Текст книги "«Защита 240» (с илл.)"

Автор книги: Александр Мееров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Доктор вышел. Уорнер устало опустился на диванчик, продолжая молча пристально смотреть на не перестававший мигать приборчик.

– Что же предпримем, Вилли?

– Надо собраться с мыслями, обсудить все. А пока что мне кажется совершенно необходимым в первую очередь найти Крайнгольца.

– Он пропал?

– Не знаю. Я получил письмо из Гринвилла. Это ответ на мою телеграмму. В письме сообщают, что мистер Крайнгольц больше не проживает в Пейл-Хоум выбыл в неизвестном направлении.

Друзья продолжали обсуждать создавшееся положение.

Отсутствие доктора еще не успело вызвать беспокойства, как он шумно вошел в квартиру.

– Друзья! Питерсон убит!

– Убит?

– Кем?

Доктор грузно опустился на стул и вытер платком лоб.

– Я прохаживался у входа в гостиницу, как было условлено, и ровно в одиннадцать увидел подходившего ко мне Питерсона. Он, как и в первый раз, не обернулся ко мне и только на ходу бросил: «Пойдемте». Мы свернули в боковой переулочек и стали подниматься к Мексиканскому рынку. В темном переулке, казалось, никого не было, и Питерсон снова сказал, что хочет сообщить мне нечто очень важное. Я предложил ему пройти сюда, но он не согласился. Питерсон сказал, что это может быть обнаружено теми, кто следит за ним. «Мне, кажется, – продолжал он, – удалось уйти от своих охранников. Не будем терять время». Вдруг раздались выстрелы.

– Откуда?

– Вы же знаете, какая непроглядная тьма в этом переулке. Питерсон шел справа от меня, ближе к домам. Из ворот выскочил кто-то и разрядил свой револьвер в Питерсона. Подбежали наши ребята. Они испугались, не попало ли и мне, но я их успокоил и Смидт с Хэтчисоном бросились искать этого типа. Бесполезно, конечно.

– Ну, а Питерсон?

– Он еще жил несколько минут. Он открыл глаза и узнал меня, как видно. «Не надо, – говорит, – доктор. Со мной все. Меня послал Эверс… Майкл Эверс… 128, Брод-стрит, Нью-Йорк».

6. ПРОВЕРКА

1

В поселке спокойно. Только кое-где еще слышится тявкание собак.

Ночь. Почти всюду потушен свет. Редкие фонари на углах прямых улиц ярко освещают ажурные куски зелени, окружающей чистенькие нарядные домики. На улице Никитин взял себя в руки.

Зачем выскочил из дому? Женя осталась одна. Как больно ей сейчас и, наверное, страшно.

Никитин быстро направился к дому и у калитки встретил Женю. Что сказать ей сейчас? Как приступить к разговору, начинать который больно и опасно?

Женя ни о чем не спрашивала. Она взяла его об руку, прижалась к нему, и они медленно пошли вдоль тихой улицы, не говоря друг другу ни слова. В ее робкой ласке растворились мужество и решимость признаться во всем. Так захотелось продлить счастье этой неожиданной близости. Ведь если он скажет ей, все будет кончено. Она откажется от него, отойдет. Уйдет навсегда!.. Она чистая, светлая, она любит его, и любовь подсказывает ей, что ему тяжело, хочется все рассказать, но…

– Женя, ты не думай… я хотел сказать тебе…

– Не надо, Андрюша. Не надо сейчас! Я хочу, чтобы ты совсем-совсем успокоился, тогда ты придешь ко мне и скажешь все, что хочешь, придешь спокойный, с открытой душой. Скажешь без терзаний. Ты ведь придешь?

– Ты прочла?

– Да, я видела, я прочла и я очень счастлива, Андрей! Но мне страшно за тебя.

– Женя! – Никитин осмотрелся по сторонам. Ему показалось, что кто-то выглянул из-за угла и снова скрылся.

Женя взяла его руки, крепко сжала их своими маленькими руками и тихо проговорила:

– Иди… иди домой. Успокойся, не нервничай. Завтра утром я кивну тебе, милый, когда буду проходить через наладочный.

У щитка с сигнальными лампочками в кабинете Зорина было установлено дежурство. Утром, еще до прихода сотрудников филиала на работу, Титов и капитан Бобров уже сидели у пульта.

