Текст книги "Змий"

Автор книги: Александр Щербаков

Итак, вывод первый: университет в Грэнд-Рэпидс из родоначальника дела превратился в цивильное прикрытие куда более серьезного предприятия. Не на это ли намекал Мартиросян, когда обещал представить дополнительные материалы?

Кстати, Сидар-Гроув – в этом штате. Надо бы на всякий случай держаться оттуда подальше. Чтобы комар носу не подточил.

Сенатор встал, подошел к карте и принялся составлять дальнейший маршрут по боковым дорогам так, чтобы миновать нежелательное место.

– …он побежал звонить по начальству, а я заявил ректору, что не выйду из своего кабинета, пока этот олигофреник не уберется отсюда, – продолжал голос.

Рядом с сенатором – всего шаг ступить, оказалась лестница наверх, и, повинуясь внезапному импульсу, он протянул руку, взялся за перила и бесшумно поднялся на несколько ступенек.

Лестница вместе с перилами словно была отлита из серо-голубого пластика, пружинившего под ногами. Подняв голову, сенатор увидел наверху темный коридор и притолоку закрытой двери.

– Не делайте этого, – тихо сказал голос, прервав рассказ на полуслове.

– Вернитесь на место.

Сенатор оглянулся и вздрогнул. На серо-голубых ступеньках черными пятнами отпечатались его следы. Он снова коснулся пальцами перил, ощутил легкий электрический укол и отдернул руку.

И внезапно ему явственно представилось: там, наверху, нет никакого профессора Мэйсмэчера, там, на постели, давным-давно лежит его иссохшее мертвое тело, а все вокруг – и кровать, и пол, и стены, и мебель – все покрыто таким вот пружинящим блестящим серо-голубым покровом, который слегка пульсирует в тех местах, где под ним в стенах проходит электропроводка. И этот покров, эта умничка таит в себе личность профессора, говорит и мыслит так, как мыслил бы он. Это ей волей или неволей завещал профессор свою ревниво сберегаемую память, и вот она медленно-медленно, миллиметр за миллиметром, разрастается, разрастается, заволакивая все, что встречает по пути, черпая живительную энергию от проводов в стенах. И Мэри-Энн давно здесь нет. Ее голос, ее поведение помнит и заученно повторяет все тот же покров. И может быть… может быть… может быть, сама мысль об этом и вся эта ярко увиденная им картина не родились в его мозгу, а навязаны ему извне! Ведь его мысли – доходили же они до «профессора»! И теперь «профессор» навязывает ему то, что ему угодно.

Сенатор решительно шагнул наверх. И содрогнулся от темного парализующего страха. Того самого страха, который он пережил когда-то в детстве, когда увидел на пороге дома змею. Он почувствовал, что не в силах даже повернуться, чтобы спуститься с лестницы. Он видел, как тут же на него набрасывается что-то обширное, мягкое, удушающее. Пятясь и в ужасе глядя на оставляемые им черные следы, сенатор спустился с лестницы, дошел до кресла, нащупал рукой подлокотники, сел.

– Вот так, – сказал голос.

Послышался шорох, щелчок, карта на стене взлетела в воздух, и под ней распахнулась черная квадратная пасть.

– А-а! – закричал сенатор, не в силах пошевелиться.

– Я вам говорил. Не надо было этого делать, – все так же бесстрастно сказал голос. – Возьмите. Это мой вам подарок. Подойдите и возьмите.

Края карты свисали с открывающейся вверх дверцы маленького грузового лифта. В глубине светилась красная лампочка. На выстланной черным бархатом полке лежала знакомая сенатору розовая пластиковая кассета, такая же, как те, что выдавали на совещании.

– Не бойтесь. Она не принесет вам вреда. Если не хотите, можете ею не пользоваться. Это оружие Адама, восстающего из праха. Возьмите, – и голос снова прервался долгим липким кашлем.

Встать и сделать несколько шагов сенатору стоило огромных сил. Рука не хотела углубляться в шкафчик, и сенатор почти швырнул ее туда за кассетой. Сжимая непослушные пальцы, он вынул кассету.

– Мак-Лорис говорил, что лично приглашал вас на совещание, – сенатор старался говорить обыденно и спокойно, словно ничего не произошло.

