Текст книги "Депортация (мини-роман – трансутопия)"

Автор книги: Александр Розов

– Я высказал свое мнение, – перебил Грендаль, – и я думаю, что на полицию будет наложен штраф. Они подписывались не на что-то там общее, а на обеспечение конкретной безопасности. Но официально это дело ведет Джелла Аргенти, и лучше спросить у нее.

– Да, я знаю, я уже договорился о встрече с сен Аргенти.

 
Грендаль улыбнулся:
 

– Готов спорить, что она назначила Вам свидание в час ночи, в клубе рок-спорта, на острове Акорера.

– Да, а как вы угадали?

– Просто за 4 месяца можно узнать некоторые устойчивые привычки коллег.

– Тогда, понятно. А что вы скажете о самом фильме? Вы смотрели?

– Смотрел. 8 реальных историй о сексуальном опыте наших школьников. В стиле Ромео и Джульетты. Лейтмотив: семьи фундаменталистов – это источник трагедий. Женщина выплескивает в лицо девушке-подростку серную кислоту, потому что она «блудница» и «совратила» ее сына. Мужчина стреляет из ружья в восьмиклассника, который «растлил невинность» его дочери. Другой мужчина бросает самодельную бомбу в подростков на пикнике «nude-stile», потому что они «склоняют одноклассников к греху». И так далее.

– Вы согласны, сен Влков, что фильм возбуждает ненависть к патриархальным семьям?

– Скорее к их укладу. Впрочем, это не важно. Режиссер вправе показывать проблемы общества так, как он их видит. Если бы он призвал к физической расправе с этими семьями, то нарушил бы Великую Хартию, но он только дал моральную оценку.

Репортер задумчиво покрутил в руке рюмку и залпом выпил. Очень своевременно, поскольку Лайша уже поставила на стол большой китайский чайник и четыре чашечки из полупрозрачного фарфора.

– Спасибо, сен Лайша, вы очень…

– Продолжайте, мальчики, – перебила она, – это все безумно интересно.

– Я предвижу ваш следующий вопрос, сен Секар, – сказал Грендаль, – как быть, если эта моральная оценка превратилась в обоснование морального террора против определенного стиля жизни, семейного уклада, религии, убеждений? Я угадал?

– В общем, да, – признал репортер, – я имею в виду аргументы представителя Ватикана.

– Тогда я отвечу вам так же, как ответил ему. Великая Хартия запрещает контроль актов морального выбора. Мы вправе подвергнуть моральному террору любую группу лиц с особыми обычаями, неприемлемыми для свободных людей. Эта группа вправе ответить нам тем же. Правительство не может сюда лезть, а обязано только пресекать насилие и угрозы его применения. Таково правило о невмешательстве в частную жизнь, верно?

 
Репортер улыбнулся и кивнул.
 

– Конечно. Но, как мы помним, Абу Салих привел контраргумент: Великая Хартия – это учение этического нигилизма. О какой свободе морального выбора можно говорить, если одно из этических учений объявлено высшим законом и обеспечено правительственным принуждением?

– Этому типу я отвечал длинно, вам отвечу коротко и наглядно. Человек имеет право свободно владеть своим имуществом, верно?

– Согласен. Но какое…

– Эта камера – ваше имущество? – перебил Грендаль.

– Да, и что?

 
Грендаль подмигнул ему, взял камеру со стола и положил к себе на колени.
 

– Вот так. Теперь она моя, и я свободно ей владею. Есть возражения?

– С чего это она ваша, сен Влков?

– С того, что она у меня, вы же видите.

– Но она у вас потому, что вы ее у меня отняли, – возразил Секар.

– Вы зовете полицию, – констатировал Грендаль, – Иржи, будь другом, сыграй полисмена.

4. Иржи Влков, меганезийский школьник.

Мальчик вытер измазанную кремом физиономию, наставил на Грендаля указательный палец и строгим голосом заявил:

– Вы арестованы за грабеж! Верните эту вещь владельцу и следуйте за мной!

Грендаль быстро вернул камеру на стол, поднял руки вверх и пояснил.

