Текст книги "На берегах Ярыни"

Автор книги: Александр Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Там ожидал его янтарный, несколько протертый предшественником, освободившийся трон. В хрустальные окна видно было, как тычутся в них мордами морские острорылые осетры и моргающие глазами белуги, проплывают мимо могучие большеголовые киты и всякая мелкая рыба, мелькая разноцветными пятнами и блистающими золотом плавательными перьями…

К новому властелину привели толпу царевен, дочерей бывшего, низложенного царя, и предложили выбрать из них супругу. Все они были замечательно хороши и похожи друг на друга. Тогда новый Морской Царь, чтобы не обидеть ни одной, объявил под рукоплесканье придворных, что ему одинаково нравится каждая из сестер и он берет себе всех. "Чем они хуже русалок", – пронеслось в голове Водяного. Эта мысль так понравилась бывшему повелителю Ярыни, что он решил ознаменовать ее пиром…

Отдан приказ, и принесенные во мгновение ока столы уже ломятся от обильно на них расставленных яств. Большие серебряные блюда вмещают в себе все, что рождает море, и все, что опускают на дно в виде дани проезжающие мимо мореходы. Нет недостатка ни в блинах, ни в пирогах с вязигой и осетриной, ни в розлитых в золотые сулеи и хрустальные кувшины заморских благоухающих винах. Морской зверь, стоящий на задних ластах, передними перебирает проворно, как искусный гусляр, блестящие струны подвешенных ему на грудь из черного дерева сделанных гусель. Морские царевны-невесты, по приказу своего повелителя, пляшут пред ним веселые танцы, а затем и он сам, выпив, сколько можно было вместить, заморских, горячащих сердце напитков, пускается в пляс.

Сперва он пляшет, как подобает царю, с важной осанкой, перебирая на месте ногами и грациозно забрасывая их одну за другую. Но ему хочется более быстрого пляса, а морской зверь не умеет так же проворно перебирать звонко поющие струны, как это делают люди. Один из придворных, с головою, похожей на стерляжью, шепотом, почтительно согнув гибкую спину, докладывает царю, что младшая царевна хорошо играет на арфе. Тогда новый царь велит прогнать, набив ему шею, ластоногого гусляра и требует, чтобы царевна показала свое искусство.

По-заморски присев пред властелином, юная царевна, блестя нашитой на платье чешуей и томно улыбаясь, приказывает принести свой инструмент и начинает играть. Водяной Царь вновь пускается в пляс. Теперь танец быстрый, и венценосный плясун может гораздо скорее взмахивать своими ногами. Но, ах, одна из них больно ударилась обо что-то, и морской повелитель очнулся от своих сказочных грез прежним простым водяным из Ярыни. Пальцами ноги ткнул он во сне лежащего рядом дубового идола и в свою очередь пробудил последнего от сладкой дремоты.

– Что с гобою, друг мой? – кротко, но не без достоинства, безмолвно спросил Водяника низринутый бог.

– А то, что ты вечно приносишь несчастье, – сердитым голосом, держась за перепончатые ноги, пробурчал Водяной. – Едва лишь я, во сне, коснулся тебя, как прекрасный сон мой, где я был царем в подводном дворце на дне Варяжского моря, разлетелся и скрылся неизвестно куда. Я же, подобно тебе, оказался лишенным престола.

– Я тоже во сне, от которого ты так неожиданно меня пробудил, был царем. Я занимал прежний трон мой за облаками. Надевая рубашку из перьев, обращался я в орла и, летая над землей, смотрел, как ведут себя люди и полубоги. Когда же затем я воротился в чертог свой, главная жена – дожденосная царственная Мокошь, утирая слезы ревности расшитым дубовыми листьями подолом, стала меня упрекать за то, что я гонялся будто бы за превратившейся в лебедь морского царевной. Я говорил ей, что она ошибается, но Мокошь (она всегда была очень сварлива) вспыхнула гневом и бросила в меня снятым с ноги сапогом, который больно ударил мне в бок. И я проснулся как раз в тот самый миг, когда в горницу нашу вбежала в испуге моя любимая дочь, золотокудрая, розоликая Зарница. Выходит, что я был разбужен тобою, быть может, не от столь веселого, как твой, но не менее приятного сна… Ах, если бы он воротился!..

