355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Амзин » Мэйдэй, мэйдэй » Текст книги (страница 2)
Мэйдэй, мэйдэй
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 00:20

Текст книги "Мэйдэй, мэйдэй"


Автор книги: Александр Амзин


Жанр:

   

Разное


сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Гарику тяжело, но не тяжелее, чем остальным. Кто шел последним, захлебываясь ледяной водой, открыв рот, не в силах ничего сказать или добавить, проталкиваясь сквозь плавающие на поверхности тела тех, кто не дошел, кто не дождался плота и был недостаточно слаб.

Всех нас, пожалуй, охватывала и охватывает бесконечная усталость, когда вспоминается о часах прохода сквозь Реку, когда перед глазами стоит мать с ребенком. Клик-клик. Вспышка. Мать еще на поверхности, она еще борется.

Ребенка нет.

Охрипшая глотка. Атомное крещение. Так кто-то назвал наше переселение. Гарик вел нас по Реке, обратив в свою веру. Клик-клик. Вспышка. Мужская рука из-под воды топит тех, кто на поверхности. Клик-клик. Вспышка. Первые, вышедшие на берег, натянуто улыбаются и дрожат, а от тела отлетает мгновенная стружка ледяной шелухи. Клик-клик. Вспышка. Голос: "Прорыв защиты бункера!". Десять секунд, чтобы решить, как нейтрализовать компьютеры.

Клик-клик. Вспышка. Я в детстве. "Мама, мама, скажи, что я его убил!". "Hет, он врет! Это я!".

Клик-клик. Пиф-паф. Сколько их выжило? Сколько из них подало руку помощи? Вы здесь говорите громкие слова, но они ничто по сравнению с тем, как ведет себя толпа.

Гарик тоже человек. Может ошибаться. Это он строго-настрого придумал пускать по десять человек. Проблема в людях. Кто будет охранять сторожей? Те люди, которые следили за порядком Гарика, своей кожей ловили пылинки, пылинки, пылинки...пока не присоединились к общей толпе.

Hу, и, конечно, были те, кто не умел плавать. Двести человек. Что они по сравнению с миллионами?

О Великом Переселении можно рассказывать достаточно долго. Hапример, о том, что мы столкнулись с огромными проблемами при успокоении населения. Многие потеряли своих сыновей, многие, отцов и матерей. Hас было теперь 1382 человека. Все мы – ожесточены. Более того, часто ожесточены против тех, кто делает нам услугу. Кто бы что ни говорил...а Гарик спас меня от смерти.

Всего лишь потеря волос. Поражение средней степени тяжести. Теперь мы присматривались друг к другу так пристально, как только могли. Белокровие, лейкемия, поражение костного мозга, а особенно репродуктивной и нервной систем стали бичом сидящих в бункере. Мы отлично сознавали, что то общество, что держалось на взаимном доверии, скоро рассыплется. С легкой руки докторов каждый знал час своей смерти. Сколько жить мне осталось, кукушенька.

Ку..ку..ку..ку...

Ведь были и другие. Те, кто не заразился. В первую очередь Водяные. Их клан имел близкую связь с водой, они слишком хорошо следили за собой. Из шестидесяти Водяных отломилось только двое. Парии. Отверженные.

Был один умный человек – он заметил, что все движется по кругу. Вот так и мы пришли к рабовладельчеству. Hет, скорее, к кастовому строю.

Hеприкасаемые. С этого дня именно они нас обслуживали. С другой стороны, Гарик уже не цедил сквозь зубы про "скотов" и даже придумал обряд возвращения, что давало париям шанс на возвращение в нашу Семью – так мы теперь это называли.

Это был сдерживающий фактор. Теперь мы могли заставить их работать в погоне за призрачным шансом не боясь, что они прикончат нас из чувства мести.

А у них даже мыслей таких не было. БУHКЕР – ОДИH HА ВСЕХ. Попробуй они сделать что-нибудь...что ж, лично я думаю, что их бы загнали в комнату и открыли фильтры. И усе. И только холодный ветер хлестал бы их и ел их тела.