Прошло несколько дней с тех пор, как влияние Никитина на приборы обнаруживалось с помощью придуманной Титовым сигнализации. Такая проверка была необходима, но пока она не давала никаких результатов, не приближала ни на шаг к разрешению задачи. Капитан уже подумывал над чем-нибудь более действенным, как вдруг в сигнализации появились какие-то странности.

Утром замигала лампочка. Капитан тотчас же связался с проходной. Оттуда сообщили, что Никитин еще не приходил на работу, и его табельный номер на месте.

Отчего же мог сигнализировать прибор?

Через несколько минут прибор снова дал сигнал и на этот раз сообщили, что Никитин прошел через проходную. Еще до того, как он появился в наладочном зале, оттуда уже донеслись сигналы, а когда он вошел в зал сигналы повторились. Создавалось впечатление, что Никитин приобрел новое свойство – дважды влиять на приборы. Работавшая четко система, казалось, расстроилась. Теперь на приборы влияет уже не один, а два человека. Никитин сидит у себя в наладочном, и установленный там прибор 24-16 исправно посылает сигналы, а вместе с тем на щитке вспыхивают лампочки, подсоединенные к другим приборам. Вот заработал прибор в излучательном зале, затем – в биохимической лаборатории, в стеклодувной, в складе химикатов, и, наконец, один за другим поступают сигналы от прибора, установленного в спецлаборатории.

К середине рабочего дня удалось установить, что везде, откуда доносились сигналы, побывала Женя.

Вместе с Никитиным на приборы влияет Белова.

Что это? Сговор с Никитиным?

Накануне она приходила к Никитину, и вот утром ее появление в институте отмечают приборы. Что же, Белова из солидарности с Никитиным решила влиять на приборы? Невероятно! Самое разумное предположить, что ни Никитин, ни Белова и не подозревают об этом.

Обдумывая сложившееся положение, Титов с капитаном Бобровым вспомнили, что при испытании аппаратуры Зорина было то же самое. Причину этого тогда нашли с большим трудом. Все дело было в куске картона, на котором приносили в лабораторию пробы. Впоследствии удалось установить, что на этом картоне разравнивали листочки радиоактивного сплава. На нем оставались ничтожные следы сплава и этого уже было достаточно, чтобы он стал радиоактивным.

Еще в Москве, как только Титов узнал о странной способности Никитина влиять на приборы, он сразу же вспомнил об этом случае.

Несомненным было одно – у Никитина есть что-то, влияющее на приборы. Но что? Это мог быть только сплав БФВ, материал совершенно засекреченный. Откуда мог взяться у него этот специфичный радиоактивный материал? Не связано ли это с преступлением? Вот вопросы, над которыми ломали головы капитан и Титов. Нужно действовать очень осторожно.

С рыбной ловли не привезли ничего, кроме загара.

2

Шумная, веселая компания на озере могла только распугать рыбу. Какой уж тут улов. Тонкое рыболовецкое дело требует сосредоточенности, спокойствия и тишины, а все это как раз и не входило в планы сотрудников института, собравшихся повеселиться и отдохнуть. Весь улов свелся к добыче нескольких мелких рыбешек. Рыболовецкие неудачи надоели, все разбрелись кто куда собирать грибы, ягоды и, главным образом, любоваться прелестными лесными уголками.

– Как здесь хорошо, Сережа! – Леночка раскинула руки и полной грудью вдохнула пьянящий лесной воздух.

– Правда, хорошо? – переспросил Резниченко.

– Ну, конечно!

– Ты хочешь остаться здесь?

– Где «здесь»? – оглянулась по сторонам Лена.

– Да уж не в лесу, конечно, – рассмеялся Сергей. – У нас, в Петровском филиале, хочешь остаться?

– В Петровском? – серьезно повторила Лена. – А что я тут буду делать? У вас ведь я не могу заняться тем же, чем в Славино, тем, что меня больше всего интересует.

– Но ведь это не надолго, Леночка. – Он обнял ее за плечи и повел по узкой лесной дорожке. – Скоро я буду в Москве!

– Тебя переводят туда работать?

– Нет. Я переведу работу туда.

– Я не понимаю тебя.

