнул дверь. Мы с Кинрю переглянулись, он оставался по-прежнему невозмутимым, я только завидовал его выдержке. В лице этого японца Орден мог бы приобрести и в самом деле настоящее сокровище. Мне показалось, что даже непогода не производит на моего друга особого впечатления. – Что будем делать? – осведомился он у меня, а мне и самому хотелось задать ему тот же вопрос. И тем не менее, мне довольно быстро удалось справиться с собой и вспомнить, что сыщик здесь все-таки я. – Думаю, надо дождаться ночи, – высказал я свое предположение. – И обыскать это… – я задумался, подыскивая подходящее слово. – Логово, – подсказал Кинрю. Я согласился: – Оно и верно, логово! – А как иначе назвать дом, где обитает убийца? Почему-то я уже не сомневался в том, что Радевич и есть тот человек, от руки которого погибли и Таня и мадемуазель Камилла. Хотя я все-таки потрудился и проверил как мог, где провел ночь убийства князь Корецкий, отправив к нему в дом своего человека. Стремянной Гришка, добрый малый, конюх, холивший Ласточку, мою верховую лошадь, был вхож в княжескую дворню, так как на него положила глаз одна тамошняя девка, кажется, горничная княжны Марьи, младшей сестры Павла. Она-то и сказала ему, что князь в те роковые сутки из столичного особняка никуда не отлучался. Мы миновали пять-шесть комфортабельных барских домов, пару магазинчиков и остановились на углу, где примостился небольшой опрятный трактирчик. Пожалуй, мне не хватит красноречия и литературного дара живописать словами, то наслаждение или, я бы даже сказал, райское блаженство, которое я почувствовал, шагнув с промозглой и ветряной улицы в тепло уютной портерной, где за невысокой, но чистой стойкой бородатый хозяин этого питейного заведения разливал довольно темное пенистое пиво всем желающим с монетами в тугих кошельках. Уже за дубовым столом, с деревянной кружкой в руках, в которой пенилось горькое пиво, я вспомнил о своей простуде, которая одолевала меня весь вечер, и закашлялся, сделав несколько глотков. Пиво оказалось добрым, но холодным. – Плохо дело, – заметил японец. – Надо бы домой возвращаться! Я запротестовал: – Ни за что, – так как собрался раскопать в особняке Родиона Михайловича нечто чрезвычайно важное, хотя вряд ли смог бы членораздельно сказать, что именно! – Вы больны! – настаивал Кинрю, мне нечего ему было возразить, и все же я продолжал упорствовать. В моем кабинете хранилась тинктура, оставленная мне на память. Я был уверен, стоит мне только проглотить пол-чайной ложечки этой сладковатой жидкости, и все мое нездоровье снимет, как рукой. Но, к сожалению, лекарство моего друга Алексея Лунева, спасшего мою жизнь под Лейпцигом, пылилось в домашнем шкафу, рядом с той самой потайной дверью, прикрытой коричневым гобеленом. Минуты шли, наконец, трактир почти опустел. Только один лохматый, помятого вида пьяница храпел под лавкой. – Закрываемся, – сказал хозяин в длинной суконной чуйке. Мы не стали спорить с трактирщиком и мирно удалились под дождь. – До чего же я не люблю такую погоду! – воскликнул я, поднимая воротник. Кинрю ничего не сказал, только улыбнулся, мягко и как-то снисходительно. «Вот еще, самурай!» – сердито подумал я, однако, признав, что и масонам не чуждо ничто человеческое. – Надо Ваньку Беззубого найти, – придумал я. – Он с замками справляется только так! – Где же его теперь сыщешь? – удивился Кинрю. – Он поди давно на съезжой. – Увы, – согласился я. Медведев при нашей встрече, тоже обмолвился, что видел Беззубого в полицейском участке. – Я помогу, вам, Яков Андреевич, – задумчиво произнес Кинрю. – Отмычки-то и при мне имеются. – Японец вообще никогда не переставал меня удивлять. Мне было известно, что он у себя на родине принадлежал к довольно древнему и известному роду и владел основными дисциплинами ниндзюцу, или, как он сам говорил, добродетелями. Он никогда их мне не открывал, словно сам был связан клятвой, не менее древней и страшной, чем моя. И, тем не менее, иногда применял