Текст книги "Славянорусский корнеслов"

Автор книги: Александр Шишков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Младенческое лепетание или детство языка

Младенчествующие народы и самые простые люди одарены чрезвычайным талантом производить слова и много лучше умеют придумывать приличные свойства и названия вещам, нежели ученые люди, кои, увлекаясь хитростью ума, отступают и удаляются от простоты природы.

Примечатель. А истинная гениальность ведь только в простоте девственной, экологически чистой, которая сохраняется во младенцах, во младенчествующих в вере, в простом народе коренном, и никогда – в умах опустошенных науками мірскими.

Без сомнения, начало языка и народов уподобляется началу жизни человеческой, то есть детству. Нужда объясняться рождается с нами. Посмотрим на детей: первый глас новорожденного есть глас плача. По прошествии первых страха и печали, начинает он изъявлять удовольствие свое улыбкой. Потом, прежде чем узы языка его разрешатся слабыми а, ба, ма, показывает уже он, что в нем рождается внимание, любопытство и желание различать предметы.

Эта врожденная нужда объясняться, кажется, как будто преждевременно сообщает младенцу необыкновенную зрелость ума в уподоблении вещей и составлении слов. Он часто дает видимым предметам собственные свои названия, не слыхав их ни от кого, и названия почти всегда бывают справедливы и даны по особенному его соображению.

Мне случилось видеть младенца (это была девочка), еще не могущего произнести ни слова. Ее принесли к нам, когда мы сидели за столом, и в это время подавали шпинат. Велели дать ей немножко, и кто-то сказал: это соус. Она поела и, улыбнувшись, произнесла: со. Все подхватили и стали твердить: соус, соус! Через несколько дней поехали прогуливаться, и девочка была в карете. Лишь только она увидела первое зеленое дерево, то протянув к нему ручонку, закричала: со, со! Мы все, вспомнив шпинат, удивились действию памяти и соображения в столь малом возрасте.

В другой раз случилось мне видеть двух девочек, играющих в куклы. Они сидели близко друг к другу, и одной из них понадобилось сказать подруге, чтобы она со стулом своим от нее отодвинулась. Она сочинила свой глагол, и вместо отодвинься сказала: отсядъ – слово, которого я никогда прежде не слыхал и которое так правильно.

Дети представляют образ первобытных людей, то есть младенчествующих народов, язык которых в начале был некое детское лепетание. Но нужда объясняться и сообщать мысли свои друг другу, эта великая наставница, изощряла их ум и делала его способным изобретать слова. Эта способность заступала у них место знаний и наук, была ученицею природы, и положила твердые и глубокомысленные начала, от коих, как от плодоносных семян, произошли все последующие языки.

Как взрослели языки

Без сомнения, тюрцами первобьггаого языка были две данные человеку способности: чувства и ум. Сперва чувства, такие, как радость, страх, удивление, исторгли из него восклицания: а, о, у. Потом гласные стал соединять он с согласными: ба, да, ма, на, та, ох, ух. Потом из повторения и сочетания слогов составил родственные и другие имена: баба, дядя, мама, няня, тятя, охать, хохот, ухо, слух, дух. Сверх того, подражал он природе: птицы криками своими научили называть их кукушка, грач, крякуша, гусь, кокош и означать голоса их звукоподражательными глаголами: кукует, грает, крякает, гогочет, квокчет. Разные слышимые им действия в природе таким же образом наставили его произносить гремит, стучит, трещит, храпит, шипит, сопит, глотает, ибо каждое из этих действии в слух его ударяло.

Сличая французские слова glougloter (кричать, как индейский петух), glouglou (шум, какой делает пиво или вино, когда человек пьет его из бутылки), glouton (обжора), с русскими глотать, глоток, не ясно ли видим в них одинаковое звукоподражание природе? Подобное сходство найдем и в других языках.

