Текст книги "Сотрудник ЧК (с илл.)"

Автор книги: Александр Лукин

Соавторы: Дмитрий Поляновский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

В толпе неторопливо разгуливали главные виновники торжества – немецкие и австрийские офицеры. Перед ними почтительно расступались, мужчины приподнимали котелки.

Напротив кондитерского заведения Голубева биваком расположился немецкий батальон. Ожидая, когда их разместят на постой, солдаты грелись на солнце, лениво переговаривались, курили, с любопытством рассматривая зевак, плотным кольцом стоявших вокруг. Перед ними появился хозяин кондитерской, известный всему городу богач Голубев, приземистый, пузатый человек в длинном сюртуке.

– Дорогим освободителям! – выкрикнул он и широким жестом распахнул двери магазина.

Напомаженные приказчики в белоснежных фартуках стали вытаскивать прямо на панель большие фанерные ящики, доверху наполненные румяными, только что из печи, булками, которые в Херсоне называли «франзолями». В воздухе горячо и сладко запахло сдобой.

– От благодарного русского купечества! – объявил Голубев. – Милости прошу!

Солдаты сгрудились вокруг ящиков. Нарядные дамы зааплодировали Голубеву. Какой-то господин с расчесанной надвое бородкой крикнул:

– Браво!

Лешка вспомнил слова Силина: «Сейчас они повылазят, покажут себя…»

Держась ближе к подворотням, он смотрел во все глаза.

Контрреволюция «показывала» себя в полной мере. Хорошо одетые, радостно возбужденные люди двигались по Суворовской, затирая добротными башмаками свежие следы крови, пролитой утром на этих тротуарах.

Кого здесь только не было! Лавочники, благообразные деятели из городской думы, гимназические учителя…

Лешка увидел здесь Глущенко в фетровой мягкой шляпе с задранными вверх полями, которую тот надевал в особо торжественных случаях. Один раз мелькнула коренастая фигура Маркова.

Сегодня был их день. Сегодня для них светило солнце.

На фонарных столбах уже белели «Обращения германского командования ко всем жителям города Херсона». Доводилось до сведения, что глава вновь созданного городского самоуправления представитель партии социалистов-революционеров господин К. дал командованию доблестных немцев заверения в полном спокойствии жителей города на все время пребывания в нем австро-германских войск. Далее говорилось, что немцы пришли сюда как друзья и потому в своем стремлении навести порядок они не остановятся ни перед чем. Прежде всего жителям Херсона надлежало в течение суток сдать все имеющееся у них оружие. Кроме того, запрещалось хождение по улицам позже девяти часов вечера. За нарушение любого из этих условий – расстрел.

Возле листовок собирались кучки обывателей. В одной из них разливался певучим южным говорком худенький, пестро одетый человек в плоской соломенной шляпе канотье:

– Я вам скажу, что это совершенно логично, господа! Они освободили нас от угнетателей, так они хотят, чтобы им было спокойно. Они вам сделают порядок, будьте уверены!

– Оккупационный порядок! – заметил кто-то Худенький господин затрепыхал в воздухе руками в кремовых перчатках.

– Ай-яй, как мы обожаем красивые слова! Оккупационный порядок, оккупация!.. Перестаньте говорить глупости! В немецкой оккупации для интеллигентного человека больше свободы, чем во всем вашем большевистском раю!..

Лешке не удалось дослушать этот спор, потому что в конце улицы неожиданно раздались крики. Сверху, с висячего балкона дома, радостно сообщили:

– Поймали! Большевика поймали!

Стоявший на балконе мальчишка заныл, суча ногами от восторга и нетерпения:

– Ой, пусть их приведут сюда! Ой, я хочу посмотреть!..

Дебелая дама одергивала его:

– Не прыгай, упадешь вниз! Их приведут, приведут, ты все увидишь!..

Толпа повалила навстречу арестованным, и Лешка побежал вместе со всеми.

Немцы вели трех человек: молодого парня в синем пальто, на котором висели клочья мочала, и двух фронтовиков в мокрых до нитки шинелях. Сразу же стало известно, что фронтовиков взяли в порту, где они скрывались под настилом угольного пирса, сидя по горло в воде, а парня нашли на чердаке одного из домов.

Чинная толпа обывателей преобразилась на глазах. Арестованным кричали:

– Попались, сволочи, большевики проклятые!