– Вот видите, сен Секар, в чем различие между владением своей вещью и владением чужой? Так и с моральным выбором. Он принадлежит личности, и личность может распорядиться им так и этак, как захочет и когда захочет.

– В том числе, сделать выбор в пользу патриархальной морали, – вставил Секар.

 
Грендаль энергично кивнул.
 

– Да. Но только за себя, а не за соседа. Если личность принуждает соседа к своей морали, то присваивает чужое право. Как я, в случае с вашей камерой. Никто не говорит, что запрет отбирать чужую вещь – это нигилистическое отношение к владению, верно? Говорят наоборот: что это – защита права владения. Такую же защиту Великая Хартия обеспечивает праву на моральный выбор. При чем тут нигилизм?

– Гм, – задумчиво сказал репортер, – все это очень наглядно, но есть существенная разница. В отличие от свободы владения, свобода морали ограничивается социальными нормами. Я имею в виду, запрет на общественно-опасные поступки, на тот же грабеж, в частности.

– Никаких отличий, – спокойно ответил Грендаль, – то же самое касается владения вещами, которые, находясь в частных руках, создавали бы угрозу для всех. Люди договариваются, чтобы частные лица не владели атомными бомбами или национальными электросетями.

– Есть страны, где национальные электросети находятся в частных руках, – заметил Секар.

– В этих странах и грабят безнаказанно, – парировал Грендаль, – причем именно те, в чьих руках электросети. Попробуйте их наказать. Они вам электричество выключат – и все.

– Ага, – сказал репортер, – я попробую сформулировать. Значит, возможность навязать окружающим свою мораль, так же опасна, как частное владение атомной бомбой?

– Грен, ты этого не говорил, – вмешалась бдительная Лайша, подливая всем чая.

– Я помню, милая. Хотя, то, что сказал сен Секар, кажется мне правильным.

– Просто я хотел перейти к вопросу о мере наказания, – пояснил репортер, – ведь, если смотреть практически, то патриархально настроенные граждане всего лишь нахулиганили в нескольких магазинах, клубах и кинотеатрах. Обычно за это бывает штраф и небольшой срок лишения свободы, ведь так?

– Именно так, – подтвердил Грендаль, – но их преступление состояло не в хулиганстве, а в попытке запугать граждан и навязать правительству представления своей социальной группы. А как это называется, знает даже ребенок.

 
Иржи оторвался от чая и выпалил.
 

– Это называется «тирания» и карается высшей мерой гуманитарной самозащиты

И пояснил свои слова недвусмысленным жестом, завязав узел воображаемой веревки.

– Ого! – изумился Секар, – откуда такие познания?

– Будто вы в школе не учились, – в свою очередь, изумился мальчик.

 
Репортер задумчиво поскреб щетинистый подбородок
 

– Не знал, что теперь этому учат в школе…

– И правильно делают, что учат, – вмешалась Лайша, – мы в свое время нахлебались всяких там высших интересов нации, и нечего нашим детям наступать на эти грабли.

– К счастью, Великая Хартия позволяет заменить смертную казнь депортацией, – разрядил обстановку Грендаль, – мне бы очень не хотелось приговаривать девятнадцать человек к лишению жизни.

– А если бы не существовало такой альтернативы, как депортация? – спросил репортер.

– Эта альтернатива придумана еще древними эллинами. Мало ли по каким путям могла бы пойти история? Это беллетристика, а у нас – реальность.

 
Секар улыбнулся и развел руками.
 

– Хорошо, сен Влков, давайте вернемся к реальности. Как вы прокомментируете заявление представителя Human Rights Watch о том, что в Конфедерации создана – цитирую по памяти – «обстановка тотального глумления над идеалами религиозно-культурных общин, чья мораль и чьи взгляды отличаются от правительственных»?

– О реальности, так о реальности, – согласился Грендаль, – давайте мысленно перенесемся на какой-нибудь из ближайших крупных островов. Ну, например, Нукуалофа. И заглянем в первое попавшееся открытое кафе у берега океана. Что мы увидим?

