Текст книги "«Контрас» на глиняных ногах"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Вы ожидаете десант морских пехотинцев на остров? – Белосельцев закрывал окуляр, полагая, что снимать больше нечего.

– Гринго пойдут сюда, – ответил командир, проводя испачканной ладонью по потному, изъеденному москитами лбу. – Их морская пехота пойдет на наш остров. Их самолеты устремятся на наши орудия. Мы первыми примем бой. Будем биться до последнего снаряда, до последнего солдата, даже лопатками. Наши мертвые товарищи станут хватать морских пехотинцев за пятки, грызть зубами. Если гринго и пройдут по нашему острову, то только по нашим спинам, когда все мы будем бездыханны… – И вокруг усталого, некрасивого лица командира вдруг образовалось едва уловимое свечение, и Белосельцев подумал, уловила ли его фотопленка это мистическое сияние подвига.

Они возвращались с Сесаром к причалу по узкой тропке, цепляясь за колючие травы, окруженные со всех сторон синевой. Внизу, где кончалась зелень, обрывались скалы и жарко желтела отмель, подымался прибой, сворачивая океан в белые пышные рулоны, кидал на песок, разваливая на жидкие стеклянные ломти, снова выкатывал могучие белые завитки. Вырывая ногу из цепких зеленых объятий, следя за большой золотистой бабочкой, проносимой ветром, Белосельцев подумал: как было бы удивительно пожить на этом острове одному. С сачком провести в раю несколько дней, о которых потом вспоминать целую жизнь.

– Видите, стена, Виктор? – Сесар показывал на сложенную из камней, обмазанную бетоном стенку, выступавшую из зеленой травы, седую от соленого океанского ветра, пятнистую от поселившихся на ней розовых и желтых лишайников, с крохотным голубым мотыльком, присевшим на теплый камень. – У этой стенки по приказу Сомосы расстреливали сандинистов. Их пытала и допрашивала охрана, пока Сомоса с друзьями обедал на вилле и пил вино. Потом с гостями он приходил сюда и смотрел, как расстреливают наших товарищей. Трупы отвозили в море, привязывали к ногам камни и топили, чтобы не осталось следов.

Словно в солнечном теплом воздухе промчалась летучая тень от птицы, затмившей солнце. На райском острове – бетонная стенка, избитая пулями, и на выбоину опустился маленький голубой мотылек.

Они присели на траву у стены, окруженные выпуклой синевой океана, и потревоженная трава пахла пряными, маслянистыми ароматами.

– Я хотел расспросить вас, Виктор, о вашей революции. – Сесар устремил на Белосельцева серьезный вопрошающий взгляд, желая угадать ответ на еще не заданный вопрос, прочитать его на лице Белосельцева, которое было достовернее любых прочитанных о Советском Союзе книг. – Что было потом, после того как вы сломили противника? После вашей «Авроры» и Гражданской войны? Что было после последней выпущенной по врагу пули?

Белосельцев смотрел на близкий смуглый лик человека, в его умный, ищущий, желающий правды взгляд, в котором были наивная вера и требовательность, упование на неизбежное завершение невзгод, на будущий свет, искупающий жестокость нынешних дней. Революция, кипящая на этом континенте красных гор, изумрудных вулканов, белой пены прибоя, оглядывалась на другую революцию, совершенную среди русских лесов и полей, на его, Белосельцева, Родине, которой он, военный разведчик, верой и правдой служил. И прежде чем ответить Сесару, предложить ему извлеченные из хрестоматий и учебников истины, Белосельцев попытался представить, что испытало поколение победивших революционеров, которые вдруг замерли в седлах боевых коней, остановившихся на побережье Крыма, поднялись в рост из окопов на польской границе, оторвали глаза от орудийных прицелов, глядящих в маньчжурскую даль. Ибо некого было рубить и стрелять, и кругом в дымах разоренных селений лежала огромная опустошенная страна, которую предстояло превратить в Рай Земной, на костях и золе, построить его по таинственным чертежам, изложенным в сказаниях пророков, откровениях мыслителей и провидцев, в замыслах теоретиков, что, как вещие огоньки, мерцали на остриях обнаженных сабель.

