Текст книги "Улыбка Ашеры
Избранные рассказы. Том 2"

Автор книги: Александр Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Тоскующий ангел

Сергею Кречетову

Я вызвал его в морозную зимнюю ночь. Лунный свет проникал в большие оконные стекла, рисуя их переплеты на полу той комнаты под крышей многоэтажного дома, где я обитал. Близко к моему мелом обведенному кругу он не подходил. В углу, около шкафа, неясный и полупрозрачный, остановился он, долгое время не отвечая мне на вопросы.

Но когда я заклял его бывшей на перстне моем пятиконечной звездой, ангел с печатью тоски на челе стал говорить:

«Ты желаешь знать, отчего я печален, отчего я одиноко брожу неподалеку от ваших жилищ, не отвечая долго на зов заклинаний, ты желаешь знать имя мое, – так знай же, что имени я не имею.

Нас было много, прекрасных и сильных воинов неба над изумрудной землею, и тогда мы имели еще имена, вычеркнутые теперь из книги райских обитателей. Имена эти исчезли, как звук умолкнувшей арфы, как песня покинутой девушки, как забытый шепот любви.

С высоты Гермона смотрели мы на долины Ливана. Пятна коричнево-светлых и белых шатров разбросаны были среди высокой темнозеленой травы. На ней паслись стада длинноногих стройных верблюдиц и курчавых черных овец. Звонко блеяли бараны, резко кричали козлы. Далеко, далеко прямою тонкою струйкой тянулся к небу синий дымок костра пастухов. С горной вершины видели мы, как на площадке в середине становища сидели вкруг седые как лунь длиннобородые патриархи, ястребиными взорами наблюдая за пляскою дев. О, как прекрасны были они в час кроткого вечера, когда на темнеющем небе одна за другой зажигались тихие звезды. Под хлопанье жилистых, крепких старческих рук плясали стройные девы, бедрами, станом и грудью своей выражая пробужденные пляской желания. Развевались их покрывала, бряцали на груди и на шее ожерелья из раковин и зубов диких зверей. Скрестив руки, позади восседающих старцев стояли, нахмурясь, чернокудрявые загорелые мужи. Они не доверяли отцам, которые каждое утро властным голосом их посылали далеко от взоров стыдливой невесты или ласк любимой жены в унылую степь, иногда на несколько дней. И плохо скрытая злоба мелькала порой на обветренных лицах у пастухов. Их жены кормили грудью таких же бронзово-смуглых голых детей. Иные варили что-то в покрытых копотью глиняных круглых горшках. Поджавши хвосты, остромордые худые собаки сновали среди драных палаток становища…

И не помню, кто из нас первый, обращаясь к другим, произнес: „Прекрасно тело дочерей человеческих, а пляска их веселит дух наш. Пусть не достаются они ни старикам, ни чернобородым мужам. Ибо девушки эти достойны лучшего ложа. Жалок обычай, скудна утварь, бедна жизнь детей человеческих. Низойдем к ним, возьмем себе дочерей их и научим от нас рожденных сынов иной жизни, не столь похожей на существованье скота“.

И многие тогда воскликнули хором: „Надоело нам бесцельно летать по эфирным синим равнинам, охранять пустоту глубокого неба, хотим жить подобно тому, как живет на земле человек!“

И тот, кого звали прежде „Зрящим хвалу“, наш вождь, сказал нам: „Все ли хотите оставить небо и жить на земле, все ли хотите взять себе в жены дочерей человеческих?“ И мы, как один, ответили: „Все!“

„Поклянитесь же в этом, дабы мне одному не быть за вас всех в ответе пред Тем, чье запрещенье мы преступаем“.

Ибо не велено было детям небес соединяться с дочерьми человека. И мы поклялись на вершине Гермона каждому взять себе в жены ту, которую он изберет.

