Текст книги "Политолог"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Заработали на всех углах красочные автоматы, которые выдавали всем желающим цветную сладкую вату. Стоило приложить к автомату вживленный в лоб невидимый чип со штрих-кодом, и автомат выбрасывал пучок сладкой ваты, – ярко-алый, прозрачно-синий, бурно-золотой, травянисто-зеленый. Люди глотали эту невесомую сладость, некоторое время их лица окрашивались в галлюциногенные цвета ваты, напоминали разноцветные светильники, блуждающие по городу.

– Сладкая вата – это кушанье наших богов, которых Маковский превратил в автоматы и поставил на службу корпорации. Каждый, кто ест цветную вату, некоторое время чувствует себя духом тундры, – произнесла Соня Ки.

Стрижайло был взволнован этими первыми впечатлениями, которые превратятся в мизансцены мюзикла, где непременно, вымазанные нефтью, с клочками цветной ваты в зубах, будут петь барды Никитины, дед и внучка.

По всему городу на открытых площадках выступали «звезды» эстрады, подвязались московские юмористы, разыгрывались аттракционы и шарады.

Внимание Стрижайло привлек веселый аттракцион под девизом: «Больше спорта – больше здоровья». Разыгрывались призы в нескольких номинациях. В номинации «Пуговица» состязались здоровяки с великолепно работающим кишечно-желудочным трактом, – кто быстрее проглотит пуговицу и выдаст ее вновь «на гора». Поочередно к диск-жокею подходили мужчины и женщины. Быстро заглатывали металлическую пуговицу от мундира российской армии. Двигали губами, мускулами, глазами, всей перистальтикой, проталкивая пуговицу сквозь внутренние лабиринты и полости, пока она, ярко-медная, лучистая, ни выскакивала из растворенных ягодиц, ударяя в деревянную, с кругами мишень. Диск-жокей с секундомером фиксировал время, точку попадания. Толпа восторженно ревела: «Очко!.. Очко!..». Первое и второе место поделили между собой уже знакомые Стрижайло однополые молодожены. Нацелили свои натренированные ягодицы так ловко, что пуговица попадала прямо в «десятку». Толпа кричала им «Горько!», награждала аплодисментами. Они смущенно целовались, уносили выигранную пуговицу, одну на двоих, чтобы в домашних условиях совершенствовать свое мастерство.

– Этот прием позаимствован у наших шаманов, – сказала Соня Ки. – В любом стойбище шаман умел таким образом сбить налету пролетавшую гагару или оглушить пробегавшего оленя. Только вместо пуговицы использовался биллиардный шар, выточенный из бивня мамонта.

Стрижайло чувствовал тайную печаль Сони Ки, горевавшей об утраченном величии народа, покоренного безжалостными пришельцами.

Второе состязание в номинации «Сбитые сливки» заключалось в том, что спортсмены, в основном мужчины, должны были сбить молоко в сметану, засунув свои возбужденные «миксеры» в горшок с молоком. Желающих было много, поначалу все выглядели молодцами, показывали толпе свои могучие вращающиеся инструменты, с которых стекало кипящее молоко, но через полчаса непрерывной работы выдыхались, сникали. Смущенно, под свисты и улюлюканье, покидали площадку, волокли за собой свои измочаленные приспособления. Их место заступали другие. Приз выиграли два друга-бурильщика, прошедшие накануне обряд обрезания. Освободившись от обременительной «крайней плоти», они приобрели дополнительную маневренность и подвижность. После часа «буровых работ», добились, наконец, желаемого результата. Вытащили из кувшинов свои победоносные инструменты, на каждом из которых красовался белый ком сбитого масла, еще горячий, окутанный паром.

– Мой отец, да будет ему вольготно в Долине Мертвых Рыб, умел сбивать масло прямо в вымени молодых олених. Оленихам это нравилось. Долго после этого они не подпускали к себе самцов и приходили к чуму отца. – Соня Ки печально взирала на двух поклонников Иеговы, показывающих толпе пронзенные, окутанные паром комки масла. Видимо, жалела, что наивный и доверчивый отец не запатентовал свое изобретение, которым воспользовались вероломные завоеватели.