– Кончилось ваше царство!

– К стенке их!

– Дайте их нам, мы сами рассудим!..

Толстая женщина в розовом капоре, встряхивая рыхлыми щеками, пронзительно выкрикивала одно и то же слово:

– Мерзавцы, мерзавцы, мерзавцы!..

Фронтовики затравленно озирались. Один был высокий, рябой, обросший черной щетиной; другого Лешка знал: он видел этого низкорослого быстроглазого солдатика в Союзе фронтовиков. Сейчас тот шел согнувшись, припадая на левую ногу, и поминутно сплевывал на землю красную слюну из разбитого рта. Кто-то сшиб с него папаху, мокрые волосы челкой упали на лоб, и от этого он казался совсем мальчишкой. Штатский как-то по-птичьи, рывками, вертел головой и жалобно бормотал:

– За что, люди добрые? За что караете! Посмотреть только залез на тот чердак, святой истинный крест, посмотреть… Помилуйте, голубчики, невиновный я!..

На углу Суворовской и Потемкинской арестованных поставили лицом к стенке. Шагах в десяти от них построилось отделение немецких солдат.

В толпе нашлось несколько сердобольных. Делегация, состоящая из учителя гимназии Чумичина, какого-то заезжего студента и длинноносой энергичной дамы, обратилась к немецкому офицеру, прося помиловать штатского парня. Ведь могло оказаться, что он и действительно ни при чем.

Офицер с недовольным видом подошел к нему,

– Zeige die Hende! [2]2
  Покажи руки! (нем,)


[Закрыть]

– Руки покажи, – перевел студент.

Плохо понимая, что от него хотят, парень протянул руки. У него были плоские ладони, покрытые задубевшими буграми мозолей; чернела въевшаяся в кожу металлическая пыль. Парень был рабочим, и этого оказалось достаточно…

Офицер пожал плечами, как бы говоря: «Ничего нельзя сделать, господа», – и крикнул солдатам:

– Achtung! [3]3
  Внимание! (нем.)


[Закрыть]

Лешка не стал больше смотреть. Работая локтями, он вырвался из толпы и бросился прочь от этого места. Когда раздался залп, ему показалось, что это в него, в голову, в грудь, в самое сердце ударили пули…

Он остановился только на Купеческой, где было тихо и пустынно, как в прежние дни.

ПРОЩАНИЕ

В доме на Купеческой, как впоследствии узнал Лешка, находился херсонский подпольный губком партии. Высокая молчаливая хозяйка, которой Лешка сказал пароль, отвела его в просторный подвал. Здесь было человек пять. Некоторых Лешка встречал и раньше на митингах и в штабе фронтовиков.

С ним разговаривал узкоплечий, большеносый человек. Расспросив Лешку о Силине, он сказал, что ночью губком будет переправлять через Днепр в плавни застрявших в Херсоне партизан. В рабочий поселок, что в Военном Фортштадте, придут баркасы из Голой пристани. Туда и надо пробраться, когда стемнеет. На прощание он просил передать Силину привет от Захара– так его звали.

Лешка возвращался на Кузнецкую прямиком, минуя центр, В городе было по-прежнему оживленно. Издалека доносилась музыка – на Суворовской открылись кафе… То и дело навстречу попадались немецкие патрули. На одном из перекрестков немцы обносили колючей проволокой недавно вырытый окоп, в котором был установлен пулемет. Время склонялось к вечеру. Над городом плыли облака, и цвет у них был багрово-красный…

Перед тем как надолго покинуть Херсон, Лешке пришлось еще раз побывать в родном доме, чтобы взять в дорогу шинель.

Поздно вечером, оставив Силина дожидаться во дворе, он тихонько постучался в дом…

Снова плакала Екатерина, снова умоляла Лешку остаться и, обхватив руками шею, вымочила слезами его гимнастерку на груди. Лешка гладил ее по волосам, по теплой вздрагивающей спине и сам готов был заплакать. Ему было до боли жалко сестру, жалко оставлять ее, такую слабую, беспомощную, совсем одну с Глущенко.

Они стояли в кухне и разговаривали шепотом, чтобы не привлечь его внимания, но он все-таки услышал и ввалился в кухню, с грохотом опрокинув дверью мусорное ведро.

