Текст книги "Всадник Мёртвой Луны 005 ("Встреч неведомой будущности") (СИ)"

Автор книги: Александр Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Васильев Александр Валентинович
Всадник Мёртвой Луны 005 («Встреч неведомой будущности»)

Встреч неведомой будущности

Владислав присел на корточки, примостившись на большой, плоской поверхности огромного камня, скорей уж напоминающего грубо обработанную, неведомо кем и кода, базальтовую плиту, нежели простой валун естественного происхождения, и задумчиво смотрел на высящийся перед ним холм, по которому вверх, от остатков моста, к недавно оставленному им городу, белесыми петлями взбегала древняя дорога. В свете ясного весеннего дня башня Детинца, круто вздымающаяся над поясами стен, на фоне пепельного склона горы, сейчас смотрелась вовсе не светящимся призрачным лунным светом зловещим призраком, а лишь попросту чуть более светлого камня серой каменной колонной, заметно обветшавшей под бременем лет, и давно уж утратившей свою первозданную белоснежную чистоту. Но венчающая её корона всё также продолжала плавно проворачиваться, как бы озирая долину недобрым взглядом продольных щелей своих бойниц. И, вполне возможно, сейчас, из одной из них, на Владислава бесстрастно глядели, из-под тени глухого капюшона, слепые бельма заимствованного тела нынешнего предводителя Кольценсосцев. И от этой мысли он даже слегка содрогнулся, чуть покачнувшись на носках, и тяжесть заплечного мешка, оттягивавшего ему плечи, еле заметно колыхнулась вместе с телом, заставив его грузно обрушиться на низкие каблуки своих старых походных сапог, в которых он проделал, ещё столь недавно, весь столь долгий и ужасный путь от отчего дома до ныне несуществующей уже твердыни Чернограда.

Проваливаясь, вчера ночью, после совершенно измотавшего его разговора, в глухое забытье, Владислав имел намерение спать аж до самого до упора, с чётким осознанием того, что спешить ему, собственно, пока что особо и некуда. И что все возможные грядущие неприятности вполне могут и подождать – пока он наберётся достаточных сил, чтобы встретить их в ясном сознании хорошо отдохнувшего тела. Но ему едва дали поспать лишь несколько жалких часов до рассвета, и как только первые лучи от протаявшего далёким , закрытым изломанными вершинами восточного хребта небосклона, просочились в полуприкрытые ставни рабочей комнаты, его тут же и выбросило из сна – словно бы невидимым, но хорошо ощутимым пинком из той внутренней тьмы его сознания, в которой вокруг него плавали плохо различимые кошмары.

Вскинувшись на кровати, он тут же почувствовал, словно бы услышал, едва слышный шепот, идущий откуда-то из глубины его собственного слуха, и навевающий ему, что вот – нужно немедленно вставать, и – как можно скорее собираться в дальний, опасный путь. Он, всё же, таки не перенбрёг посещением помывочной, для чего ему пришлось, дрожа от холода, и кутая голое тело в тёплый, меховой плащ, спуститься вниз, и пройти к жилому корпусу, где он, кое-как, всё же согрел себе, в медном, лужёном котле, стылую воду. Оделся он, после помывки, уже в то, в чём пришёл, в эту проклятую страну, когда-то из своего, такого далёкого сейчас дома. Благо старая одежда была заботливо сложена Ладненьким в его дорожный сундук, перед их отъездом из Чернограда. Барахлишко было, конечно же, выношенным и достаточно ветхим, но, в данных обстоятельствах, именно тем, что нужно, дабы не вызывать лишних подозрений в случае какой нежелательной встречи.

Наскоро перекусив в кухне сушёным мясом с походными лепешками – ни сил, ни желания приготовить себе что-то горячее у него не было совершенно, он набил себе, тем же самым, что и ел на завтрак, заплечный мешок, прихваченный из комнаты. Перетащив его ко входу жилого корпуса, и оставив в коридоре, он, всё же, таки вернулся в башню – дабы ещё раз тщательно изучить карту местностей своего будущего похода.

