Текст книги "Свободная территория России (СИ)"

Автор книги: Александр Алим Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Между тем наши герои, оставшиеся в избе, с нетерпением дожидались вестей из внешнего мира, но от Кравцовых ничего не приходило, а из окон был виден всегда тот же приплюснутый, полусгнивший дом напротив, сонная и убогая улица, образованная двумя рядами невзрачных построек и редкие прохожие, бредущие по своим делам. Mенялась только погода – лили обильные дожди, затем жарко грело солнце. По просьбе Вождя Прасковья Евдокимовна ездила на Казанский вокзал узнать расписание поездов, отправлящихся в Ташкент. Глебов и Ниязов готовились в дорогу и обсуждали планы на будущее. Ниязов намеревался вернуться в Фергану, а Глебов должен был встретить Сергея в Магадане, чтобы помочь организовать восстание. Оба похудели, устали и изнервничались. Дни и ночи в добровольном заточении превратились в одну сплошную серую ленту; их чувство бдительности притупилось, они ослабли, казалось, что конца этому нет. Так невыносимо тягуче-медленно утекало время, когда во входную дверь дома раздался властный, настойчивый и бесцеремонный стук. «Полундра,» ойкнула бабушка, освоившая на рынке всякого рода речь. «Как я его не заметила? И Полкан не зарычал,» корила она себя, вытряхивая пепельницу в мусорное ведро. «Живо в погреб,» прошептала Прасковья оторопевшим мужчинам и, крикнув зычно, «Кто там?!» пошла в сени. «Я из ЖЭКа, открывайте!» незнакомец неустанно дубасил в толстую дверь, да так что в ушах гудело. Трясущимися руками старушка откинула крючок и отворила настолько, чтобы просунуть голову и оглядеть посетителя. Перед нею на крыльце стоял невысокий, средних лет кучерявый человек с портфелем в руке. Для маскировки Шрага оделся в костюм мелкого калибра советского должностного лица: лоснящаяся от долгой носки на локтях и на заду темно-синяя пиджачная пара, ковбойка с замызганным галстуком и старые черные ботинки с закругленными носами. «Что так долго, гражданoчка, я уже замок хотел ломать. Площадь эта не ваша, а государственная; обязаны предъявить ее по первому требованию.» Шрага проглотил слюну, на длинной жилистой шее его беспокойно задвигался кадык. «Я ваш новый управдом Телятин,» высокомерно представился он. «Прошу любить и жаловать.» Он нахраписто шагнул вперед и Прасковья посторонилась, пропуская его внутрь. Новоявленный управдом остановился посередине комнаты и расстегнул свой портфель. «Поступили сигналы, что у вас имеются излишки жилой площади.» Шрага предъявил хозяйке бумажный лист, покрытый убористым машинописным текстом. «У вас на одну приходится целых 20 квадратных метров, а семья из пяти человек в в соседнем доме ютится на 15-и метрах. Очень несправедливо получается, гражданка Смирнова!» «Неправда это!» ахнула бабушка. «Нам эту хибару 20 лет назад всю разрушенную дали. Муж с сыновьями латали ее без конца; передыху никогда не было, здесь все текло и стены в комнате зимой обмерзали. Сколько толи одной на крышу пошло и краски масляной – не перечесть! Мой муж погиб на войне и сыновья вернулись покалеченные, защищая советскую власть, – зачем они пострадали?» «Политически безграмотно рассуждаете, гражданка Смирнова. Но теперь это неважно. Другие люди теснее вас живут, а вы тут одна в таких хоромах роскошествуете.» Шрага с портфелем под мышкой ходил взад вперед, половицы под ним скрипели, он заглядывал в чуланы, отодвигал занавески и поднимал крышки кастрюль. Закончив инспекцию, он остановился и пронзил Прасковью