Текст книги "Беспокойное наследство"

Автор книги: Александр Лукин

Соавторы: Владимир Ишимов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

КОНСИЛИУМ

…Почему, спрашиваю я себя теперь, я не подняла на вокзале тревогу? Не крикнула, чтоб задержали человека с Павликовым чемоданом? Боялась за Павлика? Или – просто растерялась? Не знаю.

После я долго бродила по городу, не замечая, где я. Оставаться со своим прозрением наедине было невмоготу. Хотелось поделиться с кем-нибудь. Спросить: что же мне делать? Как поступить?

Рассказать маме? Увы, самый родной человек не всегда самый близкий.

Я легко представляла себе, как встретила бы мою исповедь мама. С бледным лицом она бы ужаснулась: «Боже мой, только этого нам недоставало при папиных неприятностях!» Мама болезненно переживала всё изменения в укладе нашей жизни, связанные с «папиными неприятностями». Мне даже кажется, что следствия задевали ее куда больше, чем сама папина вынужденная отставка. Мама, например, чувствовала себя униженной тем, что должна теперь за покупками, к портнихе, маникюрше ездить не на папиной персональной машине, а в автобусе, «как все». И это унижение происходило – какой ужас! – на глазах соседок, жен областных работников. Никакие резоны на мою маму не действовали, и в первое время перед каждым ее путешествием «в город» в квартире возникал стойкий запах валериановых капель и легкой истерики.

Мама наверняка сказала бы: «Твой Павлик мне всегда был антипатичен. Грубиян, нахал, насмешник, никакого уважения к старшим. Для него абсолютно нет авторизованных людей, он сам все лучше всех понимает. Вот и спутался со шпаной». Я бы ее поправила – не «авторизованных, а авторитетных», но она пустилась бы в рассуждения о том, что мы с Павликом живем в разных интеллектуальных уровнях.

Она очень любит рассуждать об интеллектуальном уровне, моя бедная мамочка, хотя читает главным образом душещипательные романы конца прошлого века, путает гладиаторов с плагиаторами, твердо уверена, что вершина мирового кино – это душещипательные мелодрамы, а картины Феллини и Антониони, которые она видела на просмотрах, характеризует коротко и емко: «Гадость!»

Отец? Увы, мой отец не из тех «мягкотелых объективистов», которые наступают на горло своим симпатиям и антипатиям. Ведь мамино отношение к Павлику всего лишь отражение отношения папиного…

Так, вся в сомнениях, брела я по городским улицам… Потом, когда увидела, что стою перед проходной порта, поняла, что ноги были умней меня… Мысль откристаллизовалась: рассказать, все как есть Жене Шлейферу. Или Антону. Но лучше все-таки Жене. Как я не догадалась об этом раньше?

Жени в порту не оказалось. Он куда-то уехал по делам. И я вызвала Антона.

…После разговора с ним у меня словно камень с плеч свалился. Даже странно. Ведь ничего не изменилось. Даже не выяснилось. Но меня как-то встряхнуло, вернуло к нормальному самоощущению. Я снова стала сама собой. И главное – отчетливо поняла: я не одна.

В таком настроении я поехала домой, укрылась в своей комнате и бросилась на тахту. Что мне было необходимо – это поспать…

ЗАПОЗДАЛЫЙ СОВЕТ

Я приехала к Антону раньше времени, и его еще не было дома. Мне стало неловко – явилась, в сущности, к почти незнакомым людям, им, наверное, хочется отдохнуть, а тут изволь занимать непрошеную гостью. Но Валентина Георгиевна и Николай Николаевич встретили меня так, словно мы с ними сто лет знакомы. Усадили в блиставшей порядком «малолитражной» кухоньке и заставили выпить чаю с домашним печеньем. А потом Валентина Георгиевна мягко спровадила мужа и положила передо мной толстенный зарубежный журнал мод.

– Самый последний! – похвасталась она. – Николай привез из рейса.