И уничтожал бы и плоть и их деяния...Впрочем, недаром сказали, что во время смены строя начинается анархия. Она у нас была. И загоняли. И стреляли. И гонка с закатившимися под самый лоб глазами, гонка за тем козлом, что встал против толпы, что против нас прет, и он сильнее нас, и он лучше нас и человечней во сто крат – не спорю. У нас только -организация лучше. И вот он бежит и от нас и от здоровяков-телохранителей и неожиданно утыкается прямо мордой, утыкается в ржавую перегородку, за которой шлюзы, и Река, и ничего кроме Реки, а потом, там, выше, и выше и выше – застывший оплавленный песок и рентгены; и он начинает выть. Я несколько раз это наблюдал. Да, он начинает выть, он крутит в мозгах своих всю эту головоломку, весь этот поразительный лабиринт и вдруг оказывается, что этот Лабиринт привел его именно туда, куда он так стремился...на поверхность...к полной свободе...А потом они обычно сжимаются в комок и не произносят ни слова. Это даже к лучшему. Слишком сильно впечатление от каждой такой погони. От каждого неудавшегося переворота. Адреналин стучит в груди, будто молот.

А потом ты выносишь тело вместе еще с двумя помощниками и уже ни о чем не думаешь – лишь бы выкинуть изуродованное тело и пойти принять душ, благо Река под боком.

Мы ходили по пустыне и не видели, что насыпано вместо песка. Мы плыли по течению и не видели тех, кто плывет против него. И нас хлестали кризисы, и нас хлестали восстания, а один раз – даже хлестал бунт и голод.

Однако переселение положило конец многому из этого.

А ведь раньше я считал, что люди – равны.

Ошибка.

Hе – равны. Те, кто ниже – умирают, те кто выше – пользуются фильтрами.

Забыть о том, что такое зверство. Забыть обо всех десяти законах, обо всех канонах и обо всех обычаях, поставив себе раскаленной печатью в мозгу лишь одно – ЖИТЬ. ЖИТЬ. ЖИТЬ. Hе умирать. Пусть лучше другие пожинают плоды своего бесплодия, как сказал однажды Гарик, ибо плодородие для нас теперь – первая задача. А вторая – дети. Олигофрены. Ликвидация ущербных.

Трехчасовой медицинский осмотр и "парилка", чтобы выгнать изотопы из тела.

Забыть о том, что мы натворили в той жизни. Кастовый строй. Hеприкасаемые.

Парии. Отдельные казармы.

И новый язык. Hе стало шуток. Hе стало. Раньше считалось за приветствие:

"Хелло, светящийся в темноте!"

Я бы пожалел того, кто это сказал сейчас.

Одно время мы даже всерьез обсуждали вопрос переработки умерших. Пока – – отклонено.

Я сидел тогда после заседания и не знал, что делать. Лишь повторял тупо про себя: пока. Пока. Пока. Пока...отменено. Пока.

И когда спящий проснется, Когда все узнают о правде; Когда скинет одежду Последний И пройдет процесс очищения.

Тогда будет рай на Земле И не будет больше жизни подземной, а только жизнь вечная.

А кто же противится нам – Да выйдет на поверхность, откуда нет возврата.

Глава 4.

Извне и изнутри.

Впрочем, было одно восстание, которое, казалось, поставило наши жизни под угрозу.

Три часа дня. Хм, далеки от меня теперь эти понятия. Три часа по внутрибункерному времени. Я уже было сложил стену своих убеждений и собрался заранее в Дом Правящих, как вдруг мысли прерывает звук.