– Видишь ли, меня не совсем устраивает, что Зорин сосредоточил здесь, в филиале, большую часть самых важных работ. Еще перед окончанием войны он все чаще и чаще стал бывать в Петровском и, наконец, переселился сюда совсем. Стариковская причуда. Поближе к природе, видите ли! Будто под Москвой нельзя создать опытные участки. Нет, нет. Все это надо ломать, и как можно скорее.

– Ты говоришь так, будто ты уже руководитель института.

– Леночка, я все продумываю заранее, – улыбнулся Резниченко, заглядывая в глаза Лене. – Когда начнутся большие дела, о мелочах некогда будет думать.

– Большие дела? Ты о чем? – с тревогой спросила Лена.

– О своем проекте.

– О каком проекте?

– О проекте… Видишь ли, это настолько серьезно, что я даже тебе не имею права говорить о нем. Пока и не нужно. Скоро, скоро все решится и я… Леночка, это грандиозно! Ты понимаешь, мой проект – это даже не Сталинская премия, нет. Это десять Сталинских премий! Это все, что я захочу. Это – слава. Настоящая, всемирная слава! Такие профессора, как Сибирцев, будут работать над осуществлением моего проекта, выполнять мои задания. Да что там Сибирцев! Аксанов, Покровский, даже они будут привлечены к этому делу. И Зорин… вот Зорин, – замялся Резниченко. Конечно, его открытие много дало науке, но ведь я сумел найти такое важное применение его открытию, что… Ему, кажется, это не нравится, похоже, что он будет всячески препятствовать осуществлению моего проекта. С первых же дней он был противником моей идеи. Ему, вероятно, не очень нравится, что я вышел из-под его опеки. Пошел своим путем. Ну, что же! Посмотрим, поборемся. Впрочем, старику пора на покой.

Лена осторожно высвободила свою руку.

– Сергей!

– Я слушаю тебя, моя дорогая.

– Ты так говоришь о Зорине. Ты Зорина… – Лена произнесла это имя с особенным восторгом, – собираешься сдать в архив. Человека, который столько сделал для науки, для страны, своего учителя, так тепло относящегося к тебе…

– Леночка…

– Нет, подожди. Я никогда не думала, что ты можешь в угоду своим замыслам…

– Для дела, которое нужно стране! – быстро поправил ее Резниченко.

– Я не знаю, о каком деле ты говоришь и не интересуюсь этим. Мне только больно, что ты можешь так говорить о людях…

– Если они будут мешать мне… – лицо Сергея застыло, чуть сощурились и потемнели глаза. – Я буду бороться с такими людьми. До конца!

Лена ничего не ответила Сергею, некоторое время шла впереди его, на ходу обрывая тоненькие веточки, свисавшие над тропкой, и, когда вышла на небольшую полянку, присела на пенек. Резниченко устроился подле нее на траве. Он уже досадовал на себя – разговор Лену взбудоражил, а ведь хотелось сказать ей о своей любви, о мечтах и стремлениях. Так хотелось, чтобы она с восторгом смотрела на своего Сергея, чтобы ее глаза светились счастьем и гордостью. Резниченко украдкой взглянул на Лену. В лице ее была холодность и смятение. Почему она стала такой колючей?

– Леночка!

– Да, Сережа.

– Мне так хочется, чтобы мы уже были вместе! В Москве. Леночка, мы будем там вместе? Да?

Лена молчала.

– Ну, скажи «да». Лена, скажи!

– Я не знаю, чем я могу помочь тебе. Ведь у тебя будут такие помощники, как Сибирцев, Зорин.

Резниченко не заметил иронии.

– Леночка, ты не будешь помогать мне. У тебя будет там масса других забот. Мы заведем прекрасную квартиру, дачу, машину. Ты и не заметишь, как увлечет тебя жизнь в Москве.

– Ты хочешь, чтобы я не работала? Чтобы я была только женой? А университет? Ты, наверное, забыл, что я получила высшее образование, защитила кандидатскую.

– Нет, почему же, я помню об этом.

– Ах, даже помнишь.

Он поднял голову, встретил злые глаза Лены и растерялся.

– Не понимаю… Я же хотел это только для тебя. Ты, конечно, можешь работать, где тебе вздумается, но ты и сама скоро… Впрочем не будем предрешать этого вопроса, – тихо закончил Сергей.

– Почему?