Скажи мне кто-нибудь час назад, что я буду всерьез выбирать себе новый фасон, погрузившись в великолепие красок и линий, – я бы не поверила. А я сидела и запоминала – и это милое платьице в горошек, и эти оборки – от плеча к подолу, и эти беленькие перчаточки с дырочками на запястье…

Наконец прибежал запыхавшийся Антон. Он был мрачен, и потому оборочки в горошек разом вылетели у меня из головы.

– Идем к бате, – с места в карьер сказал он.

Николай Николаевич в белоснежной рубашке с расстегнутым воротом, попыхивая трубкой, читал толстый роман. По комнате плавал аромат отличного табака.

– Батя, у нас к тебе дело, – все так же хмуро сказал Антон.

Николай Николаевич с готовностью отложил книгу.

– Нет, – сказал Антон, – пойдем ко мне. Дело секретное.

Белецкий-старший удивленно приподнял брови, но спорить не стал.

– Лена, рассказывай. – Антон сел на своей кровати, оставив нам стул и табуретку.

Когда мой достаточно сбивчивый и непоследовательный рассказ был окончен, Николай Николаевич некоторое время молча сосал потухшую трубку.

– Да-а, – протянул он наконец, выбивая пепел из чубука. – И что же вы намерены делать?

– Так вот мы хотели… вернее, мы хотим посоветоваться с вами. – Я посмотрела на Антона, приглашая его принять участие в разговоре, но он упрямо молчал, уставившись в носок своего ботинка.

Николай Николаевич снова раскурил свою трубку и, выпустив роскошный клуб дыма, сказал:

– А вы с самим Павликом в открытую говорили?

– Нет, – сказала я. – Не смогла себя заставить…

– А я говорил, – вдруг сказал Антон.

– То есть как? – спросила я. – Почему же ты мне ничего…

– А я только что с ним говорил…

– Где?

Антон наконец посмотрел на меня.

– У него дома.

– Дома? А он разве никуда… не собирается?

– Собирается. На работу возвращаться, вот куда он собирается. Говорит, путевку не достал. Опять хочет отпуск переносить.

– Что же ты ему сказал?

– Все и сказал.

– Все?

– Все.

– А Павлик что? – это уже спросил Николай Николаевич. С большим интересом, нужно сказать, спросил. Даже курить перестал.

– А! – со злостью махнул рукой Антон.

– Нельзя ли пояснее? – сказал Николай Николаевич.

– Ты ж его знаешь, Лена… Все перевел в юмор, черт бы его побрал! – Антон ожесточенно почесал голову. – Усадил он меня на свой диванчик, сам сел напротив, уставился на меня жутко печальными глазами и говорит: «Раз уж ты, милый мой друг, завел речь об этой весьма трагической для меня компликации, я все тебе поведаю. Тем более что давно желал облегчить душу свою искреннею исповедью…»

Я очень ясно представила себе Павлика в описанной Антоном позе, его постно-скорбное лицо, его голос.

– А что такое компликация?

– Понятия не имею, – сказал Антон.

– А вы, Николай Николаевич?

– Аппликацию знаю, комплекцию знаю, а компликацию… Нет, не слыхивал.

– А не все ли равно, что она означает, эта проклятая компликация! – вскричал Антон. – Наверняка какая-то дрянь!

– Ну, ладно, ладно, Антон. Что же дальше?

– А дальше он сказал так: «Обстоятельства жития моего сложились крайне неблагоприятно – в том смысле, что потребности мои резко опередили мою же покупательную способность. Что было делать? Просить у тебя в долг? – это, значит, у меня. – Конечно, я знал, что ты готов для меня – то есть для него – на любое самопожертвование, но ведь твои финансовые возможности некоторым образом ограничены…» Сижу я и хлопаю глазами. А он продолжает: «Что же предпринять в такой диспозиции? И решил я, – говорит, – покатиться по наклонной плоскости».

