Текст книги "Выбор оружия"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава шестая

Утро было ярким, лучистым. Солнце брызгало сквозь влажную, глянцевитую листву. Резные фасады, вьющиеся розы были в дрожащих пятнах водянистого света. У подъезда их поджидал поношенный кабриолет с помятыми крыльями и пыльными бархатными сиденьями. Темнолицый шофер в поношенной экзотической форме с галунами и серебряными пуговицами, в кожаных облыселых перчатках почтительно снял перед ними малиновый, с огромным козырьком картуз.

– Доброе утро, – улыбнулся он во весь рот, показывая крупные зубы, похожие на колонны античного храма. – Бюро путешествий прислало меня в ваше распоряжение. – Вид у него был неподдельно счастливый. Он радовался заказу. По его поношенному облачению было видно, что пассажиров он возит нечасто. Белосельцев усомнился, прислан ли этот водитель Аурелио или действительно явился из туристической конторы, чудом уцелевшей среди военных комендатур, патрулей и террористических актов. – Позвольте, я приму ваш багаж.

Он открыл просторный багажник и поставил туда два баула, ящик с минеральной водой. Из багажника, как из древнего сундука, пахнуло тленом и сыростью.

– Пускай среди твоих боевых репортажей, Виктор, будет один, посвященный нашей охоте, – сказал Маквиллен, усаживаясь на заднее сиденье рядом с Белосельцевым. – Пусть наш тотемный зверь, африканская Урания, направит в наши сачки тысячу бабочек.

Шофер улыбнулся его шутке, тронул машину, и золотистый город, сложенный из резного песчаника, замелькал своими садами, решетками, брызгающими на газоны фонтанами.

Поначалу на пустынном шоссе им изредка встречались обшарпанные легковушки, запыленные военные грузовики, шаткие колесные трактора. Очень быстро шоссе обезлюдело, синей струей лилось среди осенних лесов, под высокими голубыми небесами. Белосельцев несколько раз оглянулся – не катит ли следом машина Кадашкина, грузовичок со скорострельной зениткой. Но дорога оставалась пустой, и он забыл о прикрытии, о пугающих предупреждениях Аурелио. Опасности отодвинулись, поджидали его на другой дороге, в иной час его жизни. Теперь же его окружала утренняя Африка, похожая на огромную перламутровую раковину, и хотелось насладиться этой землей и природой.

– Остановимся здесь! – Маквиллен положил руку на плечо шофера, указывая глазами на широкую травяную пустошь, окруженную отдаленным багряным лесом. – Мое чувство подсказывает, здесь нас ожидает удача.

Машина остановилась на обочине. Водитель любезно извлек из багажника саквояжи, всем своим видом выражая деликатное одобрение занятию своих пассажиров. Вежливо наблюдал, как они свинчивают рукояти сачков, заталкивают в нагрудные карманы жестяные коробки, взмахивают кисеей, наполняя ее теплым упругим ветром.

– Двинемся порознь, каждый по своей стороне. – Маквиллен кивнул на пустошь, окаймленную лесной опушкой. – Встретимся посредине и подсчитаем добычу.

Он был сосредоточен, зорко, нетерпеливо всматривался в травяную поляну, казавшуюся красным взволнованным озером, по которому ветер гнал буруны. Удалялся, гибкий, точный, держа на весу белый клин сачка.

Белосельцев осторожно, словно боясь провалиться в красную зыбкую глубь, ступил в плетение стеблей, путаницу полуувядших листьев, сухих разноцветных соцветий. Забывая о машине, о наблюдавшем шофере, о Маквиллене, шагнул на поляну, словно кинулся в прозрачную стеклянно-солнечную глубину, в ее теплую душистую сладость.

Первая бабочка взлетела тут же, похожая на крохотное облачко розовой пудры. Подхваченная ветром, полетела низко над травами. И он, испугавшись, что потеряет ее, погнался, махнул сачком, промахиваясь, скользнув обручем по жестким блестящим стеблям. Снова догнал, находя зрачками пустое пространство, куда она влетала. Провел сачком, поглощая летящий розовый лоскут. Радостный, разгоряченный, стоял, держа на весу вялую солнечную кисею, в которой, как крохотная прозрачная тень, трепетала бабочка. Африка окружала его своими багряными, зелено-желтыми лесами, накрывала голубыми стеклянными небесами, выстилала под ногами волнистые, с проблеском света купы. Крохотная, беззвучная душа континента трепетала в его сачке, и он был властен над ней, сочетался с ней душистыми дуновениями ветра.