Когда таким образом посредством чувств своих составил он многие слова, тогда ум его чрез уподобление одних вещей с другими стал изобретать новые названия. Например, заметив звукоподражательно тяжелое во время сна дыхание сапит, состояние, в котором сие дыхание совершается, назвал с малым изменением спит. Иногда к дыханию сему присовокупляется некоторая в горле игра, которую также, подражая звуку ее, наименовал он хрипеть, храпеть, храпатъ, и произвел от первого ветви: хрипун, хрыч, хрычовка, охрипнуть; от второго и третьего храпун, храпу га, храпок, откуда стал говорить: храпстео, хор оба, храбрость. Так от одного понятия стал он переходить к другому, смежному с ним, и от каждого из понятий производить семейства слов.

Обращая сие рассуждение на другие языки, то же самое в них примечаем: все они от одинаковых начал истекают и одинаковыми средствами составляются и возрастают. Иначе и быть не может, поскольку все народы происходят от первого народа. Никто из них не был создан особо, с особыми гласоорудиями; всяк заимствовал язык свой от отца своего и передавал сыну. Цепь сия никогда не прерывалась: следственно, первого народа первобытный язык должен непременно дойти и до самых последних племен человеческого рода. Открывавшиеся в языках новые понятия, новыми словами выражаемые, не могут опровергать сего рассуждения, поскольку новые слова всегда примечаются быть ветвями старых.

Итак, в этом смысле все языки можно назвать одним и тем же языком, который от малых начал, как великая река от малого источника, потек и вместе с народами возрастал и распространялся по лицу земли. Отсюда слово язык дает нам два противоположных понятия. Заметим: их совершенное соединение, как и совершенное разделение, противно рассудку и может вовлекать нас в ложные умствования и заключения. Если мы все языки возьмем за один, то несходство их будет тому противоречить. Если каждый из них возьмем за особый язык, то отвергнем примечаемое из них самих общее начало, разорвем неразрывную цепь постепенного их порождения, и вместо следов ума человеческого будем видеть в них некое слепое изобретение пустых звуков.

Итак, не отринем ни того, ни другого. Не станем утверждать, что японский и русский язык есть один и тот же; но не станем и то почитать за несбыточное дело, чтоб в японском и русском могли быть следы, по-казующие единство их происхождения. Иначе мы впадем в такое же заблуждение, как японцы, которые думают, что земля их, изшедшая из глубины вод, есть особая от земли других народов. (См. путешествие Головкина).

Разность между одним и другим языком, конечно, может быть превеликая; но из того не следует заключить, чтоб разум не мог найти в них ничего общего. Напротив, из рассматривания состава языков мы ясно видим, что разность сия не есть особое каждым народом изобретение слов, но постепенное, на очевидных причинах основанное, и следственно, весьма естественное изменение и возрастание одного и того же языка. Язык переходит от одного народа к другому больше по изустному, нежели письменному преданию. Отсюда непременно должны последовать изменения в выговоре и письменах.

Во все времена о науке словопроизводства являлись разные толки, и хотя поставлена она в число грамматических частей и есть самонужнейшая, поскольку рассуждает о началах языка, открывающих весь его состав, разум и силу; однако же оставалась всегда неприкосновенною и невозделанною. Оттого происходит, что многие, довольствуясь одним навыком употребления слов, почитают ее ненадобною, а другие даже и смешною, заключая то из нелепых словотолкований, утверждающих, например, что иностранное слово кабинет происходит от русских слов кабы нет, потому что хозяин дома обыкновенно в комнате сей уединяется, и словно как бы его не было в доме. Они хороши для шуток и смеха; но я не знаю, какое невежество больше, то ли, которое принимает их за правду, или то, которое по ним заключает о безполезности науки, просвещающей ум человеческий разгнанием мрака слов.

Значение слова заключается в корне, который, по причине многого извлечения из него ветвей, иногда изменяет, иногда теряет свои буквы, так что часто остается при одной согласной, и только потому приметен, что при всех своих изменениях и сокращениях не престает изъявлять то же самое, общее всем языкам коренное понятие, от которого каждый из них производил свои ветви.