свои искусства на практике. Кинрю прекрасно владел холодным оружием и умел быть невидимым, как никто другой. Но вот про отмычки я слышал впервые. По мокрому тратуару мы вернулись обратно, в переулок, именуемый Полторацким. Вновь встречаться с привратником нам не хотелось, поэтому калитку мы обошли стороной и нырнули прямо в парадный подъезд. – Яков Андреевич, вы бы посмотрели на улице, пока я тут… – Кинрю опасливо оглянулся по сторонам. Я признал справедливость его слов и занял свой пост у фонаря, излучающего неяркий свет. Улица оказалась на диво пустынной, ни одного прохожего вокруг. Только прошмыгнул какой-то солдат во фризовой шинели и скрылся с глаз, словно растаял, как призрак. – Готово, – шепнул японец, и мы на ощупь стали пробираться по дому. – Темень-то какая, хоть глаз выколи! – заметил я, обо что-то споткнувшись и едва не вытянувшись на паркетном полу. – Надо свечу зажечь, – ответил Кинрю. Постепенно глаза привыкали к темноте, и я рассмотрел на низком угловом столике подсвечник с застывшей, почти новой свечей, которую мне удалось разжечь практически без труда. Вспыхнул пляшущий огонек, отбрасывающий тени на стены, украшенные римским орнаментом. Кинрю засмотрелся на огромную скульптуру грифона. – У вас, европейцев, – промолвил он, – испорченное воображение. Я усмехнулся: – Неужели мне стоит воспринимать твои слова, как оскорбление? – Нет, – Кинрю покачал головой. – Скорее, как констатацию неопровержимых фактов. – Он рассуждал с превосходством представителя древней цивилизации, убежденного в собственной правоте. Мне не хотелось с ним спорить, поэтому я смолчал. Кинрю продожал высказывать свое мнение: – Туловище льва, орлиная голова, крылья! – японец пожал плечами. – Это же чудовищно! Наконец я не удержался: – По-моему, это скорее восточные традиции, чем западные. Кинрю ничего не ответил, но мне показалось, что мои слова его не убедили. Я начал обыскивать книжные полки, а Кинрю взялся трясти шкафы, столы и письменные принадлежности. Постепенно я переключился на гардероб, а затем вышел на винтовую лестницу, которая вела в будуар. Я со всех сторон осмотрел старинную картину в массивной тяжелой раме, рассчитывая найти что-нибудь вроде скрытого тайника. Однако картина оказалась обыкновенной репродукцией Ван Дейка в духе барокко. Горячий воск больно капал мне на ладони, поэтому я поставил подсвечник на круглый столик и зажег два светильника. Комната сразу же преобразилась. Вошел Кинрю: – А если нас заметит привратник? – Я думаю, он давно уже спит мертвым сном, – легкомысленно отмахнулся я от него. Кинрю не стал спорить, а только сделал задумчивое лицо и оставил меня изучать будуар предполагаемого убийцы в одиночестве. Однако я так ничего и не обнаружил в этом интимном помещении, куда, как я догадывался, Радевич и водил легковерную Татьяну. Я покинул будуар и взялся за обыск зеркальных площадок на лестнице. Кинрю тем временем осматривал бельэтаж. Мне пришло в голову присоединиться к нему, и я поднялся на второй, парадный этаж особняка. Мы все перевернули вверх дном, но так ничего и не обнаружили. Дело осложнялось еще и тем, что, в общем-то, ни один из нас даже смутно не представлял, чего же он ищет. Но чем не шутит лукавый?! – Не может быть, чтобы мы ничего не нашли, чего-нибудь, что доказывало бы, что Радевич – преступник! – Я просто негодовал. – Если ваши предположения верны, – уверил Кинрю, – Мы обязательно, что-нибудь отыщем. А если – нет, то… – он развел руками. Я вспомнил, что в скором времени Кутузов потребует от меня отчета, и вздохнул. – Не расстраивайтесь, – Кинрю не привык к тому, чтобы я терял надежду. – Вы обязательно что-нибудь придумаете! Мне бы его уверенность! Я с новыми силами ринулся обыскивать особняк. В итоге в доме не осталось ни одного нетронутого места. Мы осмотрели четыре спальни, библиотеку, столовую, комнату для прислуги, которая, к нашему счастью, пустовала. Видимо, хозяин, ввиду своего отсутствия, отправил всех девушек и