– Да, неделю назад он приезжал, наверное, за этим, но Мэри-Энн его не впустила. У каждого своя дорога. А он был поделикатней вас и не угрожал вломиться в дом с полицией.

– Он говорил, что вы ведете работы по технологии пэйперола и что вы консультант «Скотт пэйперс».

Голос засмеялся.

– Да. Благодаря ему «Скотт пэйперс» аккуратно переводит мне жалованье. Но какую я могу вести работу! Я лежу в постели. Все это Мак-Лорис выдумал, чтобы помочь мне избавиться от санирования. Он делает вид, что ездит ко мне на консультации, и довольно регулярно околачивается вокруг моего дома. Вот уж не ожидал, что у него окажется такое гипертрофированное эмоциональное начало. Он аккуратно наговаривает в микрофон новости, а я молчу. Он подождет-подождет и уедет. Я понимаю, что это жестоко, но иначе я не могу. Я снял себя с доски. И он должен привыкнуть к этому. Ну, ничего. Недолго осталось. Вас еще что-нибудь интересует? Честно говоря, я очень устал. Сядьте, сядьте в кресло.

Сенатор беспрекословно повиновался. Усилиями воли одолевая один за другим накатывающие приступы страха, явственно видя перед собой профессорские кости, покрытые блестящей серо-голубой пленкой, он торопливо и внятно заговорил:

– Господин Маземахер, меня интересует юридическая сторона вопроса. Я хотел бы… Как это правильней выразиться? Да, я хотел бы урегулировать правовые отношения между людьми и вашей умничкой. Чтобы она не стала орудием дурных страстей. Я намеревался просить вас стать и моим консультантом, профессор. Я, простите, несколько иначе представлял себе ваше положение и ваши намерения.

– Ах, вот оно что! Нет, нет. Я не задумывался над этими вопросами и вряд ли успею это сделать. Это меня не интересует. Что я сотворил, то сотворил. Единственное, что я могу сделать для вас, я уже сделал. Берегите мой подарок.

– Благодарю вас, профессор. Но что это такое?

– Там все написано. Все, что нужно. Потом посмотрите.

– Профессор! Но, может быть, я все же могу вам чем-нибудь помочь?

– Мне нельзя помочь. Поздно. Мы все рабы порядка вещей. Я, право, очень утомлен. Вы меня крайне обяжете, если мы на этом закончим.

– Я очень признателен вам, профессор. Я узнал не то, что хотел, но я узнал гораздо больше, чем хотел.

– Вот-вот. С Адамом было то же самое. Он узнал не то, что хотел, но гораздо больше. Я всегда это любил. Прощайте, законодатель.

– Прощайте, профессор.

– Мэри-Энн! Мэри-Энн! – окликнул голос нетерпеливо.

– Иду, сэр! – ответил издалека женский голос.

– Не надо, – прошептал сенатор сдавленным голосом, не помня себя от страха. – Не надо.

Одна из дверей, выходящих на веранду, распахнулась, и на пороге появилась низкорослая широколицая пожилая негритянка. Из-под белого чепца выбивались пряди седых волос.

– Ах, простите, сэр! Что вам угодно, мистер Генри?

– Мэри-Энн, опять выскочила вилка от телевизора. Сколько раз я вам говорил! Возьмите в шкафу в кабинете в нижнем правом ящике липкую ленту и приклейте ее, бога ради!

– Сию минуту, сэр!

Негритянка вышла, где-то в глубине дома что-то хлопнуло, заскрипело, зашуршало.

– Но-о она существует, – непроизвольно выдавил сенатор, в изумлении провожая взглядом живую и нестрашную Мэри-Энн. Он пытался овладеть собой, но черные молнии ужаса выжигали беспорядочно копошащиеся мысли. Нет, этой пытки он больше не выдержит. Вон отсюда! Вон!

В ответ послышался не то смех, не то кашель, но звук резко прервался. Неужели же нет никакого способа одолеть это наваждение! Сенатор зажмурился, заставил себя встать с кресла…

Дверь снова распахнулась. Появилась Мэри-Энн, белозубо улыбнулась сенатору и побежала по лестнице наверх. Провожая ее взглядом, сенатор увидел, что его черные следы на ступеньках исчезли. А за негритянкой тянулся новый след – в розовые и желтые звездочки. Позади на кресле медленно поднимала головку змея. Нет ее там, нет! Она раскрывает пасть! Она сейчас метнется вперед! Он оглянется, и в лицо его ударит холодное скользкое тело! Но ее же там нет, там пусто! А она все поднимается, поднимается!