Евдокимовну тяжелым взглядом, «Исполком известит вас в письменной форме о порядке выселения.» С этими словами, хлопнув дверью, Шрага удалился, оставив бедную старушку, как громом пораженную. Она застыла на стуле, глаза выпучены, рот раскрыт, дыхание еле слышно. Только монотонное тиканье ходиков прерывало глубокую тишину. Выбравшиеся из подпола, Глебов и Ниязов долго приводили хозяйку в чувство, брызгая на нее холодной водой из рукомойника. Не скоро заговорила она, но когда заговорила, то из уст ее полетели такие забористые проклятия, что гости ее, непривычные к брани, заткнули свои уши. Она проклинала советскую власть, Центральный Комитет, Политбюро и лично тов. Сталина. Прасковья Евдокимовна переживала сильное нервное потрясение. Она побледнела, лицо ее исказилось, на губах появилась пена, тело ее сотрясали конвульсии. Ее уложили в постель, разыскали на полке успокоительный капли и влили микстуру в ее сжатый рот. Ничто не помогло, всю ночь она бредила и к утру испустила дух. На рассвете ее обнаружил Глебов. Шлепая босыми ногами по скрипучему полу, он подошел проведать успокоившуюся было старушку и спросить не нужно ли ей чего-нибудь. Прасковья Евдокимовна лежала пластом без признаков жизни, с открытыми, остекленевшими глазами; сухие, с синими жилами склеротические руки ее вцепились в край одеяла. «Пульс не прощупывается,» констатировал сведующий в медицине Вождь. «И дыхания нет.» Он поднес к ее бескровным губам зеркальце; оно не затуманилось. «Упокой Господь твою душу,» сотворил он молитву и закрыл покойнице глаза. «Прасковью Евдокимовну следует честь по чести отпеть и похоронить,» обернулся он к подошедшему сзади Ниязову, «но необходимые для выполнения обряда три дня нам не дадут. Власти нашли нас и попытаются арестовать. Это не простой управдом приходил. В поваренные горшки и кастрюли простой управдом не полезет. Это мент к нам пожаловал. Он вынюхивал, высматривал и искал нас. Сейчас они готовятся к захвату. Выйти отсюда, если успеем, мы cможем только ночью. Давайте собираться.»

«Они там, но сколько их я не знаю, думаю, что не больше пяти,» разглагольствовал Шрага. Сыщицкая команда сошлась в его кабинете и прилежно внимала своему начальнику. Было накурено, душно, жарко; кто-то открыл форточку, чтобы впустить свежий воздух, но немедленно получил нагоняй – «Трухов, ты слишком самостоятелен. Разрешение на это ты испросил? Ну, ладно, оставь как есть. От вашей махры в глазах щиплет; я вас едва вижу, товарищи.» Шрага, осунувшийся, но вдохновленный, поднялся со своего кресла и стоял перед заваленным десятками дел письменным столом; его глаза сияли, сердце пело, удача была близка. «Штурмовать начнем завтра за полчаса до рассвета. Филеры уже на местах, в час ночи рота автоматчиков оцепит район, семья в доме напротив сотрудничает с нами, они настоящие советские патриоты, там у нас лучший наблюдательный пункт. Утром загребем всех бандитов без остатка. Трупы нам не нужны; их не допросишь. Брать преступников живыми. Вопросы есть?» Последний раз перед боем оглядел Шрага свой отряд. Все они были ребята, как на подбор: идейные и безгранично преданные делу Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, правда, различались по уровню подготовки и стажу, но это, как известно, дело наживное, зато рвения у всех было хоть отбавляй. Благодаря их усилиям были разоружены тысячи внешних и внутренних врагов, затаившихся в Москве и Московской области. «Вопросы есть?» повторил он. «Если нет, то всем отдыхать. Завтра у нас трудный день.»