Помню, как утром мы у колодцев напали на девушек нескольких соединенных становищ. Какой оглушительный крик поднялся над долиной Гермона! С каким громким визгом они убегали от нас по направлению к шатрам… Но разве может кролик спастись от орла? Все, кто тогда был у колодцев, попали в объятья сошедших на землю стражей небес. Все, кроме одной… Та, за которой я гнался, бежала, спасаясь, резвая и легкая, как антилопа. Быстро мелькали ее стройные ноги… Как ветер пустынь, я несся за ней, вдыхал аромат ее кос и шептал в ее порозовевшее ухо: „Не бойся, о дева, остановись! В объятья свои прими того, кто для тебя покинул теченье планет! Клянусь, что я овладею тобой!..“

Но не понимала слов тех смятенная дева и бежала, замирая от страха.

Когда же я обвил ее стан, жаром и холодом охватив все ее существо, дочь земли вскрикнула тихо и сразу повисла на моих затрепетавших руках. Закатились глаза, и стало недвижно-строгим лицо. Напрасно я, положив на траву прекрасное тело, старался вернуть в него дыхание жизни. Оболочка души была покинута ею.

Оставив на попечение подбежавших на крик старых сгорбленных женщин мертвую девушку, пошел я туда, где братья мои праздновали день своего расставания с небом. Все они уже избрали себе земных прелести полных подруг. Лишь я один остался без женщины.

Ибо умершая у меня на руках унесла с собой мою клятву.

И никого после нее не хотел я выбирать в подруги себе.

Многих женщин и дев предлагали мне братья, но от той пахло овечьим пометом, эта имела слишком широкие скулы и приплюснутый нос, третья была слишком потлива, четвертая – мала ростом, и ни одна не нравилась мне… А у братьев от жен их родились здоровые, крепкие дети, еще более привязавшие небесных стражей к земле.

Бывшие ангелы быстро рассеялись по всем странам вселенной, всюду знакомя людей с науками, ремеслами и заклинаниями. Жены и дочери человеческие добивались чести делить с ними ложе. Во всех племенах оставляли воины неба потомство себе, от всех народов принимая божественное поклонение.

Дети их стали могучими героями, превышая всех землерожденных ростом, силой и доблестью. Покинувшим небо улыбалась вечная, блаженства полная жизнь на земле.

Но Тот, кого оставили мы, нас не оставил. Трех избранных любимцев своих во главе легионов послал Он, дабы наказать нас. Ибо кто был создан для жизни духовной, не должен был себя осквернять плотским соединением с женщинами.

И была битва на земле и на небе между бывшими Стражами и теми, кто прежде считался им братьями.

До сих пор сохранили смертные воспоминания об этой войне, называя ее распрей титанов.

Те из нас, кто не был ввержен в оковы и вечное пламя, скрылись в пустынных местах, охваченные постоянным страхом и трепетом.

Сынам же стражей, исполинам и героям земли, небесный посланник Рафаэль вложил в сердца взаимную ненависть, и они, один за другим, погибли в междоусобной бойне. Все они умерли рано, и все были несчастливы. Образы их в камне и бронзе рассеяны в ваших музеях. Воспоминанье о них сохранилось в ваших сказках и мифах…

Я один не подвергся каре, хотя и отринул всякую мольбу о пощаде.

Ибо помнил я клятву соединиться с той, за которою гнался когда-то.

Текло время. Люди рождались, жили и умирали для того, чтобы вновь родиться на свет, позабыв о прежних своих существованиях.

Я же облетал вселенную, пытливо вглядываясь в каждое лицо, стараясь отгадать ту, кого когда-то сжимал в объятиях… И до сих пор не могу ее отыскать!

Смертный, скажи мне, не видел ли ты возлюбленной моей?

Когда я встречу ее, тотчас в очах ее прочту былые испуг и смятение. Вздрогнет она, но от меня не уйдет!..

Прости же, ибо я должен исчезнуть. Чувствую, что неподалеку должен кто-то родиться… Быть может, это она…»

И мелькнув серебристой одеждой и неясными очертаниями лица, как бы расплылся в лунном сиянии тот, кто не имел больше имени.

Я вышел из круга.

Из преданий Тартара

С. И. Панову

– Ты меня звал, отец? – произнес молодой бессмертный в крылатых сандалиях, представ перед грозным нахмуренным Зевсом.