Исчерпав таким образом вопрос и не сочтя нужным ссориться и продолжать разговор, оба собеседника вновь задремали.

Тихие и почти беззвучные речи их не беспокоили спавшего неподалеку, тоже зарывшись в ил, "Тяни за ногу". Он видел во сне, что подходит к болотной трясине и оттуда навстречу ему вылезают, кланяясь в пояс, грязно-зеленые бесенята.

– Здравствуйте, дяденька Петр Анкудиныч, – говорят они почтительно. – Давненько нас не навещали. Все тетеньки очень вас заждавшись. А тетенька Настасья, что пела при вас прошлый раз, даже обижаются. Что это, мол, они к нам глаз не кажут?… Пожалуйте, дяденька, мы это окно обойдем, а там у нас за кустами лаз есть.

И, раздвигая проворно перед чернобородым кусты, провожают его большие, на собак и котов похожие бесенята, прыгают, теснясь, под ногами сходные с лягушками маленькие. В открытую черную дыру, как в погреб, спустился "Тяни за ногу" и вошел в просторную освещенную голубыми болотными огоньками горницу с набросанным на полу от грязи тростником. Завидев чернобородого, поднялся с замшенной табуретки главный Болотник.

– А, Петр Анкудиныч! Наше вам с кисточкой! Наконец-то к нам пожаловали! Посылать даже собирался за вами, да боялся, что ваш аспид пронюхает и вас не пустит. Должон, думаю, сам догадаться, что его ждут. А вы легки на помине. Очень приятно! – И Главный Болотник "подержался" даже "за ручку" с чернобородым. – Я вас, видите ли, пригласить хотел на службу. Надсмотрщик нам нужен за бесенятами, а то избаловались больно, негодники! Лезут туды-сюды, куды не велено, и пропадают. Одни волки сколько их перелопали! Так я и придумал, чтобы за самыми маленькими старшие смотрели, а вы – старшими командовали бы. Вроде как бы моей правой рукой были вы… А положение вам такое будет: первым долгом из моих болотниц одна вам в жены; помещение – сами выберете. У нас грязновато, но бесенят у вас на посылках много будет. Они вашей бабе и пол травой выстлать помогут, и молока летом в стаде надоят, и ягод наберут, и яиц свеженьких из гнезд достанут… Огня только разводить у нас не полагается… Впрочем, и в реке у вас ведь то же самое было, чтобы без огня… Так по рукам, Петр Анкудиныч?

И чернобородый хлопнул во сне по рукам с главным Болотником, с виду похожим на Водяного, но только коричневато-зеленоватого цвета и гораздо более грязным.

4

Домовой зарецкого мужика Ипата Савельева был вполне доволен хозяином хаты, в которой обитал. Можно было бы сказать – жил с ним душа в душу, если бы Ипат не сомневался несколько в существовании души у своего домашнего покровителя.

Домовой был, по природе своей, добрый малый, хотя, подобно Савельеву, любил иногда полениться. Лошади стояли у них нечищеными по целым неделям; соседняя ведьма Аниска, пользуясь беспечностью оберегателя Ипатова добра, пробиралась порой в хлев и выдаивала коров.

В одну темную февральскую ночь на двор к крестьянину чуть было не забралась Коровья Смерть, с явно недобрыми намерениями. По счастью, одна из собак Савельева, почуяв беду, громко залаяла, и заспанный Домовой успел вовремя выскочить и прогнать злую старуху. Ему удалось настигнуть бесовку, когда та, перелезая через огородный плетень, зацепилась за один из кольев грязною юбкой. Сильным ударом в затылок Домовой сшиб ее в снег по ту сторону изгороди и не без удовольствия смотрел, как непрошеная гостья потом убегала, быстро перебирая коровьими своими ногами…

Не слишком ревностно охранял Домовой и огород, хотя и оттуда случалось ему выпугивать в летние и осенние месяцы деревенских мальчишек. Зато он строго следил, чтобы хорьки и ласки не душили кур и цыплят. Изредка мел даже двор и прибирал навоз. Характера вообще был смирного, поведения трезвого и довольствовался малым.