Под конец, плюнув на предупреждения, он, всё же, перерисовал себе, графитовым стило, на чистый лист бумаги, общий набросок ожидавшего его пути, с пометками водосборов, а заодно – и найденную на обороте карты схему туннеля в горах перевала у него над головой, со зловещим названием "Паучье логово", через который ему, совершенно очевидно, ещё таки предстояло пройти, чтобы оказаться по ту стону горного кряжа.

Вернувшись в свою прежнюю комнату, в жилом корпусе, он без труда отыскал в конторке подобранную Тайноведом, для их так и не состоявшегося похода на тот берег реки, стопку бумаг – различного рода документы, долженствующие создать им благопристойную и правдоподобную легенду, на случай столкновения с дозорами белгородцев. Теперь всё это вполне могло пригодится и Владиславу, в его продвижении там, за горами. Выбрав оттуда то, что касалось именно его легенды, он, движимый внезапным побуждением, присоединил к бумагам также письма и портреты в медальонах, захваченные им, в своё время, на Корабельном острове.

В их общей с Тайноведом комнате, радом с конторкой того, стоял также и огромный, тёмного дерева, окованный железом сундук, который его прежние товарищи успели набить, почти до самого верха, собранными ими отовсюду золотыми монетами и драгоценностями. Особой необходимости в деньгах на ближайшее будущее не предвиделось, но Владислав, всё же, таки наполнил свой кошель оттуда, и – на всякий случай, прихватил также и пригоршню лежавших там вроссыпь мелких бриллиантов, рубинов и изумрудов. Хотя, безусловно, тащить с собой лишнее в пеший поход явно и не стоило. Но камни были не тяжелы – а золото, что ж, вполне возможной было бы и такое, что ему пришлось бы откупаться от встреченного дозора, или каких случайных разбойников.

Затем он облачился в свой старый доспех, в котором он, когда-то – и не так уж, впрочем, и давно, на самом-то деле, пришёл в Чёрную Крепость, надел перевязь с мечом и кинжалом, и, быстро окинув взглядом комнату, вышел из неё с чувством одновременно, и тяжкой, сосущей тоски, и – в то же время, определённого облегчения и освобождения от пережитых здесь кошмаров. Лук и колчан, он, по определённом размышлении, решил с собой, всё же, не брать. Судя по всему, ему следовало избегать вооружённых столкновений поелику возможно – полагаясь исключительно на скрытность и хитрость. А заговоренные стрелы в колчане, в случае пленения, могли рассказать о нём слишком много нежелательного. Брать же лишь простые стрелы в этот поход, судя по всему уже попросту не имело особого смысла.

Подхватив заплечный мешок он вышел наружу, и с содроганием увидел две чёрные фигуры в балахонах, с низко надвинутыми капюшонами, которые терпеливо дожидались его во дворе Детинца. Утро уже успело хорошо вступить в свои права, но даже в и свете дня эти фигуры распространяли вокруг себя тяжёлый, хорошо ощущаемый, просто непереносимый ужас. Лиц под глубокими капюшонами не было видно, но Владислав, всё же, как-то сумел почувствовать, что самого Предводителя среди них нету. При всей общности исходящего от них влияния, каждый из Кольценосцев имел, в этом воздействии, и нечто вполне личное, особенное – как бы некий свой, особый, невещественный запах, что резко отличал его ото всех остальных в их сообществе. И Владислав ясно осознавал, что ни с одним из этих ему, до сих пор, ещё не приходилось иметь дела.

Провожатые не произнесли ни слова, даже не поприветствовали его, да и он их не стал ни о чём спрашивать. Всё было предельно ясно – кто-то должен был закрыть за ним ворота крепости. Хотя.. Была ли в этом хоть малейшая необходимость, при их-то наличии в городе? Кто знает... Во всяком случае они проводили его до ворот Детница, и даже сами для него их распахнули. Видимо, к делу своего служения они относились вполне серьёзно – и уж если начали служить возможному будущему хозяину, то это у них проявлялось и вот в таких мелочах также.