Ночь была безлунной и безветренной, но тихой ее назвать было нельзя: на сортировочной станции Савеловской железной дороги громыхали вагоны, изредка со стороны Шереметьевской улицы доносился рокот проносящихся грузовиков, где-то неподалеку брехала собака, играла гармонь, слышались возгласы и счастливый смех. Фонари на этом участке Марьиной Рощи установлены не были и в призрачном свете звезд угадывались ряды молчаливых изб, все до единой с задраенными ставнями. Трухов прятался за навозной кучей позади курятника, он был одним из четырех сотрудников, расставленных по периметру объекта наблюдения, еще трое следили из окна строения напротив, а восьмой, с непринужденным видом засунув руки в брюки, расхаживал взад вперед по проезду на случай возможных сюрпризов. Трухову не нравились его обязанности, по специальности он был звукотехник, обученный расставлять микрофоны. Сейчас ему следовало бы сидеть с наушниками в вагончике, подслушивая разговоры москвичей, но в связи с нехваткой сотрудников начальство включило его в эту группу. Его знобило и лихорадило, у него капало из носа, он поднял воротник своего пиджака и застегнулся на все пуговицы. С нетерпением он ждал рассвета и драматического штурма со стрельбой газовыми баллончиками во все окна. Наган, заткнутый за поясной ремень, давил на живот и ему еще больше хотелось есть. Трухов сильно желал вернуться в свою коммунальную квартиру, схавать горячий ужин, приготовленный ему женой, и завалиться спать. Во все глаза таращился он в сторону своего объекта, угловатые очертания которого вырисовывались на фоне тусклых созвездий. Внезапно Трухов насторожился и сонливость его как рукой сняло. В ночной тиши он услышал противный скрип открываемой оконной рамы, крадущиеся шаги, шорох и хруст древесных щепок под ногами; две тени перелезли через забор и исчезли между сараев позади домов на параллельной улице. Мяукнув кошкой, как его учили, Трухов дал знак своим напарникам и устремился в погоню. Боясь потерять преступников, он почти вплотную приблизился к ним, надеясь, что его партнер Ветров услышал условный сигнал и следует за своим коллегой. Но темнота путала и ломала все школьные правила, и получалось не по учебнику. В классе им преподавали, что второй агент следует за первым на приличном расстоянии, за ним следует третий, каждый готовый отреагировать на любые действия ведомого. Однако, партнеров не было ни слуху, ни духу и Трухов заробел. Вдобавок он спотыкался на каждом шагу и это создавало ненужный шум. Подозреваемые, ничего не замечая, шагали бок-о-бок, быстрой походкой, напоминая пару неугомонных рысаков. Один из них, как сумел разглядеть Трухов, тащил на спине объемистый мешок. В этот момент нога преследователя опять попала в колдобину, он упал на колено, ушибся, но когда поднялся и осмотрелся, то преследуемых и след простыл. Куда они могли деться? Трухова захлестнула паника. Вдобавок ни зги не видно! Он остановился в расстерянности. Может они свернули во двор? Трухов сделал несколько шагов к распахнутым воротам и получил жестокий удар по голове. Ниязов отер окровавленную рукоять пистолета и вдвоем с Глебовым затащил обмякшее тело сотрудника МВД в бурьян за отхожим местом. Глебов вытянул наган из-за пояса жертвы. «Теперь я тоже вооружен,» похвастался Вождь. Его товарищ готов был помчаться дальше, но Глебов, протянув руку, удержал его. «Подожди,» прошептал он. «За ним должен следовать другой. Его тоже надо обезвредить.» Они услышали приближающийся дробот шагов. «А вот и он. Сейчас я его приманю,» прошептал Глебов и, когда агент поравнялся с засадой, легонько свистнул. Ветров остановился, как вкопаный, повернулся, но близко подойти не решался. «Трухов, это ты?» спросил он слабым голосом, выставив перед собой пистолет, ходуном ходивший в его согнутой руке. Ответом было молчание. Тем временем ночь была на исходе. Прохладный предрассветный ветерок доносил со стороны железной дороги гудки маневрового паровоза и лязг буферов, гармошка на соседней улице перестала играть, но слышались воркующие голоса влюбленных, небо на востоке начинало сереть, звезды побледнели и выступили утренние облачка. Ветров был в растерянности – фонарик ему министерство не выдало и он, покопавшись в своих запасах, вынул из кармана коробок и зажег спичку; толку от ее огонька не было никакого. Спичка быстро сгорела, обожгла палец и все опять погрузилось в темноту. Опасаясь ловушки, войти в ворота Ветров не решался, и принял соломоново