– Да, Гермес, ты мне нужен – сведи эту преступную деву в Аид и скажи там Гадесу, чтоб он за ней наблюдал и ни под каким видом не выпускал обратно на землю… Эти нимфы совсем перестали чтить богов!.. Ты, кажется, улыбаешься?.. Смотри, Гермес, как бы и тебя не постиг мой гнев!..

– Нет, отец мой, смею ли я!..

– Не оправдывайся, я тебя знаю! Счастье твое, что ты мне нужен… Так ты сведешь ее в Аид. Старайся не попадаться на глаза моей супруге… Я знаю, ты станешь выпытывать по дороге у маленькой преступницы, за что постигло ее наказание. Но это бесполезно. Я уже отнял у нее дар слова… Слишком уже стали эти нимфы болтливы и очень много о себе думают… Ну а теперь поворачивайся и в точности исполни, что приказано.

Гермес подошел к провинившейся и взял ее за руку. Нимфа безропотно повиновалась. Сын Майи почувствовал только, как вздрогнула ее маленькая рука.

– До входа в Тартар можешь для скорости нести ее на руках. Не вздумай только увлекаться! – крикнул сыну в напутствие Зевс.

Привычным приемом поднял Гермес обреченную к ссылке и тут только заметил, что держит на руках почти девочку, с кротким виноватым лицом и глубокими синими глазами. Та только вздохнула и испуганно поглядела на своего провожатого, который не замедлил помчаться по воздуху.

Со свистом рассекали воздух волшебные крылья на сандалиях и шапочке бога. Высоко летели небесные путники над землею и морем. Так высоко, что маленькая нимфа жмурилась от страха. А Гермес на лету разглядывал порученную ему преступницу, доверчиво прижимавшуюся к его груди своим маленьким телом. Прикосновение ее легких рук заставляло пробегать какую-то дрожь по телу бессмертного, дрожь, которой боги подвержены наравне с людьми и не жалуются на это.

– Не вздумай увлекаться ею! – пронеслись в его памяти заключительные слова Зевса.

«Отец знал, что говорил», – подумал Гермес и несколько замедлил полет.

Под ними зеленели поля, извивались серебристые реки. К небу неслась мелодия флейты. Группы детей, заливаясь радостным смехом, беззаботно плясали и бегали по изумрудной траве. Теплый воздух был напоен ароматом цветов. На морском берегу молодые девушки, сбросив платья, играли в мяч…

Нимфа Лара открыла глаза. Взор ее встретил наклоненное к ней лицо сына Майи. И это побледневшее лицо показалось ей таким страшным, что маленькая нимфа невольно затрепетала, как птичка, и снова сомкнула свои длинные пушистые ресницы.

Ей казалось, что несший ее бог как-то сильнее прижимает ее к своей груди…

А Гермес уже спускался.

Мрачные своды Аида приняли их в свою безотрадную сень. Своды эти привыкли уже видеть сына Майи. Привыкли они к стонам теней. Стоны эти были всегда тихие, мелодичные, похожие на шелест платанов при дуновении Эвра, на звон лиры, задетой легким крылом пролетающей ласточки. И вдруг теперь пронесся такой необычный резкий сдавленный крик. Крик живого существа, выражавший испуг и страдание.

И затем все смолкло. Ни одного звука больше не донеслось из темных закоулков Тартара, куда Гермес свернул со своей обычной дороги…

Но он там пробыл недолго. Ведя за руку порученную ему нимфу, олимпиец снова показался на прямом проторенном пути, освещенном слабым светом, падавшим откуда-то сверху. Походка его становилась все увереннее и торжественнее.

Маленькая пленница покорно следовала за ним, спотыкаясь порой об острые камни. Лицо ее было испуганно. На глазах блестели слезы…

Но вот Гермес подвел ее к двойному трону, по сторонам которого красным пламенем с шипеньем горели четыре массивных светильника. На троне, увенчанном острозубой короной, сидел чернобородый повелитель Тартара. Рядом с ним, в золотисто-лиловом хитоне, расшитом алыми большими цветами, помещалась его скучающая супруга. У подножия трона, тихо ворча в полусне, дремал Цербер, трехглавый пес ада.