Впервые за всё своё время пребывания здесь Владислав видел нижний город при свете дня. Спускаясь по плитам древней дороги, он сразу же отметил, что та гнетущая, ужасающая атмосфера, которая так поражала его здесь раньше, сейчас совершенно покинула эти древние развалины. Хижины по обоим сторонам пути были сейчас не более чем, просто уродливыми постройками, наскоро состряпанными из совершенно разнородного подручного мусора. Даже вонь и запахи гниющих отбросов, видимо, уже давно успели выветриться оттуда. Так что, под ясным светлым небом наступающего великолепного весеннего дня, вид вокруг был хоть и жалким, но, всё же, ничем особо не поражающим его обострённые до предела, всем пережитым за последние дни, внутренние чувства. Всё здесь теперь выглядело одной давно уж заброшенной, и оставленной всем живым – даже не было видно шныряющих крыс, свалкой строительного хлама.

Владислав испытал совершенно бессознательное и беспредельное облегчение, когда за ним, наконец-то, захлопнулись створки ворот нижнего укрепления, отрезав его от этих столь молчаливых, то ли сопровождающих, то ли, всё же – конвоиров. Они не обменялись ни единимым звуком даже и в самый момент расставания. Не было ни пожеланий счастливого пути, ни высказанных надежд на благополучное завершение всего дела. Замкнутость Кольценосцев была совершенно непреодолимой. Но ещё одно тяжёлое испытание ждало его внизу, у рухнувшего моста.

Даже и в свете дня река по прежнему исходила белесым, еле видимым, но, при этом, до жути удушливым туманом. Обломки моста, перегородившие русло, вполне позволяли, перепрыгивая с одного из них на другой, без особого труда преодолеть реку, не заходя в воду. Но испарения, поднимавшиеся меж камнями, действовали на его сознание почти как тот конопляный дым, которым так любили дышать, со своих жаровен в шатрах, степные кочевники. Владиславу, несколько раз за время преодоления реки, казалось, что он вот-вот попросту потеряет сознание, и тут же упадёт в воду совершенно недвижимым телом. Да и выбраться на дорогу с низины, заполненной обгоревшими стеблями жутких цветов, выжженных, при своём посещении долины, войском белгородцев, со всё ещё кружащейся головой, оказалось не так-то просто. Низины, подходившие к реке с обоих сторон, упирались вверху в обрывистые склоны, с которых спуститься вниз было бы куда как проще, чем на них взобраться, особенно же с тяжёлым грузом за плечами.

Так что, перейдя дорогу, пройдя через открытый проём в стене – с другой её стоны, и поднявшись, по обнаружившейся там тропе, над ядовитыми испарениями реки, Владислав, всё же, решил таки малость передохнуть на открывшемся ему там, наверху, большом камне с плоской вершиной.

С места, где лежал этот камень, вся долина просматривалась ясно, совершенно как на ладони. Здесь, прямо поперёк тропы, взбиравшейся по крутому каменистому склону хребта, в горы врезалась глубокая расщелина, пожалуй – даже небольшое ущелье, по дну которого, с гор, сбегал ручей, впадавший затем в реку, бежавшую посредине долины, и который, видимо, и промыл, за множество столетий, эту самую расщелину. Город располагался чуть ниже этой расщелины – на высоком холме – видимо, гигантской древней осыпи, перегородившей когда-то совершенно такую же, только гораздо более широкую, расщелину в склоне хребта по ту сторону реки. И тоже, наверняка, промытой, когда-то, потоками с гор, теперь полностью поглощавшимися водопроводами города, и питавшими, на вытоке, его рвы. Видимо эти-то воды, тоже как-то сбрасываемые, в результате, в реку по подземным проходам, и отравляли её чем-то совершенно отвратительным и ужасным. Питавшим, в частности, и цветы, произраставшие на лугах, возникших на плоских низинах, образовавшихся в устьях спускавшихся к ней этих двух боковых расщелин.