Третье состязание, относящееся к женскому экстриму, сводилось к тому, кто ловчее вытянет из доски забитый гвоздь, пользуясь для этого «гвоздодером», который сама природа поместила у спортсменок внизу живота. Прекрасно сложенные, с помощью бодибилдинга добившиеся совершенства фигур, спортсменки подходили к торчащему гвоздю. Приседали над ним, напрягали свои выпуклые, покрытые потом мышцы. Их лица принимали выражение штангисток, толкательниц ядра, телеведущих программ «Основной инстинкт» и «Домино». Совершали рывок, сопровождая его диким криком. Но это ничем не кончалось, гвоздь по-прежнему оставался в доске, иногда чуть погнутый. После чего судья выпрямлял его с помощью кувалды. Триумфа неожиданно добилась исполнительница «танца живота», та самая, которую удалось вырвать из рук чеченских террористов. Сохранив от прежнего занятия волю к поступку, наработав в танце скрытые внутри, «хватающие» мышцы, она легко выдрала гвоздь. Слегка сжимая бедра и пританцовывая, показывала его зрителям, совершая при этом круговые движение животом и пленительно улыбаясь.

– То, за что вы награждаете своих женщин титулом «олимпийского чемпиона», у нас могла совершить каждая девочка. Когда нужно было вырвать большие кованые гвозди из рассохшейся лодки, нас приглашали на берег Оби и отдавали лодку в наше полное распоряжение. Через час все гвозди лежали отдельной горкой, и все мы, при этом, оставались девственницами. Чего не скажешь о негритянке Ханге, которая потеряла целомудрие еще в утробе матери, – Соня Ки печально отвернулась, не желая принимать участие в ликовании завоевателей, отнявших у ее народа все самое прекрасное и доброе.

Стрижайло запоминал, мысленно переносил увиденное в еще ненаписанный мюзикл, лишь слегка подправляя картины и зрелища, без чего вообще не обходится никакое творчество. Сам же страстно ожидал появление Маковского. Хотел насладиться видом высокомерного властелина, владеющего реками, тундрами, лебедиными и оленьими стадами, мечтающего о мировом господстве и не знающего, что его погибель находится на груди Стрижайло, где, подобно знамени разгромленного полка, хранится заветный пергамент, – его смертный приговор, его неминуемая погибель.

Они подошли к аттракциону под названием: «Пещера духов». Построенный грот изображал мрачную скалу с черным входом, куда из освещенного пространства уводила узкоколейка с тележками, пропадая во тьме. Стрижайло и Соня Ки уселись на тележку, и их повлекло из-под оранжевых фонарей, бенгальских огней и ликующих фонтанов в мрачную преисподнюю.

Внезапно из мрака, озаряемый багровым пламенем, выскочило чудовище с кричащей, картавящей головой известного политика Жириновского. Только одна голова выдавала сходство, тело же политика, лишенное одежд, было грязно-синего цвета, с распухшими женскими грудями, с дряблым животом, на котором блестело несвежее сало, с уродливыми венозными ногами, между которых болтался неопрятный пук седых волос, набитый объедками думской столовой. Чудовище что-то прокричало про Российскую империю, погубленную большевики, плюнуло в проезжавших мимо Стрижайло и Соню Ки и исчезло.

– Это наш Дух Гнилых Болот, что царил над мертвыми водами тундры, из которых время от времени всплывали пузыри мертвого газа, – произнесла Соня Ки, когда они снова погрузились в темноту. – Маковский хитростью изловил этот дух и заставил работать в аттракционе на забаву пресыщенных обывателей.

Из мрака, озаренный мертвенным светом, возник громадный гриб. На толстой синюшной ноге, с головой депутата Гудкова, он бормотал проклятия в адрес лимоновцев, требовал повысить зарплату спецслужбам, при этом разрастался, переполнялся жижей. Страшно вскипел и лопнул, обрызгав Стрижайло и Соню Ки теплой, несвежей гущей.

– Это Дух Кислых Грибов, который помогал шаману изготавливать целебный настой для оленей, страдающих расстройством желудка. Маковский выманил его из тундры на запах мертвой собаки, взял в плен, и теперь дух работает в аттракционе, как видите, забавный и не для кого не страшный.

Из черного провала прянула ярко-зеленая, чешуйчатая шея динозавра с маленькой костяной головой министра Зурабова. Шея переходило в тучное вислогрудое тулово, которое опиралось на гигантский хвост. Передние лапки цепко держали высохшее тельце пенсионера, а голова острыми зубами обкусывала неживое тельце, как обкусывают воблу любители пива. Динозавр шмякнул липким тяжелым хвостом и канул.