– Почему? Потому, что в Москве ты будешь судить обо всем иначе.

– Ты так думаешь?

– Уверен.

– Пойдем, Сережа. Поздно уже, пожалуй, пора.

Вечером все собрались у Резниченко.

Женя и Лена пришли засветло помогать по хозяйству. Сергей отправился на станцию за покупками.

Стало темнеть. Сестры управились с приготовлением к ужину и вышли на веранду.

– Что-то Сергей задерживается, – озабоченно проговорила Женя, – скоро начнут собираться, а его все нет.

– Сергей назвал уйму народу. Ни к чему это. Гонор, манера блеснуть. В небольшой компании всегда веселей и приятнее. Женя?..

– Да, Леночка?

– Андрей будет?

– Нет. Сергей очень прозрачно дал понять, что не хочет, чтобы приходил Андрей. Боится.

– А ты?

– Что я? Я пришла сюда без Андрея только из-за тебя. Только потому, что ты не хотела идти одна.

– Женя… – Лена посмотрела сестре в лицо и с болью отметила в нем какую-то новую, незнакомую суровость. «Устала Жека от всего этого. Тяжело ей. Как помочь, как вразумить, направить?» – Женя, ты продолжаешь встречаться с ним?

Женя пугливо взглянула на сестру и сейчас же потупила глаза. Хотелось поделиться с ней и в ее ласке и совете найти утешение. Но Лена тоже насторожена, тоже подозревает Андрея. Все, кто плохо относятся к Андрею, становились чужими, а порой и ненавистными. Все! Но Лена? Чуткая, добрая Лена! Андрей и Лена – самые дорогие на свете люди. Она любила их по-разному, каждого по-своему и вот…

– Не надо об этом, Леночка.

– Я боюсь за тебя, Жека. Я думаю, плохо с ним, запутался он и тебе…

– Лена!

– Не буду, не буду.

– Не сердись на меня, Леночка. Я не знаю, что со мной, Лена, пойми, ведь не вчера я полюбила его. Я его знала несколько лет – спокойного, вдумчивого, умного и очень… красивого. Лена, как я люблю его глаза! Как мне приятно быть с ним вместе. Ведь я столько лет его знала как честного, работящего, очень заботливого и скромного. Как же я могу вдруг выбросить все из сердца? Выбросить только потому, что его подозревают…

– А если это не только подозрения?

– Лена, не говори так, мне страшно. Я еще живу надеждой, что это не так. А если… нет, нет. Я не могу представить, что со мной будет!

– Надо быть сильнее. Женя. В жизни приходится иногда… ну, как тебе сказать… Бывают удары, разочарования. Начинаешь лучше познавать человека и видишь, что надо, ты понимаешь, – надо все вырвать из сердца и…

– И опустошить его?

– Может быть, и опустошить! Но всегда, ты пойми, всегда оставаться честной. Да, страшно бывает увидеть в любимом человеке такое, что я начинаю видеть в Сергее.

– Лена, не спеши. Ваш разговор в лесу еще не означает, что он…

– Нет, нет. Не только этот разговор. Он действительно так думает. Жажда славы – основной стержень в его жизни. В стремлении к ней он готов на все. Это страшно. Ты бы слышала, как он говорит о людях, даже о таких, как Зорин. Я начинаю понимать – дело его увлекает только потому, что может принести славу, почести, жизнь в столице, и не какую-нибудь, а с дачами, машинами. Да, да, это так. Это то, чем он живет, это его настоящее лицо, его внутреннее содержание, а я думала… Женя, я так любила его!

– Любила? А теперь?

– Не знаю. Ничего не знаю теперь. У меня все смешалось. Когда я смотрю на него, когда он обнимает меня, мне так хорошо с ним, но когда я подумаю, что он… Я хотела с ним вместе мечтать, трудиться и чтобы все-все пополам – и искания и освоение нового с неудачами и находками, приносящими какую-то особенную радость. Ты понимаешь меня?

– Нет.

– Что?

– Нет, говорю, не понимаю. Когда любишь по-настоящему, то любишь все, что есть в человеке, и все, что есть в нем, кажется хорошим.

Послышался шум подъезжающей к домику машины, голоса, смех. Из-за густых зарослей сирени, закрывавших палисадник, нельзя было разглядеть, кто приехал, но Лене послышался голос Сергея.