решение – засунул в рот жестяной свисток и сильно дунул. Его пронзительная забористая трель пробудила всю округу: забрехали собаки, заквохтали куры, заскрипели открываемые форточки. Из глубины сероватого мрака прозвучал отдаленный ответный свист, за ним другой и третий. Ветров опять, что было мочи, дунул. Оглушенные, Ниязов и Глебов больше не ждали. Стрелять в агента не имело смысла и они закоулками стали уходить, пробираясь на другую улицу. Когда они пересекали разбитую, немощеную дорогу, свистки доносились отовсюду. Откуда не возьмись вспыхнул ослепляющий луч прожектора, железный голос гаркнул, «Стой! Кто идет?!» Перед ними стояла цепочка солдат. «Мы опаздываем на работу,» ответили они подошедшему майору. «Хорошо. Документы есть?» добродушно спросил oн. За сегодняшнее его ночное дежурство это было третье задержание и всех прохожих он отпустил. Наши герои не были подготовлены к такому повороту событий. Их загримированные внешности не соответствовали безукоризненным удостоверениям офицеров МГБ, которые они сейчас вложили в его протянутую руку. Mайор с непроницаемым видом вернул им документы и спросил, «Что в мешке?» Глебов заподозрил неладное, почему майор так легко отдал их бумаги? Но папки с грифом «совершенно секретно», спрятанные в ноше, ни в коем случае показывать было нельзя – они немедленно изобличат! Что делать? Остается одно – прорываться силой! Почти одновременно выхватив свое оружие, oни рванулись и побежали. Глебов и Ниязов успели сделать два-три выстрела в офицера и солдат, но прошитые автоматными очередями, тут же упали замертво. Они сражались до конца и даже повергнутые в прах сохранили величие. Их тела в неудобных позах застыли в лужах крови на глинистой растрескавшейся земле. Пули поразили Ниязова в шею и в висок, он умер мгновенно; Глебову автоматная очередь попала в грудь, разорвав телогрейку. Вождь лежал навзничь, раскинув руки, оборванный и худой, как скелет; лицо его повернулось к небу, но глаза сомкнулись навсегда. С кошмарным воем появился медицинский фургон; в него быстренько уложили раненых солдат и отправили в больницу. Через полчаса тарахтя и подпрыгивая на ухабах подъехал черный закрытый грузовик; из-под его колес летела грязь. В кузов швырнули тела Ниязова и Глебова, с грохотом заперли задний борт и отправили мертвецов в морг. Стало совсем светло. На голубоватом небе засверкало восходящее солнце. Звонко закричали петухи, по тропинке к автобусной остановке пошли люди. Через час приехало большое начальство; их солидные автомобили расположились на обочине. В вспышках фотоаппаратов, в толчее десятков лаборантов и техников, дознаватели начали дотошное расследование.

Два дня спустя Шрага и Никодимов каждый порознь отчитывались перед своим руководством. Каждый из них валил причину неудачи на другого, но результат от этого не менялся – успехом запланированную и скоординированную операцию назвать было нельзя. Берия клокотал. В мешке, подобранном на месте боя было обнаружено лишь восемь секретных папок, отсутствовали три и в их числе самый драгоценный скоросшиватель, содержащий наступательные планы СССР. Потери врагов также оказались незначительны – был убит лишь один бандит, а второй внезапно ожил и сбежал по пути в морг. Их сообщница, пожилая женщина, скончавшаяся от сердечного припадка в доме Љ 32, была не в счет и не играла серьезной роли. «Вы представляете какие матерые враги советской власти гуляют на свободе?!» стучал по столу Берия. «Вы представляете какие секреты они похитили?! Головорезы были у вас в руках и вы их упустили! Где они сейчас?!» Подчиненные немели и бледнели, проклиная про себя тот злосчастный день, когда поддались глупой романтике и связались с органами. Нарастающее волнение и сумятица захлестнули оба министерства. Разбирательство достигло самых верхов. Опять засновали черные лимузины, застучали телетайпы, захлопали двери и томные секретарши стали гнать посетителей, яростно выкрикивая, что «министра сегодня нет и не будет!» Был объявлен всесоюзный розыск и хорошо известные нам Шрага, Никодимов и Нинель Полторацкая получили широчайшие полномочия. Все они, за исключением Шраги, знали разыскиваемых в лицо. Как показало дальнейшее, решение включить в эту группу видавшую виды чекисткую даму было по-марксистски правильным: Нинель Ефнатьевна внесла ценнейший вклад в поиски наших героев. Поразительно, но ее шпионский нью-йоркский опыт оказался незаменимым на золотоносных приисках Колымы. No kidding!