– Властелин, – обратился Гермес к царю подземного мира, – мой отец посылает к тебе эту преступницу и просит не выпускать ее обратно на землю.

– В чем она виновата? – почти тотчас же спросила Персефона.

– Это великая тайна, – важно произнес Гермес, как будто он знал эту тайну.

– И тебе ничего больше не белено передать мне?

– Нет, властелин, больше ничего!

– Хорошо, скажи моему брату, что желание его будет исполнено. Можешь идти.

– Передай также мой привет царственной Гере. Скажи, что ближайшей весной я собираюсь ее навестить, – добавила от себя Персефона, поправляя складки своего пышного платья.

Сын Майи сделал жест, которым хотел уверить, что не преминет исполнить поручение, и поспешно удалился.

Персефона меж тем, полулежа на черных мягких подушках, внимательно рассматривала преступницу.

– За что тебя сюда прислали? – наконец спросила она. Но маленькая нимфа молчала и на все вопросы царицы мрака отвечала только испуганным взором синих заплаканных глаз…

Не добившись от нее ответа, Персефона сказала мужу:

– Эта нимфа или нема, или чего-то боится и притворяется немою. Во всяком случае, она меня мало интересует. Я думаю, что ее можно поселить в тростнике, что растет на берегах Леты.

И маленькую нимфу поселили в тростнике.

Она скоро привыкла к своему новому помещению. Ей нравился тихий шелест высоких бледно-зеленых стеблей, над которыми не летало стрекоз. В них так удобно было прятаться, когда через Лету перебирался караван душ с этим страшным Гермесом во главе.

Чуть раздвинув камыш, она издали следила за богом с каким-то странным выражением на лице… Черные волны Леты колыхали отражение ее белоснежного тела. Светлые слезы катились из ее синих задумчивых глаз.

Нимфа плакала все чаще и чаще. Все больше времени проводила она, притаившись в камышах.

Легкие тени говорили друг другу, что она раз даже кричала среди бледно-зеленых зарослей. Но отчего – никто этого не знал…

Но вот, на удивление всех, она выплыла однажды на открытое место, и не одна, а в сопровождении двух крошечных малюток, темные головки которых мелькали над спокойною влагой.

Малютки держались вблизи от матери и подражали ее движениям. При малейшем шорохе они прятались обратно в камыши.

Нимфа Лара тщательно скрывала своих детей от всяких адских чудовищ, приходивших напиться воды и кстати поглазеть на близнецов.

И когда через черную Лету переходил с тенями бог Гермес, нимфа Лара, полуукрывшись в тростнике, указывала на него издали своим детям, как бы желая что-то сказать.

И две пары любопытных глазенок провожали сумрачного бога…

На неведомом острове

Когда Каллиник окончил свой рассказ о чудесных островах Сатиридах, на которых обитают существа, похожие на мохнатых людей, афинянин Демофонт объявил присутствующим, что он может рассказать еще более чудесную историю о стране, где ему пришлось однажды побывать. Все мы приготовились слушать, радуясь такому состязанию двух мореходцев и зная, что Демофонт плавал не менее Каллиника.

– Я был тогда молод, – начал афинянин, – и чуть не бредил далекими морскими путешествиями, но дальше Эгины и Эвбейской Халкиды не был нигде, ибо отец мой не вел заморской торговли. Однажды к нему зашел его друг, старый Ксидий, предложил рискнуть долей участия в далеком плавании. «Богач Критобул, – говорил он, – снарядил очень хороший корабль по азиатскому образцу и поручил мне выследить пути финикийской торговли за Гераклесовыми Столбами. Путь очень опасный, но обещает большие выгоды». Отец мой вложил некоторую сумму в это дело. Я же, со своей стороны, принялся умолять старика, чтобы он отпустил меня вместе с Ксидием. «Ты бранишь меня за беспутство, коришь, что я расточаю твои трудом нажитые деньги с гетерами, дай же мне случай пристроиться к делу, которое мне приятно, ибо я хочу, подобно деду, стать корабельщиком».