Ты меня своими штучками-дрючками не проведешь, – сказал я ему. – По краю пропасти, выражаясь образно, ходишь, а все шутишь. Мы все знаем, все видим, все понимаем. С кем ты связался? – говорю. Ну, словом, поставил я ему ультиматум. Не позже завтрашнего дня сходить в ОБХСС с повинной. Рассказать про всех этих Степочек и другую шпану.

– И он обещал? – осторожно поинтересовался Белецкий-старший.

– Как бы не так! Он сказал, что ни в коем случае не пойдет с повинной, чтобы не лишить меня возможности проявить высокую бдительность. Ясно? И посоветовал мне самому сделать о нем заявление в первое отделение милиции.

– Почему именно в первое?

– Вот и я тоже спросил – почему? А Павлик объяснил, что так я убью двух зайцев. При первом, говорит, отделении безотлучно дежурят корреспонденты. Подстерегают острый сюжетец для проблемной статьи на моральную тему. Порадуй, говорит, хлопцев! В общем… Такое меня зло взяло, что я вправду пошел и заявил. В это самое первое отделение милиции…

С минуту мы все обалдело молчали. Антон заявил на Павлика в милицию! С ума сойти!

– Вот так да! – вымолвил, наконец, Николай Николаевич.

– О чем же нам теперь советоваться, Антон? – сказала я.

– А что? – спросил Антон с совершенно мальчишеской виноватостью. – Не надо было идти в милицию, да?

Николай Николаевич вышел в прихожую. Мы услышали, как он набирает номер телефона, а потом – короткий разговор:

– Привет. Я только-только из рейса. Слушай-ка, дело к тебе возникло. Срочное. По-моему, не стоит до завтра. Есть. Приедем. Кто? Антон, девушка одна и я.

Николай Николаевич вернулся в комнату уже в фуражке.

– Ты с дядей Геной говорил? – тихо спросил Антон.

– Раз уж ты заварил кашу, надо действовать. Дяде Гене виднее. Пусть будет в курсе. Поехали.

– Куда, Николай Николаевич?

– Помните, Лена, у нас с Женей Шлейфером оказался один общий знакомый…

– Тот, что из КГБ?

– Вот именно, подполковник Геннадий Сергеевич Рублев, мой старый друг.

И мы поехали.

Работников КГБ я представляла себе совсем иначе. Рублев был невысок, излишне полноват, в густо-черной шевелюре выделялось седое пятно. С загорелого лица на нас глядели с живостью глаза умницы и жизнелюба. Одет он был в светлые брюки и модную куртку. Если бы я не знала, кто он такой, то приняла бы его за кинооператора или художника. И вдруг моя робость и скованность испарились.

Мы с Антоном рассказали ему все, помогая друг другу вспоминать мелочи и частности. Он нас не перебивал, только ободряюще полуулыбался, время от времени поглядывая на Николая Николаевича.

– Ты смотри, Коля, какой решительный парень у тебя вырос! – сказал Рублев, когда Антон дошел, наконец, до милиции. И в его словах мне почудилась легкая ирония… – А с кем ты там беседовал, не поинтересовался? Ну, понимаю, понимаю… Тебе ж не до того было. – Он снова сел перед нами и почему-то похлопал по колену Николая Николаевича. – Что ж, спасибо, молодые люди. Интересные вещи вы мне рассказали. – Рублев улыбнулся с давешней лукавинкой. – К вам одна просьба. Несложная. Никого в это дело не посвящайте. Договорились? А теперь перейдем к части неофициальной. Лида! – крикнул он. – Мы согласны пить… что, Коля? Чай, конечно же! Эх ты, гордость Черноморского пароходства!

Как все было

СТЕПАН ИЩЕТ ВЕРНЫЙ ПУТЬ

…Когда Степан заметил внутри скрипки невероятную надпись «Антонио Страдивари», у него помутилось в глазах. Не прошло и получаса после открытия, как Степочка уже прирос к скрипке всей душой и воспринимал ее как свою собственную. Свою – и больше ничью – по естественному праву первооткрывателя… Бывает же такой психологический феномен! Что ни говорите, правы психологи-практики: чужая душа – потемки…

Итак, Степан быстро свыкся с чувством, что скрипка должна по справедливости перейти к нему. Но, увы, инструмент находился во владении Павлика. Суровая реальность!

