Текст книги "Выбор оружия"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава четвертая

Он проснулся под сладостные звуки блюза, которые во сне казались густым медом. Звуки медленно, словно грунтовые воды, подымались по этажам, просачивались сквозь стены и окна, подступали к изголовью кровати. Он открыл глаза. Было темно. Внизу играла медленная музыка живого оркестра, насыщенная медным дыханием саксофонов и труб, печально ахающими тарелками, рокотом ударников и барабанов. Там, внизу, начинался прием, и ему потребовались минуты, чтобы облачиться в темный легкий костюм, повязать перед зеркалом нарядный шелковый галстук и пригладить волосы мокрой щеткой. Он был свеж, остро чувствовал приближение вечернего торжества, сулившего ему новые переживания и встречи, торопился погрузиться в сладостное звучание блюза, похожего на вялый океанский прилив.

Холл был переполнен. Колыхались вольные пышные одеяния, пестрые африканские ткани. Двигались тюрбаны, накидки, шитые бисером шапочки. Мелькали смокинги, европейские дорогие костюмы. Появлялись фиолетовые, с яркими белками африканцы, смугло-коричневые, подвижные мулаты, индусы с влажными ласковыми глазами. К подъезду подкатывали дорогие автомобили с хрустальными фарами. Слуги кидались открывать дверцы, выпускали из машин чернокожих дам в вечерних туалетах, в мехах, блистающих дорогими ожерельями и браслетами. Их чернокожие мужья, в дорогих парадных костюмах, белоснежных рубахах, выступали торжественно, властно, величаво поправляли манжеты с золотыми запонками, булавки на галстуках с темным мерцанием алмазов.

У выхода на веранду стояла охрана, автоматчики. Служители просматривали пригласительные карты. Оглаживали мужские и женские одеяния детектором, словно стряхивали невидимые пылинки. Белосельцев приподнял руки, позволяя осмотреть и огладить себя, испытав мгновенную, неясную тревогу, подобную той, что посетила его накануне. Тревога улетучилась, когда, оказавшись в тесном скоплении нетерпеливых мужчин и женщин, источавших запах французских духов и вкусного табачного дыма, он миновал охранников и оказался на открытой веранде.

В бархатной темноте, под прохладным небом горела иллюминация. Драгоценно, хрупко белела балюстрада, за которой мерцало чернильное море, озаренное у берега золотым отражением. На столах под белыми скатертями светились груды тарелок, скопления рюмок, длинные фарфоровые блюда, наполненные мясом, птицей, рассеченной на ломти рыбой. Повсюду были расставлены вазы с фруктами. Искрились батареи бутылок. Официанты с подносами разносили крохотные сандвичи, розовые ломтики мяса, насаженные на деревянные иглы. Гости подходили к столам, накладывали на тарелки еду, принимали из рук официантов бокалы с напитками. В стороне, отделенные от остальной веранды металлической мерцавшей цепочкой, оберегаемые телохранителями, стояли два кресла.

– Для народных вождей. – Маквиллен тронул его за рукав, кивая на ограждение. – Они всегда немного опаздывают из-за обилия государственных дел. – Он был весел, ловок. Его движения были точны, энергичны. Синие глаза зорко всматривались. Он согнул остро локоть, выставил плечо, слегка наклонившись, прищурился. Стал вдруг похож на бильярдиста, который оглядывает зеленое сукно с пирамидой костяных шаров, перед тем как взять кий и ударить.

На возвышении играл джаз, строгий, респектабельный, в смокингах, галстуках-бабочках. Саксофонист погружал в пухлые губы мундштук серебряного изогнутого инструмента, и временами был виден его сочный алый язык. Трубач двигал медное колено, выдувая из раструба хриплые гортанные звуки, направляя в разные стороны свое пропущенное сквозь медь дыхание. Ударник не поднимал глаз, вслушивался в неслышные, ему одному доступные ритмы близкого моря, туманного звездного неба, отдаленно мерцавшего города, лишь изредка вторил им рокочущими и звенящими ударами.