Осторожно, нащупывая сквозь тонкие нити хрупкое тельце бабочки, он умертвил ее, останавливая пульсирующую точку жизни, перенося ее в себя, в свое любящее сердце. Это было не убийство, а жертвоприношение, когда умерщвленный божок обретал бессмертие, переселяясь в жизнь человека, отправляясь в бесконечное странствие перевоплощений, в таинственное кружение образов. Мертвая бабочка, розовая, в нежно-серых прожилках, лежала у него на ладони, а ее дух уже поселился в человеческой плоти, обрел свое новое воплощение.

Он спрятал добычу в жестяную коробку, поместил в конвертик на тончайшую ватную перину, как в усыпальницу. Счастливо осмотрел поляну, которая стала его, принадлежала теперь ему.

Еще одна бабочка вспорхнула, будто сорванный ветром лепесток. Он устремился за ней, вытягивая древко сачка, видя, как рядом из травы вылетают две другие. Летят с ним рядом, сопровождая его бег. Поймал ту, за которой гнался. Продолжая движение сачка, направил его ко второй, пролетавшей мимо. Подхватил и ее. В прозрачной марле танцевали две тени, как крохотные балерины. Поочередно он остановил их танец. Вытряхнул на ладонь розоватые треугольники мертвых бабочек, одна из которых, как танцовщица, поднялась и опала на крыльях.

В его жестяной коробке было три африканские бабочки. Три маленькие ритуальные маски, снятые с лица континента. Боевая раскраска из розовых соков. Рисунок, нанесенный углем. Металлические блестки руды. Крупицы перламутровых раковин.

Он чувствовал, как на него смотрит множество невидимых глаз. Из-под каждой травинки, из каждого травяного куста, из стеклянных вихрей синего неба, с далеких вершин огромных волнистых деревьев за ним наблюдали, его созерцали. Словно в травах и листьях обитало незримое племя, чьи вождь, и жрец, и наследник вождя были взяты в плен, упрятаны в жестяную темницу. Крохотные воины в ритуальных масках, с розовыми щитами и темными заостренными дротиками готовились к нападению.

Он шагнул, нарочито шумно, раздвигая ногами шуршащие цепкие травы. От шума, от колебания стеблей вознеслось целое облако бабочек. Подхваченное ветром, двигалось в одну сторону. Догнав это облако, он поместил себя в воздушное, колеблемое вещество, водил сачком, подхватывая бабочек, вычерпывая их из розового воздуха. Стоял, отпуская улетающую вереницу. Глядел, как в опавшей марле толпятся пленники. Лишал их жизни, раскладывал на ватное ложе, любуясь нетронутой красотой хрупких крыльев, дрожащими, словно секундные стрелки, усиками, часовыми пружинками хоботков.

Его первая страсть была утолена. В его коллекции, в стеклянной коробке, построится розовый ряд маленьких, аккуратных белянок, пойманных на осенней поляне вблизи Лубанго. Зимним московским вечером, когда за окном мерцает синяя наледь и в сугробах бульвара чернеют голые липы, он вспомнит эту пятнистую, разноцветную пустошь, тонкий, стеклянный блеск трав и одинокую бабочку, излетевшую из сачка.

Он двигался по поляне, пугая белянок, ленивыми взмахами подставляя сачок, запуская их в белую нитяную ловушку. Они собирались там во множестве, слабо розовели сквозь кисею. Перекинув марлевый кошель через металлический обруч, он держал у лица невесомую ткань, вдыхая тонкую сладость цветочного сока и благоухающей пыльцы, исходящую от пойманных бабочек. Окунул лицо в глубину прозрачного полога, в розовое мелькание. Чувствовал на губах, на щеках легкие щекочущие прикосновения, медовый аромат. Оставил сачок открытым. Видел, как вяло, медленно подымаются из него бабочки, словно розовые испарения. Бесшумные летучие цепи окружали его, водили вокруг него хоровод, славили, принимали в свой круг, поселяли навсегда на этой африканской поляне. И когда он умрет в своей северной снежной стране, среди мглы и буранов, он тут же воскреснет под голубыми небесами Африки, на этой разноцветной поляне.