– Выпустив последнюю пулю, Сесар, мы начали строить не просто заводы, рыть не просто каналы, а сотворять свое мироздание. Свою рукотворную одухотворенную Вселенную, которую так и не удалось построить Господу Богу, преодолеть зло и насилие, неравенство и жестокий, заложенный в историю умысел. Это было творчество, как теперь, на удалении двух поколений, я его понимаю. Творение мира, подобно тому, как праматерь-природа сотворяла горы, океаны, малые ручейки и былинки. Экономика, политика и искусство тех первых лет укладываются для меня в этот романтический образ.

Белосельцев перечислял деяния, доставшиеся поколению победивших революционеров, выкладывая их перед Сесаром как драгоценные музейные экспонаты. Днепрогэс. Магнитка. Университеты и школы. Ликбез в кишлаках и аулах. Челюскинцы и Чкалов. Безымянный бородач из деревни, ввинчивающий лампочку в крестьянской избе. Шофер-узбек в полосатом халате, севший за руль грузовика, бегущего сквозь Каракумы.

– Революция, Сесар, продолжалась не в стрельбе и сабельной рубке, а в непрерывном, на пределе усилий, через все заблуждения, творчестве.

Белосельцев вещал, как проповедник, начитавшийся стихов Эрнесто Кардинале, наглядевшийся на мексиканские фрески Диего Ривейро и бушующие полотна Сикейроса. Он смотрел на близкое, горбоносое лицо, на вишневые выпуклые глаза, в которых были ожидание, наивная вера и преданность, и не мог рассказать Сесару, как в казачьих станицах Дона уводили на расстрел казаков, как лютовали чекисты, вылавливая дворян и священников, как били из пушек по гнилой соловецкой барже и монахи с пением псалмов шли на морское дно. Он не мог ему рассказать о политических процессах, когда в подвалах Лубянки подвешивали к потолку недавних вождей и героев и кузнечными щипцами рвали им половые органы, а потом пускали пулю в затылок в глухом коридоре тюрьмы. Не мог рассказать, как из каждой деревни тянулись унылые подводы со скарбом, и кулацкие семьи уходили на вечное поселение в Сибирь. Как в тундре, тайге, каменистых безводных пустынях возникали лагеря для невольников, и рядом, на слезах и костях, вставали заводы, пролегали каналы и трассы, возникали молодые города. Он не мог рассказать никарагуанскому другу о затемненной стороне революции, которая, как неосвещенная половина луны, была в мертвых кратерах, безводных морях, в сером пепле безымянных кладбищ, куда не долетал серебряный блеск ослепительного светила.

– Понимаю! – Сесар кивал, глотал его слова, вдыхал их жарко, оглядываясь на бескрайнюю синеву океана, словно ждал появления на водах чудесного ковчега, о котором вещал ему Белосельцев, посланец сказочной земли, явившийся возвестить о близком чуде. – А потом? Что было потом?

И опять Белосельцев испытал волнение проповедника, излагавшего великое учение. Его рассказ был о Великой войне, о нашествии, о разгромленных городах, о пепелище от моря до моря, о смертельных боях за каждый бугорок, деревушку, превратившие недавнее творчество в священное всенародное действо. Учение о революции продолжилось в учение о Великой Победе, в религию одоления вселенского зла, спасения мира ценою священных жертв. От нее, от Великой Победы, разлетелись священные огни по всем другим континентам, где народам открылось учение Мировой Революции, учение Рая Земного.

Он проповедовал никарагуанцу эти сокровенные истины, замечая, как под смуглой обветренной кожей у того проступает румянец воодушевления. Был посланцем, переплывшим океан, чтобы поделиться с братом обретенными в откровениях истинами. Синий мотылек, прикрывший драгоценными крыльцами пулевую пробоину, свидетельствовал правоту его слов.