лакеев в свое заглазное имение, в котором не жил. Проверили парадный зал и гостиную. Оставался только флигель с привратником, но туда заглянуть я все-таки не осмелился. Я присел на диван, чтобы передохнуть. Кинрю пристроился рядом, почитывая «Сенатские ведомости», которые взял со стола. Уродливый грифон – теперь он и мне казался уродливым – смотрел на меня своими пустыми глазницами. Вид у него был какой-то неестественный. Я подошел поближе и поднес к скульптуре свечу. Мне показалось, что от львиного туловища немного отходит голова. – Боже мой! – воскликнул я, слегка надавив на мраморное оперение. Кинрю взглянул на меня, как на умалишенного. Он словно дивился моему новому религиозному обращению, а я тем временем отвернул грифону голову, поставил ее на стол и порылся во львином чреве, нащупав сложенный вчетверо лист вощеной бумаги. – Что там?! – черные глаза Юкио Хацуми из щелочек превратились в блюдца. – Еще не знаю, но, по-моему, – я, подобно бывалому акушеру, извлек находку на свет, – какая-то карта. – А при чем здесь графиня Картышева? – изумился Кинрю. – Я и сам бы хотел узнать ответ на этот вопрос, – промолвил я. – Не мешало бы глянуть на эту карту. Кинрю поднес свечу поближе ко мне, и мы устроились с ним за круглым столиком красного дерева изучать обнаруженную мною карту. Я развернул ее и положил таким образом, чтобы на нее падало как можно больше света. – Кажется, это план переправы через Березину, – догадался я. – Час от часу не легче! А я-то, наивный, считал, что война закончилась. – Яков, а вы ничего не путаете? – засомневался Кинрю. – Речь действительно идет о Наполеоне? – Да, я уверен! – воскликнул я. – Смотри, вот обозначена дорога в Борисов, – я ткнул пальцем в то место плана, где была проведена жирная линия. – А вот, под стрелочкой, явственная подпись: «Березина» Кинрю все еще продолжал смотреть на меня с недоверием. Я продрлжал стоять на своем: – Да я же там был и прекрасно ориентируюсь на местности! – А это что? – Кинрю указал на латинскую букву C. – Дай-ка прикинуть, по-моему, это как раз мосты, по которым шла переправа французской армии. Здесь и широта реки указана. Вот, гляди – двадцать три сажени. – А что означают прописные ab? – спросил японец, ткнув пальцем с коротко остриженным ногтем на пунктирную линию, в центре которой стояла жирная буква D. – Смотри внимательнее, – велел я ему. – Здесь же подписано. Летняя дорога вброд через реку. Тут и промеры указаны: глубина реки в этом месте два с половиной аршина, – добавил я и присвистнул: – Занятно! Видел бы ты, Кинрю, что здесь творилось 12 ноября 1812 года! В этот-то день Наполеон как раз со своей армией к Березине подошел, следом его Кутузов преследовал. Да нет, не тот! – усмехнулся я, заметив каким выразительным взглядом окинул меня Кинрю, и продолжил: – Витгенштейн ему путь с севера преградил, а Чичагов еще 9 ноября занял Борисов. Ситуация для французов усугублялась тем, что река, уже давно замерзшая, снова вскрылась после двухдневной оттепели, и ледоход мешал наводить мосты. Но Бонапарт нашел выход и здесь. – И какой же? – Кинрю выглядел и в самом деле заинтригованным, его черные хитрые глазки зажглись интересом. – Вот! – Я показал на плане еще одну жирную букву А, обведенную пунктиром. – Читай! – На карте было написано: «Деревня Студенка в 12 верстах от Гор. Борисова; сожжена». Похоже, что именно о ней мне успела сообщить мадемуазель Камилла незадолго до гибели. Здесь Наполеон мосты и построил, дезориентировав Чичагова, а потом переправил боеспособные части на правый берег, откуда с тяжелыми боями к Вильно ушел. – Но здесь же черным по белому написано, что деревню сожгли. Я пожал плечами: – Ее запросто могли и отстроить заново. Меня волнует не это, а то, что в этой деревне забыла графиня. Кстати, ты заметил вот этот крест, на участке В? Кинрю кивнул. – Я пока не знаю, что скрыто за этой литерой. Но думаю, что с этим-то мы еще успеем разобраться. – Надеюсь, – в голосе японца не