– То ись не Домовой у меня, а клад! – говаривал, бывало, под пьяную руку нетребовательный Ипат Савельев соседям своим во время какого-нибудь деревенского празднества.

Не раз даже и переманить пытались у него Домового завистливые люди, но покровитель Ипатова хозяйства был тверд и на посулы не соблазнялся.

Однажды, в самом начале февраля, когда небо чуть-чуть только начинало светлеть, а семья Ипата Савельева еще храпела на всю избу, Домовой отправился на свой утренний дозор.

На дворе все было спокойно.

Но когда верный сторож савельевского добра вошел в хлев, там сидела на корточках голая ведьма Аниска и доила пеструю корову. Заслышав легкий шорох шагов, она вскочила, оглянулась и, при виде домового, звонко рассмеялась.

– Ага, сам пожаловал! Что так рано проснулся? – как ни в чем не бывало спросила она.

Анисью на деревне далеко не все признавали за ведьму. Большинство считало ее обыкновенной молоденькой разбитною бабенкой, очень бойкой на язык и не вполне чистой на руку солдаткой.

Беззаботный смех ее озадачил Домового. Он даже попятился.

– Ты как сюда попала? – спросил он несколько смущенным голосом.

Домовой был от природы несколько застенчив, и его смущение, при виде неодетой Аниски, было вполне понятно.

– Глуп ты, как я вижу! Не знаешь разве, что мы, ведьмы, во всякую дыру пролезть можем. Тебе бы лешим быть, а не домовым… Пас вы себе зайцев, право, да лес караулил…

Домовой обиделся на такую речь и решил, в свою очередь, сказать что-либо неприятное Аниске.

– Ты зачем чужое молоко выдаиваешь? Я тебе вот наломаю бока!

– Мне-то? – И ведьма опять рассмеялась и лукаво посмотрела на Домового. – Ну где тебе, старому хрену, со мной совладать?!

– Вот я тебе покажу, какой я старый хрен!

Быстрым прыжком, какого трудно было ожидать от его почтенного возраста, предприимчивый дедушка оказался возле Аниски. Не успела та отскочить, как сильные волосатые руки схватили ее под мышки, а нагая спина ведьмы почувствовала прикосновение мохнатого тела Домового.

Хотя Аниска и была натерта жирною волшебною мазью, помогавшею ей перекидываться сорокой, крысой или жабой, все ее попытки вы скользнуть из объятий пылкого старика оказались неудачными. Упорная, молчаливая борьба показала ведьме, что мохнатый дедушка гораздо сильнее ее. Схваченная сзади, она вынуждена была упасть на колени, чувствуя, что еще немного, и противник ее восторжествует победу. Аниска решила тогда прибегнуть к хитрости.

– Не вали ты меня, голубчик, в навоз! Стыдно ведь мне потом с замаранной спиной будет по селу бежать… Ты хоть соломки или сена подстели! – жалобным голосом взмолилась она.

Доверившись примирительным нотам голоса противницы, Домовой несколько ослабил тиски своих рук и на ухо пропыхтел ей:

– А уважишь?

– Уж так уважу, что… сам увидишь. Я и на ноги подыматься не буду, подстели только чего-нибудь!

Не сходя с места (так как он не вполне доверял Аниске), Домовой выпрямился во весь рост и стал тянуть вниз настланную над скотом для тепла на жердях солому. Не успел он надергать и охапки, как стоявшая на четвереньках Аниска быстро перекувырнулась несколько раз через голову и, приняв после этого вид сороки, полетела затем в окно, где слабо брезжило сероватое предрассветное небо.

С разинутым ртом и с удивлением на лице смотрел ей вслед обманутый Домовой. Бросив затем гневным движением наземь солому, раздосадованный старик прыгнул наконец в погоню за беглянкой, но задержавшаяся в маленьком узком окне лукавая птица качнула насмешливо длинным черным хвостом, обернулась назад головой и в тот миг, когда враг вновь был готов овладеть ею, вспорхнула и скрылась из виду…

В хлеву стало совсем тихо. Слышно было только, как пережевывают свою жвачку коровы. Почесывая затылок, Домовой вышел на двор. Собака Жучка выползла из конуры и помахала ему хвостом. Но потерпевший неудачу старик решительным шагом прошел в избу и спустился в подполье.