Возведенный на плоском навершии этой, поистине гигантской каменной осыпи, древний город жался к крутому, почти отвесному обрыву хребта, с которого, видимо, когда-то и произошло обрушение всех этих скалистых обломков. Плоскость этой выемки в теле горы, располагалась под небольшим углом по отношению к долине реки, и поэтому и весь город также был слегка развёрнут, лицевой стороной своей, от направления протоки реки, что отсюда, сейчас, очень хорошо просматривалось Владиславом.

Две эти расщелины образовывали тут, вместе с долиной реки, огромную крестообразную выемку в теле хребта. За этой выемкой главная долина продолжала круто уходить, всё более сужаясь, куда-то вглубь горного массива, но затем она делала резкий поворот вправо, совершенно скрываясь из вида за крутыми скалами. Так что отсюда невозможно было определить, завершается ли она там, и если завершается – то как скоро. Вдоль реки, скрывавшейся за этим поворотом, по противоположному к городу берегу, поток сопровождала древняя, когда-то мощёная серыми каменными плитами дорога, сейчас, впрочем, сильно замусоренная многочисленным осыпями – видимо за этим участком дороги не следили уже несчётное количество лет.

Владислав, сидя на корточках, и постепенно успокаивая своё дыхание, бездумно созерцал открывшийся ему вид. Солнце, всё ещё скрывавшееся за острыми пиками хребта, с противоположной стороны долины, тем не менее уже наполнило своим светом запредельную голубизну небесного свода, сиявшего сейчас над его головой совершенно нестерпимым бирюзовым оттенком. Впрочем, в долине было всё ещё достаточно прохладно, и Владислав зыбко кутал своё, столь недавно разогретое на крутом подъёме, а сейчас постепенно остывающее тело в тёплый зимний плащ.

Уткнувшись в расщелину, тропа здесь делала крутой поворот влево, и дальше взбиралась по её склону вверх весьма узкой каменной полкой, врезанной в крутой склон этой расщелины.

Владислав, рассеяно созерцая древний город напротив, начал всё яснее и яснее ощущать, где-то в самой глубине души своей, что сознание его постепенно как бы высвобождается от некоего такого, совершенно оцепенявшего его все эти последние недели тяжкого наваждения.

Там, по ту сторону реки, всё словно бы плыло в неясной, невидимой дымке, продолжая, тем не менее, оставаться, в заливающем долину рассеянном солнечном свете, видимым до самой малейшей трещинки, до самого малого камешка. Владиславу стало постепенно представляться, что там, внизу – это не просто река, поделившая меж собою две части огромной, узкой долины межгорья, но что это как бы чёткая, хорошо ощущаемая граница меж миром реальным, зримым, вещественным, и – миром совершенно зыбких, нематериальных, и – тем не менее предельно чётких, до жути, кошмаров. Словно бы всё в той, заречной части долины, было порождением чьего-то весьма могущественного и злонамеренного разума. Словно бы всё это было одним непрерывным, зыбким сновидением, в жестокие извивы которого Владислава с товарищами втянуло какой-то совершенно нечеловеческой и необоримой силой в ту роковую ночь, когда они пересекли этот, сейчас разваленный на множество каменных кусков мост. И что вот теперь – он постепенно выходит из плена этих ужасных сновидений, всё более и более погружаясь в привычную, плотную, чувственную и вещественную реальность.

Там – за рекой, всё словно бы пребывало за весьма ощутимым, хотя и совершенно невидимым гигантским хрустальным кристаллом – вроде того, что им, школярам, однажды, на занятии, посвящённом запредельному видению, показывал как-то Мастер. Как и тогда – там, за гранями этого кристалла, ему как бы виделось, как бы – всплывало, неясными очертаниями, что-то совершенно запретное, неясное, и, в то же время, до боли притягательное. Нечто, стремящееся всосать, поглотить в себя его взор, и за взором – и всё его сознание, разом выдернув его из мира живых, в мир бесплотных и неощутимых чувственно телом видений.