– Ничего особенного, – предположил репортер, – люди кушают, пьют напитки, или там…

– Мы увидим, – перебил Грендаль, – совершенно разных людей, отдыхающих согласно своему вкусу, но при этом соблюдающих необходимый минимум общих правил. Кто-то может сидеть там во фраке, кто-то – в купальнике, кто-то – в лава-лава, а кто-то – вообще голым. Это – личное дело каждого. Но никто не вправе ломать мебель или нападать на других посетителей и каждый должен платить за то, что съел и выпил. Это так, верно?

 
Репортер кивнул и Грендаль продолжил.
 

– При этом, конечно, одним людям может не нравиться внешний вид или стиль поведения других. К примеру, пуританина будут смущать раздетые натуралисты, натуралистам не понравятся мусульмане, закутанные с ног до головы в темную ткань, а мусульманам будет неприятно, что у большинства женщин открыты лица, а у многих – и другие части тела.

Каждый может поспорить с другим о вкусах и приличиях, но другой вправе остаться при своем мнении и даже вообще отказаться обсуждать эту тему, если ему не интересно. Но никто не должен навязывать свой вкус другому. Если пуританин начнет силой натягивать на натуралиста костюм, а тот начнет сдирать с пуританина одежду, то будет черт те что.

– Все так, – согласился Секар, но что, если кого-то так оскорбляет внешний вид другого, как если бы тот ударил его по лицу? Не лучше ли пойти на некоторые компромиссы?

– Не лучше, – ответил Грендаль, – граждане не обязаны терпеть неудобства из-за чьих-то неврозов, а нервного гражданина никто не заставляет бывать в общественных местах

– Это если речь идет о пляже, – возразил репортер, – а как на счет места работы или учебы?

– Там надо работать или учиться, а не глазеть на коллег, – отрезал Грендаль, – и вообще, как сказал Ганди, пусть каждый занимается своими делами и предоставит другим заниматься своими. Иначе никакое социального регулирование не поможет… Иржи, если ты намерен и дальше играть в doom, то или иди на второй этаж, или убавь звук.

Мальчик обиженно фыркнул и повернул тюнер, так что грохот пулеметных очередей ослаб примерно до уровня треска цикады.

– Вообще-то тебе пора спать, – заметила Лайша.

– Но ма, я тоже хочу послушать.

– А ты не боишься проспать завтрак? Учти, трое одного не ждут.

– Я поставлю будильник.

– Ладно, но я тебя предупредила.

– Кстати, о детях, – сказал репортер, – родители вправе воспитывать детей в той системе ценностей, которую считают правильной. Это записано в Великой Хартии.

– Сейчас посмотрим, – Грендаль встал и снял с полки тоненькую книжку, – так, вот тут у нас про семью… Ага, читаю. «Частные лица, на чьем иждивении дети находятся в силу родства, вправе свободно выбирать этическую систему для их воспитания, но лишь такую, какая не обрекает детей на заведомые страдания и не противоречит общей безопасности».

Извините, но деятельность судьи требует педантичности. Вы, сен Секар, сказали неточно.

– Не могу сказать, сен Влков, что мне полностью понятно то, что вы сейчас прочли.

– На самом деле, этот пункт очень прост для понимания, – заметил Грендаль, – мне его объясняли на примере истории с аборигенами-островитянами. Всего четверть века назад большинство из них вынуждены были жить в резервациях. Не потому, что их кто-то не выпускал, а потому, что они понятия не имели о том, как жить в техногенной обстановке. В лучшем случае они сразу попадали в полицию за мелкие кражи – они ведь понятия не имели о частной собственности. Хуже то, что они ничего не знали о дорожном движении, электричестве, бытовой химии… Обычные предметы, среди которых мы спокойно живем с самого детства, становились для аборигенов-островитян убийцами…

– Но, сен Влков, – перебил репортер, – политику ассимиляции никак нельзя назвать безупречной. Почему было не позволить им жить в резервациях, как они привыкли?

– Вы сами-то поняли, что сказали? – вмешалась Лайша, – средняя продолжительность жизни в резервациях была тридцать лет, а каждый десятый ребенок до года не доживал! А ведь аборигены – такие же люди, как европейцы, индокитайцы или англосаксы.