Там, притаясь в уголку, просидел несчастливец весь день. Непрестанно вспоминалось ему упругое горячее тело сопротивлявшейся ведьмы и ее белая спина, мерцавшая в темноте коровьего хлева. Звонкий хохот Аниски не выходил из ушей.

В ночь на 5 февраля в трубе Ипатовой избы кто-то завозился, пища и хлопая невидимыми крыльями. Чуткий Домовой проснулся, вылез из-за печки и принялся за дознание. Он не любил, когда его беспокоили, а потому был мрачен.

– Кто там? Чего надо? – недовольно проворчал он, просунув голову в отверстие печи.

– Это я, дяденька. Пусти погреться! – послышался в ответ писк, сопровождаемый беспокойным царапаньем.

– Да кто ты-то? Чего незваный в избу лезешь? Здесь уже занято…

– А я и сам, дяденька, хорошо не знаю, кто я. Говорят, вроде будто кикиморы. Пусти погреться! Нас сейчас только из пекла выпустили. Страсть холодно с непривычки! Пусти!..

– Да, как же, так сейчас и пущу! Жди!.. Говорят тебе, что занято. Знаю я вашего брата. По голосу – страсть смирный, а пусти его – сейчас горшки переколотить, весь дом переполошить, а я за вас отвечай… Сказано – не пущу! Проваливай!

– Ишь ты какой строгий! А небось ведьме Аниске не посмел бы так сказать!.. Знаем мы вас, строгих-то!

В трубе кто-то засмеялся тоненьким голоском, и все стихло. Домовой смутился. Он действительно был неравнодушен к молоденькой ведьме Аниске и уже не раз караулил ее по утрам в коровьем хлеву, надеясь поймать ее, когда она примется выдаивать молоко.

Старик выглянул в окно и подумал, что теперь самое время идти караулить Анисью. Решительным шагом направившись к выходу, он сдернул мимоходом тулуп, которым покрывался старший мальчишка Ипата. Запечный дедушка сделал это вовсе не по злобе, а так, чтобы паренек почувствовал, что есть в доме сила, которую следует иной раз уважить.

Пройдя сени, Домовой вышел во двор. Напавший за ночь снежок слегка захрустел под его чуть слышными шагами.

В хлеву не было никого. Домовой забился в угол и ждал. Все кругом было тихо…

Но вот в другом углу завозились, подрались и побежали по хлеву крысы. Все они щипали и преследовали одну из своих товарок. Домовой хотел было пугнуть их, как вдруг обижаемая крыса кувырнулась через голову, и посредине хлева неожиданно очутилась Аниска. Длинные черные волосы ее были разбросаны по нагим плечам и спине. Ведьма топнула ногою на убегавших испуганно крыс и медленно направилась к коровам.

Тут чьи-то мохнатые руки неожиданно охватили ее сзади, и так крепко, что Анисья не в силах была вырваться.

– Попалась, голубушка! – прохрипел Домовой, и его мягкая борода защекотала шею пойманной ведьмы.

– Ах ты, старый пес!.. Как ведь неслышно подкрался-то!..

Но Домовой не отставал…

Аниска была настроена весьма мрачно. Ей очень нравилось молоко Ипатовых коров, но и сама она, на свое несчастье, слишком понравилась ипатовскому Домовому, который каждую ночь караулил ее, то спрятавшись в овсяной соломе, то притаясь в темном углу хлева. Непрошеные ласки его были для молодой ведьмы прямо противны.

Анисья гордилась тем, что к ней два раза уже прилетал Огненный Змей, и на Домового поэтому смотрела несколько свысока, во всяком случае предпочитая ему деревенских парней, ничуть не боявшихся слухов, ходивших про Анисью.

"Эка важность, что ее верхом на свинье видали! Мало ли кто на ком ездит!.. Да и врут, поди", – говорили они.

Хотя недавний знакомый молодой ведьмы, Огненный Змей, и обещался научить ее, как доить чужих коров, не выходя из дому, но обещания своего еще не сдержал, и Аниске приходилось или иметь дело с Домовым, или воздерживаться от посещения охраняемых им коров.