Глава 15

«Золото это наваждение и иллюзия человеческого ума. Это просто металл, но немногие понимают это. Люди жертвуют собой и идут на все, чтобы у них стало больше золота. Оно имеет себестоимость добычи, а цену ему назначают на бирже; сегодня выше, а завтра ниже, как придется. Себестоимость колымского золота невысока,» Круглов обвел взглядом ряды заключенных, среди которых он стоял. «Каждый день через мои руки и руки моих собратьев по несчастью проходят пригорошни золота, но никто нам не даст за него ни сытной еды, ни надежного крова, ни теплой одежды и не вернет наших жен. На Колыме это просто тяжелый, тусклый желтый песок, не больше. Коммунисты загнали нас сюда, голодных и холодных, вырубать металл из вечной мерзлоты. Они отправляют его на другой конец света обожравшимся международным банкирам. Те, взамен поставляют Сталину машины и вооружение для борьбы против их собственных стран. Не парадокс ли это?» Oн встряхнул головой, отгоняя тяжелые мысли. Высокий и изможденный, одетый в ватник и штаны с нашивками лагерных номеров, Круглов стоял в шеренге других заключенных, ожидая утреннего развода. Его знобило, чуни на ногах отсырели, пальцы замерзли в дырявых рукавицах, спину ломило от непосильной работы, ватная подкладка в суконном треухе давно истерлась и не грела голову. Над заснеженными сопками и дремучей тайгой в морозной мгле плыл багровый диск солнца. В его свете искрились заиндевевшие стены дощатых бараков, блестел нетронутый наст под столбами сторожевых вышек и сверкали гирлянды сосулек на тройном заборе из колючей проволоки. «Первая рота пошла!» выкрикнул опер приказ. Словно табачный дым пар заклубился из его рта, а из-под шапки с красной звездой таращились на них лютые, белесые глаза. Он стоял на помосте упиваясь своим могуществом, крепкий и сильный, хозяин и вершитель судеб рабов. Полуголодные, продрогшие и уставшие, с пепельно-серыми лицами они сознавали свое ничтожество перед властью. Шеренга, в которой находился Круглов, сдвинулась с места. Снег заскрипел под их шагами, разом из сотен глоток вырвался натужный хрип; их прерывистые дыхания смешались с гулом и звоном рельса на вахте. Злобные овчарки, подпрыгивая на длинных поводках скалили клыки, из пастей слетала пена. Сытые конвоиры в овчинных полушубках и бараньих ушанках, гикая и посмеиваясь, сдерживали псов. Первая рота прошла через ворота, за ней последовала другая, потом еще другая, пока все они не оказались бредущими по белой исхоженной дороге вдаль к пустынному горизонту. Спины заключенных были согнуты, головы опущены, их ноги безучастно месили снежную пыль. Круглов лился в общем потоке, стараясь не глубоко вдыхать студеный воздух. Мысли его были безрадостны. Ему было двадцать лет, когда со студенческой скамьи он попал в ГУЛАГ. Рос он единственным ребенком в семье, отец погиб еще в детстве, мать, услышав дурную весть, скончалась от горя, а невесты у него не было. Оставшиеся родственники держались отдаленно, не желая запятнать себя знакомством с осужденным врагом народа. Пять лет он был в неволе, но ношу свою нес c достоинством, бестрепетно и молчаливо, не надеясь на скорое освобождение. Внутри себя он словно застыл и окаменел. Hе ждал oн ничего от будущего. «Лагерь будет всегда», так казалось ему, пока его не познакомили с Вождем. В лицо Вождя никто не видел, все разговоры происходили в темноте, но голос его Круглов запомнил навсегда – сильный и режущий, как острая сталь. Их было трое зэка, избранных и облаченных доверием; собрались они в пустынной штольне. Из глубины тоннеля говорил он неслыханно смелое, «Вся их история – ложь. Никакой всенародной Октябрьской революции не было – был захват власти бандой международных авантюристов. Народ тогда поверил посулам Ленина. Люди устали, обмякли, хотели хлеба и тишины. Надо было всем дружно бороться, но против большевиков поднялись немногие. Россия была захвачена Совдепией. Мы превратились в стадо рабов. Я знаю, что вы все хотите бежать, но даже успешный побег не освободит вас. Вы всегда будете жить в страхе, пресмыкаясь перед тамошним начальством и ожидая нового ареста. И на свободе нет свободы. Там ненамного лучше; там тоже партийное рабство. Единственный путь вернуть наше отечество – это вооруженная борьба. Страна может быть изменена только через революцию. Изгнание Совдепии и ее прислужников из России – вот наша цель. Восстание должно начаться в лагерях и охватить всю территорию СССР от границы до границы. Колымские прииски представляют собой уникальную возможность для восставших. Bаc очень много и на золото, которое вы накопите для своего освобождения, мы заграницей купим оружие и раздадим вам. Настанет час посчитаться с рабовладельцами – коммунистами! Будет и на нашей улице праздник! Мы провозгласим Республику Россия!»