– И такие же граждане Конфедерации, как все мы, – добавил Грендаль.

– Они становятся такими же, как мы – уточнил Секар, – но при этом их культура исчезает.

– Что?! – возмущенно воскликнул Иржи, – Ато утафоа иинэ ла каа то ируо аноотари!

– Э… – смущенно протянул репортер, – а что это было?

Мальчик снисходительно фыркнул и перевел:

– Народ утафоа не исчезнет, пока светят луна и солнце. Культура не чья-то, а наша общая! Как небо или океан.

– Молодец! – сказала Лайша, потрепав сына по голове.

– Эитона-тона раа ле, – согласился Грендаль.

Секар чуть не уронил чашку.

– Что вы сказали, сен Влков?

– Я сказал: «вот слова настоящего человека». Это серьезная похвала.

– А откуда вы знаете язык аборигенов?

– Это второй официальный язык Конфедерации.

– Я знаю. Но мне казалось, это просто формальность…

– Ничего подобного. Он восемь лет как введен в школьную программу. Лайша и я выучили его вместе с Иржи, только и всего. Кстати, очень красивый язык.

 
5. Ваша толерантность – это просто трусость
 
 
Репортер демонстративно поднял руки вверх.
 

– Сдаюсь, сен Влков! Проблема культуры аборигенов снимается.

– Пока еще не снимается. Есть проблема сохранения особых ремесел и изящных искусств, связанных с бытом. Не так просто включить самобытные поселки утафоа в современный субурб… Но мы несколько уклонились от темы, да?

– Да, действительно… Мы говорили о патриархальных семьях в другом смысле. Я имею в виду, что у их детей нет той проблемы, которая была у детей аборигенов.

– Как же нет? – возразил Грендаль, – проблема та же самая. Дети из патриархальных семей не умеют жить в той информационной обстановке, которая есть в техногенном обществе. Вы сами говорили: для выходца из патриархального круга чей-то внешний вид – это как удар по лицу. Ребенок с патриархальным воспитанием приходит в школу – и с порога получает как бы серию пощечин. Теперь вернемся к тому пункту Великой Хартии…

– Подождите, не так быстро! – взмолился Секар, – что бы ни было написано в этом пункте, основа Великой Хартии в том, что никто не может совершать произвольное насилие над человеком!

– Произвольное объективное насилие, – уточнил Грендаль.

– А ударить по лицу – это не объективное насилие?

– Ударить по лицу – это объективное насилие. А действие, которое только для данного конкретного человека все равно, что удар по лицу – нет. Объяснить подробнее?

Секар кивнул головой, не отрываясь от ноутбука. Его пальцы летали по клавиатуре.

– Я объясню так, как объясняли мне, – сказал Грендаль, – возьмем индивида, который испытывает страдания, если кто-то наступил на его тень. В некоторых племенах тень считается частью организма, так что пример жизненный. Что нам теперь, исходить из этого обычая и защищать человеческую тень так же, как тело?

– Это неудачный пример, – сказал репортер, – какое-то вздорное суеверие…

– Именно поэтому пример удачный. Действия объективно не затрагивают тело человека, но он приравнивает их к физическому насилию. Чтобы учесть такие суеверия, придется урезать свободу передвижения людей, совершить над ними объективное насилие.

– Ладно, пусть будет ваш пример. Конечно, специально защищать тень – это вздор, но, с другой стороны, специально наступать на тень человека, который придает этому значение, как-то нехорошо. А как отмечал доктор Ахмади в своем выступлении…

 
Грендаль устало потянулся и зевнул
 

– Ну, конечно. Этого поросенка раздули до размеров слона.

– Почти что, – согласился репортер, – где-то метра три в диаметре.

– Нет, сен Секар, я имею в виду первого поросенка, с которого все началось.