Ему вдруг пришло в голову то соображение, что, возможно, где-то так оно, собственно, и есть, и этот древний мост, силой какого-то невероятного ведовства, служил зримым соединением, зримым путём меж миром нормального течения времени, и тем осколком мироздания, где непрерывный поток времени давно уже обратился в свою противоположность, разлившись в раз и навсегда застывшее озеро древней, уже обратившейся в бесплотную легенду эпохи. Эпохи – как бы раз и навсегда уловленной, и выпавшей из течения времен и пространств этого мира. Эпохи, раз и навсегда обратившейся в чей-то никогда не прекращающийся, вечно длящийся кошмар.

Он почувствовал, что ото всего этого у него начинает постепенно всё больше и больше кружится голова. Тут он подумал, что, возможно в этом и заключался смысл действий того отряда, который, развалив этот мост, пробовал раз и навсегда совершенно прервать ту нить, которая связывала, столь роковым образом, эти две запредельно враждебные противоположности мироздания. И что – кто знает, возможно ему уже и не удаться больше никогда вновь вернуться в тот мир потустороннего кошмара, из которого ему удалось сейчас столь счастливо выскользнуть? Мысль эта, мимолётно промелькнувшая у него в голове, принесла ему разом и чувство резкой тревоги, и – в то же время, также и чувство внезапного, совершенно радостного облегчения.

Впрочем – ему нужно было спешить. До темноты желательно было добраться до какого-либо укрытия на ночь – хоть бы и до той каменной пещеры, которая, согласно срисованной карте, выводила дорогу по ту сторону хребта. У него в голове гнездилась мысль, что под её сводами, ему, возможно, удаться переждать грядущую ночь в относительной безопасности.

Тяжело поднявшись, Владислав начал долгий, и крайне утомительный для него, отвыкшего за последнее время от ежедневных походных нагрузок, подъём по этой узенькой полочке, левая сторона которой была, когда-то, буквально "выгрызена" прямо в крутом склоне расщелины. Полка эта следовала за всеми изгибами почти отвесного склона, и справа от её исщебленного края тут же распахивалась глубокая, полная непроглядной тени пропасть, на самом дне которой, в ясном свете дня, еле туда доходившего, время ото времени взблёскивала серебром тонкая ленточка водяного потока.

Но как ни тяжёл был для него, за последние недели сидения в городе полностью успевшего отвыкнуть от тяжёлых нагрузок, этот подъём по склону, всё же самое худшее, как оказалось, ещё ждало его впереди. В конце-концов, у самого устья расщелины, там, где она обращалась уже просто в неимоверно глубокую, узкую каменную трещину, по которой сверху струились потоки воды, от таявшего на вершинах снега, тропа уперлась в невероятно крутую, совершенно прямую лестницу, пробитую прямо в почти что отвесном склоне, и глубоко врезанную в его тело – так, что казалось, что она, как гусеница, прилипла, и – карабкается вверх в глубоком, похожем на трубу, проходе с высокими стенами, но, при этом – без всякого перекрытия сверху. И вот эта лестница-то, по которой ему пришлось затем карабкаться наверх, и оказалась для него совершенно невыносимым кошмаром.

Сначала дело пошло, вроде бы, совсем неплохо. Хотя состояние ступенек было более чем плаченым – за долгие годы они стерлись непогодой до покатости, часто бывали испещрены трещинами – иногда весьма значительными, в которых камень просто крошился под пальцами, но, в общем и целом, при ярком дневном свете, подъём по лестнице попервах не представлял столь уж большой сложности. Но по мере того, как час тянулся за часом, и Владислав начинал уставать всё более и более, он с ужасом наконец-то сообразил, что у него не будет ни малейшей возможности передохнуть до тех пор, пока он не достигнет самой верхней точки этого подъёма. Тут нельзя было скинуть заплечный мешок со спины, ни даже примоститься кое-как на корточках. Не было никаких промежуточных площадок, никаких переходов с пролёта на пролёт. Лестница всё тянулась и тянулась вверх одной, почти что отвесной линией ступеней, и конца ей всё не было видно.