– Кажется, Сергей приехал.

– Да, и с ним еще кто-то.

На веранду поднялся коренастый, плотный мужчина лет тридцати пяти, с чемоданчиком и плащом в руках. Лицо, курчавые темные волосы, костюм – все было покрыто тонким налетом дорожной пыли. Лена не сразу узнала вошедшего и только когда всмотрелась в его смеющиеся, чуть раскосые глаза, воскликнула:

– Михаил!

– Лена!

На веранду уже входил Резниченко, нагруженный покупками, усталый и веселый.

– Девочки! Я поймал его на станции! Знакомьтесь – мой друг Миша Бродовский. А это моя Леночка.

– Мы знакомы, – протянула Лена руку Бродовскому. – Познакомься, Миша, с моей сестрой.

Резниченко увел в дом Бродовского, которому надо было привести себя в порядок с дороги.

– Мишка! Черт! Как же хорошо, что ты прикатил! – восхищался Резниченко, проводя гостя в свою комнату. – Располагайся здесь. Спать тебя устроим на диване.

– Сергей, прежде всего бриться, мыться и прочее.

– Непременно!

Бродовский быстро открыл чемодан, Резниченко принес кувшин воды, таз, мыло, и через несколько минут Михаил, скинув с себя дорожный костюм, уже сидел перед зеркалом.

– Гостей будет полон дом. Вот попал! – сокрушался Бродовский, тщательно выбривая подбородок.

– Все свои – из филиала.

– Из филиала? Разве Леночка работает здесь, а не в Славино?

– Леночка? – Резниченко стоял позади Михаила и, заглядывая в зеркало, старался рассмотреть его лицо. – Леночка приехала к сестре в отпуск.

– К сестре, говоришь?

– Да, а ты с ней знаком давно?

– Давно.

– И?

Бродовский повернулся к Сергею и увидел не то тревогу, не то испуг в его светлых, всегда широко раскрытых глазах.

– Сергей, у тебя нет йода или камня. Я, кажется, порезался… Немного.

Резниченко молча протянул Михаилу пропитанную хлорным железом ватку.

Бритье уже подходило к концу, а ни один из приятелей не знал, как продолжить разговор, начавшийся весело и непринужденно.

– Ну, как дела здесь, в филиале? – нашелся, наконец, Бродовский. – Как чувствует себя наш Викентий Александрович?

– Дела? – оживился Резниченко, обрадовавшись возможности прервать молчание, становившееся неловким, заговорил о последних новостях в филиале и в несколько минут рассказал о загадочном поведении техника Никитина.

– Чепуха какая-то, – небрежно заключил Бродовский, вытирая бритву и складывая прибор.

– Нет, Михаил, не чепуха. Ты глубоко ошибаешься. Я придаю очень большое значение этой истории.

– Вот как!

– Да, я считаю, что она имеет отношение к «загадке Браунвальда».

– Ну, знаешь…

– Не спеши. Я познакомился с очень интересным материалом, который собрал Егоров.

– Какой Егоров?

– Электрофизиолог. Он работает в институте Сибирцева. Я встретился с ним, когда последний раз был в. Москве. Потом я тебе расскажу подробно о выводах, которые он сделал. Ты понимаешь, похоже, что браунвальдское дело перекочевало за океан. Похоже, что там, – Резниченко широко махнул рукой, описав полукруг, – там готовятся… Да, если окажется, что Никитин запутан в каком-то темном деле, – это лишний раз подтвердит мои опасения.

– Сергей, у меня есть опасение надолго остаться в трусиках. Кроме них, мне бы хотелось надеть на себя еще кое-что.

– Прости, Миша, прости – увлекся. Сейчас я тебе солью.

Бродовский с наслаждением стал плескаться над тазом, моя лицо, шею, руки.

– Так чего же опасаешься ты? – спросил Бродовский, фыркая, отдуваясь, смывая мыло под струйкой воды:

– Опасаюсь, чтобы нас не застигли врасплох. – Резниченко подал Михаилу полотенце и с увлечением продолжал: – Я считаю, что нужно срочно готовиться к борьбе. Формы борьбы становятся очень своеобразными. Во всей предыдущей истории войн не было и намека на что-либо подобное. Сражения на суше – это самые древние сражения в истории человечества. Как только человек стал осваивать водную стихию, начались сражения на морях. Появились подводные лодки и самолеты, сражения начались под водой и в воздухе. Но еще не было сражения в мировом эфире. Теперь оно готовится.