Будучи по натуре человеком без иллюзий, Степан не мог не считаться с этой реальностью. И принялся строить план – как заполучить скрипку великого кремонца. Надо было найти или изобрести аргументы, которые неотразимо подействовали бы на Павлика. Но легко сказать «найти»!

Что собирался Степан делать со скрипкой? Он не собирался лично играть на этом инструменте. Он помнил изречение древних, о том, что жизнь коротка, искусство, напротив, вечно. И предпочитал абстрактной вечности простые радости быстротекущей жизни.

Размышляя, Степан мерил комнату из угла в угол, пока Элла Ипполитовна не заволновалась:

– Степочка, что с тобой сегодня? Хватит циркулировать. У тебя же сегодня концерт, а ты переутомишься до изнеможения.

Приехав в Дом культуры, где выступал ансамбль, Степан, думая неотступно о драгоценной скрипке, переоделся в расшитую на груди украинскую рубашку, неимоверной ширины шаровары и сафьяновые сапоги – униформу ансамбля. Весь концерт он так же механически, как и переодевался, водил смычком по струнам, почти не отдавая себе отчет, что играет. Хорошо еще, что программа концерта менялась редко – за Степана работал условный рефлекс. Голова же его была полна Антонио Страдивари…

Впрочем, никаких оригинальных аргументов он так и не нашел. Оставалось предложить хорошую цену. Конечно, в этом тоже была опасность – Павлик мог что-нибудь заподозрить. Но что делать, что делать?

В эту ночь Степан впервые в жизни не мог уснуть. Он ворочался, лоб у него горел. Степан встал, сунул голову под кран, потом принял сразу три таблетки триоксазина. Но и сквозь прозрачный сон думал: а вдруг Павлик обнаружит клеймо?

Едва начало светать, он, кое-как одевшись, постоял под дверью соседа, послушал тишину. Постучать в такую рань не решился, вернулся к себе, прилег и – заснул. Ему показалось, что очнулся он почти мгновенно. Но будильник равнодушно свидетельствовал: прошло четыре часа. Павлик сейчас вдумчиво размещал негабаритные ящики или габаритные тюки на каком-нибудь заграничном «купце»…

Важный разговор состоялся назавтра. Павлик рассказал о нем своей невесте. Он не на йоту не солгал ей, нет… Но и всей правды не сказал.

Степан застал Павлика, когда тот возился возле своего книжного шкафа – разбирал поставленные на ребро магнитофонные записи.

– Ты стал прямо какой-то неуловимый, – весело сказал Степан, глядя с высоты своего роста вниз, на аккуратно причесанную голову соседа, который, сидя на корточках, продолжал свое занятие, словно никакого Степана в комнате не было. – Третий день не могу тебя застать!

Павлик поднялся на ноги. Вытащив из футляра ролик, он зарядил им стоявший на столе «Грундиг».

– Соскучился?

– У меня к тебе срочное дело.

– А я и говорю – соскучился. По скрипке Страдивари. – Павлик нажал клавиш, ролики беззвучно завращались.

Степан вынес удар, как солдат.

– Ты уже знаешь…

Тут в беседу вступил третий участник – Шарль Азнавур со своей «Изабеллой».

– Помолчи, – попросил Павлик.

…Песня замерла, но даже решительный Степан, которому было не до Азнавура с его умершей возлюбленной, не рискнул возобновить атаку сразу.

– Ладно, – сказал он наконец. – Ясность так ясность.

Павлик смиренно сел в кресло, подняв глаза на гостя.

– Ты же все равно продашь скрипку. Рано или поздно. Верно?

– Я внимательно слежу за нитью твоих рассуждений, – уверил Павлик.