– А-а, пришел большевик! – протянул он, останавливаясь у порога. – Явился все-таки!

Щекастое его лицо расплылось в ехидной улыбке. Губы сально лоснились За дверью виднелась стоявшая на столе бутыль с водкой. У Глущенко был праздник.

– Пришел! Нашкодил, нагадил и пришел! Спрятаться здесь думаешь? А?

Екатерина испуганно смотрела на брата. Едва сдерживаясь, Лешка ответил:

– Я уйду, не беспокойтесь!

Глущенко захохотал:

– Уйдешь, как же! К немцам в пасть! Они тебя проглотят со всей твоей большевистской требухой… – Он хлопнул себя по выпуклому загривку: – Вот ты куда уйдешь! Ко мне на шею! Все сюда лезут, все! Лезьте, Глущенко выдержит! Глущенко добрый! Небось, когда до тебя была нужда, увильнул, а как до своей шкуры дошло, приполз: спрячьте, мол, боюсь!

– Пашенька! – простонала Екатерина.

– Что – Пашенька? Что – Пашенька, я спрашиваю! Неправда? Он возле начальства отирался, а мне пришлось окопы рыть для всякого быдла! Вот он какой, родственничек!.. Слушай, ты, папин сын! Я тебя пущу, так и быть, за ради Катерины пущу… Но ты, паршивец, навсегда запомни, кто тебе жизнь спас! И чтоб тихо у меня, никаких большевистских штучек! Чтобы в доме нишкнуть!

– Плевал я на твою помощь! – проговорил Лешка. – Вот так, видишь! – И плюнул в угол.

– Что-о?! – Глущенко отшатнулся, хлопнул ртом, ловя воздух.

Едва удерживаясь от желания сунуть кулаком в ненавистное лицо зятя, Лешка заговорил тихо, звенящим от напряжения! голосом:

– Плевал я на твою доброту! Вот она где у меня сидит! Давно бы ушел от вас, да Катю было жалко… Век бы тебя не видеть, холуй ты, немецкая шавка!

Все, что накипело, все, что давящим тяжелым комом скопилось за последнее время в потрясенной Лешкиной душе, он вышвыривал сейчас в оторопело распахнувшиеся глазки Глущенко. Он выбирал самые грязные слова, и ему казалось, что он говорит их не одному Глущенко, а всем тем людям, с которыми тот шлялся сегодня по Суворовской. В голове мелькало: «Что я делаю! Ведь Кате жить с ним!» Но он не мог остановиться.

– Я сейчас уйду, но ты знай: я вернусь еще! Если ты Катю обидишь, я тебя где хочешь найду! Хоть под землей! Все ответите, и ты, и вся ваша шайка! Понял? Прощай, Катя!

Лешка сорвал с крючка шинель и, откинув носком ботинка подкатившееся ему под ноги мусорное ведро, вышел, хлопнув дверью.

Уже на крыльце он услышал, как в голос заплакала Екатерина и заорал пришедший в себя Глущенко.

– Чего вы там расшумелись? – спросил Силин.

– Так, ничего, – тяжело дыша, ответил Лешка. – С зятем говорил… Попрощались… Теперь все…

Снова пригодилось Лешкино знание города. Он вел Силина путями, известными только херсонским мальчишкам. Город был темен и тих, но почти на каждой улице расхаживали немецкие патрули. Приходилось петлять, возвращаться назад и искать дорогу.

Они добирались не меньше часу. В районе Гимназической улицы миновали последнюю немецкую заставу и спустились к Днепру. Берегом вышли к поселку.

Низкие покосившиеся хибарки стояли неровно, то выше, то ниже, сливаясь в одну груду. Ни огонька в окнах, ни дыма над крышами, ни собачьего бреха. Но вскоре дорогу им преградили три темные фигуры. Три такие же фигуры появились сзади. Спросили угрожающе:

– Кто идет?

Силин назвал себя, держа наготове гранату. Лешка тоже сунул руку за пазуху и схватил револьвер. Силина узнали. Когда пошли дальше, Лешку уже не могла обмануть кажущаяся пустота поселка: вокруг слышалось движение, приглушенные голоса.

На берегу увидели людей. Осторожно постукивая топорами, они сбивали плот. Чуть дальше темнело длинное, с плоской крышей, строение, по виду похожее на сарай. Туда их и направили.