– Это Дух Пупырчатых Вечерних Существ, который обитает в тине застойных проток. Кормится душами утопленников, предварительно доводя их до самоубийства печальными снами и предчувствием близких несчастий. Маковский заманил его в сеть на приманку в виде требухи убитой коровы. Теперь этот дух работает в аттракционе, а в перерывах между работой занимается онанизмом, мечтая о какой-то кудрявой красавице, выкрикивая в момент оргазма: «Кудрин… Кудрин!..»

Из непроглядного мрака появился громадный скелет с белыми, натертыми фосфором костями, с желтым хохочущим черепом, как две капли воды похожим на главу Избиркома Вешнякова. Скелет вытягивал руку навстречу проезжавшей тележки, словно «голосовал», желая подсесть к пассажирам. Показывал им две урны, одну мусорную, другую погребальную, предлагая любую, на выбор. С диким хохотом провалился под землю.

– Это Дух Могильного Смеха и Предсмертного Обморока. Он стоит у изголовья сошедших с ума людей, наполняя их души кошмарами. Маковский заманил его на просмотр сериала «Дети Арбата», да так и не выпустил, сделав рабом аттракциона, где тот не пугает теперь даже младенцев. После работы скелет отправляется в мясной магазин, покупает парную свинину и обклеивает им свои кости, желая нарастить плоть. Но свинина, подержавшись немного, начинает портиться и опадает, отчего дух горько вздыхает.

Из кромешной тьмы, в дымном пламени, выскочил великан, обросший шерстью. Прихрамывая, размахивая каменным топором, жутко скалился, щелкал зубами, приговаривая: «Контракт… Контракт…». Стрижайло решил, было, что это министр обороны Сергей Иванов, но затем признал в нем снежного человека, которого приметил вчера на аэродроме в толпе встречающих. Соня Ки печально сказала:

– Это мой жених. Он сватался ко мне. Мы хотели уехать к далеким скалистым горам на берегу ледяного моря. Но Маковский прельстил его горстью бананов, и теперь бедняга, обольщенный искусителем, работает пугалом в аттракционе, получая за это шматок банановых корок.

Стрижайло посочувствовал двум влюбленным, в чью судьбу вмешался злой рок.

Они выехали на тележке из грота в яркий свет фонарей и фонтанов. Лицо Сони Ки, державшей маленький бенгальский огонь, было печальным, и Стрижайло хотелось поцеловать ее хрупкие беззащитные пальчики, сжимавшие лучистую серебряную звездочку.

Кругом шло ликованье. Народ поедал сладкую вату, причем, в разных частях города выдавалась вата того или иного цвета. Поедающая ее толпа становилась лучезарно-синей, или огненно-зеленой, или драгоценно-алой, где каждый человек светился изнутри, как реклама «ночного клуба». Бесчисленные аттракционы, театральные подмостки, эстрадные «ракушки» с певцами создавали ощущение вечного праздника. Не верилось, что за пределами прозрачного купола, совсем близко, дует холодный арктический ветер, простирается ночная тундра с кваканьем черных лягушек.

Стрижайло вдруг изумленно увидел, что в воздухе, красным неоновым цветом, была выведена фамилия известного политолога: «ЦыПКО». Подумал, что политолог приехал в «Город счастья» по поручению «Литературной газеты» и «Фонда Горбачева», чтобы порассуждать с народом о пользе русского либерализма в сочетании с быстродействующим слабительным. Но, к счастью, это оказалось иллюзией, причем не страшной. Фамилия политолога была всего лишь аббревиатурой вполне безобидных слов: «Центральный парк культуры и отдыха». Куда и повела его Соня Ки, задержав перед эстрадой, с которой пели знаменитые звезды.

– Это духи звуков, которых Маковский заманил, кого в ночной горшок, кого в бутылку с недопитыми виски, кого в дымоход остывшей трубы. Теперь они, некогда витавшие над тундрой, тешат слух местных меломанов, – поясняла Соня Ки, стараясь быть бесстрастным гидом. Но Стрижайло видел ее печаль, мучился ее скорбями.

На эстраду, под восторженный рев зрителей, вышел певец по имени Иосиф, во фраке, с галстуком-бабочкой, с ног до головы увешанный рыбьими и мочевыми пузырями. Пузыри были высушены и являлись своеобразными резонаторами, усиливающими голос певца. Пока он пел, производя трескучий звук лопающихся пузырей, Соня Ки поясняла:

– Это Дух Кашля от Попавшей в Горло Рыбьей Кости. По натуре он беззлобен, но от его пения у женщин случаются выкидыши.