– Боюсь, я не совсем в курсе, сен Влков…

– Сейчас расскажу. Все началось в школе. Одна семья попросила учителя запретить в классе, где учился их ребенок, авторучки с изображением поросенка из популярного мультфильма. Они были мусульмане, а у них особые табу в отношении свиньи. Учитель сказал, что такие вещи находятся в компетенции родителей. Тогда отец ребенка поднял вопрос о поросенке на родительском собрании, но сделал это недостаточно тактично. В результате ему пригрозили полицией, а об инциденте стало известно всем школьникам. Через несколько дней остальные дети пришли в классе в футболках с большим рисунком того же поросенка, да еще наклеили стикеры с тем же поросенком на все, что можно. У ребенка-мусульманина случилась истерика, а мусульманская община обратились в суд с заявлением об истязании и дискриминации. Суд опросил учителей и школьников, но не обнаружил объективных действий, которые могли бы так квалифицироваться. Разумеется, суд доставил неудобства детям и их родителям, что и вызвало, по выражению прессы «свиной бум». Пиком, как вы знаете, стали огромные резиновые свиньи, надутые гелием – многие жители подняли их над своими домами, кафе и лавками накануне Хэллоуина.

– Из-за чего и произошли стычки, потребовавшие вмешательства полиции, – добавил Секар, – разумно ли было доводить до этого?

– Разумно ли с чьей стороны? – спросил Грендаль.

– Я имею в виду, может, лучше было пощадить чувства этого мальчика и уступить в такой мелочи, как детские авторучки? Свет что ли клином сошелся на этом поросенке?

 
Возникла пауза. Грендаль на четверть минуты задумался, а затем сказал:
 

– Авторучки – детские, а проблема – взрослая. Свет всегда сходится клином на какой-то мелочи: картинках, футболках, воздушных шариках. Из этих мелочей складывается наша свобода. Мы учим детей быть свободными именно на таких мелочах. Я прочел в одной старой книжке: свобода – это возможность открыто делать то, что кому-то не нравится. По-моему, очень правильная мысль.

– А вы не боитесь, что таким путем мы отучим детей от милосердия?

– Не боюсь. К милосердию не принуждают – так я ответил доктору Ахмади. Милосердие это стремление опекать и защищать, а не подчиняться и терпеть. Когда четырнадцать лет назад правительство намеревалось проложить дорогу через Леале Имо – что было?

– Леале Имо – это Холм Предков на острове Воталеву? – уточнил Секар.

– Да. Тогда, как вы помните, памятники утафоа еще не охранялись правительством, да и с защитой личных прав утафоа были проблемы…

 
Секар улыбнулся:
 

– Еще бы я не помнил! Мой отец и старший брат стояли в живой цепи…

– И никто их к этому не принуждал, верно?

– Скорее уж наоборот. Мама опасалась, что будет драка с полицией…

– А мы в этой цепи познакомились, – Лайша толкнула Грендаля в бок, – помнишь?

– Ну, еще бы, – он подмигнул жене, – ты еще сказала «похоже, мы сейчас огребем».

– Ага! А ты ответил «спорим на пиво, что копы сдрейфят».

– Вот это интересно! – заявил репортер, – можно подробнее?

 
Лайша фыркнула.
 

– Да ничего особенного. Мы проторчали почти сутки нос к носу с копами. Они кричали в свой мегафон «вы оказываете незаконное сопротивление полиции! мы вынуждены будем применить силу!». А мы кричали в свой мегафон «прочтите свои контракты, пока не вылетели с работы! это ничейная земля, и мы будем тут стоять до решения суда!». К вечеру второго дня приехал судебный пристав с бумагами, копы сели в катера и свалили. Вот так я проиграла пари и поила этого типа пивом.

– Но закуска была за мой счет, – напомнил Грендаль.

– В кабаке – за твой, а у меня дома ты потом слопал все, что было в холодильнике.

– Ой, много ли там было? Тощая курица и кусочек сыра.

– А яичница из четырех яиц на завтрак?

– Ну… я посчитал их вместе с курицей, для краткости. И вообще дело прошлое.

– А помнишь, как ты нашел эти пакгаузы?

– Я помню, что ты назвала их гробиками для динозавров.

– Какие пакгаузы? – поинтересовался репортер.