Но он умолчал о штрафных батальонах, в одном из которых погиб под Сталинградом отец. О жестоких заградотрядах, косивших пулеметами необученных, в панике отступавших солдат. Об армии Власова, перешедшего на сторону Гитлера. О выселенных в Казахстан «провинившихся» народах: чеченцах, ингушах, калмыках и крымских татарах. Об эшелонах, в которых освобожденные из плена солдаты перегонялись в лагеря за колючую проволоку. О «шарашках», где ученые и инженеры работали над конструкциями самолетов и танков. О советизации стран Восточной Европы, в которых свирепствовал послевоенный террор. Об этом он умолчал, боясь, что ужаснутся вишневые глаза никарагуанца и голубой мотылек улетит.

– А потом? Что после войны? – Сесар выспрашивал, желая угадать свое будущее. В чужой истории усмотреть судьбу своей страдающей родины.

И снова он старался облечь в певучие слова священных текстов и вероучений такие понятия, как «Покорение целины», «Освоение космоса», «Погружение в Мировой океан». Дать новое объяснение рождающимся научным открытиям, созданию невиданных разумных машин, бесчисленных новостроек и стартов. Созидались иные земля и небо, иной богоподобный человек, избывающий первородный грех, посягнувший на смерть, стремящийся к жизни вечной. Страна копила огромное знание, готовилась к огромному, небывалому вздоху, вынашивала в чреве чудесного младенца, который, родившись, станет Светом Мира.

Но он умолчал о копившейся в народе усталости, о перерождении партии, о тайном растлении вождей, о тусклой бездарности, царящей в коридорах власти, о диссидентах, не простивших ни единой слезинки, ни единой загубленной жизни, выставляющих революции страшный неоплатный счет.

– А что будет завтра, Виктор?

Он не был пророком. Он страстно желал благоденствия. Он работал во имя Родины, ее счастья и правды, явившись за этим на другую сторону земли. Впереди, как угрюмые тучи, вставали и клубились угрозы, мерещились несчастья и беды. И казалось, то долголетие, что ему даровал Господь, было отпущено для того, чтобы стать свидетелем огромной катастрофы, победы вселенского зла, стирающего следы революции, выскребающего тексты учения о Рае, о Великой Победе, о воскрешении мертвых. И каждый его прожитый день, каждая крупица добытого опыта – есть подготовка для тех роковых, грядущих времен.

– Не знаю, что будет завтра, Сесар, – сказал Белосельцев. – Опять на пороге война, беда. Одолеть ее, отогнать. От твоего дома, что у Санто-Доминго. От моего, что в Москве на Тверском бульваре. Спасти города, деревья, людей, траву, оленей, Рублева, Диего Ривера – этим занимается сейчас революция здесь, в Никарагуа, и у нас, в СССР. Мы заняты общим делом, мы в одном экипаже, мы дети одной Революции.

Сесар, серьезный, взволнованный, протянул ему молча руку. Белосельцев пожал ее, испытывая благодарность, братскую нежность. Взглянул на каменную стенку. Синий мотылек улетел, и среди лишайников и соляных отложений темнела щербина от пули.

Они вернулись на катер, отремонтированный, готовый к плаванью. Матросы к их приходу приготовили суп из выловленных ракушек. «Корсар» в красной косынке любезно поставил перед ними котелок, и Белосельцев, прижимая губы к алюминиевому краю, отпивал теплый, пахнущий морем бульон с раковинами, которые чернели у самых глаз своими стиснутыми мокрыми кромками. Он не знал, как справиться с этими запечатанными моллюсками. Сесар достал маленький ножичек, осторожно и ловко вскрыл раковину, протянул Белосельцеву перламутровую лиловую створку с янтарным язычком моллюска.

– Вы опять как моя добрая незаменимая нянюшка. – Белосельцев с благодарностью принял угощение.

– Руководство Фронта поручило мне обучить вас методам вскрытия ракушек, и теперь в вашем московском меню появится это народное никарагуанское блюдо. – Он улыбался, готовился вскрывать черные глазированные раковины, видя, как они нравятся Белосельцеву. А тот подумал: в этом мужественном испано-индейском лице, на слиянии двух яростных горячих потоков, среди горбатого носа, выпуклых скул и колючих усов притаилось что-то очень доброе, детское и застенчивое, сохранившееся среди бед и жестокостей.