Здесь можно было, конечно же, просто остановиться – и пережидать, в общем – на прямых ногах, почти стоя. Но нельзя было ни развернуться, ни примоститься поудобней. Сверху бил непрерывный полок леденящего воздуха с вершины горы, словно бы стремясь сдуть его вниз, куда его и так постоянно оттягивала тяжёлая заплечная ноша. Невзирая на этот поток, он был, под одежной, мокрый как мышь, и лишь тёплый плащ, не дающий ветру подобраться к телу, спасал его от того, чтобы простудиться насмерть . Пот тёк у него по лицу, из под натянутого на голову капюшона, и он постоянно утирал его рукавом плаща, орудуя плечом, чтобы не отрывать заледеневших, плохо слушающихся пальцев от той надёжной каменной опоры, в которую они так лихорадочно, и так отчаянно вцеплялись.

Выхода у него не было – вернуться, начиная с какого-то определенного момента, было уже попросту невозможно. Он должен был ползти и ползти – упрямо, безнадёжно вверх, лишь уповая на то, что силы не покинут его окончательно до того, как закончится, наконец, эта проклятая лестница. Постепенно движения рук у него у него стали совершенно бессмысленными, чисто механическими. И в голове не осталось ни единой мысли, ни единого соображения, а лишь одно отчаянное, непроизносимое желание, чтобы это всё, наконец, кончилось бы тем или иным образом.

Но всему в этом мире, рано или поздно, наступает своё завершение. Совершенно бездумно, уже совершенно не глядя вверх, нащупывая рукой очередную ступеньку, он, вдруг, обнаружил, что она почему-то гораздо шире, чем все предыдущие. Подняв же взгляд кверху, он понял, что над головой уже нет убегающего ввысь бесконечного ряда ступеней. И осознал с невыразимым облегчением, что таки достиг, наконец, какой-то ровной площадки.

Перевалиться через край последней ступеньки, и заползти на неё, особенно же с заплечным мешком сзади, оказалось делом совсем не лёгким. Пришлось, под конец, подкидывать тело кверху совершенно негнущимися ногами, чтобы перевалить его через гребень последней ступени, ползя по ней, как извивающийся дождевой червь по мокрой земле.

Перевалив за этот гребень, и проползя достаточно, чтобы ступни его не свисали над бездной, он так и остался лежать навзничь, придавленный сверху собственной поклажей, тяжело дыша, и исходя потом – почти потеряв сознание в столь долгожданном, блаженном расслаблении тела. Потом он всё же стянул лямку с левого плеча, повалил мешок набок, и, выскользнув из левой лямки, тяжело поднявшись в сидячее положение, наконец, глянул назад.

В тесном проёме меж каменными, хорошо выглаженными, ровными стенами, обрамлённом двумя изящными, вытесанными в теле скалы колоннами, которыми, как дверной рамой без перекладины, охватывалось прямоугольное отверстие над лестницей, видны были лишь вершины противоположной стороны кряжа, окружавшего долину, над которыми сияло совершенно бирюзовое небо. Встав на ноги, он осторожно подошёл к самому краю площадки, и быстро глянул вниз. Его тут же замутило, и он отшатнулся назад.

Где-то там – далеко внизу, он разглядел, словно бы с высоты птичьего полёта, приплющенный, полностью открытый отсюда для обозрения всеми своими внутренними дворами город. Высота и крутизна были такие, что у него моментально закружилась голова. Он с ужасом подумал о том, как же он будет спускаться по этой лестнице – если ему, конечно же, таки доведётся возвращаться назад. Сейчас этот спуск ему представлялся совершенно невозможным – столь круто, почти отвесно убегала вниз бесконечная чреда ступеней. Даже по своему, весьма небольшому, опыту горных походов, он хорошо знал, что схождение с горы – дело всегда гораздо более сложное, чем подъём на неё. Здесь же это представлялось ему делом вообще совершенно немыслимым!