В низкой хибаре, где удушливо пахло гнилой рыбой, было много народу. Сидели, лежали, стояли вдоль стен, опираясь о винтовки. Коптили тусклые фонари. В углу две женщины в белых косынках наклонились над лежавшим навзничь фронтовиком, у которого была забинтована вся голова. Люди молчали.

Приход Силина и Лешки вызвал некоторое оживление.

– Живой, Петро? – окликнули Силина.

– Проходи, начальство, садись…

– Чего ждем? – спросил Силин.

– У моря погоды, – ответили ему.

– Баркасы должны прийти.

И снова кто-то невесело сказал:

– Кататься поедем…

В одном из рабочих, молчаливо сидевших вдоль стен, Лешка узнал Тимофея Ильича Дымова, Пантюшкиного отца. Лешка шагнул к нему через чьи-то ноги.

– Тимофей Ильич, – позвал он.

Дымов взглянул мутными непонимающими глазами – Я Михалев Алексей, помните меня? А где Пантюшка?

– Пантюшка… – повторил Дымов и покачал головой. – Нет Пантюшки…

– Как– нет?

– Не трожь ты его, хлопец, – сказал кто-то, – у него сынка убило…

…Баркасы пришли только через три часа.

Грузились торопливо. Баркасам предстояло до рассвета сделать несколько рейсов: на берегу скопилось много людей, а из темноты все время подходили новые.

Со скрипом напряглись уключины. Плеснула вода под веслами. Берег стал – отдаляться и скоро исчез.

От воды несло холодом. На поверхности реки смутно отражались льдистые искорки звездного блеска. Лешка сидел, стиснутый фронтовиками, крепко прижимал к себе винтовку.

Далеко-далеко, где-то в стороне Сухарного, медленно оплывало зарево затухающего пожара, и на его фоне нелепо и мрачно громоздились дома. Перегруженный баркас тихонько покачивался, и все дальше в темноту отодвигался Херсон, город Лешкиного детства.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЧЕРЕЗ ДВА ГОДА

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Шестьдесят километров, отделяющие Николаев от Херсона, поезд тащился больше семи часов. Он был до отказа набит беженцами. Люди ехали целыми семьями, обживались в тесных вагонах, и порой, казалось, не очень-то стремились доехать. Лишь бы не наскакивали банды, лишь бы удалось на уцелевшее барахлишко выменять мешочек картофеля да пару морковок для детей, вот и можно жить. А что ждет там, в конце пути, – кто знает!..

Алексею казалось, что на весь состав ему одному по-настоящему не терпится увидеть наконец Херсон.

Всю дорогу он просидел на тормозной площадке заднего вагона, где, кроме него да горбатого проводника, пристроились еще человек шесть, смотрел на степь, на пустые поля, поросшие кое-где белесыми кустами.

На Херсонщине было знойно, все выцвело в степи. В небе висели плоские облака, точно пеплом подернутые от сухости.

В Херсон прибыли в третьем часу пополудни.

Не успели остановиться, как Алексей уже соскочил на землю и зашагал к зданию вокзала. Предъявив документы красноармейскому патрулю и спросив адрес ЧК, он вышел на широкую привокзальную площадь-пустырь и оглянулся, надеясь найти попутную подводу. Подвод не было. Алексей кинул на плечо вещевой мешок, с сомнением посмотрел на сапоги—выдержат ли? – и пошел пешком.

Возле больницы Тропиньгх он догнал крестьянина на пустой пароконной телеге.

– Эй, дядя, подвези!

Приклеив к губе лоскуток газеты, возница вытряхивал на ладонь табачные крошки из кисета.

– Махорка е? – спросил он.

– Есть махорка. Армейская!

Возница раздернул ширинку холщового кисета:

– Сыпь. – Получив табак, он нагреб сена в задок телеги: – Седай… – И пустил лошадей рысцой.

Они выехали на улицу Говарда.

У Алексея щемило сердце, когда он смотрел на белые херсонские дома с узорными решетками поверх дверных стекол, на выложенные желтым известняком панели, на запыленные липы по сторонам дороги. Все было знакомо до боли. Он вернулся на родину…

Два военных года – большой срок. За это время Херсон многое перетерпел. Были здесь деникинцы, был атаман Григорьев, были греки и французы. Следы их посещений попадались на каждом шагу: то обгорелые балки вместо дома, то сломанное артиллерийским снарядом дерево… Сейчас Херсон осаждал Врангель. Так же, как и два года назад, доносился орудийный гул. Стреляли где-то в стороне Днепра. Упругие удары выстрелов чередовались с обвальным грохотом разрывов.