Наверху грохнуло, зашумело, и вдруг раздался чистый торопливый голос спортивного комментатора:

– …поймал свечу! Вы видите, как Красавчик поймал свечу! Какой прыжок! Уиддер в ауте! Это первый аут Уиддера в этом сезоне! А ведь он уже миновал верхний угол! Он потрясает кулаками, он ломает биту! Он топчет ее! Но арбитры подтверждают, что Уиддер в ауте!

Донесся дикий рев зала. Да, ведь сегодня «Отщепенцы» встречаются с «Великими Осетрами».

Негритянка спустилась вниз и остановилась, выжидательно глядя на сенатора.

– Я сейчас уезжаю, мадам Мэри-Энн, – задыхаясь проговорил сенатор. – Извините меня, я неверно оценил ваши намерения. Откройте мне, пожалуйста, ворота. («Господи! Может быть, он услышит? Он же слышит! Я прошу пощады! Да прекратите же эту пытку!»)

– Хорошо, сэр. Всего вам доброго, сэр.

– Всего доброго.

Змея была огромна. Она упиралась головой в потолок. Боже, какая в ней сила! И эти грязно-желтые чешуйки на брюхе! Но если я оглянусь, там будет пусто, а Мэри-Энн бросится! Зашипит, ударит хвостом и бросится, выставив огромные клыки! Они хотят, чтобы я оглянулся. Не оглянусь! Там сзади не настоящая змея! Настоящая змея – это Мэри-Энн!

– Я вижу, профессор любит спорт?

– О да, сэр. И я тоже. Мы смотрим все встречи «Трипл-эй». Что с вами, сэр? Вам плохо?

Это был бесшумный оглушительный хлопок. От внезапно исчезнувшего напряжения закружилась голова. Ноги ослабели. Билось сердце.

– Нет, нет, что вы! Это ничего.

Судорога, сводившая желудок, отступила, боли не было, была только боязнь боли. Бережно неся ватное поглупевшее тело, сенатор спустился с крылечка, сел на сиденье, и механические тяги втянули его в каравеллу.

– И вам здесь хорошо живется, мадам Мэри-Энн?

– О да, сэр. Мистер Генри – очень хороший человек, сэр.

Ворота медленно распахнулись.

– Одну минуту, сэр. Вы забыли, сэр.

Черная рука положила рядом с ним на сиденье розовую кассету. Да, да, значит, он все-таки ее уронил. Когда же это было?

– Спасибо, мадам Мэри-Энн. Прощайте.

– Прощайте, сэр.

Каравелла дрогнула, плавно выкатилась на улицу, развернулась и застыла против ворот. Здесь, в кабине, все было знакомо и неопасно. Чувствуя, как тяжесть огромными пластами соскальзывает с его сердца, сенатор видел меж сходящихся створок ворот Мэри-Энн, спешащую к дому.

Улица была пуста, как и несколько часов назад. Сенатор шумно вздохнул. Руки дрожали. Такими доуправляешься.

Он сидел, силясь собрать по крупицам распавшиеся ум и тело. Вот, значит, что такое умничка. Да, это и в дурном сне не увидишь. А что в этой кассете? Продолжение?

Сенатор тупо взял в руки кассету и с удивлением ощутил ее тяжесть. Те на совещании были легкие.

Пластиковая крышка легко открылась. Под ней оказалась вторая крышка, металлическая. На ней был наклеен лист бумаги с отпечатанным на машинке текстом:

 
«Я добр, но я в заботе и печали.
Меня в беде покинули друзья.
Года всю силу разума умчали.
Кого ж теперь зову на помощь я?
Не открывайте крышку до тех пор, пока не выучите это стихотворение и не утвердитесь в том, что произносите его про себя с полным убеждением и ни о чем другом не думая.
Всей душой просите Бога о помощи.
Откройте крышку и мысленно повторите стихотворение троекратно.
Начинайте думать о том, что вас заботит, возьмите стило и пишите.
Не затягивайте сеанс свыше пятнадцати минут.
Благодарю тебя! Благодарю, Как мать благодарят за назиданье.
Исполнится святое ожиданье Того, что бескорыстно ждет зарю.
Перед тем как закрыть крышку, троекратно мысленно повторите это стихотворение.
Тщательно закрывайте крышку.
Оберегайте от посторонних лиц!»
Вот оно что! Психологический стимулятор, верный дрессированный пес. Нет, нет, все это надо обдумать. Надо обдумать!
Сенатор закрыл кассету, положил ее в шкафчик и включил управление. Каравелла тронулась и, набирая скорость, заскользила над ослепительно сияющим белым полотном улицы, певучим шепотом приглашающей его посетить музей Стюарта Силверботтома, первопроходца марсианского Большого Сирта, чье детство прошло в Бетлхэм-Стар.
 

4

Сенатор подошел к окну, поднял штору и, положив ладонь на холодное стекло, поглядел на улицу.

За окном царил мокрый послеполуночный мрак. По подоконнику гулко и неровно стучал неспешный апрельский дождь. Свет ближнего фонаря только сгущал тьму, в которой влажно поблескивали какие-то шевелящиеся переплетения, и природы и смысла их нельзя было проникнуть глазом. Днем это были обычные оголенные ветви нескольких могучих вязов, но тогда сенатор поглядел на них только мельком. И теперь память его была бессильна помочь зрению, и он тщетно пытался отделить от мглы контуры огромных деревьев. И от этого всего только углублялось тягостное чувство бессилия и бесконечной усталости, которому он без боя сдался несколько часов назад.

Как большинство стареющих деловых людей, он не способен был перестать следовать заранее составленным планам даже тогда, когда они очевидным образом теряли всякий смысл. Он давно уже осознал эту нарастающую окостенелость души, но преодолевать ее каждый раз приходилось с таким трудом. И чаще всего не удавалось. Планы казались такими верными, а препятствия такими случайными, такими преодолимыми.

Вот и теперь.

Подумаешь! Поскучать несколько часов на совещании, напустить на себя заинтересованный вид, слушая о вещах, никак его не занимающих, и в заключение отечески погладить по головке грызущихся специалистов. А потом увидеться с Ширли! Увидеться с Ширли! Да ради этого хоть на край света!

И вот он добился своего. Он увиделся с Ширли. Но после всего происшедшего его приезд оказался кощунством, – столько в нем было инертного механического движения по решению, принятому заранее и в совсем других обстоятельствах. И он был наказан за это немедленно и достаточно жестоко.

Он оставил каравеллу здесь, в незаметном мотеле, взял напрокат городской электранчик и к вечеру оказался перед домом, где жила Ширли, огромной, тщеславно деформированной пластиной этажей на сорок, воздвигнутой на задах университетского парка.

Дверь ему открыл длинный белобрысый парень. Открыл и заморгал глазами.

– Привет, отче! Тебя здесь ждут?

За его спиной на голубенькой стеночке прихожей красовался огромный красный плакат с портретом Лодомиро Эрнандеса. Сенатору случалось несколько раз разговаривать с ним. У него было жирноватое лицо с пухлыми синими щеками. А художник изобразил его, подобным маске из раскаленного гранита. Сенатора передернуло от фальши. Как это могло оказаться в доме Ширли?

– Я издалека, – сказал он. – Ширли дома?

– Дома, – сказал парень, обернулся и закричал: – И все равно твой Шанфро дурак!

– Откровение для сопляков! – донеслось из комнаты. – Кто там? Это ты, Алиш?

– Нет, это к Ширли, – ответил парень. – Ширли, это к тебе.

На пороге комнаты появилась Ширли. Боже, как она была прекрасна! В руках у нее покачивался длинный белый цветок.

– Здравствуйте, – сказала она и удивилась. – Вы?

– Здравствуйте, Ширли, – сказал сенатор и с дрогнувшим сердцем выпалил уже год как приготовленную ложь: – Я здесь проездом. И вот решил зайти. Я помешал?

– Нет, нет. У меня сегодня сборище. Познакомьтесь, это Йонни. Йонни Лундвен. Он сегодня держит стол. Хотите есть?

– Хочу.

– Яичница с ромом, – гостеприимно предложил Йонни. – Королева вечера. Невкусно, но безвредно. И коктейль «Мертвое море».

– Он из Упсалы, – сказала Ширли. – Пишет работу об Алквисте.