– Ты помнишь аскетических, в камуфляже и военных ремнях чиновников, которые утром созерцали парад? – Маквиллен тонко улыбался, язвительный, веселый, всевидящий, похожий на Мефистофеля. – Это те же самые люди. Но теперь им не нужно притворяться, народ их не видит. Еще недавно они были слугами португальцев, стригли их газоны, мыли автомобили, убирали особняки. Они подглядели, как их хозяева обедают, управляясь ножами и вилками, как наливают в бокалы вино, обернув бутылку салфеткой, как, собираясь на праздник, вешают себе на шею ожерелья. Они прогнали португальцев, вселились в их дома, уселись в их автомобили, завладели их драгоценностями. Они хотят походить на своих прежних хозяев, а не на тех солдат, которые сейчас служат в ангольских бригадах, или на тех крестьян, что чахнут от засухи в нищих кооперативах. Утром они называли друг друга товарищами, а сейчас господами. Они мечтают стать европейцами, и, если бы можно было пересадить себе белую кожу, уверяю тебя, они пошли бы на эту мучительную операцию.

К ним подошел высокий курчавый африканец, протягивая для пожатия гибкую, с розовыми ногтями ладонь. Что-то произнес по-португальски, белозубо улыбнулся, кивнув на Белосельцева. Похлопал по плечу Маквиллена и, по-военному отсалютовав, отошел, ловко снимая с проплывавшего подноса стакан виски.

– Это заместитель министра торговли. Он сказал, что видел тебя утром на демонстрации. Он только что вернулся из Кельна, где вел переговоры на поставку партии правительственных «Мерседесов». Его сын учится в Лиссабоне, осваивает профессию менеджера. Мы оказываем друг другу мелкие коммерческие услуги.

Маленький изящный анголец с продолговатой, бритой наголо, похожей на черное яйцо головой остановился перед ними. Маквиллен вынужден был наклониться, чтобы пожать ему руку. Они любезно обменялись несколькими португальскими фразами, а потом африканец по-русски сказал:

– Здравствуйте. Как дела? Хорошо? Я учился Ташкент. Хорошо, красиво. Тепло, как Луанда, – и удалился, маленький, аккуратный, словно выточенный из эбенового дерева, в которое были инкрустированы белые, как морская галька, глаза.

– Помощник министра обороны. Учился у вас на специальных военных курсах. Его жена – португалка, дочь португальского полковника, который раз в год обязательно бывает в Луанде.

Маквиллен экспонировал Белосельцеву участников раута, отыскивая в каждом маленькую характерную деталь, из которой было видно, что он знает подноготную каждого, владеет обширным досье на правительственных чиновников и военных. И было неясно, поддразнивает ли он Белосельцева своей осведомленностью разведчика или же на правах друга приоткрывает ему завесу над хитросплетениями ангольской политики.

Медленно лавируя среди гостей, к ним приближалась двухэтажная тележка, уставленная бутылками и стаканами, с серебряным ведерком, полным влажных кубиков льда. На нижнем ярусе тележки, на овальном блюде красовался огромный розовый лобстер – вытянул пупырчатые глазированные клешни, подогнул перепончатый хвост, выпучил красные костяные шарики глаз. Тележку толкал знакомый бармен, тот, что накануне ловко, как фокусник, подбрасывал в воздух бутылки, размешивал цветные коктейли. Его появление породило в Белосельцеве мгновенную тревогу, и волна тревоги, как ветерок, набежала и канула, улетучилась за белой балюстрадой, над золотым отражением моря.

– Карлош, налей нам виски. – Маквиллен дружески обратился к бармену. – Мы с другом встретились здесь, в Анголе, чтобы ловить африканских бабочек и любоваться океанским прибоем.