– Точно продашь. Тебе она ни к чему. А деньги за нее дадут большие. Так почему не уступить ее мне? Я ж все-таки свой человек. И – музыкант…

– Как мы все-таки мало знаем друг о друге, – задумчиво проговорил Павлик. – Вот ты свой человек, а я ни разу не видел тебя в деле. В деле, так сказать, твоей жизни… Да… Значит, ты намерен аккомпанировать на скрипке Страдивари огненным пляскам своего ансамбля?

– Ну, почему же? – Степан слегка, самую малость смутился.

– Может, тебе предложили сольное турне по пяти континентам? Нет? Для чего же тебе великий инструмент?

– Так продам! – вырвалось у Степана. – Найду настоящего покупателя.

– А личными суверенными усилиями я, по-твоему, не смогу обойтись?

– Но ведь ты никого в музыкальном мире не знаешь. Тебе же придется обращаться к маклерам. Они сдерут с тебя три шкуры! У меня же возможности, связи, понял? Мы станем с тобой богатые парни!

– Правильно ли я понял, что вы, сэр, хотите на мне заработать?

– Но ведь и ты заработаешь тоже! – уверил Степан.

– Ах, «тоже»…

– Ну чего ты ломаешься?

– Ладно, – сказал Павлик. – Только не нужно так много страсти. Сколько ты предлагаешь?

Вот тут-то и началось то, что Павлик, передавая суть дела Лене, назвал «игрой на повышение».

– Слушай меня внимательно, – остановил Павлик Степана. – Скрипка стоит двадцать тысяч. Но ты свой человек и наперсник моего золотого детства. Поэтому я желаю получить десять тысяч рэ, а остальное меня не касается. Я выразился понятно?

Степан кивнул.

– Неси ассигнации – она твоя.

Степан взял ярко-красную трехногую табуретку и сел вплотную к Павлику.

– Понимаешь, старик… в общем… у меня есть идея…

– Ну, ну? – подбодрил Павлик.

– Я же езжу… туда… – Степан многозначительно двинул подбородком.

– Ах, вот что… Значит, так: я знать ничего не знаю, ты мне ни звука не говорил. Ясно? Мое дело – получить бумажки.

– Так я об том и толкую. Я бы захватил ее с собой, и тебе десять тысяч не бумажками, а валютой…

– Между прочим, там, – Павлик двинул подбородком приблизительно в сторону Запада, – Страдивари ценится несколько дороже. Не так давно скрипка позднего Страдивари была продана за триста тысяч франков.

– Откуда… ты знаешь? – Степан смешался.

– Пришлось почитать кое-какую литературу, – скромно пояснил Павлик. – Ну там Витачека книжку, Вальтера Хамле «Итальянские мастера скрипок», Фернандо Саккони перелистал, периодику…

Степан быстро нашелся:

– А риск, Павлик? Риск что-нибудь стоит?

– Стоит, стоит, – успокоил гостя Павлик. – Не пугайся. Это я так, для информации. Слово мое твердое: десять тысяч. Но – деньги на бочку.

– Неужели ты мне не доверяешь?

– Тебе – да, но не обстоятельствам. Ты же сам говоришь: риск. Кто поручится, что с тобой в вояже не произойдет какой-нибудь, говоря по-нашему, по-простому, форс мажор? Пограничники, таможенники, воры, наконец, – и я останусь с носом!

– Ерунда! – непоследовательно возразил Степан. – Допустим, у меня ее обнаружили. Так что, в конце концов, я, советский скрипач, не имею права играть на скрипке Страдивари?!

– Имеешь. Играть, продать, даже подарить. Все, что угодно. Но сначала – заплати мне за нее.

– Ну, хорошо. Давай так: за риск ты получишь не десять, а двенадцать, даже тринадцать тысяч. Валютой по курсу.

– Лишнего мне не надо. Что касается валюты – надо читать газеты: денежная система капиталистического мира потеряла устойчивость. Того и гляди, доллар полетит вниз. Так что прошу советскими дензнаками образца одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года. И – вперед.