Разноязычное древо, стоящее на одном и том же корне, хотя составляет общее семейство слов, но это семейство в каждом языке есть особое, как числом ветвей, так и значением их. Ветвь чужого языка, в моем не существующая, или иное значащая, может мне по единству корня столь же быть понятной, как если бы она была моя собственная.

Дерево слов, стоящее на корне СТ или SТ

Дерево сие составлено из восьми языков. Оно стоит на корне СТ или ST, который им всем есть общий. Корень сей, при особенном значении каждой ветви, не престает во всех языках изъявлять одно и то же главное понятие о неподвижности или непоколебимости, т. е. о пребывании вещи в одном и том же месте, или в одних и тех же обстоятельствах. Это первое значение получил он от родоначального глагола стоять и передает всем исходящим от него ветвям.

Славенин, получив единожды чрез глагол стоять мысль о неподвижности, стал сперва разнообразить сие понятие приставливанием к корню различных окончаний: стоять, стать, ставить, становитъ, стояние, стоянка, стойкость. Потом присовокуплением предлогов распространяет это разнообразие еще более: настать, устать, наставить, поставить, постановить, постоянство, пристойность, состояние, пристань, устав. Затем то же самое понятие относит к неподвижным вещам: стол, столб, стеблъ, стог, стена, ступень. Потом переходит к предметам умственным: стыну, стужа, стыд, наст, пост, старость. Все они произведены от понятия стоять; ибо стыть, говоря о жидкости, есть не что иное, как сгущаться, твердеть, и следовательно, из состояния подвижности, уступчивости переходить в состояние стойкости, неподвижности: вода, кровь стынет есть то же, что останавливается, замерзает. Стужа есть причина действия, выражаемого глаголом стыну. Хотя и не имеет ног, однако мы лучше и охотнее говорим: стужа долго стоит, нежели пребывает. Стыд или студ есть чувствование, изъявляющееся кратковременной остановкою крови, кинувшейся от сердца к лицу.

Слово стыд, писавшееся прежде студ, кажется непосредственно происходит от студеностъ, стужа, но это не препятствует ему происходить и от родоначаль-.: ного глагола стоять, поскольку стыть и стужа от него же происходят.

Другое, подобное стыду или стыдливости чувствование, называется от того же корня застенчивость. Наст есть имя, произведенное от глагола стыну, настываю. Пост тоже, от глагола постановляю. Слово старость составлено из двух корней ст и ар, из которых первый принадлежит слову останавливаюсь или престаю, а второй – слову ярость, означающему (как из многих ветвей видеть можно) жизнь, силу, огонь, свойственные юности, которые с умножением лет уменьшаются, стынут, престают быть.

Во всех языках ум одинаковыми средствами извлекал ветви. Мы изображаем семейства слов деревьями. Славенин, например, приставя к корню ст окончание оятъ, произвел глагол стоять. Латинец, итальянец, немец, датчанин, голландец, англичанин, приставя к тому же корню st окончания, каждый свое, произвели глаголы: stare, stehen, staae, staan, stand, которые все значат одно и то же, что славенский стоять. Сие обстоятельство доказывает ясно, что все они говорят тем языком, каким говорил отдаленнейший народ, общий их праотец. Если в каком слове корень не изъявляет понятия о неподвижности, то надо полагать тому две причины:

• Слово произведено от иного корня. Например, в нашем языке струя, струна, страна, хотя и вмещают буквы ст, однако происходят не от глагола стою, но от глагола стру (простираю).

• Понятие о неподвижности может иногда исчезать в ветвенном, но не исчезает в коренном значении. Например, в глаголе повелительного наклонения ступай! скорее представляется нам понятие о движении, нежели о неподвижности; однако по коренному смыслу значит он: останавливайся на стопе. В соединении двух противных между собою действий одно из них затмевает друго. е, так что мы под глаголом ступай! разумеем более иди, нежели останавливайся.