 
Лайша рассмеялась
 

– Вы не заметили? Дом построен вокруг пакгауза. Соседние дома – тоже. На многих атоллах были военные базы и склады, а после революции всех иностранных военных отсюда выгнали. Те, конечно, забрали с собой все, что могли. Только голые бетонные коробки остались, и правительство стало их понемногу распродавать. А мы с Греном как раз решили жить вместе, и искали жилье подешевле. С деньгами у нас было, так сказать…

– Так и сказать: не было денег, – перебил Грендаль, – и тут я нашел объявление про эти пакгаузы. Отдавали их по 2000 фунтов, можно сказать, даром.

– Они и того не стоили, – заметила Лайша, – Четыре стены с дырками и без крыши.

– Крышу я сделал уже через неделю, – напомнил он.

– Ага, «сделал». Знаете, что он сделал? Подбил двух соседей, Ван Мина и Рохан Виджая, они тогда были такие же балбесы, как и он, и давай шакалить по окрестностям. Нашли разбитый самолет времен второй мировой, отволокли трактором на берег, раздраконили на части и поделили. Так что вместо крыши у нас было полкрыла и кусок фюзеляжа. Типа, мансарда с балконом. И трап вместо лестницы.

– Ладно тебе, нормально ведь получилось, – возразил Грендаль.

– Ну, да. Правда, первым же штормом нас чуть не сдуло оттуда в океан, а так нормально.

– Чуть не считается. А какой ветряк я сделал из пропеллера, помнишь?

– Еще бы! Иногда он так жужжал, что рыба в лагуне пугалась.

– Зато мы экономили на горючем для генератора. И вообще, разве плохо было?

– С тобой хорошо, Грен, – просто сказала она, – и тогда было хорошо, и сейчас.

– А почему вы мне про это не рассказывали? – обиженно спросил Иржи.

– А потому, что ты не спрашивал, – Лайша улыбнулась, – и, кстати, вот теперь тебе точно пора мыться и спать.

– Сейчас. Только дойду до 9 уровня и…

– Десять минут, договорились? – перебила она.

– Пятнадцать.

– Ладно, но ни минуты больше… Сен Секар, а вы это тоже предполагаете публиковать? Я имею в виду, то, про что мы сейчас говорили.

– Ну, вообще-то… – репортер замялся, – … Мне кажется, и ваше участие в защите Холма Предков и история вашей жизни здесь, с соседями разного этнического происхождения и, наверное, разной религии, так?

– Ну, разной, – согласилась она, – подумаешь, большое дело.

 
Секар энергично закивал.
 

– О том и речь. Это очень важная деталь. Так что, если вы не сильно возражаете.

– Я-то не возражаю, – Лайша пожала плечами, – чего тут такого.

– Я тоже не возражаю, – сказал Грендаль, – хотя не понял, почему это важно.

– Важно вот почему. На обвинение в нетерпимости к чужим взглядам вы, сен Влков, ответили спикеру европейской комиссии: «ваша толерантность – это просто трусость». Ваши слова были истолкованы, как апология жесткой идеологической унификации.

– Скажите уж прямо: фашизма.

– В общем, да. А после всех ваших историй, об этом даже говорить смешно.

– Ладно, вы – пресса, вам лучше знать.

 
Репортер улыбнулся и снова кивнул.
 

– Для уточнения вашей позиции я задам еще вопрос: рассказывая о свином буме, вы упомянули, что отец ребенка недостаточно тактично изложил свои претензии. А что это значит, и как он мог бы сделать это тактично?

– Он сказал примерно так: ислам учит, что свинья – нечистое животное с этим следует считаться, вы не вправе оскорблять мою веру. Он стал диктовать свободным людям, на что они имеют право, а на что – нет. Если бы он сказал: сын очень страдает из-за этого поросенка, и, если эта картинка для вас не принципиальна, то нельзя ли попросить ваших детей писать ручками с другой картинкой – реакция, наверное, была бы другой.

– Милосердие? – спросил репортер.