После долгих настойчивых просьб мой отец согласился. При благоприятных приметах снялись мы с якоря и покинули Фалерскую гавань. Цель предприятия сохранялась в тайне. Даже матросам о нем сообщили только немногое.

До Гераклесовых Столбов путь наш был весьма благополучен. Мы следовали за одним финикийским судном, которое всеми силами пыталось от нас уйти, но так как оно было очень нагружено, то это ему плохо удавалось. Однако радость наша по этому случаю была преждевременной, ибо вскоре за Гераклесовыми Столбами поднялась буря, угнавшая корабль наш в открытое море, где мы потеряли из вида финикийскую галеру. Целых десять дней носило нас по волнам, и мы стали уже опасаться жажды и голода, когда ветер неожиданно пригнал наше судно к неизвестной земле. Ксидий твердой рукой направил его в небольшую удобную бухту, которую он издалека разглядел своими зоркими, несмотря на возраст, глазами.

Наш небольшой острогрудый корабль почти вплотную пристал к отлогому берегу. Низкорослые ивы свешивались к самой воде, купая в океане свои нижние ветви. Радуясь утреннему солнцу и твердой земле, вытащили мы на песок нашу галеру и подперли ее с боков обломками весел.

Никакого признака людей не встретили взоры наши, как ни вглядывались мы в пустынное побережье. И лишь незнакомые птицы кричали нам, что мы нарушаем их покой, да стадо тюленей лежало за мысом на песчаной отмели, бросая на нас удивленные взоры. Несколько штук их тотчас же стало нашей добычей.

Небольшой ручеек журчал, вливая свои чистые струйки в сине-зеленое лоно океана.

Оставив Пампрокла и Ксидия для охраны корабля, все остальные разбились попарно и пошли оглядеть окрестность. Со мной шел Филострат.

Это был много видевший на своем веку мореходец. Он говорил, что в юности своей плавал с финикийцами и побывал в Индии. Мне человек этот был приятен, и я любил слушать его рассказы. Единственным недостатком Филострата была ненасытная алчность, которая его впоследствии и погубила.

Мы пошли прямо от берега в глубь страны, думая встретить жилища людей, где надеялись достать вина, хлеба и рыбы.

Вслед за песками начиналось болото. Небольшие деревья, подобные соснам, с длинными мягкими иглами росли на нем вперемешку с густым темно-зеленым тростником. В иных местах вода и грязь была выше колена.

Большой зверь, похожий на сфинкса или водяную нильскую лошадь, с гневным пыхтеньем бросился из-под наших ног, обдав нас тиной и брызгами грязи.

Он скрылся из глаз так же быстро, как появился. А мы продолжали путь наш, пока не подошли к холмам, песчаные склоны которых возвышались пред нами.

Идти было трудно. Ноги наши тонули теперь в сыпучем песке. Обнаженные колени царапал колючий кустарник.

Опираясь на копья, мы взобрались на первую холмистую гряду. Болота за ней более не было. Дальше тянулись, переплетаясь на бесплодной равнине, такие же холмистые цепи. Изредка там и сям среди поросшей вереском и ползучими растеньями почвы подымались кустарники в рост человека.

Серые куропатки огромными стаями перелетали с места на место.

– Друг мой, – обратился ко мне Филострат, – ты сам знаешь, что на биреме у нас не хватает свежего мяса. Собираясь в путь, я опоясался пращой. Эти птицы не очень пугливы, летают тихо, а подпускают весьма близко. Я думаю, мне удастся убить их несколько штук.

– Ты хорошо сказал, Филострат, – ответил я, – мне кажется, что моя помощь в этом деле окажется тебе небесполезной. С детства привык я метать камни, а потому надеюсь, что и на мою долю достанется кое-какая добыча.

Так порешив, мы набрали камней и стали спускаться в долину. Подкравшись к ближайшей стае, мы разом метнули по камню во вспугнутых птиц. Одному из нас посчастливилось перебить крыло летевшей уже куропатке. Удача окрылила наши надежды. С горячностью принялись мы гоняться за близко подпускавшими нас птицами; я заменил камни найденной тут же дубинкой, и вскоре несколько куропаток уже украшали мой пояс.