прозвучало энтузиазма. Я усмехнулся: – До чего же любопытно получается, в этом месте полегло около двадцати тысяч французов, а в летнее время здесь, оказывается, наши крестьяне через реку переправлялись вброд! – Это, бесспорно, факт любопытный, но… Я не дал моему другу договорить, охваченный каким-то мистическим порывом, и повторил слова, произнесенные государем: – «Господь шел впереди нас. Он побеждал врагов, а не мы!» Кинрю отнесся скептически к откровению, явленному Александру, но мнение свое все же удержал при себе. Однако спросил: – И что же мы будем делать дальше? – Отправимся в Оршу, я полагаю, оттуда через Борисов – в Студенку, поищем то, что этим крестом означено, а заодно и бесследно исчезнувшего дворянина Радевича. – План многообещающий, – заключил Кинрю на полном серьезе. – Не мешало бы скрыть следы нашего вторжения, – подумал я вслух. – Отчего же? – спросил Кинрю. – Неужели, Яков Андреевич, вы полагаете, что Радевич в полицию побежит? Я думаю, что Управа благочиния им-то в первую очередь и заинтересуется! Так что не в его это интересах! – Не спорю, – я согласился. – Но поостеречься все же не помешает! Все-таки недаром народная мудрость-то гласит, что береженого Бог бережет! Хотелось бы, чтобы Родион Михайлович не знал до поры до времени о нашем с вами к нему интересе! – А с этим что вы предлагаете делать? – Кинрю кивнул в сторону изуродованного грифона. Я призадумался, повертел орлиную голову в руках и попытался приладить ее к львиному туловищу, но не удержал, и тяжелая фарфоровая махина с грохотом покатилась по паркетным плитам. Кинрю и охнуть не успел, бросился ловить нашу «птичку», но она со звоном вдребезги разбилась. Я спешно сложил план переправы и запрятал его в карман. В этот момент в комнату вбежал заспанный привратник в ночном колпаке в сопровождении здоровенного мужика, вооруженного довольно увесистой дубиной. – Караул! – заорал привратник. – Грабят! Он вжался в стену и заморгал испуганными глазами. Мужик угрожающе двинулся вперед, тем самым вынудив меня схватиться за пистолет. Я и опомниться не успел, как японец молниеносным, почти бесшумным движением оказался в полутора шагах от несчастного и одним лишь движением руки распростер его на полу. Привратник бросился выручать товарища, и Кинрю ткнул его со всего размаха в плечо. Я только сейчас заметил, какое своеобразное кольцо с выдвижной иглой одето на его правом указательном пальце. Хлынула кровь, и мужик завопил, поднимаясь с пола. Привратник не шелохнулся, он онемел от ужаса. Воспользовавшись сумятицей, мы с моим другом бросились к двери. Дождь прекратился, на небе показались первые звезды. Мы зашагали в сторону Невского, в надежде встретить извозчика. Однако улицы к этому часу замерли и опустели. Внезапно из-за угла вынырнула карета, и я едва не угодил под ее колеса. Вряд ли бы я писал эти строки, если бы Кинрю вовремя не схватил меня за локоть и буквально не выволок из-под экипажа, который промчался мимо. Отдышавшись, я пробормотал: – Что-то подсказывает мне, что господин Радевич Петербурга не покидал! – Надо торопиться, – сказал японец. – Возница может вернуться, – и тихо добавил: – Я хорошо запомнил его лицо. От этих коротких слов повеяло холодом. Кинрю увлек меня за собой под какую-то арку, и около часа мы с ним еще поплутали по городу, который я знал, как свои пять пальцев. Дома Кинрю прочитал мне слова из кодекса его клана: Солнце – моя душа, Холод – мой разум. Я вижу с помощью мыслей, Я мыслю с помощью глаз. Мой дух – моя власть, Моя сила – невозмутимость, Мой долг – это закон вселенной. Тень – моя сущность, Честь моя – это я сам, И со мною всегда мой меч. Я слушал его очень внимательно, радостно иметь такого друга, но одновременно и боязно. Не хотел бы я быть на месте его врага! В этот же вечер я поспешил занести услышанное в свою тетрадь. Теперь Иоанн Масон мог бы мною гордиться! С этой благостной мыслью я и уснул почти под самое утро, так и не отведав луневской тинктуры.