Следом выступала певица по имени Алла. Она была немолодой и совершенно голой. У подбородка ее висел полый череп медведя, а сзади, к ягодицам, был приторочен пожелтелый от времени череп лося. И тот и другой резонировали так, словно пение проходило в зале филармонии.

– Это Дух Звука Отрезанного Языка и Вырванных Ноздрей. Два черепа, которые певица носит с собой, сделаны из голов ее возлюбленных, которые сражались за право уснуть на ее животе и убили друг друга на поединке.

Третьим выступал певец по имени Филипп. Он был весь усыпан блестками, между ног у него болтался амулет, в виде резинового фаллоимитатора из магазина «Интим». Когда певец раскрывал рот, оттуда вылетало множество мух, комаров, слепней и прочих крылатых существ, которых в тайге называют «гнус». Весь сонм насекомых издавал заунывный звук, напоминавший римейк из репертуара латиноамериканских певцов.

– Это Дух Звука Пупочной Грыжи и Опущенной Матки. Певец долгие годы остается любимцем публики, которая хотя и уходит с его концерта, искусанная слепнями и комарами, но видит в нем секс-символ шестидесятых годов прошлого столетия, что позволяет лучше понимать вкусы и нравы исчезнувших поколений.

В заключение концерта выступала певица по имени Лайма. Она открывала рот, и разверзалась мертвая тишина, так что становился слышен скрип ее высоких костылей, увитых гирляндами из горящих лампочек. Чем-то она напоминала новогоднюю елку, которую забыли убрать в январе, и она, осыпавшаяся, с лысым стволом, в мигающих лампочках, стояла на куче грязного мартовского снега.

– Это Дух Гробовой Тишины и Погасшего Солнца. Звуки мира влетают в нее и никогда не возвращаются обратно. Над ней беззвучно проносится кричащий косяк лебедей. В ее присутствии молча, с раскрытыми пастями, дерутся самцы медведей. Первый взрыв советской атомной бомбы на Новой земле, совершенный в ее присутствии, прошел абсолютно беззвучно, хотя взрывная волна выбила окна в столице Норвегии Осло.

Стрижайло, пытаясь объяснить феномен поглощения звуков, предположил, что горло певицы является «черной дырой», в которой исчезает не только звук, но и свет, и всякая иная материя, включая все виды пищи, все разновидности мужских детородных органов, все типы архитектурных построек, от египетских пирамид до небоскребов Манхеттена.

– А кто из певцов понравился тебе больше других? – поинтересовался Стрижайло.

– Филипп, – подумав, ответила Соня Ки.

– Почему?

– Мне нравятся вылетающие из него разноцветные мухи.

Стрижайло не чувствовал себя сторонним наблюдателем. Он не просто искал сюжеты для мюзикла, не просто насыщался зрелищами. Он был соучастник. Живущие в нем сокровенные духи, что вселились когда-то в детстве, излетев из сырого подвала, были сродни духам тундры, которых закабалил беспощадный Маковский. Братские духи томились в неволе, служили прихотям и извращениям магната, и он, Стрижайло, – вместилище духов подвала, – был солидарен с пленными братьями. Сострадал, был готов им помочь, извлечь из плена. Нанести по Маковскому сокрушительный удар.

Его внимание отвлекла торжественная громкая музыка, сочиненная все теми же дедушкой и внучкой Никитиными: «Фонтаны нефти голубые…» Среди огней и фейерверков возникла праздничная процессия. Нечто среднее между католическим шествием и карнавалом в Рио-де-Жанейро. Три бывших шамана, а ныне раввин, священник и мулла, поддерживали носилки, украшенные позументами, с высоким сверкающим балдахином. Под балдахином возвышалась величественная, в три человеческих роста, фигура Виктора Степановича Черномырдина. Властный, непреклонный, изображенный скульптором в момент, когда говорил с Шамилем Басаевым или стрелял из гранатомета в убегающих медвежат, Черномырдин, весь черный, с негроидными губами, был покровителем «Города счастья» и одновременно тотемным животным компании «Глюкос». У подножья фигуры выпуклым золотом были выведены изречения Виктора Степановича, с которыми тот обращался к народу: «Хотели на хуй, а получилось заебись» или «Ебешь, – города берешь, а выеб, – словно нищенку обокрал».