Она избрала последнее, чем и ввела в сильную тоску упорно караулившего ее старика.

Оберегатель ипатьевского двора похудел, облез, стал какой-то лохматый, и только глаза его стали еще ярче светиться в темноте. Жена Ипата, увидевши раз в сарае два горящих зеленоватым светом зрачка, опрометью выскочила оттуда и долго не могла опомниться от страха.

Домовой стал беспокойным и раздражительным…

Между тем солнышко стало подогревать снег. Из лесу доносилось порою чуфырканье разгорячившихся косачей; наступил первый месяц весны. Весь этот месяц Домовой с досады мучил коров, просиживая ночи во хлеву, заезжал лошадей и путал им гривы.

Тридцатого марта он окончательно взбесился. Ночью он душил не только жену Ипата Савельева, но и самого Ипата. Разбил пару чашей, опрокинул все горшки с молоком, поймал и безжалостно избил кошку на крыше. Пойманная так неистово кричала, что перебудила всех в доме и заставила мальчишек выйти на двор. Домовой, отпустив кошку, успел подкатиться одному из них под ноги. Паренек полетел с крыльца и сильно расшибся. Перепуганное семейство Ипата заперлось в избе в ожидании событий. Взбесившийся Домовой, позабыв свои возраст и важность, вихрем носился в предрассветном сумраке по двору и больно укусил подвернувшуюся ему собаку. Ипат видел в окно, как та завизжала и спряталась в конуру.

Затем Домовой направился, вероятно, в курятник, ибо оттуда послышалось вдруг такое кудахтанье, что жена Ипата не выдержала и, схватив кочергу, бросилась с воинственным криком туда же. Тщетно удерживал ее супруг. Он видел в окно, как разъяренная баба, махая кочергой, скрылась в курятнике, из которого послышалась ее звонкая неистовая ругань.

Затем дверь в курятник снова распахнулась настежь, и Савельев увидел, как что-то, словно мохнатый клубок, прокатилось оттуда по направлению к воротам.

Минуту спустя на пороге появилась раскрасневшаяся хозяйка, очевидно, выдержавшая нешуточную борьбу. Лицо ее было несколько растерянно, повойник сбит на сторону, кофта расстегнулась, но рука по-прежнему сжимала заметно погнувшуюся кочергу…

Что она видела в курятнике и как выгнала взбесившегося Домового, этого баба рассказать не умела или не хотела. Кажется, она била врага не только кочергой, но и висевшим в курятнике на веревочке камнем, который называется куричьим богом. Во всяком случае Домовой окончательно покинул избу и двор Ипата Савельева…

Пьяный мужик Микита, возвращавшийся под утро из города, рассказывал, будто видел недалеко от околицы бегущего на четвереньках нечистого с высунутым на четверть аршина красным языком.

Микита хвастался даже, что он успел огреть кнутом эту нежить, но ему никто не поверил.

5

Под пенье жаворонков неслышными стопами шла по еще влажному лону земли царевна Весна. Под лёгкими ногами ее пробивалась сочная зеленая травка и вырастали первые цветы. Радуясь им, улыбалась богиня, и от счастливой улыбки ее распускались белым цветом вишни с черешнями, сильнее благоухали темные и светлые фиалки. Сперва робко, затем всё смелее и громче запел ставший когда-то ради прекрасной богини серенькой птичкой певец Весны Соловей. Зашумели первой листвой, шепчась меж собою, деревья. Все мелкие твари, букашки, мухи, жуки, спавшие долгую зиму в тёмных дуплах и под корою деревьев, пробуждались после долгого сна и выползали поклониться богине. Вышли к ней навстречу и вылезшие из прудовой тины лягушки. Но, увидя шедшего перед Весною, с важным видом, на длинных красных ногах чёрно-белого аиста, с кваканьем стали спасаться в еще не покрытую зеленую ряскою воду. Звонко рассмеялась богиня, а под ее смех зажужжали весело пчелы над расцветшим орешником, загудели мохнатые шмели, привлечённые нежным ароматом венка из бело-розовых цветов яблони на челе у бессмертной. Аист же шел торжественным шагом, не обращая внимания ни на жуков, ни на лягушек. И деревья шептали друг другу: «Это он вы вел нам из подземного царства Весну…»

Отпраздновавшая незадолго перед тем именины свои, болтливая Сорока (подозрительного происхождения летунья), от которой ничто не укроется, которая все знает и все видит, успела уже потихоньку рассказать здесь и там, что Аист – принявший вид птицы юный бог, который победил недавно богиню зимы и пробудил от долгого сна, в плену у царя чародея, юную деву – Весну.