Катер шел в открытом просторе, плюхаясь гулким днищем в синие ямы. Выдавливал из-под бортов шипящие плоские волны, похожие на голубые стеклянные плиты. Взметал из-под носа солнечные сыпучие фонтаны, которые рушились на палубу, окатывали пулеметчика в красной косынке, и тот стоял, бронзовый, голый по пояс, невозмутимый, как монумент. Второй пулеметчик, чей острый загнутый нос сближался с отточенным, словно лунный серп, подбородком, был окружен убегающей вдаль кипящей пеной, и казалось, с его плеч спадает в океан бесконечная белая бахрома. Лейтенант Рохель Эскибель с длинными, вьющимися волосами, напоминающий девушку, стоял в рубке, держась за нарядное, перевитое ленточками колесо, правил в солнечную пустоту, и зайчики света отрывались от волн, прилетали в рубку, бесшумно ударяли в его молодое, девичье лицо. Рядом находился помощник, то и дело прижимал к глазам тяжелый морской бинокль, и, когда ему мешало стекло рубки, забрызганное солнечными каплями, он выходил на палубу и пристально что-то искал у горизонта, направляя в мерцающую даль тяжелые окуляры. Еще два матроса находились в машинном отделении, где стучал, рокотал поношенный двигатель, выталкивал за борт белую струйку воды, а в небо, из закопченной трубы – туманное облачко гари. Сесар сидел на ящике с пулеметными лентами, нахохлившийся, как птица, окруженный радужной пылью моря. Белосельцев, в отсыревшей рубахе, охваченный прохладными порывами ветра, наслаждался всеми оттенками голубого и синего, радостно погружал взор в перламутровую бесконечность, откуда летели ему навстречу солнечные звезды, кресты, огненные иероглифы, словно кто-то огромный и неутомимый писал на водах вещую книгу.

Из волны, вскрыв ее острым резцом, вспорхнула рыбка. Оттолкнулась, распрямилась в полете, выпуская прозрачные перепонки, застывая в парении. Летела, сверкала над самой водой. Белосельцев восхищенно смотрел на прозрачное диво, излетевшее из моря и вновь плавно уходящее в глубину. Новый всплеск и шлепок, и две одинаковые рыбки совершили двойной прыжок, раскрыли перламутровые лопасти, вписываясь в воздушные струи. Летели со скоростью катера, и Белосельцев успел рассмотреть их маленькие заостренные фюзеляжи, построенные из крохотных, состыкованных точно отсеков, стеклянные напряженные плоскости и стреловидные, секущие солнце хвосты.

Кругом выскакивали, бесшумно взрывались летучие рыбы, словно под водой вдребезги раскалывалась хрустальная люстра и драгоценные подвески расплескивались над волнами. Среди них, внезапная, черно-солнечная и блестящая, кувыркнулась спина, острый плавник полукругом ушел в глубину. «Дельфины», – ахнул про себя Белосельцев, торопливо хватаясь за камеру, проворонив и другого дельфина, пробившего клювом море, белозубо зевнувшего, сверкнувшего ярким, выпуклым глазом. Шлепок хвоста оставил легкую пену, слившуюся с пузырящейся бахромой, вылетавшей из-под бортов.

Согнувшись, выставив камеру навстречу брызгам и пене, он снимал мгновенно возникающих, фиолетовых, как сливы, дельфинов. Маслянистый блеск их стремительных тел, кувырки и удары хвостов. И в радостном изумлении, отделенный от красивых животных стеклянным прибором, вспомнил вчерашнее: гладкий, близкий отлив головы, ее шепчущие губы, глаза. И дрогнувшая счастливо рука промахнулась, дельфин ускользнул из кадра.

– Гринго!.. Фрегат!.. – Помощник командира, наклонив вперед голову, наставя бинокль, уже не водил им по горизонту, а вцепился взором во что-то, видимое ему одному, заслоненное от остальных солнечной дымкой.