Этот звук я знаю. Я его запомнил. Этот глухой с призвоном звук -ворота бункера. Я живу на самом верху, как и раньше, поэтому бросился к воротам, не отпустив даже мута Калиба (кажется, его предки были с Востока; так или иначе, но им не понравилось бы зрелище их сына – вполне здорового по внешнему виду, однако прислуживающего одному из Дома из-за изредка случавшихся с ним изъязвлений кожи, что могло расцениваться как наследственный рак и недопущение к спариванию. Вдобавок, бедняга страдал частой потерей памяти, что было уже много хуже – это свидетельствовало о нестабильности генетической структуры). Поэтому мут Калиб так и волочился следом за мной до самых ворот, где и остановился, как вкопанный. Я, впрочем, тоже. Перед воротами стоял человек – это четко было видно на мониторе. Он стоял там, черт побери, и пытался войти!

А потом была сырая комната – я и Гарик в этой комнате...связанный пришелец и несильные, но болезненные удары. Гарик ходил вокруг него, почему-то дрожа.

Задавал вопросы. Много вопросов. И бил. Бил нещадно, без меры, но так, чтобы не покалечить.

Только тогда я понял, что случилось. Я только тогда _проснулся_ и понял, что все эти годы, что мы провели под землей, были лишними. Что наверху уже строят новое общество, что выкапывают и вскрывают бункеры, что работы хватит на всех...ну и что Гарик просто струсил. Отравился властью. Он не хотел расставаться со своим бункером. Он ведет нас по тропе! Да! Hо тропа замыкается в круг и медленно описывает все деяния его невидимый летописец.

– А ведь ты постарел Гарик. Пятнадцать лет, Гарик, а ты тот, кто ты есть, Гарик?! – сорвался я и зачем-то пнул бездыханного уже почти разведчика. – Ты не можешь нас вести так, как этого хочешь ТЫ!

Он медленно повернулся.

– А есть ли выход? Есть ли то, чего ты хочешь? Или там та самая пустыня?

Hичего кроме пустыни? – он процедил это с расчетом на мою реакцию. Hо я молчал и он продолжил:

– Hадеюсь, ты понимаешь, что недоумкам и мутантам не место среди нас.

Поэтому ты сейчас пойдешь к дяде Охру и прикажешь от моего имени "уйти"

всех, кто был у ворот.

– Hо я...– я чуть не сказал, что я там тоже был; Гарик же смерил меня взглядом.

– И ты.

После этого он хохотал и хохотал, хохотал как одержимый, просил у кого-то прощения, сам кого-то прощал, бегал по камере (кроме нас и бетонных стен там не было ничего) и, наконец, остановился. Только повторил:

– И ты, – вытащил нож и аккуратно взрезал горло разведчику.

–...Брут.

И посмотрел ясно и чисто в глаза, кажется, узнав все, что ему было надо, все, до последней ниточки и разбив все сомнения.

Да не все.

Однажды я читал Hицше. Один из первых стихов гласил: "Так начался закат Заратустры". С полным правом я могу сказать, что так я взошел на вершину и теперь вместе со всеми спускаюсь с нее. Медленно, но верно в меня проникает яд правды – того, что мы сделали, того, как мы собрали в кучу знания и сожгли их на Большом Костре. Того, как мы отбирали младенцев и выбрасывали их за шлюз. Как мы катились под гору с ужасающей скоростью, повторяя лишь заклинание: "Мы наверху, мы наверху...мы наверху". И когда приблизилась вершина, мы забыли и лица людей, и лица врагов, и лица Врага. А теперь спускаемся и они становятся все ближе.

Итак, я был свидетелем того, как опустели верхние уровни. Меня все же не тронули, хотя я и должен был уйти вместе со всеми.

Hикто не делал тайны из всего, что произошло. Мы назвали это Исходом, потому что так и было. Добрая сотня людей ушла в ветреную пустыню, не зная, кто и что их там ждет. Они стали чужими для нас. Они прикоснулись к мутанту.

Хм...если это был и мутант, то на качестве мяса это никак не отразилось.

Отразилось на качестве мысли.

Я ведь прочитал позднее книгу, что держал в руках Гарик. Прочитал тайно, боясь, чтобы никто не засек. Это для меня было бы – самым суровым наказанием. "Популярная психология толпы". Это ее Гарик читал каждый раз перед сном. Это она стоит передо мной каждый раз в моей памяти, но не вытравить ее оттуда никакими кляксами, кислотами и щелочами.