– Откуда бьют? – спросил Алексей,

Возница ответил, сердясь неизвестно на кого:

– Шо це за «бьют»? Чи це бьют! Ото ничью побачишь, що буде!

Вид у города был запущенный и неприветливый. В канавах у дороги гнили помои, в них рылись одичалые собаки. В раскаленном воздухе растекалось зловоние. Жители ходили с озабоченным видом, не глядя по сторонам, и чувствовалось, что они давно уже привыкли и к этой запущенности, и к грязи, и к артиллерийской пальбе, и ко многому другому, что их ничем уже нельзя удивить. Как непохожи они были на тех шумных, темпераментных херсонцев, каких Алексей знал с детства.

Да и сам он был уже не тот долговязый гимназист, что апрельской ночью восемнадцатого года на рыбачьем баркасе ушел в плавни с остатками разбитых немцами фронтовиков. Дорога его на родину кружила по Украине, по России, уходила далеко на север, до Перми, и снова, хитро поплутав, привела на Херсонщину. Около года Лешка был ординарцем Силина, который командовал пехотным полком в Красной Армии. Потом Силина перевели на партийную работу, назначили комиссаром кавалерийской дивизии, и он перетащил Алексея за собой. Здесь Алексей стал работать в Особом отделе. Рекомендовал его туда Силин. «Хватит, – сказал он, – в ординарцах ошиваться. У парня голова культурная, а он на посылках – не по-хозяйски это!..»

Семь месяцев Алексей проработал военным следователем. Здесь же приняли его и в партию…

В апреле двадцатого года дивизия остановилась в Верхнем Токмаке. Когда она двинулась дальше, Алексея в ней уже не было: он свалился в тифу. Он не видел, как уходила дивизия, не довелось ему проститься с товарищами, но, когда пришел в себя, обнаружил в больничной тумбочке толстую пачку писем от однополчан и характеристики, оставленные ему Силиным и начальником Особого отдела Головиным. С этими характеристиками, выписавшись из больницы, он приехал в Харьков, в ЦУПЧрезком, [4]4
  ЦУПЧрезком – центральное управление чрезвычайными комиссиями Украины.


[Закрыть]и оттуда, без толку проболтавшись две недели в ожидании назначения, был направлен в распоряжение Херсонской ЧК.

И вот теперь на попутной телеге въезжал в город рослый красноармеец, стриженый, худой после недавно перенесенного тифа. У него обветренные, обожженные солнцем скулы, твердый рот. И на вид ему можно дать много больше его девятнадцати лет. Только в пристальных светло-серых глазах такой же холодный и беспокойный блеск, как и два года назад…

Одет Алексей был плохо. Гимнастерка и штаны расползались от ветхости. Печальное зрелище представляли сапоги: истлевшие голенища, подошвы дырявые, кое-как скрепленные кусочками проволоки и подвязанные для верности веревкой. Из дырок торчали концы измочаленных портянок. Шинели не было совсем. Возле Лютеранской улицы, где когда-то Алексей (тогда еще Лешка) стрелял в шпиона из иностранного вице-консульства, крестьянин повернул налево.

– Стой, дядю, ты куда?

– А тоби що?

– Так мне же прямо надо.

– Во голос! Ийди, хто ж тоби держить? – удивился возница.

Алексей спрыгнул с телеги. Спорить было бесполезно.

Впрочем, он не жалел, что оставшееся расстояние придется пройти пешком.

И вот он снова шел по Суворовской в густой и прохладной тени ее раскидистых лип. Он вспоминал почему-то не восемнадцатый год, не немцев и расстрел фронтовиков возле Потемкинской, а то казавшееся необычайно далеким время, когда он бегал здесь мальчишкой. Вот улица, где находилась его гимназия. А вон кафе-кондитерская немца Лаупмана, где продавался шербет из разных сортов мороженого, сдобренного вареньем и орехами– мечта всех херсонских ребятишек. Это удивительное по вкусу лакомство носило название «неаполитанское спумони». Сейчас кафе закрыто, витрины заложены досками и на них висит объявление: «Питательный пункт перенесен на Виттовскую».