Бродовский стал одеваться медленнее, прервав одевание, сидел неподвижно, внимательно следил за Сергеем. Резниченко, часто откидывая назад мягкие, слегка вьющиеся волосы, ходил из угла в угол и со все возрастающим увлечением говорил о делах, которые, как видно, его больше всего занимали.

– Михаил, мы знаем друг друга с детства. Мы немало сделали, работая вместе. Никто не может помочь мне так, как ты. Никому, кроме тебя, я не могу довериться. Пойми, с тобой мы сможем делать чудеса. Вместе мы можем осуществить идею «защиты» и стать во главе института. Да, да, и не только института. Ты подумай, что может дать нам создание защитной аппаратуры! Михаил, оставь безнадежную возню с биоксином, с идеей выращивания невиданных урожаев. Ты талантливый радиофизик и вместе с тобой мы сможем создать оружие нового типа. Грозное, могущее, способное в любой момент отразить готовящееся нападение. Способное противостоять врагу, когда начнется борьба в эфире!

– Все это очень серьезно, Сергей. Над этим надо подумать. – Михаил старательно расчесывал свои черные, непослушно свивающиеся в кольца мокрые волосы и поглядывал на все еще продолжавшего расхаживать по комнате Сергея. – Надо подумать. Если ты хочешь, мы еще вернемся к этому разговору, но знаешь, свою работу я не оставлю никогда. Мы еще не добились результата. Но я уверен – добьемся. Обязательно добьемся, у нас в стране будут выращивать по три-четыре урожая в год!

Резниченко остановился посреди комнаты.

– Но ведь пойми, поля надо защищать, надо защищать людей, работающих на этих полях, надо защищать страну!

– Надо.

– И ты?..

– И я думаю, Сергей, что об этом уже позаботились.

Резниченко медленно опустился на стул. Еще никогда, с первого момента возникновения его идеи защитной аппаратуры, ему не приходила в голову эта простая и ясная мысль. «Что же это? Что он сказал? А ведь и правда… Нет, нет! Это было бы чудовищно. Ведь тогда рухнуло бы все. Все мечты, все надежды. Не может быть! Кто мог сделать это? Кто? Ведь это было бы известно!»

– Сергей, позволь мне взять галстук. – Резниченко подскочил со стула и освободил прижатый его широкой спиной галстук.

– Ты, значит, считаешь?.. – еще раз услышать эту трезвую мысль было слишком страшно, и Резниченко изменил вопрос: – Ты считаешь, что не сможешь бросить свой биоксин?

– Нет, Сергей, не смогу, – твердо ответил Бродовский, продолжая трудиться над галстуком. – Не смогу. И не смогу, пожалуй, работать с тобой.

– Со мной? Я не понимаю тебя, Миша, твой тон… Может быть, я позволил себе что-нибудь в разговоре… Может…

– Нет Сергей, ничего особенного. Мне только больно было услышать от тебя одну фразу.

– Заранее прошу прощения. Я, наверное, оговорился, я и не думал… Поверь, Михаил, и в мыслях не было тебя обидеть!

– О нет! Ты не обидел меня и не оговорился, к сожалению.

– Ничего не понимаю. О какой фразе идет речь? – начал, наконец, нервничать Резниченко.

– «…Мы можем стать во главе института».

– Михаил!.. – Резниченко почувствовал, как краска заливает его лицо, и не мог сообразить, что ответить Бродовскому.

В двери постучали.

– Сергей, Михаил! – донеслось из-за дверей. – Да скоро ли вы, наконец?!

– Идем, идем!

Бродовский быстро надел пиджак, мельком глянул в зеркало, еще раз поправляя галстук, и они перешли в столовую.

Кроме Резниченко и Лены, Бродовский ни с кем не был знаком, но как-то сразу сумел завоевать симпатии всех гостей. Веселый, подвижной и остроумный, он везде успевал: открывал консервы и бутылки, менял пластинки на радиоле, устанавливал на столе цветы, и все это, казалось, проделывал одновременно.

За ужином всякий раз, как только беседа грозила стать слишком академической, забавные рассказы Бродовского оживляли ее.