– Теперь он идет около неё длинноногого птицей, ранее бегал он некогда по земле златорогим оленем, а потом, может быть, увидим его в другом каком-нибудь образе, – болтала сорока. – Все боги, как и Мать Земля, переменяют время от времени вид. Таков их закон…

Но не хотели дальше слушать болтунью деревья. Они жадно ловили каждый шаг богини, каждый взгляд ее, каждую улыбку. И от этих улыбок расцветали, одна за другой, стройные рябины, ветвистые черемухи и нежным, белым пухом покрывались кусты колючего терна.

Прошла Весна над покрывшимися уже ярко-зеленой травкой бугорками кладбища и, склонив голову свою, посыпала звёздочками розовых, лиловых, желтых и белых цветов могилы усопших.

И, заметив тот многокрасочно-яркий покров, люди сказали: "Вот пришла Радуница отпустить из темных гробов заключенные там души".

А царевна простерла руки свои над бугорками могил и тихо-тихо прошептала одной только ей известное слово, услышав которое души умерших покинули недра земли. Вместе с лиловыми, желтыми, белыми и голубыми цветами радостно вышли наружу дотоле там заключенные скорбные души и легкими бабочками и мотыльками, кружась под дыханием ветра, полетели навестить родные поля, огороды, хаты и оставшихся там близких людей…

Наступал вечер. Смолкли певчие птицы. Скрылся куда-то, вместе с закатившимся солнцем, задумчивый Аист. Царевна Весна шла теперь одна, роняя цветы и пробуждая к жизни поле и лес. Громким переливчатым хором стонали от счастья в прудах и болотах лягушки…

Вместе с туманом вышли из рек и озер и побежали, смеясь и аукаясь, по влажным лугам простоволосые русалки. Они радовались, пели и кричали, что скоро наступит их "русалья неделя". Хлопаньем в ладоши спугнули водные девы длинноухого зайца, всполошили сонных уток В прибрежных кустах и мчались с визгом и хохотом, празднуя освобождение от зимнего сна…

Высунулся, при свете месяца, по пояс из своих владений, голый и толстый, увенчаный осокою Донный Владыка. Он гукал, кричал, подражая выпи, и хлопал ладонью по поверхности вод.

В лесу гоготал, как пьяный мужик, и перекликался с ушастым филином мохнатый, с виду суровый и мрачный Лесовик. Он действительно опьянел от запаха цветущей черемухи и поры вался ловить русалок, но те только смеялись над его зеленоватым полузвериным лицом и быстро убегали прочь, сами томимые желаньем поймать и защекотать живого человека…

Все звончее и громче неслась влюбленная песнь Соловья. Он пел:

– Из тысячелетия в тысячелетие, каждый год славлю я приход твой, прекрасная царевна Весна. Шелестя серебристо-зеленой одеждой своей, шествуешь ты по расцветшей земле, повсюду вызывая желание счастья, улыбкой своею обещая блаженство любви… Прими и мою любовь, заключенную в песне, вдохновленной тобой, о царевна-богиня. От твоих волос пахнет цветами яблонь и душистой черемухой – от твоего вечно юного тела; дыхание же уст – благовоние распустившихся ландышей!.. Улыбнись мне, покинувшему ради тебя человеческий вид мой, царевна Весна!

Ничего не сказала в ответ божественная дева. Внимание ее привлечено было появившейся в полумраке небес серебряной ладьей, где сидел в сверкающем шлеме и в светлом плаще прекрасный Царь Месяц.