Орудийные разрывы здесь слышнее, но, несмотря на это, народу много. Хозяйки с тощими кошелками; спешащие куда-то совслужащие; красноармейцы, матросы, крестьяне; беженцы с печальными и голодными глазами, забредшие с вокзала в поисках чего-нибудь съедобного. В тени пустующих деревянных киосков стайками сидят беспризорные..

Алексей свернул на Ришельевскую и прошел несколько кварталов. В одной из боковых улиц стоял красивый двухэтажный дом с большими венецианскими окнами, принадлежавший когда-то богатому херсонскому заводчику. Сейчас у подъезда расхаживал часовой. Здесь располагалась уездная ЧК.

В коридорах ЧК многолюдно и шумно. Дежурный – румяный паренек воинственного вида, в кубанке, с наганом на боку – провел Алексея на второй этаж. Отворив одну из дверей, он сунул в нее голову и доложил:

– До вас человек пришедши, приезжий.

– Давай, – сказали за дверью.

Пропуская Алексея, паренек ободряюще подмигнул ему:

– Идите. Не дрейфьте, товарищ…

Человек, сидевший в комнате за широченным письменным столом, был Брокман, председатель ЧК, латыш, плотный, широкоплечий, в серо-зеленом английском френче.

На столе перед ним стояла массивная чернильница без крышки и снарядный стакан вместо пепельницы. Рядом, на табурете, помещалась коробка полевого телефона.

Он долго и внимательно читал документы Алексея. В документах говорилось, что военный следователь Особого отдела Михалев Алексей Николаевич направляется в распоряжение Херсонской уездной ЧК после «прохождения лечения в госпитале».

В служебной характеристике Алексея было сказано, что Алексей «является преданным делу рабочего класса и беднейшего крестьянства, который не жалел своей молодой жизни за Советскую власть… проявлял отважность и сообразительность в борьбе с врагами, а также, будучи грамотным и членом партии большевиков, стоял, как утес, на страже справедливости…».

В письме ЦУПЧрезкома рекомендовалось использовать Алексея на оперативной работе.

Пока Брокман читал документы, Алексей рассматривал его. У председателя ЧК выпуклый лоб и сильная челюсть. Расчесанные на пробор седоватые волосы лежали на его круглой голове, как склеенные. Руки большие, узловатые, с зароговевшими ногтями.

Отложив бумаги, Брокман спросил:

– Сам откуда родом?

– Отсюда, из Херсона.

– Здешний? Значит, город знаешь? Родные есть? Где воевал? Ранен? Куда? Образование имеешь?.. – Вопросы он задавал отрывисто, с едва заметным акцептом.

Расспросив о работе в Особом отделе, он достал из кармана коротенькую глиняную трубку и, набивая ее махоркой из жестяной коробочки, исподлобья оглянул Алексея.

– Ну и фигуры ко мне шлют, – проговорил, двинув челюстью, – оборванца на оборванце… Оружие хоть имеешь?

Алексей достал из заднего кармана маленький бельгийский браунинг – подарок Силина, Брокман махнул рукой:

– Это не оружие для чекиста. – Он подошел к двери, приоткрыл ее и крикнул:

– Фельцера ко мне!

Потом сел за стол и уткнулся в бумаги, словно Алексея и не было в комнате.

Через несколько минут в кабинет влетел щуплый остроносый человечек в съехавшей на затылок военной фуражке.

– Звали? – спросил он, дыша со свистом.

– Это Михалев, наш новый сотрудник, – сказал Брокман. – Надо его одеть, чтобы не стыдно было. И пусть оружие выберет.

Начхоз окинул Алексея оценивающим взглядом и в затруднении покачал головой:

– Нелегкая задача! Такой рост! Это же Илья Муромец! Ну хорошо, что-нибудь придумаем.

– И еще посмотри, какие на нем опорки. Сапоги у тебя есть?

На лице завхоза появилось мечтательное выражение. Он точно хотел сказать: «Если бы!..»

– Значит, нету? – спросил Брокман. – В таком случае, выдашь кресло.

– Товарищ председатель, – заговорил начхоз мягко, – может быть, товарищ Михалев подождет? Мне обещали подкинуть партию сапог через недельку-другую. В доме почти не остается кресел.