Из травы, пугая его, как золотистый солнечный взрыв, взлетел на воздух огромный горячий зверь. Белосельцев успел запомнить согнутые в прыжке тонкие ноги с раздвоенными копытами, огненный вздутый бок, длинную изогнутую шею с маленькой головой, на которой мерцали глаза, приоткрылись мягкие губы, длинно лежали прижатые уши. Антилопа шарахнулась в сторону, косо повалилась в другую и, толкаясь и взбрыкивая, стремительно умчалась, растаяла в травяных блесках. Он стоял, оглушенный, с колотящимся сердцем. В этом сильном стремительном звере, в его мощном торсе, тонкой шее, влажных тревожных глазах ему почудилось таинственное сходство с Марией, о которой почти забыл, которая исчезла среди грохота разбитых стаканов, пламени выстрелов, смятения толпы. Он вспомнил о ней лишь однажды, пролетая над рыжей саванной, – пирогу и салют над лагуной, – и, казалось, забыл навсегда. И вдруг теперь в облике антилопы она подманила его, испугала и умчалась в летучие травы.

Он стоял растерянный, глядя на примятые стебли, на которых, как на сухом мягком войлоке, лежала антилопа. Трава потемнела от теплой влаги дышащего живота, нежной млечности полного вымени. Смотрел на отпечаток антилопы, на легчайший туман, оставшийся от ее пребывания. Наклонился, желая прикоснуться к раздавленной траве. И вдруг, побуждаемый неведомым влечением, лег, занял место, где только что возлежал живой теплый зверь.

Помещенный в контуры исчезнувшей антилопы, в живые испарения ее дышащего горячего тела, он перевоплощался в нее. Начинал видеть ее выпуклыми, с каплей черного солнца глазами. Слышал ее тонким, недремлющим слухом, различая в шуме древесного ветра слабый голос невидимой птицы. Чутко улавливал влажными шевелящимися ноздрями запах близкого увядающего цветка и далекого прохладного водопоя. Хранил в дремлющей памяти ночные гоны и скачки, битвы и любовные игры, нерасторжимые счастливые связи с этими сухими душистыми травами, с красной теплой землей, с ночными белыми звездами, из которых смотрит небесная антилопа.

Эта антилопа чудесным образом напомнила ему Марию, ее женственную силу и красоту. Он прижимался лицом к сухим листьям, и ему казалось, что он целует ее темную шелковистую кожу, горячую мочку уха с красным камушком, влажные дышащие губы, чувствует ее быстрый мягкий язык, гладит ее длинную шею с белой ниткой жемчуга, ее открытые плечи и длинные груди с горячими сиреневыми сосками. Он видел ее спину с длинной, от лопаток, ложбиной, по которой катится солнечная капля воды, вниз, к ее широким выпуклым бедрам, и он губами догоняет эту стеклянную каплю, целует выпуклое темно-коричневое бедро.

Он почувствовал мучительную сладость, горячей длинной волной прокатившуюся сквозь грудь и живот.

Часть его жизни излетела из него, расточилась среди осенних трав и деревьев. Он лежал опустошенный, без мыслей и чувств, глядя в синеву африканского неба.

Вернулся к дороге, где поджидал его Маквиллен.

– Одни белянки, – сказал тот, помахивая плоской жестяной коробкой, где была собрана добыча. – Базовый район белянок. Их множество, как партизан Сэма Нуйомы. Но улов замечательный! – Счастливый, он полез в машину. Усаживаясь с ним рядом, Белосельцев заметил несколько колючих пернатых семечек, прилипших к куртке.

Они недолго ехали по шоссе и остановились у края солнечного прозрачного леса, в котором огромные жилистые деревья, похожие на древовидных слонов, уставили свои толстые бугристые ноги среди сухой белесой травы и слоистых, нежных акаций.

– Здесь могут быть лесные сатиры, живущие на древесной коре и лесной подстилке. – Маквиллен на обочине расправлял кисею, выхватывая из нее колючие семена. – Двинемся в разные стороны по опушке, а через час сойдемся. Чтобы мы не заблудились, водитель через каждые четверть часа станет подавать нам автомобильный сигнал.

Белосельцев шагнул с обочины в сквозную фиолетовую тень леса, двинулся по едва намеченной лесной тропе в глубину прозрачного пространства, изрезанного слоистыми акациями, среди вспышек холодного лучистого солнца.

Под ногами мягко шуршала опавшая красноватая листва. Ему показалось, что один из листьев, тронутый его стопой, поднялся и полетел. Он успел заметить рыжеватые оттенки и острые оконечности крыльев, бабочка метнулась сначала в одну, потом в другую сторону, пропала среди желтизны, но потом, словно влекомая любопытством, вернулась. Облетела баобаб, бесшумно села на ствол, распласталась на коре. Воззрилась на него двумя немигающими глазами, нарисованными на крыльях.

Это был сатир, серо-желтый, с пушистым мясистым тельцем, с заостренными и выгнутыми в разные стороны крыльями, напоминавшими перепонки летучей мыши. Бело-синие овалы на крыльях делали его похожим на глазастую маску. Белосельцев, не шевелясь, не дыша, рассматривал бабочку, дорожа хрупким покоем, в который, как в стеклянную призму, были помещены он и бабочка. Мохнатый лесной демон разглядывал его с древесной коры. Читал его мысли и чувства, изучал устройство души и разума, проникал в него и вселялся. Белосельцев чувствовал вторжение бабочки, словно она отпечатывала на нем рисунок своих перепонок, глазастые пятна, цепкие заостренные кромки. Демон гипнотизировал, погружался в него.

Белосельцев, пугаясь этого колдовского проникновения, махнул сачком. Бабочка исчезла, словно ее и не было. Кора была пуста, на груди сохранялся легчайший ожог, словно от прикосновения горчичника. Он двинулся дальше по мягкой сухой листве, наступая на скользящие тени.

Бабочки были повсюду, скрывались в жухлых листьях, в трещинах коры, в ветках кустов. Взлетали из-под ног, делая ломаные броски, и снова садились, превращаясь в лиловое пятно тени, в лишайник на стволе баобаба, в вислый красноватый лист осеннего дерева. Он научился угадывать их полет, ударяя сачком в пустоту, в которую влетала бабочка. Пойманный демон мягко колыхал кисею, туманно просвечивал сквозь материю. Умерщвляя его, Белосельцев произносил запрещающую молитву, чтобы, умирая, демон не вселился в него. Бессловесно, страшащимся и радостным колдованием возводил незримую преграду между бабочкой и своим жарким, стучащим сердцем. Не пускал в него сумеречный дух, отгоняя его в тенистые кроны, в палую листву, в расселину сгнившего пня.

Здесь, в африканском лесу, он набрел на обиталище демонов. Это была их родина. Тут они множились. Отсюда разлетались по всему свету, заселяя кровли готических соборов, ветхие шатры русских колоколен, доверчивые людские души, плодя на земле кликуш, бесноватых. Сюда они слетались обратно со всех оконечностей Земли, чтобы поведать своему Повелителю о совершенных деяниях, о погубленных душах, потопленных кораблях, о рухнувших храмах и пагодах.

Белосельцев двигался в их царстве, осеняя себя подобием креста, суеверно заслоняясь от злых чар. Прятал пойманных бабочек в жестяную коробку, произносил бессловесную охранительную молитву. Ждал, что его вторжение навлечет беду. То ли рухнет на голову огромное, уходящее в небо дерево, то ли он провалится в бездонную ямину, прикрытую дерном и листьями. Искал Повелителя, которому подчинялись глазастые нетопыри, который владел этим туманно-солнечным лесом.

Деревья расступились, и он оказался на белесой поляне. На солнце, среди сухой бесцветной травы, паслись коровы, тощие, низкорослые, с выступающими хребтами, понурыми мордами, вислыми, веревочными хвостами. Их охраняли пастухи, маленькие, голые, черно-коричневые. Сами казались стадом, крохотным травоядным племенем, которое вместе с коровами поедало осенние злаки.

Увидели друг друга, замерли, с тревогой разглядывали. Бушмены были немолоды. Войлок волос и клочки бород казались пыльными от седины. В плоских, с широкими ноздрями носах висели кольца, торчали цветные палочки. На коричневых стариковских телах выделялись острые ключицы, колючие ребра, сухие кости таза, обтянутые морщинистой кожей. Но животы были вздуты, как барабаны, с огромными, выступающими пупками, словно всю жизнь на своих щуплых плечах они таскали неподъемные тяжести, пичкали себя корешками и клубнями, раскармливали желудки травой и древесной корой. Их ноги с костяными мослами упирались в землю не стопами, а растоптанными копытами, бесчувственными к колючкам, сучкам, укусам муравьев и змей. У некоторых на бедрах висели грязные тряпицы, у других же к неприкрытым чреслам прилепились черные сморщенные грибы, вокруг которых вились назойливые мошки. У двух или трех через головы были перекинуты деревянные луки, на поясе болтались колчаны с толстыми пернатыми стрелами.

Белосельцев был поражен. Колдовство, в которое он верил наполовину, на всякий случай, свершилось. Он был выхвачен из своего времени, брошен в круговорот сменявших друг друга эпох, и его уронили в неолит. Туда, где огонь добывали трением, зверя и птицу поражали стрелой и дротиком, шаманили, приручали первых животных, поклонялись божку, расписывали тело цветной землей и травяным соком.

Он смотрел на ближнего бушмена, улыбавшегося беззубым ртом, на трахомные, с красными белками, ласковые глаза, на кривые ноги с огромными пальцами и загнутыми костяными ногтями. У него за поясом, под курткой был пистолет. Но их встреча не должна была породить катастрофу. Белосельцев улыбнулся туземцу, поклонился, прижав к сердцу руку. Бушмены поняли этот знак дружелюбия. Заулыбались ему с разных концов поляны.

Не желая их тревожить, боясь внести смятение в их маленькое древнее племя, Белосельцев тронулся краем поляны, огибая пастухов и коров. Нес сачок над травой, выпугивая мелких полупрозрачных белянок. Спиной, косым зрением видел, что бушмены тронулись следом, медленно сближались, двигались за ним полукругом. Он не подавал вида, что их замечает, избегал резкого жеста и взгляда, весь сосредоточился на ловле бабочек. Белянки были нежные, с перламутровыми струйками, ложились в жестяную коробку как снежные хлопья, как пластины опавшего инея.

Он заметил, как ближний ступавший за ним бушмен цепким кошачьим взмахом хватанул траву. Поднес стиснутый кулак к глазам. Смотрел в глубину кулака сквозь пальцы. Догнал Белосельцева и, косо ступая рядом, издавая тихие мурлыкающие звуки, протянул ему худую, в черных венах руку. Разжал кулак. Среди мозолистых пальцев, на черной ладони, среди складок и шрамов, лежала пойманная белянка, скомканная, раздавленная, оставившая половину нежной пыльцы на скрюченных пальцах. Бушмен улыбался, показывал в розовых деснах несколько оставшихся потемнелых зубов, заглядывал в глаза Белосельцеву. Благодарный за услугу, боясь обидеть пастуха отказом, Белосельцев принял бабочку, спрятал ее в коробку.

Бушмен, обрадованный тем, что оказался полезен, шагнул в сторону и стал быстро цапать траву, направо и налево, хватая бабочек. Остальные, осмелев, приблизились, окружили Белосельцева, помогали ему ловить. С криком выпугивали бабочек, гнали их, махали руками, загоняли в сторону Белосельцева. Несли ему со всех сторон смятых, раздавленных бабочек. Тот, боясь их обидеть, не останавливая их рвения, принимал дары, укладывал в коробку ошметки погубленных бабочек, видя, как со всех сторон тянутся к нему черные, с длинными ногтями пятерни, испачканные перламутрово-белой пыльцой.

Наконец, они все сошлись вокруг него на поляне. Стояли кругом, рассматривали его, улыбаясь, добродушные древние пастухи и воины, гостеприимно встречающие пришельца среди своих угодий и пастбищ. Белосельцев был им благодарен. Он был ими принят. Ему оказали знаки внимания. В чужой земле, среди другого племени, помещенный в иную эпоху, он не был отвергнут. Ему давали место на этой поляне, среди тощих коров, разноцветных африканских лесов.

Он принес им подарок. Под мышкой, в кобуре, у него был пистолет. Стараясь не открыть, не обнаружить его, Белосельцев достал из кармана плитку шоколада. Протянул ближнему бушмену, наблюдавшему за ним добрыми слезящимися глазами. Тот взял шоколад. Остальные надвинулись, жадно, нетерпеливо наблюдали, как старший надрывает цветную обертку, открывает серебряную фольгу. Щурились, по-детски причмокивали, глядя на металлический блеск, слушая звенящий шелест и хруст фольги. Предводитель развернул шоколад, взял в зубы серебряную обертку, разделил шоколад по числу собравшихся, делая точные аккуратные надломы, не роняя ни крошки, протягивая дольки соплеменникам. Они принимали дар, засовывали шоколад в растресканные широкие губы, сосали, закрывали от наслаждения глаза. Белосельцев видел их костяные пыльные стопы, огромные, как копыта, ногти, ритуальные надрезы на щеках, кольца и дощечки в ноздрях. Мошкара вилась вокруг их запыленных лобков, черно-сиреневых вислых отростков.

Осторожно отошел от них, двинулся в обратную сторону к дороге, откуда раздавался слабый гудок машины. Пересекая поляну, увидел утоптанное пыльное место. В белесой пыли, на солнцепеке застыл большой жук. Металлически-синий, сияющий, небесно-лазурный, окруженный свечением, словно кусок урана, жук находился в самом центре поляны. Был ее истинным властелином. Ее царем и владельцем. Ему, недвижному, занимавшему царское место, подчинялись острокрылые бабочки, пролетавшие птицы, пасущиеся коровы, вооруженные темнокожие лучники. Власть его простиралась и дальше, в окрестные леса, где в тенистых зарослях скрывались антилопы, слоны, обезьяны. Облаченный в сияющий голубой доспех, он повелевал окрестным миром, хранил его древний закон и смысл. Белосельцев боялся к нему приблизиться. Боялся обжечься о туманную, исходящую от него радиацию. Он был недвижен и страшно тяжел на вид. Отлит из сверхтяжелого, неизвестного на земле металла, упавшего на землю, как жаркая голубая капля. Жук был посланцем небес, крохотным метеоритом, растолкавшим лес, сотворившим поляну.

Белосельцев поклонился Царю Поляны. Осторожно удалялся. Издалека обернулся. Жук был все еще виден. Казался тяжелым синим перстнем, лежащим посреди поляны.

Он вернулся к дороге, где Маквиллен поджидал его у машины, разгоряченный, помолодевший. Шофер почтительно улыбался, понимая важность и увлекательность их затеи, открывал минеральную воду.

– Эти виды, что здесь обитают, уже есть в моей коллекции, – при появлении Белосельцева протянул тому стакан сверкающей, пузырящейся воды. – Но я их ловил и обязательно помещу в отдельную коробку. Потому что они связаны с тобой, с нашим увлекательным путешествием. В моей коллекции будет специальная коробка, посвященная тебе. Так что в каком-то смысле ты мною пойман, вошел в мою коллекцию.

– В том же смысле и ты мною пойман. – Белосельцев с благодарностью принимал у Маквиллена стакан, делая глоток прохладной солоновато-жгучей воды. – И ты в моей коллекции. Не знаю, что чувствуешь ты, но у меня, когда я ловлю бабочек, иногда возникает ощущение, что ловец не я, а они. Они ведут охоту за мной. Я ими уловлен. Я помещен в их коллекцию вместе с теми, кто когда-либо посещал их просеку или поляну.

– В этом красота и волшебство охоты на бабочек. Они, беззащитные, хрупкие, вдруг оказываются сильнее тебя. Безмолвные, говорят удивительным языком своих орнаментов и каббалистических знаков. Они пророчат тебе, являют знамения. Возвращают тебя в твое древнее истинное состояние. Эта охота опасна для души, ибо душа твоя может вселиться в бабочку и вместе с ней улететь либо в рай, либо в преисподнюю.

Белосельцев вновь поразился совпадению их переживаний и чувств, сходству их суеверий. Они были похожи. Поклонялись одному и тому же божеству. Принадлежали к одной и той же таинственной секте, где узнают друг друга по дрожанию зрачков, когда в прозрачном воздухе, удаляясь, мерцая драгоценными крыльями, несется бабочка.

– Еще немного проедем. Быть может, в том лесу обитают другие виды, – сказал Маквиллен, приглашая Белосельцева в машину.

– Там очень хороший лес. Туда иногда заходят слоны, – сказал шофер.

– Если у них не очень большие крылья, им от нас не уйти, – сказал Маквиллен, и они с Белосельцевым рассмеялись.

Лес, у которого остановилась машина, был высокий, тенистый, с красно-рыжими купами. Воздух был чистый и терпкий, как спирт, настоянный на душистых цветах и кореньях. От дороги вела прямая просека. Солнце наполняло прогал ровным слепящим светом, словно это была дорога в великолепное царство, куда их увлекало светило. Они шли прямо на солнце, и листья, желтые, красные, розовые, соскальзывали с ветвей, медленно плавали в воздухе, падали им под ноги.