Латинские слова instabilis (нестойкий, непостоянный), consistere (состоять), insistere (настоять) точно по коренному и ветвенному смыслу соответствуют нашим словам, и потому нам не трудно видеть в них единство мысли.

Латинское obstaculum, по составу противостояние, а по смыслу препятствие (но препятствие или препинание, оба происходят от препинаю, а препинать иначе не можно, как противостоянием). Хоть и кажется нам, что мы различествуем с латинцем, выражая одно и то же понятие разными словами (obstaculum и препятствие), но когда две мысли соединяются в одну, то есть в двух языках означают один и тот же предмет, без сомнения, эти две мысли должны иметь какое-нибудь сходство или связь; ибо без того не могли бы соединяться в том предмете.

Antistitium, по составу предстояние, а по смыслу преимущество (ставить на переди есть не иное что, как отдавать первенство или преимущество).

Existere, по составу наше не употребительное из-стоять, а по смыслу существовать (ибо стоять значит иногда жить, пребывать). Глагол existere сокращен из ex-sistere, выпуском буквы s; а предлог ех соответствует нашему из или от. И мы часто говорим: где ты стоишь! вместо живешь, пребываешь. Следовательно, латинское изстоятъ, existere говорит: пребывать от некоего начала; (но пребывание от некоего начала, или по латинскому составу, existentia, изстояние, есть не что иное, как существование).

Superstitium, по составу наше неупотребительное застойство, а по смыслу суеверие (слово составом своим весьма различно с нашим, но которое, однако ж, по единству корня, легко понимать можем; ибо латинцы в языческие времена почитали христианскую мысль о стоянии, то есть пребывании за пределом жизни, суетною верою и потому под словом застойство, superstitium, разумели суеверие.

Таким образом, всякое иностранное слово, или абсолютное большинство не будут для нас чужды. Мы можем разуметь их не по сказанию от учителя или отысканию в словаре, но по разуму в них самих, в составе их или в корне заключающемуся. Различные языки, чрез приведение их к одному началу, сделаются нам понятнее. Мы будем знать, что такие, например, слова, коих не счесть: стат или штат, статуя, статут, конституция, институт, станция, инстанция, не составляют никакого преимущества тех языков пред нашим.

Заговор по-французски и по-английски complot. Частица их сот соответствует нашему предлогу со (что видеть можно из многих слов, как-то: соmbiner, comagnon, composition, сочетать, сотоварищ, сочинение); корень же plot есть купно и наш плот, в словах сплотить, плотина, плотно. Итак, ежели составить слово соплот, то оно будет значить то же, что их complot (или наш заговор), то есть соединение, совокупление, как бы сплочение вместе многих воль.

Иной язык производит от общего корня две и более ветвей, а другой ни одной. Латинец, например, выражает нашу ветвь стоять двумя единокоренными ветвями: stare и sistere. Отсюда двоякие ветви: constare и consistere (обе значат состоять, но первая больше в смысле сопребывать); adstare и adsistere, изменяемое для слуха в assistere, собственно пристоятъ или стоять при ком, разумея помогать.

Примечатель. Вдумайтесь. В языке нашем, а значит, и в жизни, кругом ассистенты иноплеменные, стоящие надсмотрщиками, вытесняют родных могучих (от слова мощь) помощников-соработников.

Француз, напротив, не имеет родоначального глагола stare (стоять). Он выражает его особым, ему одному свойственным, от иного корня словом debout. Однако, не имея отца, имеет детей, то есть производные от st ветви rester, consister, arreter (писавшемся прежде arrester). Француз не выражает нашего глагола стоять единокоренною с нами ветвью, но стойкость, постоянство, расстояние, стоячую воду называет теми же (т. е. от того же корня) именами: stabilite, constance, distance, l'еаи stagnante.