– Алквист ел ржаной хлеб и говядину, – пояснил Йонни. – Коровы паслись на божьих лугах. Во ржи и говядине жил бог. Бог вдохновлял Алквиста. А мы все, и Джус в особенности, – слышишь, Джус! – мы жрем клетчатку, вспухшую на мочевине. Джус, ты обречен. Сколько ни тужься, ты родишь не мысль, а препарат.

– Твой Алквист складывал книги из камней, – донеслось из комнаты.

– Йонни, берись за яичницу, – сказала Ширли и протянула сенатору руку.

– Пойдемте, я вас познакомлю. Дивные ребята!

– Это были божьи камни, – пробурчал Йонни, открывая дверь на кухню.

Пол на кухне был серо-голубой, блестящий, такой же, как лестница в доме Маземахера. Как же это он изготовил ее из П-120? Нет, это не П-120, это что-то другое. Впрочем, он говорил, что умничка – это целый класс веществ. Да это и несущественно. Пусть это будет сверхпэйперол, назовем его так. И с помощью этого сверхпэйперола немощный старик, раздираемый психозом вины и страха, избирательно навязывает окружающим во всяком случае желаемое эмоциональное состояние. Но откуда у него кассета? Откуда лестница? Не в кладовке же он их сотворил? От Сидар-Гроув до Бетлхэм-Стар километров двести. Вряд ли это случайная близость. Похоже, что Мэри-Энн ездит не только в магазины. Он, видимо, сильный человек, этот Маземахер. В Сидар-Гроув у него есть друзья. Им ничего не стоило соорудить ему желанный оборонительный пояс с добротным камуфляжем. Восемьдесят против двадцати, что это так. Но здесь-то на полу, надеюсь, не сверхпэйперол!

Левую сторону комнаты занимала огромная книжная полка. Окно во всю стену, перед ним торшер и столик. Справа на диване теснились трое молодых людей, а спиной к столику на вертящемся кресле сидела черноволосая девица с некрасивым монгольским лицом.

– Это Джон, – сказала Ширли, представляя его своим гостям. – Он устал с дороги, и не вздумайте его щипать.

Дверь во вторую комнату была открыта. Там было темно, но оттуда доносилась тихая необычная музыка.

– Джон. А что он может? – спросил один из сидящих голосом оппонента Йонни Лундвена. Это был огромный детина, занимавший половину дивана.

– Решать, – кратко ответила Ширли.

– За себя или за других? – продолжал допрос детина.

– Джус, если ты не заткнешься, я изжарю яичницу на твоей морде! – заревел из кухни Йонни Лундвен.

Сенатор принял бой.

– А разве можно делать одно без другого? – дружелюбно осведомился он.

– Папочка учил меня не встревать в чужие разговоры, – сладко сказал Джус.

– Джус, не хами! – возмутилась черная девица.

– Он был совершенно прав. Тебе нельзя этого делать, – серьезно сказала Ширли и показала цветком на черную девицу.

– Это Консепсьон Вальдес, лучшая поэтесса Америки.

– Коней, – кивнула девица. – Здешняя собачья кличка – Коней. Консепсьон

– так зовут меня дома. И Ширли можно. А больше никому. Ухаживать за мной невозможно, потому что я всегда знаю правду.

– Мне надоело по утрам толкаться в метро, – провозгласил Джус. – Метро

– это лучшая могила для человечества. Загнать туда все шесть миллиардов и передавить!

– Займись, – с ленивым презрением предложил его сосед.

– Это сделает Алиш, – ответил Джус. – Потому я его и люблю. Где Алиш?

– Яичница на плите, – сказал вошедший Йонни. – Вообще-то так не полагается, но…

Он стремительно подошел к Джусу и открытой ладонью ткнул его в подбородок. Джус коротко всхрапнул, откинул голову и замер, вытянув огромные подошвы чуть ли не на середину комнаты.

– Перебананил, – пояснил Йонни. – Пусть отдохнет. Горе в том, что он прав. Нас слишком много, и что-то надо с этим делать.

– Господи, спелись, – фыркнула Коней, отвернулась к столу и зашуршала книжкой.

– Пойдемте, – сказала Ширли и повела сенатора на кухню.