– Что мне, приемы устраивать! – сказал Брокман. – У меня люди голые ходят! Садись, – приказал он ничего не понимавшему Алексею, – вот бумага, пиши…

Он продиктовал текст заявления. Алексей написал: «Ввиду отсутствия обуви, прошу выдать мне 1 (одно) кожаное кресло на сапоги…»

Брокман размашисто поставил резолюцию: «Хозчасть. Выдать. Брокман».

– Теперь идите, – сказал он. – Когда справишься, зайди. Насчет жилья придется самому устраиваться, мне тебя класть некуда. Одну-две ночи можешь где-нибудь на диване переспать, а там куда хочешь, заживаться не позволю.

– Устроюсь. Я здешний! – сказал растроганный Алексей. – Спасибо вам…

– Ладно, нечего. Работой с тебя возьмем.

В кладовой ЧК нашлась пара отличных галифе на рост Алексея – диагоналевых, с кожаными леями. В куче барахла Фельцер раскопал старый, но еще прочный офицерский френч. Он изрядно выгорел на солнце и был в двух местах пробит пулями – на дырочках лежали аккуратные заплаты. По одной из заплат на левом нагрудном кармане легко можно было судить о судьбе бывшего владельца френча.

Фельцер указал на нее пальцем:

– Чтоб вы знали: это хорошая примета. Два раза в одно место не попадает. Ну, лучше не найдешь, сидит как влитый…

Потом они пошли наверх, в зал, где у стены стояло в ряд несколько кабинетных кресел. Фельцер отдал одно Алексею. Он выбрал наименее потертое и сам помог ободрать с него коричневую скрипящую кожу.

А затем Фельцер проявил поистине королевскую щедрость. Он снова повел Алексея в кладовую и там достал с полки кусок толстой негнущейся кожи – на подметки!

Из оружия Алексей выбрал наган: он был привычней и надежней парабеллумов. Браунинг он тоже оставил себе. Он любил этот легкий, маленький, как игрушка, пистолетик. К тому же, это была память от Силина.

С Фельцером они расстались друзьями.

Одетый во все новое, с наганом на боку и свертком кожи под мышкой, Алексей снова пришел к Брокману, слегка стесняясь своего шикарного вида. Но тот, занятый какими-то бумагами, мельком взглянул на него и кивнул на стул:

– Посиди, я сейчас.

Кутаясь в клубы махорочного дыма, Брокман сделал на бумагах пометки, разложил по стопкам и вызвал дежурного:

– Разнеси в отделы. Вот эти в трибунал пойдут, а этих пусть сегодня же отпустят, зря людей напугали. И скажи Илларионову, чтобы не хватал всех подряд, в другой раз шею намылю! Филиппов здесь?

– Нет еще.

– Ладно, иди.

Дежурный ушел. Тогда Брокман осмотрел Алексея и, казалось, остался доволен.

– Ладно. Теперь слушай, Михалев. Будешь у нас работать, так надо тебе кое-что втолковать… – Он выбрался из-за стола, прошел, хромая, по кабинету и остановился перед Алексеем. – Слушай внимательно, товарищ, и запоминай… Работа у нас трудная. Грязная работа. Вроде как у золотарей. А делать ее надо чистыми руками. Понимаешь ты меня?

Алексей утвердительно кивнул.

– Это хорошо, если понимаешь… Обстановку я тебе сейчас рассказывать не буду, сам помалу разберешься. Парень ты грамотный, у нас немного таких, что в гимназии учились. Главное, запомни вот что… – Брокману, видимо, было трудно стоять. Он придвинул стул, сел против Алексея и продолжал медленно, с расстановкой, словно давая тому время обдумать каждое слово – Задача у нас – бороться с контрреволюцией, и нам дана для этого большая власть над людьми. Но то власть особая. Если для себя выгоду будешь искать, разговор с тобой будет короткий.

– Мне об этом говорить не надо… – сквозь зубы сказал Алексей.