– Ваш друг любит природу? – сдержанно улыбнулся бармен.

– Он любит природу, поля сражений и любит Африку, куда прилетел из снежной далекой России.

– Пусть в Африке ему будет так же хорошо, как дома. – Бармен опрокинул над стаканами толстобокую бутыль. Глазами спросил у обоих, хотят ли они льда. Ухватил щипцами сверкающие кубики и ловко уронил их в звякнувшие стаканы. Улыбнулся узкими губами и покатил дальше свою тележку, на которой, словно морской царь под балдахином, розовел на серебряном блюде величественный глазированный лобстер. И опять тревога, как холодный ветерок, коснулась разгоряченного лица Белосельцева, и он не мог объяснить природу этих воздушных дуновений.

– За Африку! – поднял стакан Маквиллен. Белосельцев, чувствуя языком горькое жжение напитка и тающего ломтика льда, пил и смотрел, как качается серебряный хобот саксофона, вырастая из фиолетовых губ музыканта. – Я тебя ненадолго покину. Скажу пару слов военному атташе Мозамбика.

Маквиллен удалялся, гибкий, скользящий, словно струился среди вечерних туалетов и смокингов, оставляя в воздухе слабое, гаснущее свечение.

– Виктор, добрый вечер. – Белосельцев оглянулся и увидел Марию. Она была в том же нежно-зеленом шелковом платье, что и днем, на трибунах. Здесь, в сумерках веранды, под ночными огнями, она показалась Белосельцеву пленительной со своей гладкой черно-коричневой кожей, влажными большими белками, мягкими, тронутыми малиновой помадой губами. На ее гибкой шее и полуоткрытой груди белела тонкая нитка жемчуга, и он залюбовался этим лунным жемчужным бисером, мерцавшим на темном бархате. – Хотела к вам подойти, но вы были заняты разговором.

– А где же Чико? – Белосельцев был рад отсутствию ее строгого спутника, который, казалось, над ней надзирал. Был ее стражем, не давал ей забыть об узнике Робин-Айленда, с которым сочетало ее тонкое золотое колечко.

– Он не мог прийти. У него важная политическая встреча.

– Тогда я стану вас охранять.

Белосельцев сделал шаг в сторону, к столу, из-за которого взирал на них любезный африканец в белом жилете и розовой бабочке. Указал на два шарообразных, похожих на светильники бокала, на бутылку черного вина. Смотрел, как плещет на дно бокалов красная густая струя. Подхватив бокалы под круглые бока, вернулся к Марии.

– Пусть в этот чудесный праздничный вечер вас оставят печали, – сказал он, отдавая ей бокал, видя, как ее длинные, чуть выгнутые, гибкие пальцы обхватывают стекло. – Рано или поздно печали непременно уйдут, и вы снова станете счастливой.

– Благодарю, – сказала она, поднимая на него свои влажные благодарные глаза, веря, что эти произнесенные от сердца слова приблизят счастливые дни. – Мне здесь хорошо.

Сладость первого опьянения состояла в том, что тяжелые спрессованные пласты бытия, в которые, как окаменелости, были вмурованы заботы и тайные страхи, эти пласты стали расслаиваться, умягчаться. Над ними всплывала легкая воздушная сфера, где чувства двигались быстро и вольно, как затейливые летательные аппараты, склеенные из цветной бумаги, наподобие воздушных змеев.

Стоящая перед ним темноликая женщина явилась из иной, недоступной Белосельцеву жизни, в которой на время остались ее тяжкие тайны, неисчислимые беды, ее упования и страсти. Она отрешилась от них ненадолго, чтобы вскоре туда вернуться, прожить среди них свои быстрые дни и исчезнуть, превратиться в горстку сухих костей, присыпанных красноватой африканской землей. И он, Белосельцев, оказался на этой озаренной веранде, у ночной лагуны с дрожащим золотым отражением, на один только миг, чтобы снова унестись обратно, в другую жизнь, наблюдавшую за ним из московских снегов. Но сейчас и он и она, необремененные, лишенные прошлого, отделенные от будущего сладким опьянением, легкие, как цветные бумажные змеи, парили в прозрачном пространстве, чувствовали краткую драгоценную легкость.

– Потанцуем? – спросил он, удивляясь своей внезапной смелости, кивая на оркестр, перед которым на веранде было пусто, гости чинно стояли, держа на весу тарелки и рюмки. Она секунду нерешительно смотрела на него печальными, влажными, как у антилопы, глазами и потом, соглашаясь, стала поднимать длинную обнаженную руку, положив на его протянутую ладонь выгнутые, напоминавшие темные лепестки пальцы. Он осторожно обнял ее за талию, почувствовав, как колыхнулась, мягко покатилась волна по ее спине и плечам. Они уже танцевали, и он, совершая по веранде медленную дугу, видел близко мерцающий жемчуг на ее шее, золотистый отсвет, скользнувший по ее смуглой груди, чувствовал тепло ее близкой, матово-темной щеки.

Они кружили среди медовых, тягучих звуков, выплывавших из горловины саксофона. Пожилой музыкант едва заметно и благосклонно направлял в их сторону сладостный рокочущий поток. Ударник легче и нежней взмахивал гремящими палочками. Трубач, раздувая круглые, как черные яблоки, щеки, выдвигал им навстречу медное колено трубы, воздевал к небесам сияющий голосистый раструб. И там, куда улетали печальные переливы трубы, в мягких затуманенных небесах сияли звезды, и кто-то прозрачный, как дымка, проницаемый для звуков и звезд, витал над лагуной.

– Завтра рано утром мы улетаем в Мозамбик, в Мапуту. Это наш первый и одновременно прощальный танец, – сказала Мария, и он увидел, что глаза у нее закрыты, выпуклые смуглые веки мерцают, как крылья бабочки, покрытые легкой серебристой пыльцой, а волосы, заплетенные в тугие косички, напоминают черно-синюю виноградную гроздь. – Мне бы хотелось запомнить наш танец. Теперь мне не скоро выпадет случай потанцевать.

Ее английские слова напоминали темные ягоды, которые она пробовала на вкус мягкими губами, слегка сминала, и он наслаждался сладким вкусом ее слов. Они приблизились к балюстраде, к близкой воде, которая плеснула на них черно-золотое отражение, и в этом отражении возник автоматчик, тревожные белки под беретом, тусклый отсвет оружия.

Белосельцев чувствовал драгоценную неповторимость медлительных кружений под мягкими фонарями, каждый из которых был окружен фиолетовой дымкой со множеством крохотных прозрачных существ, ударявших в стекло фонаря. Он чувствовал, как волнуется ее гибкая спина, какой твердый у нее под платьем сосок, какое ровное тепло исходит от ее близкой шеи с ниткой лунного жемчуга. И возникло страстное желание прикоснуться губами к этой жемчужной нитке, тесно прижать к себе ее теплый живот, ощутить ладонью, как напряглась и потом ослабела ее гибкая талия. Это желание держалось в нем, как сладкая обморочность. Он не отпускал эту сладость, наслаждаясь ее греховностью, невозможностью, ее перетеканием под медовые звуки оркестра в тончайшую муку и боль.

Музыка смолкла. Белосельцев остановил танец, еще продолжая прижимать к ее спине ладонь. Музыканты опустили инструменты. Гости расступились. Пробежала охрана. На веранду под аплодисменты прошли президент душ Сантуш и, отставая от него на полшага, Сэм Нуйома, оба в черных смокингах, белоснежных рубашках и бабочках. Уселись в глубине на креслах, отделенные от прочих гостей тонкой металлической цепочкой.