Степан еще пытался уговаривать Павлика, уломать его. Но тот оставался непреклонен, как Дюк Ришелье, когда скептики пытались ему втолковать, насколько сомнительна идея – строить на голом степном берегу город Одессу.

Вот на этом и расстались приятели детства.

Что оставалось делать Степану в этом трудном положении? Только одно: снова думать. А времени у него было совсем немного. Время подгоняло скрипача Степана: ансамбль собирался в зарубежные гастроли.

Наконец Степан принял отчаянное решение: срочно загнать все, что у него было любимого и дорогого за приличную цену. От шикарных, крокодиловой кожи штиблет голландской фирмы «Вербун» до магнитофона «Филиппс»…

Он решился на это под утро, после новой бессонной ночи, выплюнув изжеванную, давно потухшую сигарету и спустив с кровати свои длинные ноги в кальсонах.

Элла Ипполитовна была убеждена, что у ее сына хрупкое здоровье. Поэтому в тот самый день, когда «Чорноморська комуна» сообщала: «Закончился курортный сезон», Элла Ипполитовна, внимательно следившая за прессой, вытаскивала из тахты спрятанное на лето теплое белье и заставляла Степочку в своем присутствии перейти на зимнюю форму одежды.

– Ничего, ничего, – говорила она, – не тебе меня стесняться! Я свое дитя знаю наизусть…

Если кто-нибудь говорил Элле Ипполитовне, что не надо так кутать здоровенного парнягу, она возражала:

– Чепуха! Все музыканты имеют надломленный организм. Вы в курсе – сколько лет было несчастному Шопену, когда он сделал нам ручкой? Нет? Так вам же надо прямо-таки бежать в народный университет культуры! И он еще со мной спорит…

Поэтому в то важное утро Степан сидел на кровати в утепленных доспехах. Спокойствие его позы было только внешней видимостью. Душу музыканта терзала жестокая мука…

Но решение было принято. А принятые решения надо выполнять. И Степан вброд, оступаясь и увязая в иле, перешел Рубикон…

На другом берегу пресловутой речки его ждал часовых дел мастер Мишка. Этот остроносенький верткий паренек с черточкой усиков под носом был занятной фигурой. Знание тайн колесиков и шестеренок было не главным его талантом. Главный талант был в другом. В некоем кругу он был известен под кличкой «Титан»: круг был не чужд изящной словесности. Имя Драйзера там кое-что говорило. Кличка составляла предмет Мишкиной гордости. Достать, толкнуть, устроить, вырвать тряпку, а то и что-нибудь повесомее – в этом Мишка действительно был вне конкуренции. Степан не раз убеждался з этом. Но главное – всегда все было тихо, шито и крыто. Мишка был верный парень. К тому же у него были полезные знакомства.

Вот к какому человеку обратился Степан…

Они разговаривали за обедом в полупустом зале третьеразрядной «идальни». Мишка питался очень изящно, заткнув за воротник угол салфетки, которую всегда носил с собой, и медленно поднося ко рту крохотные кусочки котлеты. Вилку он держал словно нехотя, брезгливо оттопырив мизинец, украшенный массивным серебряным перстнем. Титан считал себя аристократом. Это, правда, не мешало ему харчиться в захудалых столовках и забегаловках – он был скуп.

Выслушав предложение Степана, Титан выдержал паузу. Он был польщен и удивлен масштабом предприятия.

– Ты, конечно, знаешь, что я на общественных началах не работаю? Семь процентов.

– Знаю, – вяло сказал Степан. – Но мне надо срочно, очень срочно…

– И это можно. Но как на междугородной телефонной станции: за «срочно» – по тройному тарифу.

– А не жирно ли будет? Это что же – двадцать один процент?

– В самый раз! – Титан вытер салфеткой масленые губы. – Но тебе, как старому другу, – со скидкой. Двадцать процентов?

– Мерси! – с сарказмом заметил Степан.

– Плиз…