Начались танцы, и Михаил успевал танцевать со всеми, кто на это отваживался. С Женей Беловой он изобразил что-то фокстротистое и даже довольно уверенно, хотя и далеко не по правилам, прокружил в вальсе престарелую жену профессора Журавского.

В течение всего вечера Женя с интересом наблюдала за Михаилом, и у нее сложилось впечатление, что он старался не разговаривать с Леночкой и что ему не так уж весело, как это могло показаться окружающим.

Жене не сиделось в залитых светом и наполненных шумом веселья комнатах, и она частенько уединялась на веранде. Все ее думы были там, в маленьком домике с закрытыми ставнями. Что делает сейчас Андрей? Что с ним, что происходит вокруг него? Захотелось вынуть письмо и, в какой уже раз, вчитываясь в непонятные, взволнованные и такие дорогие строки, постараться разгадать, что же с ним!

– Женька, ты опять убежала! – окликнула сестру Лена, выходя на веранду. Лена была радостно возбуждена. Такой Женя не видела сестру с момента приезда. – Нехорошо уединяться, Жека.

– Не до веселья мне сейчас, Лена.

– Понимаю, – тихо ответила старшая, и лицо ее на минутку сделалось серьезным, но вот на нем снова вспыхнула радостная улыбка – через раскрытые окна на веранду донесся дружный смех. – Это, наверное, опять Михаил. Если бы не он, у Сергея сегодня была бы очередная скучища.

– Лена!

– Да, девочка.

– Когда он пришел, когда ты увидела его, то, кажется, смутилась немного.

– Смутилась?.. Может быть.

– Ты ему нравилась?

– Да, даже больше. Переживал, бедняга, – я видела все это, понимала, но что я могла поделать? Как сейчас помню, приехал он к нам на дачу. Вечер чудесный был – весна. Так не хотелось огорчать его и надо было сказать последнее слово. Я спросила его: «Ты меня очень любишь?» – «Люблю, говорит, безумно люблю!» – «Ну вот, говорю, я так же люблю другого».

Сестры помолчали. Потянуло вечерним свежим холодком, и Лена зябко поежилась.

– Это был Сергей? – тихо спросила Женя.

– Ну, конечно же.

– Елена Андреевна!

Белова вздрогнула и обернулась к вошедшему на веранду Титову.

– Вы меня напугали.

– Не может быть! Ведь мы с вами ничего не боялись даже в «святая святых», – рассмеялся Иван Алексеевич. – О чем это вы тут в полумраке с сестренкой мурлыкали? Все, небось, амуры. Ну, ну, не буду затрагивать нежные струны.

На веранду вышел Сергей и еще кто-то из гостей, Всем захотелось подышать прохладным вечерним воздухом, освежиться. Здесь становилось не менее шумно, чем в комнатах, и Женя уже порывалась встать и уйти, как к ней подошел Титов. С первых же слов он сумел расположить ее к себе. Каким-то особенным спокойствием и отеческой теплотой веяло от его слов. Худощавый, стройный, с большими, глубоко врезавшимися складками у рта, с седыми висками, с двумя крупными вертикальными морщинами на лбу, он казался не по летам молодым. Не то умные, светящиеся добротой глаза его молодили, не то голос – мягкий, ласковый – делал его гораздо моложе своих лет, только Женя чувствовала, что говорит с ним, как со сверстником. С ним, жизнерадостным, открытым и простым, легко было говорить, ему можно было поведать самое сокровенное, самое дорогое.

Веранда опять опустела, и Титов с Женей уселись в плетеных креслах, поставленных в уголке, беседуя тихо, задушевно.

Титов говорил о себе. Лаконично, с хорошим русским юморком и очень образно. За короткими и меткими его фразами вставали картины пережитого, и Жене казалось, будто она шагала вместе с ним по дорогам войны, вошла в Германию и побывала у развалин Браунвальда. Когда он говорил о затопленных подземельях, о замученных фашистами людях, в голосе появлялись гневные нотки. А когда вспомнил о жене… Он понимает, что прошло уже много лет, что чудес не бывает, но до сих пор при воспоминании о Кате сжимается сердце. До сих пор перед глазами стоит ее маленькая фигурка в промокшей мешковатой шинели. Пропала без вести, а может быть, и она была там? Может, изверги и ев…

– Не надо, Иван Алексеевич, не надо! – Женя схватила его большую, в узловатых венах руку и долго держала ее в своей, маленькой и теплой. Так хотелось сказать ему что-то, так нужны были слова утешения!