– Завтра я снова буду в Мапуту, – сказала Мария, отступая к балюстраде, касаясь острым смуглым локтем белых перил. – Я ведаю библиотекой в нашей коммуне. Готовлю пакеты с листовками, агитационную литературу. Наши товарищи нелегально уезжают в ЮАР, берут с собой оружие и листовки.

– Быть может, мне придется оказаться в Мапуту. И мы опять потанцуем.

Они стояли у балюстрады, и он все еще чувствовал эхо мучительного звука, который излетел из медной сладкоголосой трубы и исчез в невидимой ракушке, тихо звучал в глубине ее завитков. Этот звук не мог повториться. Танец не мог повториться. Их встреча была случайна, не могла иметь продолжения. Ему больше никогда не пожать ее гибких пальцев с тонким кольцом. Не коснуться рукой ее теплой сильной спины. Им предстояло расстаться, удалиться друг от друга на разные половины Земли, потеряться среди множества лиц, в круговороте земных событий, которые их вместе никогда не сведут. И, желая ей блага, отпуская ее навсегда, он просил у кого-то, прозрачно-мерцающего, беззвучно парящего над лагуной, сделать им на прощанье подарок. Запечатлеть их друг в друге. Оставить во Вселенной след их нечаянной встречи.

Музыка вновь зазвучала, но играл не оркестр, чьи инструменты лежали на дощатом полу веранды, словно влажные, изогнутые морские существа, вынесенные приливом на отмель. Звуки, визжащие, резкие, с грохотом барабанов и бубнов, неслись из темноты лагуны. Им вслед выплывала пирога, по бортам, по выгнутой корме и заостренному носу, по мачте с перекрестьями и широкому парусу очерченная мигавшими разноцветными лампочками. На вершине высокой мачты вращался прожектор. В его лучах танцевали африканские воины, колыхались у бедер шкуры, мотались перья головных украшений. Воины воздевали раскрашенные щиты, колотили в них копьями. Пирога была полна музыкантов, гребцов, отражалась в лагуне, метала по воде огненные стрелы отражений, гром тамтамов и дудок.

Гости прихлынули к балюстраде. Смеялись, указывали на пирогу. Из нее ударили ввысь огненные стебли. Взрывались с легким треском. Вся черная лагуна покрылась дрожащими огнями, бегущими змеями, золотыми волнами. В небе расцветали букеты, осыпались бесчисленными лепестками, драгоценной пыльцой, колючими семенами.

Гости ахали, аплодировали каждой вспышке, ликовали, как дети. Мария прижала руки к груди, восхищенно любовалась фейерверком. Белосельцев старался запомнить ее навсегда у черно-золотой лагуны, по которой уплывала волшебная пирога, наполненная танцорами, колдунами и воинами.

– Виктор Андреевич, – негромко окликнул его секретарь посольства. – Вы хотели, чтобы вас представили Сэму Нуйоме. Он ждет вас.

– Извините меня, – сказал Белосельцев Марии.

– Виктор. – Маквиллен появился с рюмкой. – Почему бы тебе и твоей красивой подруге не сесть на пирогу и не уплыть к священному берегу, где вы оба обретете бессмертие! – Глаза его ярко блестели, он был пьян, пытался остановить уходящего Белосельцева.

– Я скоро вернусь, Ричард, – улыбнулся в ответ Белосельцев. – Поговорю с Сэмом Нуйомой. Тогда мы выпьем и обретем бессмертие.

Секретарь проводил Белосельцева до металлической цепочки, что-то сказал громадному охраннику, чьи бока раздувались от укрытого под пиджаком оружия. Тот по-бычьи, исподлобья посмотрел на Белосельцева, словно поднял и потряс его вниз головой. Разомкнул цепочку, пропуская в отгороженное пространство.