Они начали действовать, утаивая под ногтями крупицы и мелкие самородки и складывая золото в жестяную коробку из-под зубного порошка Пионер. Kоробку держали в щели между булыжниками в старом забое. Так продолжалось два года; несколько раз коробка наполнялась до краев и возвращалась пустой, но однажды Перфильев, старший их ячейки и связной Вождя, такой же заключенный как и они, продемонстрировал плоды их труда – куда ушло накопленное ими богатство. Осторожно озираясь, он приподнял камень в стенке шахты. Под ним в глубокой яме лежали завернутые в промасленную бумагу пятьдесят винтовок и ящик с патронами. «Готово для войны,» с ненавистью скрипнул зубами Пилипенко, оуновец из Западной Украины. «Хоть сейчас стреляй коммуняк.» Он протянул руку и его искареженные работой пальцы легли на приклад. «Нельзя! Еще рано! Выдержка, брат!» осторожил его Круглов. «Нам теперь нужны гранаты и пистолеты,» поддержал его Перфильев. «Я понимаю, что таких схронов на нашем прииске не один. Такие же склады должны быть и в других лагерях. По сигналу ударим все вместе.» Перфильев накрыл тайник камнем и присыпал землей. «Вот когда будет весело,» зловеще осклабился Пилипенко и сжал свои кулаки. «Верно. А сейчас пошли отсюда,» Круглов направился к выходу. Карбидный фонарь раскачивался в его руке, бросая по сторонам блики света и освещая их покрасневшие глаза и, покрытые слоем черной пыли, исхудавшие лица. Согнув спины и задыхаясь, заключенные долго брели по крутому подъему. Резкий солнечный свет и морозный ветер обдали их на поверхности. Они прищурили веки и зябко поежились. Где-то вверху пролетели крупные, зловещие вороны и с громким клекотом скрылись за лесистым горизонтом. «Нажрались человечины, потому и сытые,» стуча зубами от холода, тяжелым взглядом проводил птичью стаю Пилипенко. «В войну многие в лагерях человечину ели, не вороны одни,» дернулся в своей худой одежонке Перфильев. «Конина это самое лакомство,» приятные воспоминания заставили губы Круглова вздрогнуть. «На прошлой неделе у нас в зоне от болезни мерин сдох. Недолго он на дороге валялся. Целая бригада за него дралась, консервными крышками мясо с костей соскребала, от него только скелет остался. Вот это был деликатес. Нам бы еще такого, да где его взять?» Их глаза грустно затуманились. Шахта, из которой они только что вышли, находилась на высокой обширной террасе, господствующей над долиной внизу. Под их ногами, под слоем пустых пород пряталась золотоносная россыпь. Застегнувшись поплотнее и надвинув на лбы шапки, друзья заторопились к своим бригадам. Погода улучшалась, клонилось к весне, морозы стали спадать. Под бледно-голубым небом на безлесых склонах холмов и невысоких гор, как дополнение к пейзажу, куда хватало глаз, копошились человеческие массы. Похожие с большого расстояния на трудолюбивых муравьев, одетые в ватники и бушлаты, в чуни и валенки, с черными капорами на головах, орудуя железными и деревянными лопатами, они насыпали взорванный грунт, отвозя его на тачках в отвал. Другие бригады, используя ломы и скребки на длинных шестах, долбили и разбивали комья породы. Значительная часть работающих были непривычные к физическому труду инженеры и врачи, учителя и профессора, певцы и плясуны, цирковые канатoходцы и виолончелисты, а также другие артисты изящных искусств. Изнуренные, быстро состарившиеся, с потухшими от тоски глазами, в рваной, истлевшей, не согревающей их тела одежде, они все были на одно лицо. Встречались среди них рабочие и крестьяне. Для большинства з/к сменная норма была невыполнима. От отдельного узника ожидалось накайлить сорок тачек смёрзшегося грунта, загрузить его и откатить на расстояние ста пятидесяти метров. Гружённая тачка весила около двух тонн. Каждый удар ломом по замерзшему грунту болью отдавался в воспаленных костях страдальца, полуослепшие глаза его заливали слезы, с воплем отчаяния едва отрывал он от земли даже наполовину нагруженную тачку, от слабости задыхаясь и дрожа, невообразимыми усилиями докатывал ее до места сброса. За это в конце дня мученику давали немного баланды и хлеба. Через несколько месяцев после прибытия на прииск попавшие на общие работы свежие, здоровые мужчины становились доходягами и в скором времени умирали. Взамен коммунистическая партия присылала новые эшелоны и так без конца. Для заключённых существовала единственная ценность – хлебная пайка. Они всегда были голодны. Bсю смену перемещая тонны горной породы, oни ни разу не пoинтересовались сколько в ней золота.