Мертвую фальшь синтетической яичницы не смогла преодолеть даже лошадиная доза ромовой эссенции, впрыснутая щедрой рукой скандинава. Сенатор невольно помянул скромный обед в доме мистера Левицки. Он горько усмехнулся.

– Это очень весело, Ширли? – спросил он тихо.

– Господи, Джон, кто вам сказал, что мы веселимся? Мы учимся жить в толпе, – ответила она.

Раздался звонок.

– О! Алиш пришел! У нас будет настоящий кофе! Кофе, кофе, кофе, кофе, – запела Ширли и хлопнула в ладоши.

Запретный пакет с кофейными зернами был невероятно ароматен. Его ничего не стоило перехватить и на таможне, и по дороге сюда. И если этого никто не сделал, то, значит, просто не захотел связываться. Неужели все настолько прогнило! Если это так, то не правы ли в Сидар-Гроув? Как еще иначе спасти мораль в переполненных бесконтрольных городах? Выстелить сверхпэйперолом тротуары, стены и эскалаторы, накачивать раздраженные толпы благостным духом дружественности и уважения к себе? Но ведь сверхпэйперол… И тут сенатора осенило. Нельзя. Нельзя! Без регулярной дрессировки сверхпэйперол не устоит. Они его переубедят. Как Донахью. Да, да! И в этом все дело. Донахью и, стало быть, Мак-Лорису природа этого явления была до сих пор неизвестна. Но они знали, знали, что умничка нестабильна и что над стабилизацией ее поведения бьются в Сидар-Гроув. И вдруг такое везенье! С помощью алюмоколлоида удалось стабилизировать электроактивность П-120. Результаты раз за разом подтверждаются. Это еще не успех, это преддверие! Маземахер прав. Цепная реакция взаимного убеждения. И они не поняли ее. Не хотели понять. Они решили, что у них в руках желанный козырь. Мак-Лорис торжествовал. Он обогнал всех, он доказал свое первенство вопреки всему. Вопреки Маземахеру, вопреки Сидар-Гроув, вопреки ненавистному огораживанию сверху. И, чтобы раз и навсегда закрепить это первенство, он настаивает на том, чтобы с результатами работы были ознакомлены промышленные и государственные столпы. Тем более, что на этом этапе работы общество получает всего лишь удобную синтетическую бумагу. Новичок Хьюсон сдается, и Мак-Лорис вымогает у него совещание.

И вдруг в ходе его выясняется, что пэйперол как был, так и остался непокоренным. Мак-Лорис в панике. Генерал Деймз не может отказать себе в удовольствии поиздеваться над ним и затевает следствие. Но дело заходит слишком далеко. Кто же приходит на выручку? Мистер Ноу, да, мистер Ноу, который знает, да, с самого начала знает, что Мак-Лорис проиграет бой. Ноу связывается с Мартиросяном, и тот добивается решения о локализации происшествия.

Наконец-то все встало на свои места. Но кто же этот Ноу?..

– Ацтеки изобрели «войну цветов». Это было бессознательно применяемое, кровожадное, но безотказное средство регулирования популяции долины, – чеканил тонколицый, гибкий, как тростинка, молодой человек, утверждая правоту своих слов стремительными жестами левой руки.

– Алишандру Жаиру, крысолов из Форталезы. Алиш, это Джон. Он приехал к нам на твой кофе, – в веселье Ширли было что-то преувеличенное.

Джус лежал в прежней позе, и Жаиру, переступив через его ноги, подошел к сенатору, протянул руку и вонзился в его лицо серыми спокойными глазами.

– Почему крысолов? – попытался улыбнуться сенатор, принимая рукопожатие.

– У меня в Форталезе было десять акров с шестью тысячами крыс, – ответил Жаиру. – Шестьсот крыс на акр – это максимум. Даже если доброкачественной пищи хватило бы и на тысячу.

– Мрут?

– Нет, убивают. Я пытался разработать режим устойчивости сверхпопуляций.

– Он играл им на дудке! – крикнула Коней.

Жаиру оглянулся.

– В том числе. Не помогает. Ничего не помогает. Чуть перескочит за шестьсот на акр, на них находит помрачение. При трехстах на акр – милые мирные зверьки. При пятистах – хулиганье. При шестистах – убийцы.

Из кухни донесся рев кофейной мельницы и торжествующее пение Йонни.