Перед изваянием Черномырдина счастливая пара родителей несла своего новорожденного негритенка, голенького и черного, как миска нефти, готовилась совершить жертвоприношение.

За балдахином двигалась нескончаемая процессия, – градоначальник, чиновники, представители корпорации «Глюкос», начальники служб, офицеры гарнизона, духовенство, купечество, земство, представители конфессий, представители национальных меньшинств, представители сексуальных меньшинств, представители думского большинства, ветераны, интеллигенция, делегации трудовых коллективов, активистки женского движения, активисты «Беллуны» и Гринпис», лидеры партий, глава чеченской диаспоры, глава азербайджанской диаспоры, глава таджикской диаспоры, цыганский барон, вор в законе, местный правозащитник, клоун, горбун, фигляр, карла, звездочет, укротитель змей и все тот же снежный человек, огромного роста, с ног до головы поросший шерстью, без тени одежды, идущий то на полусогнутых, то опираясь на кулак правой руки и отталкиваясь сразу двумя лапами, отчего становились видны его коричневые кожаные пятки.

В процессии танцевали румбу, фокстрот, рок-н-ролл, краковяк, вальс-бостон, рэп, ча-ча-ча, «уральскую ебалочку», «хуйли-хуп» и новомодный немецкий танец «пиздотенланд».

Достигнув центральной площади, процессия остановилась, и начался обряд жертвоприношения.

Черного младенца запихали в рот Виктора Степановича, который поглотил своего духовного сына, как революция поглощает своих детей.

Изваяние опустили на землю, и все три служителя, – раввин, батюшка и мулла, – извлекли ритуальные ножи, напоминавшие «мачете» и стали рассекать на части Виктора Степановича Черномырдина, который оказался огромным кремовым тортом с марципанами и орехами. В центре этого торта лежал живой негритенок, вторично рожденный на свет из чрева Черномырдина с помощью «кесарева сечения». Это символизировало вечное возрождение, победу торта над смертью. Рассеченный на множество кусков торт стал поедаться гражданами «Города счастья», что символизировало их долевое участие в делах корпорации, – единство во множестве, частное в целом, ванильное в кремовом, прекрасное в отвратительном. Съевшие торт на мгновение умолкали, а потом принимались бормотать на незнакомом языке, который являлся родным языком Виктора Степановича и напоминал булькающие звуки в утробе объевшегося динозавра.

Соня Ки, в своей короткой юбочке, с целомудренной грудкой, чуть выпиравшей из «топика», с наивной сумкой через плечо, делавшей ее похожей на девятиклассницу, не притронулась к торту. Что не укрылось от глаз наблюдательного Стрижайло.

– Вы не любите сладкого? – спросил он.

– Не ем говна, – сухо ответила Соня Ки.

Музыка зазвучала громче. Теперь она была психоделической и галлюциногенной. Стрижайло почувствовал, как сильнее запахли магнолии, олеандр, кусты чайных роз, словно воздух стал пропитываться благовониями, от которых голова шла кругом. Фонари разгорались все ярче, окруженные радужными кольцами, превращались в голубые и зеленые солнца, в малиновые и желтые луны, в лиловые и сиреневые звезды, как на безумной картине Ван Гога.

– Постарайтесь не делать глубоких вздохов, – предупредила Соня Ки. – Под куполом из специальных форсунок распыляется легкий наркотик, производящий действие «веселящего газа».

Стрижайло и впрямь хотелось смеяться, говорить остроумные речи, рассказывать фривольные анекдоты. Чувствуя себя изящным кавалером, светским львом, душой общества, он потянулся к Соне Ки, пытаясь тронуть ее за бедро.

– Оставьте, сударь, – остановила его Соня Ки. – Вы не можете рассчитывать на взаимность. У меня есть жених. Вам лишь бы посмеяться над бедной девушкой.

Счастливое головокружение сменилось чувством блаженства. Будто душа освободилась от плоти и витала в мирах, у разных народов именуемых «Раем», «Елисейскими полями», «Шамбалой», «Беловодьем», «Долиной розовых лотосов», а у арийских племен, – «Валгаллой». Стрижайло оказался именно в этом прибежище нибелунгов, вкушавших блаженство после земных страданий и героической смерти.

Сладкая вата под воздействием легких наркотиков обнаружила свою метафизическую природу. Отражая бродившие в голове Стрижайло образы, приобретала вид арийцев, поселившихся в благодатном краю. Алый клок ваты, показавшийся из автомата, вдруг превратился в Гитлера, – в коротких штанишках и гетрах, тот гонялся с детским сачком за бабочкой, и, едва поймав, тут же отпускал на свободу. Геринг возник из желтого пучка ваты, – притихший, с милой улыбкой, вырезал из бумажной салфетки журавликов и пускал их на солнце, тихо нашептывая «Люфтваффе». Гесс, голубой, как облако, строил песочный домик, чем-то напоминавший тюрьму Шпандау, но вместо узников в домике скрывался нарядный фарфоровый черепок. Риббентроп, изумрудный, пронизанный солнцем, сидел на лавочке и пускал из трубки забавный мыльный пузырик, который летел по ветру и попал в сачок пробегавшего Гитлера. Гиммлер, розовый, опушенный солнечным нимбом, держал на коленях маленькую еврейскую девочку, гладил ее по головке, показывая на игравшего в песочнице соратника, говоря: «Это дядя Гесс. Он никогда не есть маленьких еврейских девочек». Пышный пучок сладкой ваты фиолетового цвета стал Борманом, который, не касаясь земли, держал пиалку с компотом, извлекая ложечкой вишни, и смешно чмокал, проглатывая ягоду. Скорцени, нежно-сиреневый, с золотыми полосками, раскачивался на качелях, как на стропах парашюта, и было видно по его мечтательному лицу, что он сочиняет стихи. Кейтель, серебряный и пушистый, как огромное летучее семечко, порхал в воздухе, держа за руку маршала Мантейфеля, напоминавшего чудесную зеленую водоросль в драгоценных перламутровых блестках. Тут же, на лужайке, зазывая в свой хоровод остальных, танцевали тирольский танец фон Бок и Гудериан, оба ярко-синие, как лазурит, приплясывая ногами в полосатых белоснежных чулках. Чуть в стороне от всех, наблюдая своих счастливых, порвавших с земной юдолью соотечественников, сидела Лени Рифеншталь, прозрачно-голубая, как альпийский лед, и сладкая, как липовый мед, – молодая, с распущенными волосами, играла большой синеглазой куклой по имени «Лорелея»

Стрижайло грезил этими яркими, плавающими пятнами, которые плавали под куполом, словно нарисованные великолепным Шагалом на сводах храма.

– Вы дышите слишком глубоко, – с тревогой заметила Соня Ки. – У вас глаза красные, как у похотливого зайца. Что вы нашли в этой Лени? Ни грудей, ни ягодиц, – одни арийские кости.

Стрижайло, сладко опьянев, не обращал внимания на недобрую иронию Сони Ки. Он увидел, как из разных точек купола ударили аметистовые лазерные лучи. Заметались, заскользили, пересекались, отражаясь от бесчисленных зеркал. Ударяли в людские лица, превращая их в шаровые молнии. Наполнили город вспышками и всплесками огней, фонтанами бушующего цвета. Вскипела яростная, кипящая музыка, пробудившая страсть, неистовое желание танцевать, плескать руками, крутиться, отрываясь от земли. Пить дразнящий воздух, глотать опьяняющий свет, впитывать огненный наркотик музыки. Толпа откликнулась на этот зов. Танцевала, металась в разноцветной мгле. Стрижайло сладострастно закатил глаза, стал вращать бедрами, змеевидно извиваться, подпрыгивать, вращаясь в прыжке, словно волчок, долго не опускаясь на землю. Наркотическое вещество побеждало гравитацию, превращало человека в птицу.

– Господин Стрижайло, – отвлекла его Соня Ки, – приближается кульминация праздника. Из-под купола в атмосферу распыляется порошок, присланный Маковскому из Колумбии. Мы должны надеть это. – Она расстегнула висящую через плечо сумку и извлекла два противогаза. Ловко натянула один на голову Стрижайло, другой напялила на себя, став похожей на глазастую сову.

Стрижайло очнулся от наркотического опьянения. Жадно вдыхал очищенный воздух, возвращавший ему рассудок. Вокруг же творилось невообразимое. Обезумившая толпа, надышавшись психотропного дурмана, впала в экстаз. Люди срывали одежды, кидали вверх трусы, рубахи и блузки, которые в лучах лазеров превращались в летящую плазму. Танцующие вожделенно озирали друг друга, словно вкусили яблоко с дерева познания Добра и Зла. Обнаружив рядом с собой обнаженного соседа, загорались греховной страстью. Кидались в объятия друг друга. Падали наземь среди мерцающих вспышек, метущихся лучей, огненной музыки.