Долина эта находилась в километре от центрального лагпункта. Из окна в маркшейдерской Сергей Павлович Кравцов видел привычную картину приполярного лагеря: бараки для заключённых, многослойные витки колючки на столбах лагерных зон, часовых на сторожевых вышках, казарму военизированной охраны и домики вольнонаёмных работников. Бревенчатое и оштукатуренное здание управления, в котором находился он, состояло из кабинетов начальника лагеря и его заместителя, бухгалтерии, радиостанции и маркбюро. В комнатах было тепло и уютно. В железных печках-буржуйках весело потрескивали дрова. Из черных тарелок репродукторов доносились трансляции сталинских речей вперемежку с симфонической музыкой и новостями о трудовых подвигах советского народа. Заключенные обоего пола, служившие писарями и счетоводами, сладко потягивались за своими столами, приводя в порядок ежемесячную отчетность. Они ценили свою работу и были готовы на все, чтобы удержаться на своих местах до конца срока. Сам начальник лагпункта, тов. Волковой, уехал на недельное совещание в Магадан и подчиненным сделалось весело и привольно; ведь мышкам всегда праздник, когда кошки рядом нет. В кабинете начальника лагпункта сидел его зам, Евграф Денисович, а в кабинете зама сидела его любовница, вольнонаемная Нюрочка, муж которой был послан сегодня на дальний прииск и ожидался только к утру. Левая рука Евграфа Денисовича стряхивала в корзинку пепел с папиросы, а правая – обнимала за талию молоденькую заключенную, вызванную подметать пол. Девушка стеснялась, робела и вырывалась, но не могла отделаться от напористого объятия зама. Она привыкала к лагерю, ее привезли с материка недавно и она еще не успела растерять остатки своей стыдливости и красоты. Им было слышно, как за стеной Нюрочка напевала что-то любовное – ласковое и ритмичное – в то время как правый пальчик ее отстукивал на печатной машинке победные реляции о перевыполнении лагпунктом квартального плана. В хорошенькой головке секретарши роилось много мыслей и главным образом о пылкой встрече с Евграфом, пока его жена сегодня занята на ночном дежурстве. На побелённой стене висел портрет Дзержинского и Нюрочке казалось, что великий чекист ей одобрительно кивает.

Чувствовал облегчение и Сергей Павлович. Неусыпное внимание руководства угнетало и тревожило его. Волковой, дородный, резкий и грубый мужчина лет пятидесяти лез в его душу с бесконечными вопросами. «Почему в вашем возрасте вы холостяк? Почему вы покинули Свердловск? Зачем бросили хорошую работу, квартиру и пожаловали к нам в глухомань?» «Моя супруга Аграфена,» не моргнув глазом отвечал Сергей, «выполняет ответственное и секретное задание партии и правительства, но надеюсь, что в скором времени присоединится кo мне.» На другой вопрос он отвечал очень просто, «Мы с женой решили, что лучше приехать на Колыму самим, чем ждать, когда НКВД привезет нас сюда.» Имея опыт работы чертёжника-конструктора, шесть месяцев назад Сергей Павлович нанялся вольнонаемным на прииск имени Тимошенко и прекрасно справлялся с обязанностями маркшейдера на горных разработках. Oн изменился. Пережитые волнения и опасности, бессонные ночи и недостаточное питание сказались на нем и выглядел он старше своих 48-и лет. Спина его ссутулилась, на висках засеребрилась седина, под глазами залегли морщинки, появилась одышка курильщика и говорил он теперь с хрипотцой. Но Сергей Павлович не сдавался – как и в юности он был полон молодого задора, по утрам поднимал пудовую гирьку и обливался холодной водой. В лагпункте его поместили в одну комнату с другим холостым инженером по фамилии Веретенников, который постоянно подбивал его пить водку или раскладывать преферанс. Сергей Павлович вежливо, но твердо отнекивался, иногда уступая, чтобы поиграть на мелкие деньги в дурака. Порядки были суровые. Как-то случилось, что Веретенников пропал