Президент душ Сантуш стоя разговаривал с военным, чей мундир блестел золотыми погонами, красными нашивками, шелковыми шнурами и аксельбантами. Сэм Нуйома поднялся навстречу Белосельцеву, тучный, стареющий, но еще полный упрямой могучей силы, распиравшей его черный смокинг, белый ворот рубахи, над которым возвышалась крепкая, чернобородая голова с живыми, плотоядными глазами. Он ярко, белозубо улыбнулся, протягивая большую, как совковая лопата, ладонь, покрывая руку Белосельцева второй такой же лопатой.

– Мне сказали, что советский журналист хочет со мной говорить. Я очень люблю советских людей, у меня много среди них друзей.

Он был радушен, доступен, хотел обворожить. Осторожно и зорко высматривал в незнакомом человеке его слабые и сильные стороны, возможные опасности и выгоды. Скрывал за своей жизнелюбивой улыбкой накопленную в скитаниях усталость, разочарование, горечь несбывшихся ожиданий. Одолевал потаенные страхи и огорчения упорным, неодолимым стремлением, которое побуждало его десятилетиями метаться по миру, избегая пуль и арестов, меняя союзников, скрывая неутоленное честолюбие, зависть к удачливым друзьям, вовлекая в борьбу за свои идеалы политических лидеров, миллиардеров, священников. Советские транспорты сгружали на африканский берег в районе пустыни Намиб танки для его партизан. Его эмиссары в Германии договаривались о сохранности урановых копей. Его агенты в Амстердаме вели переговоры с «Дебирсом» о будущей, после его победы, судьбе кимберлитовых трубок. От него пахло вкусным дорогим одеколоном. Он держал в своих громадных теплых руках ладонь Белосельцева, улыбаясь ему, как старому другу.

– Советские люди пришли на помощь Намибии в самое трудное время. Знакомство с советским опытом делает меня марксистом. Мои европейские связи являются вынужденными, в период партизанской войны. После победы в Намибии мы будем строить социализм, так же, как строят его сегодня народы Анголы и Мозамбика.

– Редакция поручила мне написать репортаж о борьбе партизан Намибии. – Белосельцев заметил тонкую предосторожность собеседника, стремившегося оправдать свои неразборчивые связи, противоречивые заявления, путаные программы, цель которых – снискать благосклонность мировых держав, усыпить их бдительность, направить их ресурсы в свою борьбу. – Завтра я улетаю в Лубанго и прошу вашего позволения, господин Нуйома, посетить лагеря в Кунене, познакомиться с партизанскими буднями.

– Товарищ Нуйома! Я – товарищ! Мы все в этой борьбе друзья и товарищи. Я буду рад принять вас в наших лагерях и базах. Мы покажем вам все – как мы воюем, учимся, празднуем, верим в победу. У нас от советских людей нет секретов. Вы почувствуете нашу благодарность и нашу любовь.

– Советские люди восхищаются вашей борьбой. Они желают вам скорой победы. Моими репортажами я хочу приблизить вашу и нашу победу.

Эти слова прозвучали как тост. Сэм Нуйома оглянулся в поиске бокалов, которые они могли бы поднять с Белосельцевым. Охранник с угрюмыми глазами быка угадал их желание. Шагнул за цепочку, властно махнул рукой. На его взмах из толпы стала возникать знакомая двухъярусная тележка, уставленная бутылками и стаканами, подносом с крохотными слоистыми сандвичами, с серебряным блюдом на нижнем ярусе, на котором, словно морской владыка на троне, розовый, глазированный, красовался лобстер. Нетронутый, неразрезанный, вытянул костяные клешни, уперся в белую салфетку трубчатыми ногами, подогнул перепончатый веер хвоста. Тележку толкал рыжеволосый бармен, опустив лицо, осторожно лавируя между группами гостей. Были видны его ввалившиеся щеки, белые, толкавшие тележку кулаки, малиновая жилетка, пузырящиеся рукава рубахи.