Впрочем, сейчас ему, всё рано, предстояло не спускаться, а карабкаться дальше. Так что он лишь махнул рукой, мудро решив переживать трудности исключительно по мере их наступления. Примостившись на какое-то время на заплечном мешке, он отдохнул немного – пока ноги и руки перестали мелко трястись от пережитого напряжения. Но он тут же – в своей насквозь промокшей от пота одежде, начал разом как-то стыть на пронзительном ветру, срывавшемся сверху по проходу. Запасной одежды у него не было – так что переодеться было не во что. Спешно подхватив поклажу, он, мрачно и упрямо, двинулся по убегающему вверх меж двумя стенами скальному проходу, впрочем – всё же гораздо менее крутому, чем только что пройденная им лестница.

Проход тянулся и тянулся на долгие вёрсты, постепенно взбираясь вверх в теле горы. Он разогрелся от ходьбы, и даже начал потихоньку просыхать на этом неумолчном, стылом ветру. Затем подъём завершился небольшой, изящной аркой, за которой открылась точно такая же скальная полка, которая привела его к первой лестнице. По праву руку от него снова был крутой, вертикальный обрыв – начало той самой боковой расщелины, по склону которой он, оказывается, всё время и поднимался в только что пройденном им проходе. Расщелина, постепенно расширяясь, убегала вдаль, туда, где в лёгкой дневной дымке лежала, поперёк неё, главная долина.

Подняв глаза, Владислав увидел, что вершины по краям перевала, значительно приблизились, а седловина перевала теперь лежит у него над почти что прямо над самой головой. Во всяком случае, у него теперь появилась надежда, что он, всё же, таки успеет добраться к этой седловине до темноты. Пока что вокруг было совершенно безлюдно – даже горные козлы не прыгали здесь по скалам. Взбираясь по проходу, он, стараясь ступать как можно тише, всё время тревожно прислушивался – не раздастся ли, вдруг, впереди эхо встречных шагов, хотя – в случае чего, избежать встречи и скрыться тут было бы совершенно невозможно. Но сейчас он как-то более-менее успокоился, и потихоньку начинал верить в то, что тут действительно совсем никого не осталось. Да и правде ведь, если подумать – что здесь было бы делать хоть кому-нибудь, в этих совершенно диких и безжизненных местах, над долиной вечного ужаса? Такого рода рассуждения его немного успокоили.

Он осторожно продвинулся по полке, покрытой осыпями камней, растрескавшейся, с выщербленным краем, нависающим над самой пропастью. В конце её, по леву руку, в стене ему открылось отверстие, за которым опять начинался ограждённый стенами проход, по которому вправо уходила вверх уже новая лестница.

Владислав, мысленно проклиная всё на свете, начал по ней взбираться. Впрочем – лестница, всё же, оказалась не столь крутой как предыдущая. Склон здесь как бы отступал вглубь, и вроде бы, даже становился гораздо более покатым. Лестница змеилась, петляя по склону то туда, то сюда, и в местах её поворотов были небольшие площадки, на которых оказалось возможным даже снимать с плеч мешок, становившийся всё тяжелее и тяжелее с каждым шагом, и даже немного передыхать, сидя на нём.

Лестница здесь шла в точно таком же, врезанном в каменный склон проходе, как и весь предыдущий путь. Такое углубление его, видимо, было призвано защищать путника от каменных осыпей, время ото времени сбегающих, потоками, сверху. Когда он уж совсем выбился из сил, лестница, всё же, наконец-таки вывела его на округлую площадку, врезанную в склон, одна из сторон которой, лишённая всякой ограды, открыла перед ним великолепный вид на всю крестовину пересекающихся внизу ущелий. Там, теперь видимый сверху, смутно белел в уже надвинувшейся на него предвечерней тени недавно оставленный им город.