Охота завлекла нас за вторую гряду холмов, а потом и за третью. Местность между ними была очень однообразна. Все те же кустарники и тот же вереск… День уже близился к вечеру, когда мы, сильно устав, решили, что нами убито достаточно птиц и что время отправляться обратно к нашей биреме. Но тут оказалось, что мы потеряли направление и не знаем, в какую сторону идти.

Когда же мы попытались пойти наудачу, то попали в густую заросль кустарников, сквозь которую ничего не было видно.

Пробираясь этой зарослью, мы вновь подошли к какой-то песчаной гряде и решили влезть на нее, чтобы посмотреть, в какой стороне море и наша бирема. Но холм этот оказался не таким высоким, как мы ожидали: с него видны были только две окрестных долины, а другими, более высокими холмами заслонялись от наших глаз и море, и берег его, и вытянутый на мокрый песок наш просмоленный корабль.

– Смотри, Демофонт, – сказал Филострат, – за тою грядой я вижу вершину горы, очень похожую на кровлю храма. Это совсем недалеко. Оттуда мы легко разглядим, куда нам нужно идти.

– Так, – отвечал я, – но знай, Филострат, скоро наступит ночь, засветло нам не добраться до нашей биремы. Кроме того, не лучше ли нам поискать где-нибудь свежей воды, ибо я умираю от жажды.

– Поверь мне, Демофонт, что и я изнемогаю по той же причине, но двигаясь, мы скорее найдем то, чего нам не хватает.

Я послушался Филострата, и мы пошли по тому направлению, где он заметил подобную кровле вершину.

По мере того, как мы к ней приближались, к цепким кустам равнины стали присоединяться новые, нам неизвестные, деревья. За следующей горною цепью мы заметили большее плодородие почвы, которая становилась красно-бурой. Деревья были выше, гуще и красивее. Среди них я узнал в надвигавшихся сумерках кипарис, миндаль и гранату. В густой чаще нам несколько раз попадались поросшие мхом и сорной травой колонны и плиты развалин.

Небольшая звериная тропа, по которой мы шли, становилась все шире и сменилась наконец сильно заросшей мощенной камнем дорогой. Идя по ней вдоль разрушенных стен и пустых, с обвалившейся крышей домов, мы вышли на главную площадь пустынного древнего города. К площади этой со всех сторон сходились молчаливые мертвые улицы.

То, что мы считали вершиной горы, оказалось огромным зданием, сложенным из больших каменных глыб. Кусты и травы качались над плоскою кровлей; фронтон же был наполовину разрушен.

Мы подошли к высокому зданию и невольно остановились.

По всей вероятности, это был храм. Суженный кверху, подобный египетским, вход был открыт и не имел запирающихся ворот или дверей. Одна половинка их лежала неподалеку, другой не было вовсе. По обе стороны входа, рядом с колоннами зеленого камня, стояло два бородатых приземистых идола, по моему мнению весьма безобразных.

В этом согласился со мною и Филострат.

Перед храмом стоял высокий тонкий обелиск из блестящего темно-красного камня. Постамент под ним покрыт был словами и знаками на языке, мне непонятном.

Тут наше внимание привлек шум воды. Я сказал об этом Филострату, и мы, подбежав к тому месту, увидели, что из пролома стены одного небольшого здания тонкою струйкой бежит, упадая в круглый бассейн, ключевая вода.

Поочередно мы напились холодной влаги, не забыв совершить из моей дорожной шляпы возлияние местным богам, равно как и Гермесу, покровителю мореходов и путешественников.

– Очевидно, мы находимся, – произнес Филострат, – на одном из островов, где поселились когда-то гонимые Роком остатки народа атлантов. О них говорили мне финикияне. Племя это теперь совершенно исчезло с лона Земли.

Мы стояли неподвижно, пораженные видом странного здания, и вечерний ветер слабо шелестел вокруг нас среди высокой травы, поднявшейся между истертых плит мостовой.

Солнце совсем уже садилось. Последние лучи его облили багряным светом заброшенный храм, и стоящий перед нами обелиск казался покрытым горячею кровью. Тихо вдали прокричала несколько раз какая-то птица.