– Вроде того, – Грендаль пожал плечами, – В начале-то никто и не думал терроризировать мальчика этими поросятами. Моральный террор начался только в ответ на попытку принуждения. Когда к нам в гости заходит одна милая дама, вегетарианка, мы не ставим на стол мясо. Это не из уважения к вегетарианскому учению, а просто чтобы не обидеть человека из-за ерунды.

– То есть, – сказал Секар, – если бы вегетарианцы потребовали прекратить употребление мясной пищи в общественных местах…

– … То я бы демонстративно жрал сосиски в центральном парке, – закончил Грендаль.

– А если бы они не потребовали, а попросили?

– Тогда я бы не обратил на это внимания. Каждый вправе агитировать за что хочет, в пределах допустимого Великой Хартией, но эта агитация не вызывает у меня отклика.

– Иначе говоря, вы готовы пойти на уступки обременительным для вас странностям индивида, но не общественной группы?

– Верно. Потому что каждому индивиду свойственны какие-нибудь странности, но в общественной деятельности они неуместны.

– Но в случае с Холмом Предков вы, тем не менее, пошли на уступки странностям религии аборигенов.

Грендаль сделал энергичное движение ладонью, будто отталкивал препятствие.

– Ничего подобного, сен Секар. Мы встали в живую цепь, чтобы защитить объективные права людей, которые по объективным же причинам не могли сделать это сами. Право на сохранение своих святилищ есть у каждого, какие тут странности? Религия ину-а-тано и ее святилище Леале Имо – не исключение. Великая Хартия одна для всех.

– А если бы правительство решило проложить шоссе на месте мусульманской мечети, вы, сен Влков, встали бы в живую цепь, как тогда?

– Нет. Но если бы мне, как судье, подали жалобу, я запретил бы разрушать мечеть.

– Уверен, так бы и было, – сказал Секар, – но вы не стали бы лично защищать святилище ислама, как защищали святилище ину-а-тано. Вы не считаете эти религии равными?

– Не считаю, – подтвердил Грендаль.

– А как же Хартия?

– При чем тут Хартия? Хартия требует прямых действий гражданина в трех случаях: если человек в опасности, если попирается правосудие и если узурпируется власть. Ошибочное разрушение чьих-то святилищ сюда не относится. Гражданин может вмешаться в такую ситуацию на свой риск, но он вовсе не обязан этого делать.

– Но разве Хартия не обязывает нас считать все религии равными?

– Нет. Она лишь говорит о равных религиозных правах. Каждый может практиковать любую религию, и никто не вправе мешать ему, если эта практика не нарушает ничьих прав. Но каждый может проявлять симпатию к одним религиям, и отвращение – к другим. Поэтому во время «свиного бума», суд постановил изъять плакаты «мусульмане, вон из страны», но не трогать плакаты «ислам – дерьмо, мусульмане – свиньи».

– Все равно это жестоко. Большинство мусульман не участвовали в беспорядках. Их-то за что так?

– Понимаю, им обидно, – задумчиво сказал Грендаль, – Мне кажется, их проблема в том, что они не осудили своих радикалов. Поступи они так, как наши индуисты в казусе со шлягером «аватара Кришны» или как наши католики в истории с папской энцикликой «о сатанинской природе евгеники» – проблем бы не было.

– Но наших католиков за это отлучили от церкви, – напомнил Секар, – не думаю, что им было приятно.

– Да, наверное, – согласился Грендаль, – но тут приходится делать выбор: быть гражданами или слугами церковного начальства. По-моему, они сделали правильный выбор. Теперь у них своя католическая церковь, со статутами утвержденными постановлением Верховного суда, и я не замечал, чтобы наши католики очень страдали от такого положения.

– Ну, не знаю, – возразил репортер, – Ведь Ватикан и Всемирный совет церквей не признали это постановление и добились резолюции Объединенных Наций о произволе с церковным имуществом.

– Подумаешь, ООН. За 20 лет эти клоуны не выполнили ни одной своей резолюции.

– Я могу это привести эти ваши слова в репортаже, сен Влков?

– Конечно, а чего церемониться? Пока в ООН имеют право голоса торговцы кокаином, сексуальные маньяки, фанатики, террористы и людоеды, она не может претендовать на международный авторитет. Я так прямо и сказал их эмиссару.