Оргия шла по всему городу. Множество женщин лежало на спине с высоко поднятыми ногами и множество мужчин вдавливало их так сильно в землю, что некоторые, растопив горячими спинами вечную мерзлоту, проваливались. Другие женщины ползи на четвереньках, стеная, неся на себе разъяренных мужчин, являя нечто античное, дионисийское и неистовое. Иные мужчины сами валились на спину, втаскивали на себя обезумивших красавиц, которые скакали на них, сотрясая грудью, пока те ни падали замертво. Тогда наездницы меняли коней и вновь загоняли их до розовой пены. Были такие женщины, что предпочитали себе подобных. Было немало мужчин, которые не отвечали на заигрывание женщин и тянулись друг к другу. Среди них выделялись молодожены Петр и Федор, которые предпочли провести медовый месяц в «Городе счастья». Среди всей этой плазменной толпы, блестящей слюной и потом, был заметен снежный человек. Надышавшись колумбийского зелья, забыв о своей невесте Соне Ки, он изловил в толпе исполнительницу танца живота. Первобытно и грубо кинул на землю и вогнал в нее свой косматый пальмовый ствол, исторгнув тем самым вопль наслаждения из бывшей шахидки.

На все это сквозь очки противогаза взирал Стрижайло, благодарный Соне Ки за то, что она избавила его от позора, не позволила превратиться в животное, сберегла его целомудрие.

Теперь он мог бесстрастно наблюдать экстатическое зрелище, помещая эту сцену в будущий мюзикл. Видел, как из тундры, по другую сторону прозрачного купола, сбежались аборигены. Сидели на корточках, смотрели на оргию, желтея в ночи круглыми испуганными глазами.

Внезапно музыка смолкла. Лазерные лучи перестали метаться. Слились в ниспадающий из неба столп света. В этом столпе возник Маковский, величавый, просветленный, источающий радушие, силу и власть, благоволящий к своим подданным. Стал спускаться по световой дороге из неба, гибко переставляя стопы. Его рыжий пылающий глаз под воздетой бровью сверкал прозорливостью и всеведением, внушал трепет, повиновение и любовь. Маковский спустился к людям. Стоял среди обнаженных тел, некоторые из которых продолжали содрогаться в последних сладостных муках.

Стрижайло, видя пред собой этого жестокого властелина, закабалившего братских духов тундры, принесшего несчастье кроткому народу, населявшему берега северных рек и озер, погубившего шамана, который по наивности открыл ему тайну черного молока, оскорбившего милую и беззащитную девушку Соню Ки, – Стрижайло испытал к Маковскому ненависть, неодолимое желание ударить. Кинулся с вытянутым кулаком. Нанес по корпусу мощный боксерский удар. Но кулак прошел сквозь Маковского, как сквозь светящийся воздух. Вытянутая рука была окружена волнами света. Маковский был нереальный, голографический, иллюзия цветовых сочетаний и оптических обманов.

Колумбийское зелье продолжало прибывать сквозь форсунки. Скоро большинство из тех, кто недавно ликовал, лежало без дыхания, погибнув от передозировки. Груды обнаженных тел в самых непристойных и бесстыдных позах покрывали площадь. Некоторые не сумели разъять тела, разомкнуть объятья, погибли во время соития.

Из соседних улиц с металлическим рокотом стали выезжать оранжевые бульдозеры «катерпиллер». Огромные зеркальные ножи, отточенные гусеницы, стеклянные кабины, в которых сидели бульдозеристы в форме американских морских пехотинцев, все без исключения негры. Литые, упитанные, с нашивками на руках, двигали рычагами. Бульдозеры стали сгребать тела, сдвигали в громадную груду, из которой свешивались руки и ноги, виднелись оскаленные рты и изуродованные промежности.

Стрижайло остановил один из бульдозеров:

– Извините за беспокойство, сэр. Могу я вам задать один вопрос?

– Слушаю, сэр.

– Что сделают с этими несчастными?

– Их отвезут в тундру и закачают в пласт. Там они снова превратятся в нефть, Господь слепит из них новых людей, лучше прежних.

«Катерпиллер» двинулся, светя прожектором. Перед зеркальным ножом бугрились и перевертывались два молодожена Петр и Федор, чей медовый месяц оказался столь краток.