Каждый народ производит ветви по своим соображениям. Мы, например, от глагола стоять, означающего неподвижность, стали говорить стыть, стужа, стыд. Латинец употребляет слова от иных корней.[3]3
  В сих иных корнях часто примечаются сословы: немец стужу называет kalte, kalt, англичанин и датчанин cold, швед kold, голландец koud. Явно, что все сии слова единокорненны с нашим хлад, холод. Латинское gelidus (хладный), вероятно, к сему же корню принадлежит.


[Закрыть] Однако имеет и от сего корня ветви, нечто подобное означающие: слова его stupor, stupefacto (удивление, ужас), stupiditas (глупость), от того же самого понятия о стоянии (неподвижности) почерпнуты, как и наши стынуть, стыд, хотя совсем различное значат; ибо удивление и ужас есть остановка (оцепенение).

Немец выражает чувство сие от того же корня словом starren, мы в подобном смысле говорим остолбенеть. Равным образом и в слове глупость (stupiditas) скорее представляется нам стояние, медленность, неподвижность, нежели скорость или проворство. О глупом человеке не скажут: быстр, как река, но обыкновенно говорят: стоит, как столб. Латинец точно по такому же соображению о неподвижности мог от своего stare произвесть stupiditas, по какому мы от своего стоять произвели стыть.

Сходство и различие языков часто кажутся в превратном виде. Латинское dies и французское jour (день) не имеют в буквах ни малейшего сходства, но по происхождению и значению оба суть одно и то же слово. Напротив, латинское prosto и русское просто числом букв и выговором точно одинаковы, но происхождением и значением совершенно различны.

Латинское происходит от глагола sto (стою) и значит предстою, а русское от глагола стру (простираю), единокоренного с латинским sterno.

Отыскание общих корней поведет нас к познанию как своего, так и чужих языков, откроет существующее между ними родство и даст нам светильник, озаряющий те таинства, которые без того останутся сокрытыми во всегдашнем мраке. Тогда во всяком слове своем и чужом будем мы видеть мысль, а не простой звук с привязанным к нему неизвестно почему и откуда значением. Тогда вернее утвердятся грамматические правила, и точнее составится определяющий язык словопроизводный словарь. Тогда не будем мы в нем одно и то же дерево, из одного корня возникшее, рассекать на многие части, приемля ветви его за корни. Не станем, например, сморкаю и мокрота, или стою и стою разделять.

В словах сморкаю и мокрота корень один и тот же. Первое потому, что действием сим освобождаем мы себя от накопившейся в носу мокроты, и второе, в коренных буквах мокр и морк видим одну только переставку их, которая во всех языках весьма часто примечается.

В глаголах стою и стою виден также переход от одного понятия к другому, одним только перенесением ударения. Проследим за ходом мысли человеческой. Глагол стать или стоять произвел ветви достать, состоять, которые стали означать: первая, получить, ибо предлог до показывает приближение, прикосновение к какой-нибудь вещи, и следственно, коснуться до нее или стать при ней есть то же, что иметь при себе или получить ее. Потому под словом достаток стали разуметь получение и обладание многими вещами. Вторая ветвь состоять произвела состояние, т. е. стояние или пребывание в некотором положении относительно имущества, здоровья, чести. Сия мысль породила новые ветви достояние, достоинство, из которых под первою стали разуметь вещественное, а под второю нравственное имущество или обладание каким-либо благом. Таким образом глагол стою, по произведении ветви достоинство, сам, как новая рожденная от нее ветвь, изменился в стою, и перешел от понятия о неподвижности к понятию ценности вещей.