Время было думать о ночлеге. Мы хотели было войти в то здание, откуда вытекала вода. Филострат вступил туда первым, но тотчас же выскочил вон, говоря, что его чуть не укусила змея.

– Здесь нет людей, Демофонт. Это место покинуто ими. Здесь живут одни только звери да гады… Но, быть может, в этих местах найдется что-либо ценное, могущее нам пригодиться, – добавил немного погодя Филострат, никогда не упускавший случая поживиться.

Мы пошли обратно по направлению к храму.

Неподалеку от нас из тесного проулка выскочила молодая лань и, простучав копытцами по каменным плитам, промелькнула мимо идолов, охранявших врата. Следом за первой промчались другие две лани.

– Если там чувствуют себя безопасными столь пугливые обыкновенно животные, то и мы, думается мне, найдем в этом здании верное убежище, а может быть, и богатство, – задумчиво произнес мой товарищ, и я не мог с ним не согласиться.

Ступени входа были из мрамора. Они потрескались, поросли ярко-зеленым пушистым мхом, и лишь небольшая площадка средь этого мха замыкала собою тропинки, проложенные легкими копытами ланей.

Мы вступили в преддверие храма. Сквозь уходившие в сумрак портала колонны виднелся заросший деревьями внутренний двор.

Среди кипарисов еще раз мелькнула стройная лань.

Неизвестные нам изображения богов возвышались вправо и влево между колоннами. Мужские торсы с рыбьими хвостами стояли рядом с изваяниями гигантских коронованных змей. Лишь одно изображение показалось нам немного знакомым. Оно сделано было из темного камня и походило фигурой своей на Эфесскую Артемиду, отличаясь от последней густой, в мелких завитках, опускавшейся до грудей волнистой черной бородою и золотыми кольцами в ушах.

Недалеко от этой статуи была незапертая бронзовая дверь, вся покрытая выпуклыми украшениями. Мы вошли в нее и очутились в небольшом, но высоком покое. Легкий слой мелкого песка покрывал мраморный пол. В углу его нанесло целую кучу. В маленькое оконце под кровлей видно было потемневшее небо, на котором одна за другою зажигались бледные звезды.

Помещение это показалось нам вполне удобным, чтобы переночевать, и мы решили остаться там на ночлег. Двери мы заперли на позеленевший засов и опустились на разостланный плащ Филострата. Нескольких из убитых нами птиц мы, за неимением топлива, съели сырыми…

Завернувшись с головою в складки гиматиев, мы собирались уже заснуть, как в храме послышался сильный хохот, заставивший нас приподняться и прислушаться.

Хохот переходил по временам в плач, похожий на детский.

– Это, вероятно, большая сова, птица Афины, – произнес Филострат, чтобы успокоить меня и себя. Но это ему плохо удалось.

– О Филострат, – сказал я ему, – в нашей прекрасной Элладе много раз слышал я крик птицы Паллады. Но мне кажется, что этот хохот не принадлежит сове. Скорее, это кричит душа какого-нибудь здешнего жителя, заключенная в тело животного, вроде большой ливийской собаки.

– Не говори глупостей и не повторяй бабьих сказок, – отвечал мой товарищ, – это сова; но, подобно тому как люди в разных странах отличаются по языку и по произношению, так могут отличаться криком своим звери и птицы.

Филострат учился когда-то у философов и хвастался порою, что не верит в богов.

Поговорив еще немного, мы постарались не обращать больше внимания на хохот и стали дремать. Усталость победила страх, и мы вскоре заснули.

Мне снилось, что я хожу один среди покоев того же самого храма. Страшные и причудливые изваяния глядели из ниш, сверкая глазами. Все они были богато украшены коронами, яркими перьями и ожерельями из разноцветных камней. Все эти идолы были живыми. Их широко раздутые ноздри жадно вдыхали благовония, подымавшиеся с медных курильниц. Грозно вращались налитые кровью глаза; острые зубы белели из-под широких, алою краской окрашенных уст… Я чувствовал робость и желание вернуться, но какая-то непреодолимая сила влекла меня вперед мимо вереницы идолов с колыхавшимися черными намасленными животами…

Перейдя через двор, заросший цветущими гранатовыми деревьями, я вошел в освещенный покой, где на высоком троне из прозрачного красного камня сидела неодетая богиня в венце из семи звезд. Руками она сжимала собственную грудь, и две белых тонких струи били двумя фонтанами в круглый бассейн, откуда безобразные, на животных похожие, боги лакали длинными красными языками, давя и толкая друг друга.