Заливая сиянием небо и землю, обратил он томный свой взор на богиню и, склоня к ней матово-бледный свой лик, стал говорить:

– Много есть на необозримых полях черно-синих небес вечно юных звёзд в золотых и серебряных ризах с алмазными венцами на пышных волнах длинных волос. Все прекрасны они, но нет ни одной, при воде которой остановился бы, как теперь над тобой, мой челн. Венок твой из белых звезд благоухающих яблонь много прекраснее драгоценных корон небесных красавиц, царевна Весна. Сядь в этот челн, и уплывём вместо со мною в мой никому не доступный, окруженный столпами облачных башен дворец… Там мы будем счастливы вместе!..

Долго еще говорил, простирая руки свои, бледноликий Царь Месяц, в серебряной двурогой тиаре. Вся обратилась в слух, внимая его страстным мольбам, вечно юная дочь богини Земли.

Но полным негодования рокотом прервал красавца Месяца влюбленный в Весну Соловей:

– Не верь ему, дочь владыки богов! Речи его полны лжи и коварства. Взгляни на шрамы на бледном лице этого витязя в серебряном шлеме. Один из них нанесла изменнику изгнавшая его из своего терема в гневе жена, другой – твой отец – за обман, жертвой которого стала одна из прекраснейших звезд. Не верь ему, дева! Если даже в самом замке своём будет расточать он клятвы и ласки тебе, знай, что перед рассветом он все равно покинет тебя, дабы встретить среди алым золотом разгоревшихся туч розоликую Зарю, при виде которой этот бог бледнеет от страсти. Не верь ему, дочь владыки бессмертных! – закончил свою речь Соловей.

Но еще раньше, чем смолкли слова заключенного в тело маленькой птички певца, натянул свой дымчатый парус царственный Месяц, и блестящая ладья его скрылась во мгле ползущих по небу туч.

Тихо вздохнув, пошла царевна Весна в сторону черневшего леса. Взором безнадежной любви посмотрел ей вслед Соловей.

В лесу было темно. Шумели над головою деревья. Где-то поблизости немолчным рокотом трещал козодой; с дальнего болота донесся несколько раз протяжный крик журавля. На прибрежных лугах рокочущим хором стонали лягушки, заглушая заунывное пенье русалок.

В душе юной богини зашевелилась тихая грусть. "Все кругом поет от счастья, и любите, а самой мне некогда любить, – думала она. – Не эту же маленькую серую птичку, что говорит про себя, будто была человеком?"

– Ку-ку! Ку-ку! – закричала в ветвях встрепенувшаяся среди ночи кукушка. – Пусть другие птицы вьют гнезда. Я не простая пичужка! Мое изображение – в руках у самой царицы богов. Пусть другие сидят на яйцах. Я – вещая, царская птица. Мой вид когда-то принял Перун, чтобы пленить красавицу Мокошь…

«Не только люди, но и бога, объятые страстью, изменяют внешний свой вид, – подумала легконогая дочь Матери Земли. – Даже могущественный отец мой подчинен тому же закону… Кто же и когда будет суженым мне? Какой вид примет тот, кому губы мои прошепчут: "Твоя"?..”

В воздухе было душно, как перед грозою…

Вместе с другими русалками вышла в тот вечер на сушу и Горпина, радуясь, что может понежиться в серебряном блеске ясного месяца и подышать смолистым запахом берёзовых почек. То сливаясь с волнами ночного тумана, то появляясь из них, скользила она по росистой траве вдоль берегов многоводной Ярыни… Так отрадно краткое время свободы после долгого плена на вязком илистом дне, среди прошлогодней, скользкой, затонувшей с осени тины! Всю ночь до утра носилась Горпина с подругами по залитым весенним разпивом лугам, а когда стало светать, все они перебрались в густой, манящий весенними благоуханиями лес, где собирались уже проснуться и встретить веселым пением солнце недавно прилетевшие птицы…

Так приятно качаться на длинных ветвях старых дубов, грабов и прибрежных раскидистых ив. Так отрадно знать, что до Петрова дня не нужно возвращаться на илистое постылое дно мутной Ярыни!..

О, как сладко поет Соловей!..

Велика власть богини богов и людей, вечно юной лицом и телом, любящей песни, шепот страсти и поцелуи, волшебным золотым ожерельем украшенной Лады.