Рассуждая так, мы могли бы удобнее рассмотреть, что наше и что чужое, чего доселе ко вреду и стеснению языка своего часто не различаем. Покажем хоть один тому пример. От глагола постановляю произведено имя пост (подобно тому, как рост от расту, мост от мощу). Таким образом, коренное понятие глагола постановляю превратили в ветвенное пост, отнеся его определительно к постановленному или установленному для сухоядения времени. Между тем, мы употребляем пост и в значении стражи: вот твой пост, то есть место, где ты пребывать должен. В этом смысле почитаем мы его чужеязычным, взятым с французского poste или с немецкого post и употребляем с предлогами аванпост или форпост. Но оно более наше! Ведь иностранец от того же корня st и от того же глагола поставить (postare) произвел ту же самую ветвъ posto. Так отчего нам не употреблять его как собственное, передовой пост вместо аванпост! Так будет по-русски. Подобно тому употребляем мы неприятельский стан (говоря о войсках) и прекрасный стан (говоря о теле человеческом).

Говорить об одном слове, скажут, есть мелочь в отношении ко всему языку. Но пусть распространят сии рассуждения на тысячи иностранных слов, употребляемых в нашем языке!

Многие суть наши собственные, принимаемые за чужие; многие без всякой нужды предпочитаются своим; многие приводят в забвение или обветшание коренные наши, глубокомысленным умом произведенные ветви; многие принуждают нас составлять из них речи, нам не свойственные.

Нива запускаемая и не возделываемая не может называться безплодною.

Мы приглашаем всех любителей языка сообщать нам свои замечания, если где отыщется словопроизводство. Приглашение наше не относится к тем мнимым критикам, которые доказывают только, что можно, последуя движению страсти своей, ничего не зная, обо всем писать.

Разность в единстве и единство в разности

Для отыскания корней мы избираем славенский потому что он отец безчисленного множества языков.

Возьмем еще два слова, близкие значениями, и сравним. Мы увидим, что иностранные слова имеют один с нашими корень. Сон: somnus, sommeil, sonno, sogno, songe. Сопеть (произведшее глагол спать): sopire, soputo, assoupir. Дремать: dream, dormire, dormir.

Первый столбец		Второй столбец
Русское	дрема	Русское	сон
Английское	dream	Итальянское	sonno
Датское	drom	Латинское	somnus
Голландское	drооm	Французское	sommeil
Немецкое	traum	Датское	sovn
Латинское	dormire	Итальянское	sogno
Итальянское	dormire	Французское	songe
Французское	dormir

Восемь разных народов употребляют не восемь разных, но два только слова к выражению двух действий природы сна и дремоты, столь же смежных между собой, как единозвучие и смысл сих столбцов слов.

Англичанин и немец имеют слова первого столбца dream, traum, а второго совсем не имеют; ибо по-английски сон называется sleер или sleepiness, по-голландски slaар, по-немецки schlaf. В славенском языке – слеп, слепота, по смежности понятий. Спящему столько же свойственно сопеть, как и быть слепым, поскольку во время сна глаза его закрыты, и он ничего не видит.

Самое слово слепота имеет начало свое от глаголов лепить, липнуть; ибо когда ресницы наши смыкаются или слипаются, тогда мы бываем слепы, и следственно, слово слепота произошло от слипота.

Обратимся теперь к корню дремать, дрема, dormir, dream. Сколь ни отдаленно от него покажется нам слово дурь, но мы не находим ближайшего к нему понятия. Легко станется, что слово дрема изменилось из дуръма; ибо дремание есть некоторым образом одурение, поскольку во время его все способности нашего разума прекращаются.

Англичанин, например, под словом dormitory разумеет кладбище; о том, что у нас называют мертвым капиталом, говорит он, деньги, лежащие в дремоте: топеу that lies dormant; мечтателя, как бы во сне бредящего, называет он dreamer.

Могло ли такое случиться, если б сие согласие языков не истекало из одного и того же источника, то есть первобытного языка? Следовательно, каждый должен начала свои искать в нем; ибо познание всякой вещи почерпается из познания начал ее. Разность языков не должна приводить нас в отчаяние найти в них единство, а узнав его, мы узнаем, каким образом произошла их разность.