Белосельцев, шагнув по мокрой, блестящей, как лед, палубе, подошел к моряку, и тот без его просьбы передал ему бинокль, указывая рукой направление, где, незримый, находился корабль.

Он вел окуляры в расплавленном ртутном пространстве, приближал далекие воды, тщетно пытаясь обнаружить корабль. Но лишь танцевала линия горизонта, вспыхивали серебряные жгучие вензели, словно кто-то ударял по океану ладонью. Он вдруг поймал, тут же потерял и снова поймал серый контур с размытыми очертаниями. Заостренные формы, пирамидальная, из уступов, надстройка выдавали военный корабль. Но все было воздушно-серым, прозрачным, словно облачко, на которое налетит порыв ветра и унесет, как мираж.

– Фрегат! – повторил моряк, угадав, что корабль захвачен в линзы бинокля. – Иногда их два… Иногда приходит десантный корабль с пехотой… Один раз приходил авианосец…

Катер негромко грохотал среди синих и сиреневых волн. Не меняя курс, шел в открытое море, навстречу фрегату, и стрелки на кормовом и носовом пулеметах держались за рукояти оружия, вели стволами по перламутровым волнам, стеклянным летающим рыбам и далекой серой тени военного корабля, от которого, пропущенная сквозь линзы бинокля, брызнула в зрачки Белосельцева металлическая струйка опасности.

Белосельцев вернул бинокль. Привинтил к фотоаппарату телеобъектив, надеясь сквозь него рассмотеть и, быть может, сфотографировать американский корабль.

За то время, пока он привинчивал телевик, фрегат стал ближе, объемней, наполнился тяжестью, металлической плотью. Можно было угадать конфигурацию его башен, чуть различимые орудия, контейнеры с боевыми ракетами, утончающуюся вверх гору металла с дымкой антенн и радаров. Он сделал несколько снимков фрегата, израсходовав вместе с отрезком пленки импульс нетерпения и досады – корабль был слишком далек, недоступен для фотографирования.

– Ближе не будете подходить? – спросил он помощника капитана.

– Нельзя. Он в нейтральных водах. Если пойдем на сближение, может открыть огонь. Гринго – мастера провокаций. Во Вьетнаме они объявили, что вьетнамские катера напали на их корабли, и начали ковровые бомбежки городов. Здесь плавают их авианосцы, они могут послать самолеты на Коринто, Манагуа.

Белосельцев смотрел на фрегат, стараясь усилить в себе ощущение тревоги, близкой, исходящей от корабля угрозы. Но слишком солнечным и лазурным был океан, слишком сказочными казались летающие по волнам росчерки света. Перламутровая прохладная пыль орошала его разгоряченные щеки, и он, следя за исчезающим, словно мираж, кораблем, вдыхал запах вод и далеких, почти невидимых на побережье лесов.

Среди сверкания и шелеста, колыхания и ровного стука мотора, порождавшего белую нарядную пену, его охватила сладостная неподвижность, когда остановившиеся зрачки смотрят на синие провалы и гребни, но видят совсем иное. Их маленький московский дворик с сырой клумбой, на которой растут алые маки, оранжевые ноготки, душистый бледный табак, и он наклоняется к розовому цветку, зная, что бабушка смотрит на него из высокого окна, любуется, любит, и он чувствует чудесный луч, исходящий из ее карих, нежных, любящих глаз. Этот луч сопровождал его на протяжении детства и отрочества, хранил, лелеял, берег, а когда бабушка умерла, этот луч продолжал исходить из той таинственной, прозрачной бесконечности, куда она удалилась, продолжая и оттуда беречь его и хранить. Проживая без нее долгие годы, двигаясь по воюющим континентам, по охваченным мятежами и революциями странам, подвергаясь опасностям, опаляемый взрывами, слыша, как стучат по броне автоматные очереди, созерцая жестокости и непомерные зверства, он сберегал свою жизнь, свою верящую, открытую состраданиям душу, спасаясь от жестокосердия, лишь потому, что бабушка, невидимая, из бестелесной таинственной бесконечности, посылала ему свой любящий, сберегающий луч. Вот и теперь, прозрачная, как видение, она промелькнула над катером, созданная из радужных туманов и солнечных отражений.