Вслед за весной незримо слетает она с лазурных небес и поступью бессмертных богинь идет по цветущей земле.

Непреложна воля ее. Вдохновенная свыше, от века определила Мать Леля, кому отдать любовь и царевны Весны, и самого маленького из мотыльков.

Люди и звери, гады и рыбы, птицы и насекомые, деревья, травы, даже всякая нежить и нечисть испытывают чары богини с загадочно-властной улыбкой, богини, которой самой хорошо известен и пыл исступленной любви, и горькие, в прозрачный янтарь некогда обратившиеся слезы отчаяния…

Даже сыны и внуки Сварога безропотно приемлют посланную Ладою страсть, заставляющую их бороться между собою, наносить друг другу увечья, страдать и изменять вид свой, обращаясь в зверей, птиц и смертных людей.

Сами богини, почувствовав вдруг ее приговор, покорно позволяют себя похищать и отдаются не только великим богам, но и жалкому в сравнении с ними человечьему племени. Без сопротивления, хотя иногда и со слезами, переходят они из пылких объятий потомков Солнца на брачное ложе многоголовых адских богов…

Ощущая близость ее, сильнее бьются сердца у живых, больнее ноет душа у тех, кто не имеет больше сердца.

При виде переплетающихся крыльями бабочек, разбивающихся на пары со счастливым пением птиц и обнимающих друг друга в любовном пылу смертной хваткой лягушек застонала душа русалки Горпины.

И неудержимо потянуло ее повидать еще раз того молодого парня, из-за которого лишилась она радостей жизни, того, с кем она делила некогда первую страсть, того, кто познакомил ее с мукой отчаяния.

В полумраке весенней ночи несколько раз прилетала душа погибшей к Максиму, который во сне увидал грустное бледное лицо своей бывшей возлюбленной. Горпина навещала молодого человека не с тем, чтобы пить его кровь, как это делают упыри, ила уплотнить за счет жизненных сил бывшего любовника видимую порою глазом прозрачную оболочку души.

Утонувшая девушка, являясь во сне Максиму, искала у него лишь жалости и утешения…

Но Максим, которому на роду суждены были иные объятья, невзлюбил даже сонных посещений Горпины. Чтобы избавиться от последней, парень толкнулся было к знахарке Праскухе.

– Я к тебе за советом, бабка, пришел, – сказал он последней. – Снится мне эта самая девка Горпинка, что прошлым летом утонула. Стоит будто в дверях и все плачет и есть просит… А как это мне надоело, то ты меня от нее ослобони. Получи вот двугривенный и дай мне какой ни на есть травы, чтобы она, курва, и носу ко мне показать не смела.

Двугривенный Праскуха взяла и кое-каких корешков, чтобы положить их под изголовье, тоже дала, но, оттого ли, что корешки эти плохо действовали против сновидений, оттого ли, что недолюбливавшая Максима Праскуха умышленно не желала ему помочь, Горпина продолжала все-таки сниться своему бывшему возлюбленному.

Тогда парень пошел к Аниске.

Чернобровая молодая ведьма отнеслась к Максиму с большим вниманием. Участливо расспросив его о всех подробностях посещений Горпины, чародейка улыбнулась, стараясь придать улыбке своей оттенок застенчивости, и сказала:

– Плохое ваше дело. Теперь она во сне только к вам приходит, а потом и наяву начнет шляться, и до тех пор от вас не отстанет, пока всю кровь вашу не выпьет… Напрасно вы только к Праскухе ходили да деньги ей носили. Я вас и даром от мертвячки вашей освобожу, потому вы мне очень понравились… Так вы слушайте, что я вам скажу. Горпинку эту самую от вашей хаты отучать нужно; чтобы, значат, вас там несколько ночей кряду не было… Пускай идет к другим. А вы это время у меня ночуйте. У меня она вас не увидит и не найдет. Я слово такое знаю. Только уж, пожалуйста, приходите, когда смеркнется, так чтобы на селе не знали… А то я – женщина молодая, одинокая… Мало ли что болтать станут… Да приносите с собою водки бутылочку. Я вам ее на снадобье одном настою, а вы ее после на ночь по рюмочке пить будете, чтобы дурные сны отгоняло…