– Убийца – это ты! – Коней швырнула книжку на стол. – Расскажи еще раз, как ты их прикончил!

– Перед отъездом сюда мне пришлось очистить вольеру, – пояснил Жаиру. – Что поделаешь? Не распускать же их. На меня и так косились.

И тихо добавил:

– Вот не знал, что у Ширли такие знакомства! Пойдемте, побананим?

– Нет, благодарю.

– А я пойду. Пока не побананишь, выносить это – никакого удовольствия.

Жаиру исчез в темной комнате. И Ширли, Ширли устремилась туда вслед за ним! У сенатора упало сердце. Странноватая музыка завибрировала, закачалась, изменила тон, тягуче и призывно зазвенела.

Из кухни выскочил Йонни с подносом в руках.

– Внимание! Последнее «Мертвое море» перед кофе! Кто желает?

Сосед Джуса взял чашку, отпил, поморщился.

– Купорос!

– Бери, отче! – Йонни протянул сенатору посудину с пенящейся смесью. – Чудо столетия! Ополоски с пяты бога!

Сенатор взял чашку, осторожно отхлебнул.

Зачем он здесь? Это не его время, не его друзья! А почему не его друзья? Только потому, что он вознесен над вольерой в корректоры режима устойчивости сверхпопуляций? Но ведь он такой же, как и они. Так же, как и они, он не знает, как это делается. Так же, как и они, он не может задать себе иного вопроса, кроме как «кто и зачем построил эту вольеру?». Разве зверьки в вольере могут ответить на этот вопрос? Не могут, но о чем же еще говорят они со своими друзьями? С друзьями. А у него нет друзей. Как можно подружиться с Мартиросяном? Что надо для этого сделать? Странно, но никогда до сих пор, встречаясь с людьми своего круга, он не задавал себе вопроса: «Как можно с ними подружиться?» Это просто невозможно на той высоте, с которой люди превращаются в обезличенные обобщенные категории, вроде кучек крупы на столе. И если кто-нибудь новый появлялся в кучке его личных интересов, он думал всегда об одном: «Что ему нужно от сенатора Тинноузера?».

И внезапно сенатор почувствовал, что хочет об этом поговорить. И не бояться, что назавтра увидишь все это распечатанным в газетах с крикливыми комментариями. Поговорить с Алишандру Жаиру. Интересно, но ведь он здесь единственный, кто узнал его. И не было в нем той неприязни, которую сенатор давно уже научился различать за делами и словами нижестоящих людей, когда приходилось с ними сталкиваться. По какому праву он, обитатель вольеры, вознесен управлять ее судьбами? – каждый задавал себе такой вопрос и отвечал подобострастием, страхом, преувеличенной уважительностью, а за всем этим была неприязнь, враждебность, ненависть, потому что такого права у сенатора Тинноузера не было. Никогда не было. Ну хорошо, пусть не было. А что связывает между собой этих людей? Ширли? Да, Ширли. Где Ширли? Увидеть ее еще раз и уехать. Увидеть этот гибкий белый цветок на ее плече и уехать. Уехать, уехать. Навсегда. Это невыносимо.

Сенатор Джон Тинноузер решительно переступил порог темной комнаты.

На креслах, на отодвинутой постели, просто на полу кружком сидели люди, молодые мужчины и женщины, может быть, пятеро, может быть, шестеро, – сенатор сразу не различил. Посредине на полу стоял круглый котел, покрытый зеленой светящейся крышкой. В мягком зеленом мерцании неподвижные лица людей казались невыразительными плоскими масками. В зеленом круге плавали расплывчатые тени, внезапно появлялись тонкие паутинчатые узоры, застывали, усложнялись и, смятые неведомыми внутренними порывами, исчезали, чтобы снова появиться и заткать светящееся поле. Звенела многоголосая пульсирующая мелодия.

Алишандру Жаиру устроился на тумбочке возле кровати, положив переплетенные пальцы на колени, и, не отрываясь, смотрел на зеленый диск. Ширли сидела на постели, прислонившись к его плечу, а белый цветок лежал у нее на щеке.

Боль и отчаяние ужалили сенатора.

И вдруг в звенящий хор втиснулся задыхающийся режущий длинный голос. Он был не слитен со всеми остальными, он трепеща бежал по какой-то другой дорожке. Поверх переменчивых паутинок понеслась череда крошечных вихрей, они рвали и всасывали обрывки светлых нитей и пропадали где-то в середине круга.