на два дня и на третий вернулся в комнату весь избитый. Оказалось, что он был навеселе, когда вышел за ворота забыв свой паспорт. Встретившиеся на его пути охранники не знали его в лицо и потребовали предъявить документ. Пошарив по пустым карманам, инженер не нашел там удостоверения, за что получил кулаком в глаз и был заперт в изоляторе для выяснения личности. Лишь запоздалое вмешательство начальника охраны помогло Веретенникову выбраться из заключения. После этого, к облегчению соседа, он стал меньше пить и невзлюбил конвойных. Располагались вохровцы в казарме недалеко от вахты. Спали на двухярусных проволочных койках, но из тумбочек у них не пропадало, как в бараках у заключенных, и им не требовалось носить всю свою собственность в карманах. Одеты они были добротно: зимой носили новые валенки, бараньи полушубки, меховые ушанки и рукавицы. Большая часть из них окончила несколько начальных классов и умела читать и писать. Десятилетия бесцельной и монотонной службы в охране разложили их и сделали похожими на зверей. Свободное время проводилось в драках, ссорах, картежных играх и пьяном разгуле. Вохровцев сторонились все, как вольнонаемные, так и заключенные. Начальником у них был некто Торчинский – скрытный, затаенный человек неизвестно каким образом попавший на эту должность. Глаза его хранили отпечаток долгой усталости, а сеточка глубоких морщин и седые волосы выдавали, что он уже немолод. Однако в быстрых движениях его рослого тела чувствовались задор и какая-то удаль. Своим благородным лицом и смышленым взглядом он резко отличался от своих скотоподобных подчиненных. Ходил Торчинский в потертой майорской шинели до пят, форменная фуражка с красным околышем была лихо сдвинута на бок, хромовые сапоги были всегда ярко начищены. Немного прихрамывая на правую ногу, он часто навещал лазарет, где пытался найти исцеление от своих многочисленных недугов. Сергей Павлович случайно встретил его на улице. День выдался пригожий; зима уже отступала; в теплых лучах солнца оживала природа. Сопки стали покрываться зеленью, зачирикали воробьи, забурлили весенние ручьи. Конвоир из роты Торчинского, одетый по-зимнему, устрашающе кричал на закутанную в ватное тряпье маленькую, как пичужка, женщину-заключенную заставляя ее брести через глубокую лужу. Женщина пыталась сберечь свои валенки и обойти лужу посуху, но каждый раз вохровец орал, «Не положено! Не выходи из заграждения! Еще шаг в сторону – застрелю!» и тыкал в узницу винтовкой. Женщина плакала, но, подчинившись, брела по щиколотку в талой воде. Проходивший в том же направлении, Торчинский вмешался. «Не по государственному поступаете, рядовой Коркунов,» остановившись на другой стороне лужи, негромко он отчитывал конвоира. «Куда вы ее ведете?» «Драить котлы на кухне.» «Рядовой Коркунов, вы отвечаете за сохранность рабочей силы. Больные нам не нужны. Заключенные гонят план. Потрудитесь по прибытии в теплое помещение переодеть з/к в сухое.» «Будет исполнено,» неуклюже козырнул Коркунов и повел ее дальше. «Ишь чего придумал,» ворчал себе под нос вохровец. «Ноги контрикам сушить ему вздумалось. Девок что-ли у нас не хватает? Зайди в баньку в купальный день, вон их там сколько; любую выбирай.» Так гуськом они продефилировали мимо посторонившегося Сергея – сгорбившаяся, старообразная женщина с толстым платком на голове и валенках, из которых стекала вода, раскрасневшийся от злобной радости молодчик с винтовкой наперевес и Торчинский, шагающий легкой, уверенной походкой. Последний смотрел прямо перед собой. Как бы случайно глаза их на секунду встретились, но майор отвел недрогнувший взгляд и молча прошел мимо. «Да это же Глебов!» ахнул про себя Сергей. «Конечно, он должен быть здесь!» Не нарушая правил конспирации, Сергей не обернулся, но стал ждать подходящего случая повидаться с Bождем. И он не замедлил представиться.