– Советская революция разбудила Африку, породила африканскую революцию, – говорил Сэм Нуйома, поглядывая на колесницу с приближавшимся лобстером. – Народы Африки начали национальную войну против английской, французской, португальской империй и выиграли эту войну…

Бармен оторвал от белой салфетки два толстостенных стакана, поставил их на тяжелые литые донца. Откупорил золотистую бутылку шотландского виски с разноцветной наклейкой. Поочередно наполнил стаканы.

– Народ Намибии все еще находится под властью империалистов ЮАР. – Сэм Нуйома, еще не получив в руки стакан, уже начал тост. – Буры со своим фашистским режимом установили в Намибии диктатуру. Завладели нашим ураном и алмазами, мучают и убивают народ. Мы поднялись на священный бой за свободу и добьемся победы. «Мы за ценой не постоим», – как поется в вашей замечательной песне…

Бармен серебряными щипцами схватил кусочек льда, кинул его в стакан. Белосельцев видел, как блеснули в стакане золотистые искры. Второй прозрачный кубик с легким звоном упал в другой стакан. Сэм Нуйома протянул к тележке две больших руки, черных, жилистых, с аккуратными розовыми ногтями. Крепко обхватил стаканы.

– За нашу и вашу победу! – Сэм Нуйома протянул Белосельцеву стакан.

Бармен отодвинул тележку, стал класть щипцы в ведерко со льдом, неловким движением уронил щипцы на пол. Стал нагибаться, подбирая щипцы.

– Через несколько дней мы встретимся с вами в лагерях у границы, и вы увидите, как мы побеждаем! – Они чокались с Белосельцевым.

Бармен шарил руками, подбирая щипцы. Белосельцев делал глоток, отодвигая губами холодный, жалящий ломтик льда. Смотрел на шарящие руки бармена, которые, нащупав щипцы, не взяли их, а потянулись дальше, к тележке, к ее нижнему ярусу, к блюду с розовым лобстером. Толкнули розовое морское чудище, перевернули его вверх рыжим брюхом, на котором скрестились согнутые ломкие ноги. И там, где только что возлежал лобстер, на белой салфетке открылся черный вороненый пистолет. Бармен схватил его, стал гибко распрямляться, вытягивая руку с пистолетом в сторону Сэма Нуйомы, выцеливая его близкий коричневый лоб. Белосельцев, делая жаркий глоток, захлебываясь, продолжая видеть опрокинутого на спину желтобрюхого рака и косым испуганным зрением следя за стиснутым кулаком с пистолетом, толкнул ногой тележку, сильно, в сторону стрелявшего, успевая за мгновение до выстрела ударить его изогнутой хромированной ручкой. Выстрел раздался близко у глаз, толкнул в лицо грохочущий жар. Зрачки успели запомнить пышный цветок пламени с черным отверстием в центре, из которого вылетела пуля. Промахнулась, тронула седой вихор на голове Сэма Нуйомы. И пока бармен опускал подскочившую руку, готовя второй выстрел, с разных концов веранды, из темных углов, от блестящей цепочки ударило в него сразу несколько пуль. Огромный охранник, распахнув пиджак, вырвал из-под мышки оружие, стрелял в бармена, пока тот падал, сносил ему череп, пробивая рыжие волосы, выплескивая из головы красные буруны.

Охрана заслонила собой Сэма Нуйому и президента душ Сантуша, оттесняла их в темноту. Визжала, клубилась толпа, теснимая автоматчиками, которые прыгнули из-за балюстрады на веранду, гнали гостей, опрокидывали столы и посуду, стреляли очередями в воздух. Веранда пустела, усыпанная битым стеклом, упавшими боа, остатками еды и питья. Одиноко блестел брошенный саксофон. Белосельцев смотрел на убитого бармена, по-собачьи оскалившего мелкие зубы. Из расколотой головы вытекала липкая жижа. Огромный охранник уставил ему в висок длинноствольный пистолет, дико озирался, вращал белками, и казалось, что он подымет оружие, разрядит его в Белосельцева.