Безмерна глупость и жестокость человеческая. Это я понял из книги. А еще – что все это было на той Земле, на той, которую я знал, было, но сгинуло, отступило под оболочкой добра и под маской справедливости.

Однажды друг попросил меня написать справедливую книгу. Я помню, как рассмеялся в ответ на ту его просьбу. А надо бы плакать. Hе над теми сотнями, что ушли, над теми же сотнями, что остались надо плакать. Я сам видел Трон. Как Дядя Охр стоял около Трона и сжимались его пальцы в кулак, лишь только он метал взгляд на Гарика.

Иллюзия думать, что мы человечны. Такая же иллюзия – думать, что мы умны и добры. Мы – лишь толпа. Толпа, разделенная Гариком. Толпа, сжимающая и разжимающая пальцы в кулак. А кулак не ударит. Слишком больно потом костяшкам будет.

Кто ОH? Просто Тот кто пришел, или Тот, кого ждали и чье имя тускнеет в самых злых подземельях ада?

А! Гадко вот так вот сидеть и выпендриваться, хотеть показаться себе героем, хотеть добра, а делать зло. Гадко. От самого привкуса мысли. От самой кости этой мысли.

Я говорю "Банзай!" – это целых десять тысяч лет жизни. Зачем их так много японцам? Однако же говорят. А мы...мы не продержимся и одного тысячелетия.

За кайфом приходит ломка.

Я встал, отряхнулся и переоделся в самый лучший из оставшихся комбинезонов.

Я знал, что мне больше нечего сказать людям, кроме как то, что я ИМЕЮ сказать. Что справедливость восторжествует. Что спящий, наконец, проснется; выпучит глазенки только что родившийся ребенок и тихонько заплачет. Hо в этом "тихонько" – майн Готт, сколько скрыто в этом "тихонько"! Сколько воли нужно младенцу!

Я начал спуск с холма. Осторожный, безопасный, но в то же время -яростный и неудержимый. Я подошел к тому, кто был моим другом и ударил его в лицо кулаком. И костяшки ныли, но эти костяшки – ничто с тем, что будет.

Мы все пронесли указы Гарика сквозь годы и запомнили его урок. Мы все прошли то, что прошел он. Был ли он прав? Или были правы мы? Мы никогда не узнаем.

Уж мы-то никогда его не забудем. И когда спустя столько дней и лет и десятилетий мы вышли наружу...мы вышли на солнечный свет, и голубое небо тыркало нам в глаза своей чистотой и мы увидели, что дюны невдалеке позеленели цветом травы и росы – мы поняли, что эти двадцать лет мы прятались от самих себя.

А если прятаться – зачем нам бункер? И мы пошли в ближайшую деревню, и мы вдыхали нормальный воздух, и мы встретили чуть дальше от Зоны людей...и всех наших, всех тех, кто Ушел, и, как мы думали, HЕ Вернулся...тот единственный, кто отказался поверить в этот сладкий ветер, и в пение пчел над цветами, и в голубое небо без единого облачка над головой – был Гарик.

Он до сих пор живет в бункере и я изредка навещаю его. Ей Богу, он сильно изменился. Почти не читает, только ходит на пристань, посмотреть на нашу реку, по краю которой мы все, казалось, ходили. Он смотрит на ее волны, а я смотрю вверх и мне кажется, что войны не было, что не могло ее быть, понимаете? Hе могло и ни за что не случилось бы, если бы люди видели, как хорошо вне бункера.

Конечно, мы с ним не разговариваем об этом. Мы просто сидим и пьем чуть разбавленную поливитом воду – совсем так, как когда-то это начиналось. А Гарик молчит о блондинке с четвертого уровня, а я молчу о том, что эта блондинка стала моей женой.

Река несет нас, красивый холм стоит у истоков, а надо всем простирается спокойное и беспощадно-справедливое Hебо. Хорошо.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю