Текст книги "Пелена"

Автор книги: Александр Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Уж не эта ли? – робко спросила, наконец, Мария Васильевна.

– Она.

Тут я принялся рассказывать им все, что мне было известно о картине «Соляной городок». Рассказывал, как дед приезжал сюда в 1886 году к своему сосланному в Сольвычегодск брату-народовольцу. Как писал он в письмах об этой картине, называя ее удачей своей, как искали ее искусствоведы, как отец советовал мне попытать счастья именно здесь. Видимо, мое воодушевление передалось и моим слушателям. Иван Игнатьевич стал не только улыбаться, но и смеяться, а Мария Васильевна спросила, не могу ли я прислать им копии этих писем деда.

– Мы бы сделали выставку работ Сергея Сергеевича и использовали бы письма для экспозиции, – сказала она.

Я пообещал.

– Поздравляю вас, – говорила научный сотрудник музея, – мы сделали сегодня интересное открытие. Скажите, пожалуйста, вы думаете писать что-нибудь по этому поводу?

– Я – нет. Но полагаю, нашим открытием заинтересуется Русский музей. Ждите оттуда гостей в ближайшее время. А теперь давайте снимем картину и вынесем ее на свет: надо сделать несколько цветных фотографий.

Иван Игнатьевич помрачнел.

– Нет, – сказал он, – этого делать мы не имеем права.

– Почему? – удивился я.

– Не уполномочены, – невозмутимо ответил директор. – В письме от Русского музея об этом ничего не сказано. Да мы Русскому музею и не подчиняемся, нами руководит районный отдел культуры. Надо получить там разрешение.

– Иван Игнатьевич, но ведь при нас же… – попробовала вступиться Мария Васильевна.

Но он только сверкнул на нее своими маленькими глазками:

– Нет! Не имеем права.

– Тут все-таки есть свет, – я уже понял, что разговор бесполезный, – попробую сделать фотографию прямо здесь.

– Без специального разрешения снимать копии и фотографировать в музее нельзя.

Ну что тут скажешь?!

– Не могли бы вы объяснить мне, уважаемый Иван Игнатьевич, смысл этого запрета? – я уже с трудом сдерживал себя.

– Могу. Смысл могу, – парировал он. Пойдемте со мной.

Мы прошли в отдел древнерусского искусства, миновали несколько комнат и остановились в зале со строгановским лицевым шитьем. Я успел только заметить знаменитую пелену с изображением Дмитрия Царевича и огромную плащаницу «Лонгин Коряжемский», которые знал по репродукциям, как Иван Игнатьевич подвел меня к закрытой легкой желтой занавеской стенке из фанеры и отвел занавеску в сторону. На левой стороне этой стенки висела пелена «Богоматерь Казанская», а правая часть была пуста.

– Вот здесь, – ткнул пальцем в пустое место Портнов, – висела пелена «Богоматерь Владимирская». Почти три года назад эта пелена была отсюда похищена при таинственных обстоятельствах. Специальной комиссией, созданной следственными органами, пелена была оценена не менее, чем в пятьдесят тысяч рублей. Не менее, чем в пятьдесят тысяч, я подчеркиваю. Это «не менее» говорит о том, что она стоит дороже. Государственное хищение стоимостью более пятидесяти тысяч рассматривается Уголовным кодексом РСФСР как особо тяжкое преступление и наказывается высшей мерой наказания… Несмотря на то, что был объявлен всесоюзный розыск, что во все города разослали фотографии этой пелены, несмотря на то, что органами были приложены все усилия, она до сих пор не найдена и никаких материалов для ее отыскания следствие не имеет.

Иван Игнатьевич остановился, но я, совершенно ошеломленный, тоже молчал. Тогда, кинув на меня победоносный взгляд, он продолжал:

– Директором тут была одна женщина. Очень уж умная была женщина, дюже образованная. Сняли ее. А я тогда работал в горисполкоме. Образование у меня, может быть, поменьше, чем у нее, во время войны мы педучилище в Тотьме заканчивали за полтора года, вместо трех лет, некогда было долго учиться, зато порядок в музее заведен иной. Теперь тут мышь не проскочит. Вот почему нельзя фотографировать. Ясно теперь?

– Ясно… – мне стало ясно совсем другое: я обязан удостовериться в том, что видел не краденую, а другую пелену. Я уже твердо знал, что не успокоюсь, пока не буду уверен в том, что это была не та пелена. Только мне не хотелось сообщать об этом Ивану Игнатьевичу, и я судорожно думал о том, как мне поступить.

Ведь вполне возможно, что то была другая пелена. Мастерицы Сольвычегодска могли изготовить в XVII веке несколько «Богоматерей Владимирских», несколько «Казанских» или «Тихвинских». Сколько «Спасов на троне», «Спасов во славе» и «Спасов Вседержителей» писал за свою жизнь каждый иконописец в те времена? Один человек мог создать сотни таких имен. Так почему же та, которую я видел, должна быть обязательно краденой? Нет… спешить не надо.

– Мы подозреваем двух московских художниц, – говорил тем временем Портнов, – они шестнадцать дней работали в музее перед похищением пелены, снимали копии со старинных тканей. Когда мне об этом доложили, а я в то время исполнял обязанности председателя горисполкома, я сразу принял меры: художников взяли в работу. Понятно, что они ударились в амбицию, в слезы, жалуются по сию пору. Мы проверяли их здесь, а они тайком послали в Москву телеграмму, и Москва разрешила им уехать. Напрасно, на мой взгляд. Они имели возможность в день кражи двенадцатичасовым катером отправить с кем-нибудь пелену в Котлас. Из Сольвычегодска в Котлас летом идут два катера: в двенадцать и в шестнадцать. Пассажиров вечернего катера мы проверили, а утреннего – нет. Народу ехало тогда много, июль, самый разгар лета, на катере было много неизвестных личностей…

«Григорию Адарову пелена досталась от сына умершей старухи, – думал я. – Значит, она никак не могла быть украдена из музея. Она сто лет пролежала в сундуке. Пелена очень просто могла погибнуть, ее могли выбросить, использовать как тряпку. Это счастье, что она попала к Григорию, хотя он и не предполагал, какую ценность она представляет. Однако, если я сейчас скажу Ивану Игнатьевичу об Адарове, он скрутит Григория в бараний рог. Оскорбит невинного человека. Да и я буду выглядеть доносчиком…»

– С тех пор прошло почти три года, – услышал я вновь голос Ивана Игнатьевича, – но дело остается нерасследованным. Тяжкое преступление не раскрыто. Теперь вам понятно, почему у нас нельзя фотографировать? Вот где у меня сидят эти художники, – похлопал он себя по жирной шее.

– Вы говорили, Иван Игнатьевич, что у вас есть фотография этой пелены. Не могли бы вы дать мне такую фотографию?

– Зачем? – насторожился он.

– Ну как вам сказать… Я бываю в Ленинграде, да и в Москве, у художников, среди которых немало коллекционеров. Чем черт не шутит, может быть, встречу?

– Нет, не имею права.

– Ну, хорошо, тогда хоть покажите фотографию.

– Не могу!

Я понимал, что настаивать бесполезно. И попросил его описать, чем она отличается от других строгановских вышивок на эту тему, как ее отличить.

– Каждая пелена, – сказал он, – имеет с обратной стороны слова о том, кто ее вышивал или по какому заказу она сделана. Но эта пелена не была сфотографирована с изнанки, и что на ней было написано – неизвестно.

К счастью, оказалось, что это знает Мария Васильевна. На обратной стороне похищенной пелены золотом по красному были вышиты слова: «Дар Андрея Семеновича и Дмитрия Андреевича Строгановых…». Остального текста Мария Васильевна не помнила, но для меня было вполне достаточно. Оказалось еще, что у пелены была такая особая примета: идущая по нижнему краю бахрома из серебряных и золотых нитей, сплетенных в кисти, имела изъян, – отсутствовала крайняя, самая правая кисточка, потом через две кисточки не хватало еще трех.

Я не мог быть в этом совершенно уверенным, но мне все-таки казалось, что у виденной мною пелены тоже не хватало кистей. И это не давало мне покоя. Тогда, когда пелена была перед моими глазами, у меня не было необходимости запоминать такие мелкие детали. Она поразила меня целиком, как явление, как уникальная вещь, как произведение искусства, как редчайший памятник культуры древней Руси, случайно попавший в коллекцию невежды. Она покорила своей достоверностью, притушенным временем колоритом.

И все-таки у нее не доставало чего-то в правом углу. Что-то такое было… Вместо того, чтобы из Сольвычегодска поехать в Котлас и оттуда в Ленинград, я опять направился в Коряжму.

Дверь мне открыла жена Адарова – Людмила. Оглядев меня с ног до головы, словно видела впервые, она не ответила на мое «здравствуйте», мрачно объявив, что Григория нет дома, что он уехал в Ленинград сдавать экзамены. Она хотела уже было захлопнуть дверь, но вдруг передумала и отступила в переднюю.

– Вы, кажется, скупаете иконы?

– Нет, нет! Боже упаси! Но меня интересует одна вещь, которую мне Гриша показывал. Я хочу еще раз ее посмотреть, если можно.

– Какую вещь? – спросила она.

– Вышивка старинная. «Богоматерь Владимирская». Знаете?

– Знаю, конечно. Она у нас три года валяется. Хотела выбросить на помойку, так этот идиот такой шум поднял из-за нее. Вы хотите ее купить?

– Я бы с удовольствием купил, но, наверное, без Григория это неудобно… И потом сейчас…

– Удобно, удобно, все удобно, – перебила меня Людмила. – Вы можете купить любую икону, выбирайте, что хотите. Хоть все забирайте. Проходите, смотрите, выбирайте, что вам понравится, а я сейчас, – она пропустила меня в большую комнату, где были сложены иконы, а сама пошла к ребенку, который во время нашего разговора беспрерывно плакал.

Сначала, ничего не трогая, я внимательно осмотрелся. Пелены нигде не было видно. Тогда я стал перебирать сложенные в углу домовые иконы. Они были мне знакомы, и я перекладывал их без всякого интереса. Перебрал их все и хотел уже было браться за большие иконы, когда вошла, наконец, Людмила. Вместо халата на ней было красивое платье, она причесалась и из неприветливой неряшливой женщины превратилась в довольно миловидную молодую блондинку. Правда, несколько вульгарную.

– Ну, выбрали себе что-нибудь? – спросила она.

– Меня интересует только эта вышивка. Вы не поищите ее?

Людмила порылась в шкафу, открыла сервант, заглянула за диван.

– Не видать, – сказала она. – Может быть, среди икон?

Мы перебрали все храмовые иконы, которые я еще не смотрел, но пелены не нашли.

– В другой комнате ее не может быть? – спросил я, не теряя надежды.

– Нет. Туда эту грязь я не допускаю. Сдалась вам эта вышивка! Возьмите что-нибудь другое. Смотрите, сколько тут этого добра.

– Да, но мне нужна только эта пелена.

– Чего в ней хорошего? Старая, рваная тряпка.

– Разве рваная? – насторожился я.

– Бахрома оборвана. Этот идиот все приставал ко мне, чтобы я ему сделала новые кисточки. Все нитки искал подходящие.

– Да, кистей не хватает на ней. Только я не помню сколько, – говорил я как можно равнодушнее, а сам похолодел от страха. Мне казалось, я выдаю свое волнение и она это чувствует. Когда говоришь убежденно и сам веришь в то, что говоришь, люди невольно поддаются твоей убежденности. Когда же внутри у тебя сомнения и ты только делаешь вид, что убежден в своей правоте, люди это моментально чувствуют.

Однако Людмила ничего, кажется, не заметила.

– Четырех кисточек там не хватает, – сказала она и добавила: – Давайте диван отодвинем, может быть, за диван упала. Один раз у нас так было.

Я бросился ей помогать, но ни за диваном, ни в самом диване мы ничего не нашли. Опять заплакал ребенок. Людмила вышла и вернулась с дочкой на руках.

– Ну что? Будете брать что-нибудь? – Очевидно, я стал ей уже надоедать. – Этот гад уехал и мне ни копейки не оставил. Забирайте хоть все!..

– Нет, спасибо. Вы извините меня за беспокойство, ради бога.

– Ничего не купите? Так я все это выброшу к чертовой матери! Мне давно очертенело это барахло. Пока его нет, возьму и выкину на помойку. Никто не подберет. А с ним, дураком, я все равно жить не буду. Псих настоящий. Он умный, а я дура, не понимаю, что каждая такая икона тысячу стоит. А сам ни разу ни одной штуки не мог продать. Кому они нужны? И в Ленинград возил, и в Архангельск, да все обратно привез. Иностранцы не покупают потому, что вывезти не могут, а русским, видно, они задаром не нужны… Один раз сюда приезжали из Москвы, хотели кое-что взять, так он такие це-. ны заломил, что они смеялись. По пятерке, говорят, за штуку возьмем, да и то не все, а только шесть икон. Не отдал. Наверное, и эту вышивку сейчас с собой взял. Иначе, где же ей быть? Хотите, берите все по пятерке. Но только все, чтоб ни одной не осталось. Можно запаковать и в багаж сдать.

– Понимаете, меня интересовала только та вышивка.

– А сколько бы вы за нее дали?

Я пожал плечами.

– Отдал бы за нее все, что у меня есть с собой. Оставил бы только на дорогу.

– А сколько же у вас есть с собой? – ни чуточки не смущаясь, спросила Людмила.

– Рублей семьдесят-восемьдесят, наверное, – ответил я А сам подумал: «Может быть, она торгуется? Может быть, пелена у нее, и она хочет продать ее подороже?» Поэтому я спросил на всякий случай: – А вы отдали бы ее за такую цену?

– Конечно, отдала бы, – ответила она. – На кой она мне нужна!

– Скажите, пожалуйста, – спросил я, – вы не помните, что написано на ней с обратной стороны?

– Я не читала, – ответила Людмила, покачивая дочку из стороны в сторону. – Там ведь по-старинному написано. Знаю только, написано что-то про Строгановых.

– Жаль, что мы ее не нашли…

– Да он взял ее с собой, это точно. Икон не повез, с маленьким чемоданчиком поехал, а ее взял. Куда же ей еще деться? Все время здесь валялась.

– Тогда, может быть, еще не все для меня потеряно, – сказал я совершенно искренне. – Он должен мне позвонить. Да я и сам его могу найти в Ленинграде. Я буду там завтра.

– Передайте ему, что он может сюда не приезжать. Пусть едет к своей дорогой мамочке. Это такой гад, с которым жить невозможно. Тихая сволочь, все исподтишка, точно, как его мамочка. Кулаки проклятые! Все деньги копит, по рублику собирает. Мотоцикл с коляской купил – мало ему! Теперь «Жигули» ему нужны. На «Жигули» копит. У ребенка одеяльца теплого нет, стыдно на улицу выйти. Я уже не говорю про себя. За два года, что мы живем с ним, один халат только мне купил к свадьбе, больше ничего. Приедет, я ему дверь не открою. Пусть убирается к своей мамочке. А иконы выкину. Сволочь проклятая!

– Ну зачем же так… Я надеюсь, у вас все наладится. У вас семья, дочь, об этом нельзя забывать, – я уже направился к двери и тут решил сделать последний ход. – До свиданья, – сказал я, – еще раз извините меня за вторжение. Кстати, вы так и не нашли подходящих ниток, чтобы сделать эти недостающие четыре кисти? А то дали бы их мне, я бы сам починил в Ленинграде.

– Я и не искала, – ответила она сердито, – нужно мне очень!

– А как они оборвались, в одном месте где-то или по одной?

– С правой стороны. Первая кисточка и потом еще три.

Когда я вернулся в Ленинград, у меня оставалось еще четыре дня отпуска, и я решил, не откладывая, на следующий же день начать поиски Адарова. Однако разыскивать мне его не пришлось. Утром он сам позвонил, осведомился, доволен ли я своим путешествием, спросил о здоровье. Я пригласил его в гости, – пригласил приехать прямо сейчас, обещая показать свои коллекции и ссылаясь на то, что, когда я выйду на работу, нам уже труднее будет встретиться…

Адаров пришел. Обычно приветливая к гостям, Оладья набросилась на него, как на самого лютого врага. Я еле успел схватить ее за ошейник. Никогда с ней такого не было.

– Ее можно простить, – сказал я напуганному Григорию, – она ждет щенков, поэтому и нервничает.

Провел Адарова в кабинет, усадил в старинное кресло и зажег перед ним спиртовку кофеварки, постоянно стоящей у меня на подносе и всегда готовой к приему гостей. Но сидеть он не стал, сразу принялся с интересом рассматривать картины, мебель, бронзу и портреты, экспозицию финифти и мелкой пластики, словом, все, что составляло кабинет деда, потом отца, а теперь мой кабинет. Невольно пришлось стать гидом. Надо сказать, я не люблю быть гидом в своей собственной квартире. Особенно при таких гостях, как Адаров, которые старинную бронзу могут назвать латунью, а фаянс – фарфором. Если предметы искусства сами по себе ничего не говорят человеку, то никакой экскурсовод здесь не поможет. Можно объяснить, что бронза это не латунь, можно растолковать разницу между фарфором и фаянсом, но ни один экскурсовод в мире не способен «объяснить» произведение искусства. В лучшем случае, человек может рассказать о своем восприятии этого произведения или, как чаще бывает, воспроизвести чьи-то чужие представления, передать чужие идеи. Искусство тем и сильно, что в каждом из нас порождает свои собственные, единственные и неповторимые, мысли и чувства. Хотелось бы знать, какие же эмоции пробуждают в душе Адарова его иконы? Если человек собирает именно такую живопись, такие произведения изобразительного искусства, значит, они что-то говорят его душе. Неужели можно заниматься этим только ради денег?

– Мебель у вас красивая. Старинная, – заметил Григорий, оглядываясь по сторонам. – Теперь старинная мебель в моде. Я был в комиссионном на Разъезжей. Что там делается! Все скупают. Вы, я гляжу, от моды не отстаете.

Не просто подавить возникшее в тебе чувство, когда слышишь такое. Но тем не менее я ответил спокойно:

– Эта мебель стоит тут с начала прошлого века. Я ее только реставрировал. Так что мода здесь совершенно ни при чем. Мода – всегда пошлость.

– А это кто? – ткнул он пальцем в портрет.

– Эрве Д. Француз. Эмигрант времен французской революции. От него и пошли все Д.

– А… А это?

– Это мой дед, художник Сергей Сергеевич Д.

– Тот самый? Знаменитый?

Я промолчал.

– А кто его рисовал? – опять спросил Григорий.

– Портрет работы Лансере…

С портретов мы не перешли на бронзу или миниатюры, как это можно было бы ожидать. Григорий просто тыкал пальцем во все подряд, без всякого разбора, и я очень обрадовался, когда в кофеварке начало булькать и сквозь ее стеклянную крышечку стало видно, что кофе почернел.

– Кофе готов, давайте выпьем кофе, – предложил я и, не дожидаясь его согласия, стал накрывать на стол. Мне удалось усадить его, сунуть ему в руки хрупкую чашечку и направить разговор в нужное мне русло.

– Вы знаете, Григорий Петрович, я все не могу забыть вашу пелену «Богоматерь Владимирская». Какая прекрасная, какая удивительная вещь! Где она теперь?

– Дома. Где же ей быть? – ответил он и добавил: – Над диваном висит.

– Очень жалею, что не рассмотрел ее как следует, не прочитал надписей. Вернее, прочитал, но не до конца. По низу там, кажется, написано крупно «Владимирская Богоматерь?»

– Наоборот: «Богоматерь Владимирская».

– Ну да, конечно, «Богоматерь Владимирская». А вот что там было написано с обратной стороны, я не успел прочитать, вы так быстро свернули пелену… Помню только: «Андрея Семеновича и Дмитрия Андреевича Строгановых». Дата там есть какая-нибудь?

И он попался на мою удочку.

– Там написано так: «Дар Андрея Семеновича и Дмитрия Андреевича Строгановых собору Благовещения». А даты никакой не стоит.

Все. Притворяться, слава богу, больше было не надо. Я мог открыть карты.

– Давайте я вам еще налью, – я взял у него чашечку, наполнил ее крепким кофе и передал обратно. – Пожалуйста. Теперь я прошу вас, Григорий Петрович, – начал я, – внимательно выслушать меня. Дело очень серьезное, вы даже представить себе не можете, насколько это серьезно… Так вот, слушайте. Ваша пелена почти три года назад украдена из Сольвычегодского музея. Она оценена более чем в пятьдесят тысяч рублей, и, стало быть, воровство ее расценивается как крупное государственное хищение, как особо тяжкое преступление, которое наказывается высшей мерой. Вы об этом не знали, а я узнал случайно, попав в музей. Теперь я вам об этом сообщаю. Вы понимаете?.. Что нам остается делать? Наш долг, как мне думается, ваш и мой, вернуть эту пелену музею. Мы обязаны так поступить и в силу существующих законов. Ведь хранение краденного тоже считается преступлением, если не ошибаюсь. Так или иначе, «Богоматерь Владимирскую» придется срочно вернуть.

Я говорил это, а сам следил за выражением его лица. Не могу сказать, чтобы оно изменилось. Адаров не вздрогнул, не побледнел и не покраснел, как описывается в романах в подобных случаях. Глаза его ничего не выразили, кроме удивления. Он удивился. И не сразу нашел, что ответить.

– Вранье, – наконец, проговорил он. – Кто вам это сказал?

– Нет, не вранье. Дело в том, что украденая пелена имела особые приметы, кстати, хорошо известные милиции. Мне о них рассказали в музее. Этих примет две: надпись с обратной стороны – «Дар Андрея Семеновича и Дмитрия Андреевича Строгановых собору Благовещения», а вторая примета заключается в отсутствии с низу пелены четырех кистей, самой крайней справа и через две кисточки еще трех. Что вы на это скажете?

– Все точно, – еще более удивился Адаров, – но все-таки мне не верится. Не может быть! Моя пелена из бабкиного сундука. Она пролежала там сто лет. Я же вам говорил про старуху.

– Говорили. Я думаю, что здесь-то как раз и таится какая-то ошибка. Мы не знаем, как и когда попала пелена в сундук. Пьяница, продавший ее, мог напутать или выдумать, что она пролежала там сто лет. Я об этом много думал. Тут может быть тысяча самых неожиданных вариантов. Представьте себе хотя бы один из них. Какие-нибудь мальчишки, подростки из озорства украли «Богоматерь Владимирскую» из музея. Украсть ее, видимо, было несложно. Музей велик, пустынен и не охраняется так, как Эрмитаж, где в каждом зале сидит дежурная. В Сольвычегодском музее всего одна охранница, она же научный сотрудник. Пелена не картина в раме и не икона, писанная на доске. Свернул ее трубочкой – и под рубашку. Так вот, украли ее мальчишки из баловства, а куда деть не знают. Принесли и отдали бабушке. Или просто бросили, а бабушка подобрала и в сундук. Могло так быть?

– Могло, – согласился Григорий.

– Вот. А могло быть и иначе. Мы не знаем, как это случилось, но факт остается фактом: ваша пелена три года назад украдена из музея.

– Что же теперь делать? Вы сообщили об этом кому-нибудь? – растерянно спросил он.

– Нет, не сообщал. Хотел было рассказать директору музея, да не понравился он мне. Решил сначала поговорить с вами.

– Правильно сделали. Спасибо. Мы сами разберемся.

– Это еще не все.

Он молча смотрел на меня тяжелым взглядом.

– Вчера я был у вас дома, – продолжал я, – Людмила не нашла пелены.

Если бы он не поторопился, я бы рассказал ему, что его жена очень сердита на него, говорит, что жить с ним больше не будет, и хотела продать мне все иконы, в том числе и пелену. Но он перебил меня вопросом, который меня моментально опять насторожил.

– Она в комнату вас пустила? – спросил он.

– Нет, – соврал я, – она была не очень-то любезной. Мы разговаривали с ней в прихожей.

– И долго она искала пелену?

– Не очень.

– Молодец Людмила, – улыбнулся он. – Я ей запретил в мое отсутствие что-нибудь показывать людям. Я ей сказал: «Кто бы ни пришел, никому ничего не показывай и в комнату не пускай». На стене висит богоматерь-то, над диваном. Сейчас к нам много ездят разных… Как узнают о моей коллекции, так сразу лезут прямо к нам домой. Не спросясь. И все норовят купить чего-нибудь по дешевке или даже даром выманить… Так как же мы будем действовать? – перешел он к делу. – Что вы мне посоветуете?

– Как только вернетесь домой, сразу поезжайте в музей и отнесите пелену. Там есть такой Иван Игнатьевич Портнов, директор музея, суровый мужчина, но вы его не бойтесь, расскажите все как есть. Если он в порядке благодарности потянет вас в милицию, не смущайтесь, дайте показания и в милиции. Я думаю, в итоге они должны вас как-то поощрить. Скажем, денежную премию выдать.

На этом мы и порешили. Я попросил Григория оставить свой адрес, но он сказал, что еще не устроился в общежитие и будет знать свой адрес только к вечеру. Он обещал звонить и до отъезда еще обязательно зайти (последний экзамен у него был через три дня). Да-да, конечно, он подробно опишет мне, как окончится эта история.

Мы пожали друг другу руки.

Он ушел, а я сел и стал думать. Почему он лжет?! Почему он говорит, что пелена висит над диваном? Зачем ему это? Видимо, нельзя верить ни одному его слову. Пелена у него с собой, иначе быть не может.

Сначала я позвонил своему другу Васе Котлярову, бывшему моему однокурснику. Теперь он проректор Политехнического по заочному обучению.

– Вася, – сказал я ему, – у меня очень важное дело к тебе. Я потом тебе все объясню, а пока срочно надо узнать следующее: первое – где живет студент-заочник третьего курса Григорий Петрович Адаров; второе – какие у него остались экзамены, когда и где он их сдает. Погоди минутку… Да. Пока все. Очень срочно, и так, чтобы он ничего не знал. Сколько тебе надо на это времени?

Вася хохотал.

– Ты что, переходишь в частные детективы?

– Почти угадал, – сказал я. – Не смейся, дело серьезное. Преступление, и не простое, а особо тяжкое.

– Если серьезное, то ты и отнесись к нему серьезно. Прежде всего иди в милицию. О преступлении немедленно надо сообщить. Ты знаешь, что такое «недонесение»?

– Нет, не знаю, – сказал я.

– Вот! А я знаю. Немедленно иди в милицию.

– Я так и думаю сделать, но мне сначала надо еще кое-что уточнить.

– Ладно, – согласился он, – повтори, я запишу.

Я повторил, он записал и сказал, что позвонит мне через минут двадцать – тридцать. В ожидании звонка я успел вымыть чашки, убрать со стола посуду и переодеться. Вася еще не звонил, и я решил посмотреть «Уголовный кодекс».

Порывшись в книгах, «Уголовного кодекса» я не нашел, не было его в нашем доме. Тогда я раскрыл энциклопедию на слове «недонесение» и прочитал следующее: «По советскому праву несообщение органам власти о достоверно известном готовящемся или совершенном преступлении. Н. представляет собой бездействие, пассивное поведение, в отличие от укрывательства (см.), которое выражается в активных действиях (сокрытие преступника или следов преступления). Если Н. заранее обещано преступнику, оно приобретает черты пособничества и рассматривается как соучастие в преступлении».

Все это не имело прямого отношения к делу. Но вот дальше: «…Президиум Верховного Совета СССР (указ от 4 мая 1947 г.) установил ответственность за Н. о разбое и особо тяжких случаях хищения социалистической собственности».

Вот это уже как раз наш случай. «Особо тяжкое хищение».

Надо идти в милицию. Но прежде я найду Адарова и скажу ему так: «Или мы идем в милицию вместе и отдаем пелену, или я иду один». Пусть выберет.

Наконец зазвонил телефон.

– Ну вот, – сказал Котляров, – записывай. Адаров Григорий Петрович, студент-заочник третьего курса гидрологического факультета. Живет два дня в общежитии студгородка. (Я так и думал!) Измайловский проезд, дом 16, корпус 9, комната 341. Сдает два экзамена. Позавчера сдал политэкономию и сегодня сдает гидросооружения.

– Когда и где?

– На кафедре. В главном корпусе. Начало в двенадцать часов. Начали уже.

– И больше у него экзаменов нет?

– Больше нет.

(И это следовало ожидать!)

– Послушай, в чем дело? – закричал вдруг Васька. – Ты можешь мне сказать, хоть в двух словах? Я же знаю тебя – дурака, донкихота! Обязательно чего-нибудь наколбасишь. Что это за тяжкое преступление? И что тебе там надо?!

– Вася, Вася… – поддразнивал я его. – Проректору не к лицу так волноваться. И потом, что за тон, что за жаргон? Приходи ко мне вечером, я тебе все расскажу. Прямо сюжет для детективного романа.

– Слушай, брось ты ерундить, – захлебывался от волнения мой друг. – Я тебе приказываю, слышишь, приказываю немедленно приехать ко мне. К тому же речь идет о нашем студенте. Понял? Я тебя жду.

– Да, – сказал я, – как раз я сейчас еду в институт.

Одев плащ и старую кепку, я вышел на улицу.

Однако к проректору я не попал. Не успел еще подойти к институту, как увидел выходящего из него Адарова. Отвернувшись, я поднял воротник плаща. Григорий зашагал к станции метро. Я за ним. Понимая, что занимаюсь всего лишь игрой, я, тем не менее, не мог отказать себе в этом удовольствии. Так уж, видимо, устроен человек. Я вспомнил, что еще Шиллер говорил; «Человек играет только тогда, когда он в полном значении этого слова человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда играет». Парадоксально? Может быть. Но к данному случаю подходило.

Я проследовал на некотором расстоянии за Григорием: Адаров спустился в метро и доехал до станции «Парк Победы». Поднявшись наверх, он направился к студгородку. Когда он собирался уже толкнуть стеклянную входную дверь, я окликнул его.

Адаров обернулся, и я не узнал его: увидел совсем другое лицо, лицо, перекошенное злобой, оскаленное, жестокое.

– Чего тебе надо? – медленно, сквозь зубы, проговорил он, когда я подошел.

– Хочу поговорить.

Он минутку подумал и спросил:

– Паспорт у тебя есть?

– Есть. А зачем он?

Григорий кивнул в сторону корпуса.

– Не пустят без паспорта.

Когда мы подошли к дежурной, он сказал, что я иду заниматься. Дежурная отобрала мой паспорт, и мы оказались в лифте. Ехали молча. Лифт остановился на десятом этаже. Пропустив меня вперед, Григорий хлопнул железной дверью и пошел по коридору. Я последовал за ним. В комнате номер 341, которую он открыл, никого не было. Он сел на кровать, я на другую – напротив него.

– Ну что? Что тебе надо, сука?! – проговорил он угрожающе. В сузившихся глазах жгучая ненависть.

Игра кончилась. Мне стало не по себе. И он это видел.

– Где пелена? – спросил я твердым голосом, не очень-то веря в свое спокойствие и мужество.

– Зачем тебе?

– Или пелена, или милиция, – с трудом выдавил я из себя, хотя фраза была заготовлена совсем другая и смысл ее должен быть иной.

– Я ее продал.

– Продал?! Кому? За сколько?

– За пятьсот. Где ты был раньше, сука, со своими пятьюдесятью тысячами?!.. Могу дать тебе двести.

– Мы должны получить ее обратно. Деньги при вас?

– Возьми половину, – сказал он.

– Я иду в милицию.

– И не боишься? Я ведь не один…

– Не понимаю вас, – пожал я плечами. – Я предлагаю вам вернуть пелену, выкупить ее обратно. В этом единственное ваше спасение, а вы сами лезете в петлю.

– Не понимаешь? Ты все понимаешь, гад. Хочешь быть чистеньким. Тебе почет и уважение, а мне вышка?! Этого не будет, учти. Я таких… Пусть я сам… Но и тебя… Мне уже терять нечего.

Вспоминая потом эту сцену, я удивлялся себе: почему я и в тот момент ничего не понял? Видимо, его рассказ о том, как досталась ему «Богоматерь Владимирская», рассказ, снабженный такими точными деталями, как бабушкин сундук, «тряпочка» и бутылка красного, настолько прочно засели в моем сознании, что я не мог уже подумать о другом способе приобретения пелены.

– Вы напрасно так волнуетесь, – сказал я. – и, главное, из-за чего? Из-за денег. Не было этих денег и не надо!