– Внимание!.. Боевая тревога!.. Цель по курсу!.. – Лейтенант выскочил из рубки на палубу, где ветер приподнял его черные тяжелые кудри. Он показывал рукой в сверкающую пустоту, трепетавшую за курсовым пулеметом и красной, потемневшей от влаги косынкой «корсара».

Среди отражений, солнечной ряби, моментальных вспышек Белосельцев различил пляшущую черную точку, которая вначале показалась ему соринкой в глазу, или плывущим дельфином, или темным ожогом солнца на сетчатке глаза. Но точка не исчезала, скрывалась и возникала в волнах, и, казалось, была окружена ободком белой пены, оставляла в синеве едва различимый белесый след.

– Гондурасский катер!.. В наших водах!.. Перебрасывает диверсантов!..

Точка увеличивалась, приближалась, смещаясь в сторону далекого берега, который чуть желтел, качался и плавал между океаном и небом.

Лейтенант вернулся в рубку, перехватывая у помощника колесо. Двигатель застучал чаще и злее, выталкивая за кормой зелено-белые буруны. Днище стало жестче ударять в водяные ухабы и кочки. Белосельцев стопами чувствовал тугие удары, а грудью, где жарче и испуганней забилось сердце, исходящие из темной точки вражеского катера невесомые лопасти опасности, которые шарили по океану, отыскивали его, стоящего на скользкой блестящей палубе. В нем возникло предощущение удачи, возможность увидеть уникальную, скрытую от посторонних глаз картину морских столкновений в заливе Фонсека, где две враждующие, готовые воевать страны боролись за господство в водном пространстве. Он перезарядил камеру, спрятал кассету с использованной пленкой в глубокий нагрудный карман. Для всех окружавших он был репортер, а на деле – военный разведчик, получивший доступ к бесценной боевой информации.

Катера сближались, и уже виднелись красная черточка на борту «гондурасца», блик солнца на стеклянной кабине, белое перо пены у заостренного носа. «Гондурасец» не менял курс, лишь уходил к берегу, надеясь прорваться в широкую брешь между береговой линией и возникшим противником. Лейтенант вращал колесо, идя наперехват, и все, кто находился на катере, – пулеметчики у турелей, замызганные мотористы, Сесар, привставший с зарядного ящика, – выражением лиц, напряжением мускулов, устремленными в одну сторону нетерпеливыми взглядами торопили встречу, понуждали грохочущий, истошно скрипящий двигатель. Белосельцев весь отдавался гонке, страстно желал догнать, беззвучно молил, чтобы катер врага не ушел, чтобы камера запечатлела картину схватки, и уже в нетерпении и азарте делал первые, бессмысленно-далекие кадры, не умея себя остановить.

Катера шли параллельным курсом. Белосельцев видел блики солнца на мокром черном борту, сочную красную ватерлинию, откинутую назад застекленную рубку, в которой угадывался рулевой. На корме возвышался столбик пулемета и стоящий подле него недвижный стрелок. Два мчащихся кораблика с напряженным воем моторов, с заправленными пулеметными лентами были двумя ненавидящими друг друга сгустками жизни среди огромного пустого пространства, в котором им предстояло встретиться и сразиться.

Гондурасский катер не менял направления, не разворачивался вспять, не кидался наутек, но продолжал неуклонное стремление в сторону Никарагуа, словно был запрограммирован на невидимую, вмененную ему цель. Моторы катеров работали на пределе, не уступали друг другу. Казалось, они участвуют в спортивной гонке, и там, куда стремятся, их ждут возбужденные толпы, судьи, победный приз. Белосельцев снимал через широкую шелково-синюю ленту воды в атласно-серебряных переливах. Снова из волн выскакивали летучие рыбы, словно прозрачные блестки. Одна из них упала на палубу, прилипла слюдяными плавниками, приподнимая хвост, жадно хватая воздух. Белосельцев переступил через нее, целясь в далекий катер, в пулеметчика, облаченного в ярко-желтую, цыплячьего цвета рубаху, ярко горевшую на черном суденышке.

Его испугал близкий грохот пулемета. Кормовая установка сотрясалась в мускулистых руках стрелка, прижавшего к вороненому железу свой серповидный подбородок. Гильзы гремели о палубу, скатывались в море. Трассеры бледным пунктиром уходили в сторону гондурасца, побуждая его остановиться.

Расстояние между ними сжималось. Можно было различить антенны над рубкой, перебегавших по палубе людей, какие-то буквы, начертанные вдоль борта белой краской. И оттуда, через синюю камергерскую ленту в серебряных переливах водяного шелка, ответно простучал пулемет. Очередь промахнулась, ударила далеко за кормой, нанеся морю длинный пыльный рубец. И эта долбящая, неточная очередь вызвала у Белосельцева острое чувство опасности, но не страха, а радостного и злого возбуждения, как при погоне за желанной добычей, охота на которую сулила смертельный риск и одновременно восхитительную удачу. И он снимал, чувствуя, как вырастает в кадре катер противника, не бесстрастный соглядатай, не осторожный наблюдатель, но участник погони, вступивший в беспощадную схватку.

«Моя война! – повторял он беззвучно фразу, произнесенную им на пути в Гуасауле. – Это моя война!»

Пулеметчик в красной косынке терпеливо водил стволом, помещая в прицел скачущего врага, который ускользал среди пляски света и волн, а стрелок старательно обводил его дулом, сжимая маленькую смертельную окружность. Послал заостренную очередь, состоящую из догоняющих друг друга длинных огней. Положил далеко на море рваную линию брызг. Тянул ее дальше, к катеру, расходуя грохочущую, плюющую медью ленту. Катер слепо приближался к далекому росчерку пуль. Коснулся его. Очередь, перед тем как прерваться, погрузилась в корпус, произведя в нем невидимые разрушения. Катер крутанулся, словно от боли, поднял высокую пушистую пену, пошел по дуге, превращая ее в окружность. Из рубки раздался ликующий крик лейтенанта Эскибеля, который заваливал рулевое колесо, направляя катер напрямую к врагу.

Белосельцев снимал наугад, чувствуя сквозь пространство воды и ветра, как в поврежденном механизме подбитого катера происходят дальнейшие разрушения. Так бывает в человеке, который получил смертельную пулю, но продолжает бежать, постепенно пропитываясь смертью, выключая последовательно функции дыхания, зрения, лишаясь координации, пока не рухнет, переполненный дурной, прорвавшей сосуды кровью. Гондурасец, словно ему вонзили гарпун в мозжечок, крутился по широкой пенной окружности, посылая бесполезные пулеметные очереди, словно пулеметчику каждый раз брызгали в глаза солнечную слепящую воду.

– Добей его, Рауль!.. – кричал лейтенант, стараясь сравняться с поврежденным катером, идя рядом с ним по дуге. – Убери пулеметчика!..

Две установки, на носу и корме, свели на катере свои стригущие ножницы, словно вырезали там заусеницу, и этой заусеницей был желтый пулеметчик. Упал на палубу. Стал подыматься, хватаясь за стояк пулемета. Снова рухнул, повернувшись с живота на спину. Было видно, как согнулась в колене и застыла его нога, и желтая ткань рубахи пузырилась от ветра.

– Командир, возьмем его на крючок!.. – кричал кормовой пулеметчик. – Покажем ему Коринто!..

Гондурасец глушил мотор, вяло плыл, окруженный мелкими судорожными волнами, словно по нему пробегала смертельная дрожь. Белосельцев снимал убитого пулеметчика в желтом, пустую рубку, белую аляповатую надпись по черному борту «Виктория» и красно-липкую ватерлинию.

Внезапно над палубой из невидимого люка поднялся по пояс чернобородый всклокоченный человек с голой грудью, направил автомат и дал жестокую очередь, которая хлестнула в борт и выше, оставив на пластмассовой поверхности рубки лохматую длинную рытвину. Белосельцев получил в лицо колющий удар пластмассовых частичек, отпрянул. Оба пулемета с опозданием свирепо загрохотали, окутанные дымом и летящей медью, дырявили гондурасца, лохматили его борт, срезали рубку, наполняли, как пустую цистерну, металлическим звоном.