Присев на заплечный мешок, на самом краю площадки, и глядя вниз, Владислав рассеянно размышлял о том, смотрят ли на него оттуда сейчас его извечный обитатели. Потом он вспомнил, что им, владеющим сейчас Дальноглядом, даже ведь не нужно покидать своего логова, чтобы видеть всё, что творится не только рядом с Городом, и далеко, далеко от него. При этой мысли он содрогнулся зябко, словно бы почувствовав на себя взгляд этих мёртвых, но исполненных жуткого, призрачного свечения глаз. Он тут же встал, и засобирался дальше.

С этой площадки лестница снова, круто и прямо, взбиралась по склону – совершенно ровной линией, хотя, опять же, вовсе и не такой крутой, как та, самая первая, лестница. Изрядно попотев на этом участке пути, Владислав, наконец-то, покинул закрытый проход. Перед ним, по достаточно пологому здесь склону, меж ломанными острыми пиками скал, и каменными столбами, вытесанными из них ветрами и непогодой за бесчисленный столетия, в пологой котловине меж двумя отрогами главного хребта, к седловине перевала поднималась вытесанная в камне, открытая всем ветрам тропинка, петляя туда и сюда. На белесой синеве всё ещё светлого неба, по сторонам, на этих двух отрогаов, выделялись два пика, и тут Владислав ясно осознал, что левый пик – это, судя по всему, вершина рукотворной башни, украшенная каменной короной. Тропа, по мере его подъёма по ней, всё более и более уклонялась влево, к основаниям этой башни, господствующей над седловиной перевала.

Бойницы под короной темнели мёртвыми провалами. Но это успокаивало очень слабо. Если там, наверху, были дозорные – а их там не могло не быть, если крепость, которой принадлежала башня, была ещё обитаема, то Владислав, медленно, как муха, ползущий по склону, должен был бы быть видим им как на ладони под этим, всё ещё ясным небом.

До катастрофы в башне, понятное дело, стояла стража из Чернограда. Но вот кто бы мог бы быть там именно сейчас? Прежняя стража могла, конечно же, и разбежаться давным-давно. А – могла и, затаившись, выжидать, как они сами ещё столь недавно выжидали там, внизу. Её могли вытеснить из крепости и отряды отщепенцев. Которые наверняка ведь прошарили всю равнину за горами после своей победы. Но тогда там вполне могла сейчас сидеть их собственная стража. И Владислав, с немалыми тревогой и беспокойством всматривавшийся в чёрный силуэт на фоне постепенно выцветающего и темнеющего небосклона, лихорадочно всё пытался сообразить, какой именно расклад для него был бы, всё же, таки налучшим.

Если там осталась прежняя стража, то его принадлежность к Гвардии уже ни от чего его не смогла бы теперь избавить. Нынешние орки наверняка уже превратились в простых погромщиков, которым теперь было всё равно – кого там убивать и грабить. Можно было бы попытаться и откупиться от них деньгами и ценностями, конечно же. Можно было бы, в конце-концов, попугать их и местью Кольценсосцев – там, снизу. Но.. Кто мог бы сказать, поможет ли это выбраться ему из их лап живым и невредимым? А вот если там – отщепенцы, то, с одной стороны, он мог бы меньше переживать за свою шкуру. Но – с другой стороны, те могли бы и задержать его "до выяснения". Ведь всякому было бы понятно, кто именно может подняться сюда из долины – снизу. В общем – оба расклада были бы достаточно паршивыми. И оставалось лишь надеяться, что крепость вверху сейчас стоит совершенно покинутой.

В этих размышлениях, уже изрядно уставший и совершенно вымотанный сегодняшним восхождением, опять весь мокрый, невзирая на пронзительно холодный, ледяной, непрекращающийся ветер, который гулял здесь меж скалами, он добрался до неглубокой ложбины, которая круто взбираясь меж изломанными пиками с версту, или даже более того, упиралась прямо в высоченную, серую, круто обрывающуюся стену, совершенно преграждающую путь наверх. Повернув за очередной изгиб ложбины, Владислав увидел, что она, как то и обещала карта, упирается прямо в округлое отверстие пещеры, пробитой в этой стене.