В ногах ее лежал зверь, похожий на большого ливийского леопарда. Порою он шевелил головой и грозно рычал.

При виде меня богиня поднялась с трона и, выпрямившись во весь свой нечеловеческий рост, протянула ко мне красивые сильные руки. Она стояла на своем леопарде, который испускал теперь протяжное радостное мяуканье. Я заметил, как тонка была ее талия, как белы были ее стройные ноги, как блестели алмазные ожерелья на ее высокой груди.

Алые уста богини разверзлись, и она произнесла:

– Я рада человеку, ибо давно уже не видала живых. Подойди сюда, сын мой!

Невидимая сила подтолкнула меня к подножью престола. Как ребенка, подхватила меня богиня, снова села на трон и посадила к себе на колени. Сильные руки ее мучительно больно стали меня прижимать к твердой, как мрамор, груди.

Я пробовал сопротивляться, но та, кто держала меня, склонясь мне к лицу, тихо сказала:

– Не пытайся бежать; мой «маргиора» догонит тебя всюду. Он проворный и верный слуга. Не так ли? – сказала она, толкнув ногою животное. Зверь отвечал ей сдавленным, но грозным рыком.

Не помня себя от боли и страха, я застонал…

Чья-то сильная рука стала трясти меня за плечо. Я открыл глаза. При лунном свете, наполнявшем сквозь небольшую щель наш покой, моим глазам явился подползший ко мне Филострат. Он тормошил меня, стараясь разбудить.

– Ради богов, не стони! – прошептал он. – Если дорога тебе жизнь, притаись! Слышишь ты это рычание?

Действительно, через несколько мгновений грозное мяуканье, смешанное с ревом, долетело до моих ушей и заставило меня содрогнуться.

– Это кричит зверь вроде льва, его зовут андрофаг – пожиратель людей; у него четыре ряда зубов и хвост как у скорпиона. Когда я был в Индии, я слышал это рычание, – шептал мне Филострат.

Легкие, еле слышные шаги зашуршали у самых дверей. Раздалось чье-то фырканье и леденящее кровь рыканье. Мы с Филостратом замерли, припавши к земле, схватившись за копья… Послышалось царапанье чьих-то острых когтей по металлическим украшениям двери. Мы трепетали, опасаясь, что она сорвется с петель…

Но вот царапанье смолкло, раздался страшный потрясающий воздух рев, потом еще рев, но уже в отдалении. Мы облегченно вздохнули. Грозное рыканье повторилось еще несколько раз, но уже вне храма. Мы попробовали еще раз заснуть, но это удавалось нам плохо. Ночь казалась нам неимоверно долгой. В ушах стояли крики о помощи, стоны, хохот и страшное мяуканье чудовища…

Лишь под утро мы уснули как следует.

Солнце стояло уже довольно высоко, когда Филострат и я пробудились. Все страхи наши исчезли вместе с ночной темнотой и казались пустыми сновидениями.

Взявшись за копья, мы осторожно приотворили дверь. Храм, насколько хватало глаз, был пуст. При дневном свете он казался меньше и не производил такого сильного впечатления, как в сумраке. Двор был залит золотыми солнечными лучами. Птицы весело щебетали, прыгая по веткам деревьев; где-то неподалеку слышалось блеянье дикой козы; на кровле ворковали белые голуби. Боги, стоявшие между колонн, были сделаны очень грубо и окрашены в яркие когда-то цвета. Зубов ни у кого не было видно. Широкие пурпуровые уста хранили спокойную самодовольную улыбку. Плоские руки сложены были на толстых животах, куда спускались с шеи золотые и медные украшения и амулеты.