– Ты брось! – оборвал его Брокман. – Надо! Каждый день надо напоминать. И не тебе одному: всем нам. В таком деле, как наше, легко голову потерять. А потеряешь голову – наделаешь беды хуже контрреволюции. Один был такой, тоже не любил, чтобы напоминали. Вывели в расход. Следственных избивал… Ты это учти. Мы не жандармы. На нас народ смотрит как на Советскую власть, и это каждую минуту надо помнить. – Он поднялся и пересел к столу. – Теперь так… Работы будет много. И днем, и ночью, и без воскресных дней: контрреволюция праздников не справляет. Для начала пойдешь в отдел по военным делам и шпионажу, поскольку опыт есть. Начальником у тебя будет уполномоченный Величко, Он сейчас на операции, так что явишься к нему завтра. Сегодня отдыхай, устраивайся… Сапоги закажи. Спроси у Фельцера, он тебе сапожника посоветует,

– Уже посоветовал.

В дверь просунулась голова дежурного:

– Пришел Филиппов.

Алексей встал.

– Посиди, если хочешь, – сказал Брокман, – привыкай к обстановке. Этот Филиппов – начальник авиационного отряда. Нужный человек, но фрукт…

Он не договорил: Филиппов вошел в комнату.

НОВЫЕ ВСТРЕЧИ

С первого взгляда было видно, что это летчик: обветренный, загорелый до медной черноты, в синем, покрытом пятнами комбинезоне. На сгибе локтя висели защитные очки и летный шлем. По бокам болтались на длинных ремнях планшет и маузер в деревянной кобуре. – Филиппов явился, – доложил он.

– Здравствуй, садись, – сказал Брокман. – Это Михалев, наш сотрудник.

Филиппов небрежно кивнул Алексею и сел. Планшет и маузер положил на зеленое сукно стола. Он держался уверенно и даже несколько развязно, как человек, знающий себе цену.

– Что у тебя там вышло с Исаковым? – спросил Брокман.

– Ага, уже нажаловался! – усмехнулся Филиппов. – Ничего такого особенного не вышло.

– Ты почему отказался сегодня от полетов?

– Значит, была причина. Вчера полетал – и хватит. Мне горючее с неба не накапывает.

– Для тебя приказ начальника военучастка существует? Первый день в армии, дисциплины не знаешь?

– Ты на меня не кричи, товарищ Брокман, – спокойно сказал Филиппов. – Мне теперь Исаков не указ…

– Это еще почему?

– А вот погляди. – Филиппов достал из планшета какую-то бумагу и протянул ее Брокману. – Получил приказ из Николаева. Велят всем составом и с аппаратами отбыть в тыл на новую базу…

Брокман читал приказ, и лицо его заметно бледнело. Он медленно сложил бумагу и, подумав, бросил ее в ящик стола.

– Так вот, Филиппов… Никуда ты отсюда не полетишь. – У него дернулась щека.

– Да ну? – произнес Филиппов с едва заметной иронией.

– Никуда! Я приказ отменяю!

– Не имеешь права, товарищ председатель!

– Не твоя забота! Этот приказ – предательский.

– Тебе всюду предательство мерещится!

– Мерещится? Ты сам подумай: где вы сейчас нужней – здесь или в тылу?

– Положим, что здесь, – начал было Филиппов, – не в том дело…

– В том! – перебил его Брокман. – Для нас авиация чуть ли не единственный способ артиллерийской разведки. Перед самым наступлением перевести вас в тыл – такое только враг мог придумать.

– Да мне-то что! – досадливо поморщился Филиппов. – Ты сам говоришь: дисциплина. Велят – надо исполнять.

– Повторяю: никуда ты не полетишь! Сейчас напишу распоряжение, что я под угрозой ареста запретил тебе исполнять приказ номер двести шестнадцать дробь восемнадцать, так как считаю этот приказ вражеской вылазкой. Хватит с тебя?

Филиппов явно заколебался.

Брокман встал, сдавил в кулаке бронзовый набалдашник пресс-папье.

– Послушай, Филиппов, – проговорил он негромко, но так, что летчик быстро поднял на него глаза, – я тебя знаю как большевика, иначе я бы по-другому разговаривал… Там, в штабе, какая-то сволочь засела, заявляю это тебе, как партийному товарищу. И предупреждаю: исполнение подобных приказов – все равно что предательство революции! Моя ответственность больше твоей… Улететь я тебе все равно не дам. А улетишь– найду где хочешь. Так лучше сам осознай…

Алексей видел, что Филиппов сдается. Он уже не возражал, а только смотрел на Брокмана, хмуря желтые выгоревшие брови.