– Представляю, что там было, – заметил Секар, шлепая по клавиатуре, – а вы знаете, председатель Всемирного совета церквей назвал Великую Хартию «новой опасной и агрессивной религией».

– Что, правда? – спросил Грендаль, – хотя, я не удивлен. Когда огласили постановление о депортации их миссии, их представитель кричал, что Конфедерация во власти сатанистов. Сатанисты – это, кажется, тоже религия. Вы не в курсе?

– Не знаю, сен Влков. Наверное, да, ведь про сатану вроде бы написано в библии.

– Вот и я не знаю… Сен Секар, это конечно ваше дело, но вы не опоздаете на встречу с Джеллой? У вас мощная машина, спора нет, но до Акорера почти тысяча километров.

– Уф! Постараюсь не опоздать. У меня еще последний вопрос: вы сами религиозны?

– Я? Ну, мне кажется, что-то такое есть, но чем оно может быть – понятия не имею.

– Можно так и записать?

– Можно. Почему бы и нет.

 
6. Джелла Аргенти, верховный судья по рейтингу.
 
 
После атолла Сонфао, остров Акорера казался огромным, хотя был всего 80 километров в длину и около 30 в ширину. Клуб рок-спорта, построенный по проекту гениального Хен Туана несколько лет назад, располагался на узкой северной оконечности острова. Две готические башни, поднимающиеся, казалось, прямо из океана, а посредине – наполовину встроенная в склон скалы трехъярусная пагода из стекла и бетона. Композиция должна была символизировать постмодернистский синтез культур Запада и Востока, но местная молодежь по какой-то причине дала зданиям клуба имена из «Одиссеи» Гомера: пагода стала называться Итакой, а башни – Сциллой и Харибдой. Малик, позвонил Джелле с вопросом, где ее искать, и услышал в ответ: «верхний ярус Итаки со стороны Харибды».
Середину яруса занимал огромный цилиндрический аквариум с яркими рыбками, со стороны скалы к нему примыкал бар со стойками в обе стороны, а в остальной части помещения было что-то похожее на материализованные фантазии Сальвадора Дали – искривленные причудливым образом ажурные конструкции, служившие сидениями и столиками. Малик прошел на левую, ближайшую к Харибде, половину и начал шарить взглядам среди посетителей. Публика, одетая в разнообразные модели легких, ярких спортивных или купальных костюмов, или просто обернутая в куски ткани, располагалась на разной высоте, подобно стае экзотических птиц на ветвях какого-нибудь баобаба.
 

– Эй, бро, ищешь кого-то? – флегматично поинтересовался бармен, не выпуская изо рта дымящуюся яванскую сигару.

– Да, Джеллу Аргенти.

– Ну, тогда ты пришел вовремя. Она только что доиграла гейм, но еще никого не склеила. Пол-оборота налево. Видишь четверть попы в лиловом платочке наискось?

– А! – со значением произнес репортер.

– Ага! – согласился бармен.

Пройдя до середины чего-то вроде кривого мостика и поднявшись на полвитка винтовой лесенки, Малик оказался лицом к лицу с объектом своих поисков. Крепкая невысокая девушка лет 27, одетая только в прямоугольник тонкой ткани, пропущенный под левой подмышкой и закрепленный над правым плечом фибулой в виде темно-красного спрута.

На открытых левом плече и правом бедре красовались два значка ронго-ронго: «стрела» и «рыба» соответственно, нанесенные ярко-зеленой люминесцирующей краской. Портрет дополняли темные прямые жесткие волосы, широкие скулы, маленький вздернутый носик и огромные почти черные глаза. В общем, смотрелась Джелла Аргенти эффектно.

– Значит, так, – сказала она, – если нет возражений, то на ты и по имени. Без этих церемоний. Йо?

– Йо, – согласился он.

– Тогда падай за столик и включай свою машинку. Ты саке пьешь?

– Так, чтоб поддержать компанию, – ответил он.

Она взяла керамический кувшин и плеснула остро пахнущий напиток в две чашечки.

– Ну, давай, стартуй.