– Он не увидит Коринто!.. – Лейтенант Эскибель, яростный, длинноволосый, как фурия, подвел свой катер почти вплотную к врагу, проводил его мимо борта. Помощник выскочил на палубу и навесом, целя в открытый люк, кинул одну за другой две гранаты. Они породили гулкие нутряные взрывы, от которых из люка повалила жирная копоть, полыхнул грязный огонь. Из этого смрада выскочили двое – чернобородый, оглушенный, охваченный пламенем, сдирающий его когтями, издавая длинный монотонный вопль, и юноша, почти мальчик, иссеченный осколками, ослепший, с наплывами крови. Оба подбежали к борту и кинулись в море, гася на себе огонь. Бултыхались на месте, пенили воду, не зная, куда плыть.

– Добей их, Рауль!.. – Лейтенант поворачивал катер бортом к плывущим. «Корсар» поправил съехавшую на лоб алую косынку, поплевал в кулаки и всадил в плывущих две короткие разящие очереди, вгоняя пловцов в глубину. Гондурасец отдалялся, недвижный, чадил среди солнечных стекленеющих вод. Постепенно расплывалась белая надпись «Виктория». Ватерлиния на черном борту казалась мазком свежей крови. Белосельцев не снимал, бессильно опустив фотокамеру.

Они возвращались в Коринто. Белосельцев чувствовал, как страшно устал, словно в морском столкновении испепелилась, была невозвратно утрачена сочная, невосполнимая часть его бытия. Унеслась в бурлящую от пуль воронку моря, вслед за утопленниками. Осела бестелесной тенью на черно-белой, упрятанной в фотокамеру пленке. И возник космический вакуум, без мыслей, без чувств, с отупляющей тишиной. И хотелось уснуть, чтобы в забытье пережить пустыню, по которой мчалась его ослепленная жизнь, пока снова из таинственных источников не наполнится смыслом и верой. На небе, еще недавно лазурном и солнечном, лежала болезненная муть. Море утратило синеву, казалось выцветшим, серым, словно в нем растворили пепел.

– К вечеру придет ураган, – сказал Сесар, глядя на мутную занавеску, куда спряталось солнце. И пока Белосельцев, повторяя его взгляд, поворачивал отяжелевшие свинцовые глаза, лейтенант Эскибель крикнул из рубки:

– Воздух!.. Боевая тревога!.. – И там, куда поворачивались тяжелые, словно свинчатки, глаза Белосельцева, возник вертолет. Крохотный пузырек с чуть заметной пушинкой винта. Мучаясь, не желая просыпаться от цепенящей одури, не имея сил откликаться на появление колючего пернатого семечка, в котором таился взрыв, Белосельцев устало навел на геликоптер телеобъектив. Приблизил из неба трепещущую машину, угадав в ней палубный вертолет «Си-найт». Машинально повел объективом вниз, к горизонту, и в пепельной дымке разглядел прозрачный, затуманенный конус фрегата, той палубы, от которой оторвался и мчался к катеру боевой вертолет «Си-найт». Словно растворились глубинные засовы, упрятанные в недра души, и донная кипящая сила, как влага подземных ключей, плеснула на иссушенную пустыню. Омыла его изнуренную плоть. Обострила притупленное зрение. Обожгла утомленный ум свежей страстью и ненавистью. Америка наблюдала за ним в свои окуляры, выслеживала в электронные прицелы, нащупывала языками радаров, разгадала его легенду, летела его уничтожить. И он был готов отбиваться, готов был сменить у пулемета «корсара» в красной повязке.

Выглянули из трюма, воззрились на вертолет и снова исчезнули перепачканные механики. Пулеметчики водили турелями, сгорбились над пулеметами, вцепились в них, как в отбойные молотки. Командир крутил колесо, прижимая катер к береговой кромке, еще далекой, похожей на вялую полоску плывущего сора.