– Вы до сих пор любите ее? Вы до сих пор помните о ней, до сих пор она заполняет ваше сердце. Как это хорошо! Какое же светлое чувство – любовь!

И желание, чтобы Иван Алексеевич не возвращался к так волновавшей его теме, и непреодолимое стремление излить ему все, что накопилось в душе, оказалось сильнее овладевшей ею за последние дни скованности, и она заговорила о себе, о своей большой и тяжелой любви. Иногда самое заветное, интимное трудно бывает высказать близким, и вдруг совсем мало знакомому человеку скажешь все, откроешь, облегчишь душу.

Женя говорила сбивчиво, порывисто, поспешно. Хотелось так много сказать, и боялась: вот-вот войдет кто-нибудь, прервет, помешает и не удастся закончить разговор, который был нужен, облегчал и начинать который снова уже не захочется. Титов слушал внимательно, молча, и его молчаливое внимание было очень дорого.

– Вот и все, – тихо закончила Женя.

– А письмо?

Словно от прикосновения к чему-то очень неприятному по телу прошла дрожь, и кровь бросилась в лицо. Только тут она поняла, что в течение всего рассказа почему-то старалась не упоминать о письме. Теперь этому по-отечески расположенному к ней человеку было стыдно соврать.

– Какое письмо?

– Не надо, Женечка. Не говорите того, что вам не хочется. Будет время, когда вы сами захотите придти ко мне и прочесть письмо, которое вы получили от Никитина четыре дня тому назад. Может быть, это будет нужно вам и ему. Тогда приходите. Я выслушаю вас и, если смогу, постараюсь помочь.

Титов встал с плетеного кресла.

– Иван Алексеевич! – Женя протянула Титову несколько сложенных вчетверо листков. – Иван Алексеевич, вот!

Гости разошлись, и на веранде остались только «свои» – Михаил и сестры Беловы.

– Михаил Николаевич, вы просто очаровали Наталью Филипповну. Когда это вы успели? Смотрите, чтобы профессор Журавский не вызвал вас на дуэль!

– О, это было бы сенсационно, разумеется, и доставило бы вам, женщинам, большое удовольствие.

– Женщинам? – удивленно переспросила Женя.

– Ну, конечно, – засмеялся Михаил, искоса посмотрев на Леночку. – А знаете, смешно бы это выглядело теперь! Вы подумайте, раньше дрались каменными топорами, потом на шпагах, на пистолетах, а теперь… Представьте себе – взвиваются в воздух два истребителя и начинается воздушный бой. Они входят в пике, делают самые невероятные фигуры высшего пилотажа, стараясь зайти в хвост друг другу и р-р-р-расстрелять соперника из своих пулеметов. Очередь за очередью сверкает в воздухе, и, наконец, один из них падает сраженный! Эффектно, а?

Женя улыбалась, слушая Бродовского, смотрела пытливо то на него, то на Лену и думала: «Какой он веселый и хороший, наверное, а вот не понравился Лене. Жаль!»

Лена сидела молча, мяла маленький платочек в руках и старалась не встречаться взглядом с Михаилом. Сергею явно не нравилась веселость друга, и он постарался придать разговору более серьезное направление:

– Как успехи твоей экспедиции, Михаил?

– Вы были в экспедиции? – живо подхватила Женя.

– Где, когда? Расскажите.

– Я ездил в экспедицию к Солнцу.

– Вы опять шутите.

– Нисколько. Мы забрались в горы со своими приборами как можно повыше, чтобы быть поближе к Солнцу.

– Ну, – усмехнулась Лена, – приблизились вы не намного!

– Да, не намного, но нам уже не так мешала толща атмосферы.

– А разве вам очень мешает атмосфера нашей старой планеты?

– Очень, Женя. Она не дает возможности исследовать, как полагается, диапазон радиоволн, который излучает Солнце. Вы же знаете, что Солнце в очень широком диапазоне излучает радиоволны. Из этой разнообразной гаммы мы стремимся вычленить именно те излучения. которые влияют на развитие растений, на те или иные процессы в организме человека.