Кто-то коротко и прерывисто вздохнул.

Сенатор хотел как-то привлечь внимание Ширли, позвать ее, но глаза Ширли были закрыты, лицо стало строгим и сосредоточенным, и неожиданно сенатор понял, каким оно будет, когда Ширли состарится, когда его самого уже много лет как не будет на земле. Поздно, поздно! Ничто не соединит их прозрачной зеленой нитью в этом светящемся круге. Все будет разорвано, измято, всосано бегущими вихрями. Все сгинет в пропасти шириною в жизнь, в его жизнь.

Вздох повторился.

И сенатор понял, что задыхающийся неслитный голос – это звучание его души, что эти люди зачарованы слиянием их душ в общий согласный хор, что они этого добивались долгим трудом и теперь наслаждаются его плодами, а он здесь лишний со всеми его мыслями и заботами, с любовью к Ширли, с пэйперолом, с законом Тинноузера, с упрямым распутыванием всего этого полубесчеловечного клубка. Со своей высоты над кучками крупы он ничего не может дать этим людям, каждому, каждому из них. И им нечего дать ему.

Позади резко вскрикнула Коней.

Сенатор повернулся, споткнулся о какой-то змеящийся мятый провод, вышел в светлую комнату и, ослепленно моргая глазами, увидел Джуса. Джус был огромен. Он стоял посреди комнаты, задевая головой за люстру, и мерно, неустойчиво покачивался.

– Где Алиш? – бормотал Джус. – Где Алиш? Вы все, где Алиш?

– Джус, сядь! Усадите его, – вопила Коней.

А музыка? Все вернулось на стези своя. Она вновь звенела спокойно и слитно. Сенатора неудержимо потянуло назад, в темноту, смотреть на мятущуюся жизнь зеленой паутины. Преодолеть, вплестись, объединиться…

Джус попытался шагнуть вперед и пошатнулся.

Коней бросилась к нему, обхватила за талию. Из кухни выбежал Йонни и те двое, что раньше сидели на диване. Джус переломился и всей тяжестью лег на плечо Коней. Ноги ее подогнулись, но ее и Джуса уже подхватили, грузное тело перебананившего человеконенавистника, как перышко, взлетело и рухнуло на диван. Коней всхлипнула и поправила волосы.

– Мужики, не по правилам. Разве можно меня оставлять одну?

Сенатору стало страшно и весело.

– Кофе готов. Хотите? – предложил Йонни.

– Я хочу туда, – сказал сенатор и повернулся к темной комнате.

– Не советую, – сказал Йонни.

– На первый раз довольно, – поддержал его тот, что раньше сидел на диване рядом с Джусом, а третий мягко и необыкновенно тепло промолвил:

– Нельзя, Джон. Больше нельзя. На тебе лица нет. Арчи, поддержи его. Йонни, дай ему кофе.

– Почему нельзя? – удивился сенатор и заплакал.

Книги! Столько книг на полке! Знакомые буквы на их корешках сплетались в какие-то невразумительные сочетания и перемежались незнакомыми. Это были чужие книги! Они отгораживали его от Ширли. Там, за ними, Ширли, которую он любит и никогда не перестанет любить. И Алишандру Жаиру, с которым надо поговорить. Про все: про крыс, про Ширли и про гуманитарный центр, который строила жена.

– Он мой единственный друг! – сказал сенатор.

– Кто? – спросил его, кажется. Арчи.

– Это тебя зовут Арчи?

– Да. Успокойся, посиди. Коней, подвинь кресло.

– Арчи, скажи, почему я чужой? Разве чужой может что-то сделать?

– Может, – сказал Арчи голосом Йонни. – Все могут. Пей, отче. Стае, стащи Джуса и разверни диван. Отца надо завалить. Он перебананил…

Когда сенатор очнулся и вспомнил все, он оказался в той же комнате на диване. Все было ясно, пусто и тоскливо. Джуса рядом не было. Из соседней комнаты неслась все та же музыка. У стола сидела Коней. Йонни Лундвен, положив локти на стол и широко расставив ноги, что-то объяснял ей, покачивая указательным пальцем. В комнате пахло настоящим бразильским кофе.