Их сачки волновались, процеживая сквозь кисею сухой солнечный воздух. Из-под ног выскакивали темные трескучие кузнечики, распускали малиновые, похожие на плащи перепонки, сыпались обратно в траву. Летела моль, невзрачная, белесая. Вяло цеплялась за колючие травинки. Просека казалась пустой, необитаемой, но это впечатление было обманчивым. Дорога, наполненная пылающим солнцем, вела в великолепное царство, и оттуда струились потоки могучих энергий.

Они увидели бабочку одновременно. Она висела в воздухе возле высокого цветущего куста, наклонившего полуувядшие соцветия. Пульсировала сильными лилово-голубыми крыльями, превратившись в черно-сиреневый вихрь. Мяла лапками белые кудри цветов, погружала хоботок в душистые колбочки, выпивая последнюю осеннюю сладость. Белосельцеву был слышен шелест ее крыльев, растревоженный воздух долетал до его чутких губ, зрачку удавалось рассмотреть черные линии и фиолетовые пятна, похожие на ночные зажженные фонари. Бабочка была царицей, ради которой расступились могучие деревья, горело белое солнце, образовалась дорога в волшебную страну.

Она встречала их на пороге своих владений, среди своих цветников, просторных золотисто-красных дворцов.

Оба они одновременно потянули к ней сачки. Медленно, стараясь не потревожить стеклянный солнечный воздух, надеялись без взмаха и удара, ловким движением вычерпать бабочку из белых цветов. Она манила их обоих. Выбирала между ними. Ссорила их. Побуждала сражаться за нее. Готова была отдаться сильнейшему. Тому, кто ловче, точней, счастливей. Кому благоволит удача. Кто достоин ее красоты, ее сиреневых прозрачных покровов, ее нежных, мнущих цветы объятий, ее тончайших благоуханий.

«Моя!.. – бессловесно молил Белосельцев. – Не улетай!.. Достанься мне!.. Сделай меня счастливым!.. Буду вечно тебе служить!..» Он связывал с бабочкой свою надежду на чудо, на одоление бед и напастей. Страстно ее желал. Помещал в нее свою судьбу. Она была для него средоточием всех мечтаний. В ее орнаментах, в тончайших оттенках и линиях было записано пророчество о его жизни и смерти. В ней таилось его суеверное упование на благо. Надежда на бессмертие. На встречу с теми, кого разлучила с ним смерть. Он желал поймать бабочку, чтобы овладеть смыслом мира, ускользающей тайной, которая мучила его своим непостижимым присутствием.

Маквиллен рядом, напряженный, гибкий, протягивал руку с древком. Их сачки тянулись к бабочке. Столкнулись, спутались. Бабочка словно обернулась к ним, показала свое прекрасное лицо. Полетела. Они оба охнули, вскрикнули, напрасно и зло ударили по цветам, осыпая труху лепестков. Сердито толкнули друг друга. Погнались за бабочкой.

Она удалялась, прямо, быстро, слегка качаясь в полете, меняя свой цвет, словно голографическая картинка. Они мчались за ней по натянутой незримой струне, улавливая оставляемый ею душистый след, ловя зрачками разноцветные вспышки, которыми она обозначала полет. Старались обогнать друг друга, оттеснить, толкнуть заостренным локтем, ударить напряженным бедром, ловцы, соперники, любовники бросившей их красавицы.

На пути встали заросли, колючий мелкий кустарник. Они продрались сквозь колючки, сквозь хруст, боль, жалящие царапины, страшась потерять мелькавшую впереди лиловую искру. Черная грязная лужа отразила под ногами маслянистое солнце. Они влетели в грязь, хлюпая, бежали, расплескивали жижу, сажая на одежду, на лицо, на сачки черные зловонные кляксы. Бабочка уносилась вдаль, как малая лиловая блестка. Упавшее дерево выставило острые кривые сучки. Они прыгнули через корявый ствол. Белосельцев почувствовал, как ветка впилась в одежду, рванула клок. Бабочка еще несколько раз мелькнула и исчезла, оставив в глазах разноцветные точки гаснущей галлюцинации.

Они остановились, тяжело дыша, все еще шаря глазами, ожидая ее возвращения. Было пусто, солнечно. Просека была переполнена до краев слепящим светом. Бабочка улетела в свое царство. Оставила их, грязных, исцарапанных, в продранных одеждах. Соединила навсегда этой погоней, неудачей, сладким воспоминанием о недоступном чуде, несостоявшемся бессмертии, неуловимой красоте.