Текст книги "Искатель. 1989. Выпуск № 04"

Автор книги: Александр Бушков

Соавторы: Станислав Лем,Сергей Павлов,Елена Грушко,Виталий Пищенко,Николай Балаев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Искатель. 1989
Выпуск № 04

Николай Балаев
ЖИВУЩИЕ-НА-ЗЕМЛЕ

Будить, всеми силами будить в человеке Человека!

Федор Абрамов

ЭПИЛОГ

Гырголь вытер руки о кухлянку и, натужно кряхтя, склонился над Ыплылы, рыжей сукой. Та покорно упала на бок, подрагивая лапами, открыла детей. Гырголь положил рядом кусок брезента и перекидал на него выводок. Ыплылы заскулила, лизнула руку хозяина.

– Ху-ху! – Гырголь оттолкнул собачью морду: – Уймись!

Собрав углы брезента, хозяин отнес выводок в сторону и высыпал на мокрый весенний снег. Щенки заскулили, полезли друг на друга. Ыплылы рванулась к ним, но цепь дернула обратно,

– Ав-в-взз! А-зз! – закричала Ыплылы и заскребла снег.

– Экуликэ! – Гырголь ткнул ее ногой в бок: – Тихо!

Один из щенков выбрался из кучи, покрутил головой и пополз к матери. Ыплылы торопливо лизнула его в нос, подтолкнула на обрывок оленьей шкуры, служившей подстилкой, свернулась вокруг щенка кольцом и, посучив задними лапами, прижала дитя к брюху.

– Этот ныгыттэпкин, – пробормотал Гырголь, – у-умный.

Кучка распалась. Пища и тычась носами в снег, щенки поползли в разные стороны. Но вот один из них повернул к матери.

– Тоже немножко умный. – Гырголь подтолкнул его к Ыплылы. – А других можна…

Он осекся – к матери повернул еще один щенок, такой же рыжий, как она, но на полпути остановился.

– Вынэ, вынэ! – Гырголь подбадривающе зачмокал.

Однако щенок подергал мордой и пополз в сторону. Он не пищал. Обнюхал унт Тросова и направился к сапожку Фанеры, потом его внимание привлек обломок моржового ребра.

– Энарэрыльын, – сказал Гырголь: – Ищущий. – Качнувшись, он шагнул вперед и хотел подвинуть рыжего к матери.

– Хватит! – решительно сказала Фанера и носком сапога отпихнула щенка: – Нам чего останется?

– Действительно. Лучше глянь, дед. – Тросов приоткрыл в корзине горлышко бутылки.

– Примани, примани! – кивнула Фанера и состроила старику гримасу: – Алкаш и есть алкаш, как мотылек на огонек.

– Я Гырголь! – старик попытался выпрямиться и ударить себя кулаком в грудь.

– Был Гырголь, хы! – хмыкнул Тросов: «Выс-сокий, тоже мне… Малечгын ты сейчас, дерюга подпорожняя. Вот сам глянь, кто ты. На. – Он скривился и протянул Гырголю бутылку. Тот схватил ее и торопливо, зубами, сдернул с горлышка железку, затем попробовал скрюченными дрожащими пальцами выколупнуть пластиковую пробку, но пальцы не слушались. Тогда он и пробку вытащил зубами и поймал горло уже чмокающими, враз заслюнявившимися губами.

– И есть – малечгын! – Фанера хихикнула, но тут же посерьезнела и деловито сказала: – За трех одна бутылка, за четырех – две.

– Простая… генометрия, – Тросов одобрительно ощерился. – Берешь? Или уходим.

– Ладына, – прохрипел Гырголь.

Тросов выставил вторую бутылку и положил щенков в пластиковую корзинку.

– У-ух-ха, твари вы мои ползучие. Все, дед, будь здоров. Надеюсь, доволен?

Гырголь молча сунул руку в корзину, перебрал щенков, поднял на ладони рыжего. Но, глянув на воткнутые в снег бутылки, вздохнул:

– Нытэнкин ссинки, хороший.

– Одних дураков выдал, гы!

– Зачем умный на шапку, красивый бери. Умный нада работать.

– Господи, он еще и о работе, пьянь несусветная. – Фанера покрутила головой: – Камака тебе скоро, алкоголик. Погибель. Вот летом еще пароход привезут – и все.

– Да это собачий рефлекс у него остался. – Тросов махнул рукой: – Уже год как в бригаде не был, тут пасется.

– Писинер я, – сказал Гырголь.

– Во-во. Отдыхает заслуженно. На книжке-то хоть чуть осталось? Чего в лавку не заглядываешь? Раньше было не выгнать. Совсем без тебя нечем план делать, го-го-го!

Гырголь промолчал.

– Поня-ятно. А двадцать тысяч с гаком было! – Тросов даже зажмурился. – Да на такие деньги… Все растеклось по бичам. И теперь ни бичей, ни денег. Нынешние друзья-товарищи, дед, только до ободка рублика. А насчет умных – так ты все перепутал. Шапки нынче шьют как раз из умников, чтобы свои бестолковки прикрывать.

– Пошли, философ, – сказала Фанера.

Поселок состоял из длинных верениц маленьких домиков, рассчитанных на одну семью. Только слева, в начале каждой вереницы, стояло по восьмиквартионому двухэтажному дому, а против подъезда такого дома – сарай на восемь ячеек. Каждая вереница напоминала пассажирский состав. В восьмиквартирниках – машинисты, а далее, разделенные снежными сугробами – семейные вагончики. Мчались уже много лет эти поезда по берегу Восточно-Сибирского моря, заносимые пургой, затираемые льдами – в холод, мрак и ледяное месиво.

Тросов и Фанера пошли к одному из сараев, к своей ячейке. У соседней расчищал совковой лопатой подходы к двери Шалашенко, повар совхозной столовой.

– Здоровенько, – произнес повар и поклонился Фанере: – Вере Семеновне мое почтеньице.

Та кивнула.

– Дай-ка лопату, – сказал Тросов.

– Что у вас пищит? – Шалашенко глянул в корзину: – У-у, якие шапки! У кого ж брали?

– Там больше, х-х, нет, – пропыхтел Тросов, орудуя лопатой.

– Себе?

– А то кому? Осенью в отпуск на материк лететь, а шапок приличных нету. Соседи дома скажут: се-ве-ря-не!

– Может, уступите пару? А?.. Ну хоть одного.

– По четвертаку брали, – сказала Фанера.

– М-мм-да… А може, так: вы мне щенка, я – питание на всех. Вон того, черненького. Супруге как раз к лисе.

Тросов вопросительно глянул на Фанеру. Та сориентировалась моментально и еле заметно кивнула. А что – правильно. Жратвы прорву надо, чтобы росли быстро и мех хороший был. Считай, рубля на два в день. Месяца четыре… пять… Тьма, никакая лавка не окупит. А у него в столовой отход, почти как приход: зараза, а не еда для человека. Десяток холостяков-бичей ходят, да приезжие старатели, когда пурга застанет. Варит и вываливает в торосы – но собаки-то есть будут. На должности его держат, потому в райцентре начальник УРСа – друг-приятель, наезжает на пьяные проверки. Ну и жалеют еще: семья по нонешним временам огромная – пятеро уже детей. Штампует по пьянке недоносков. Ночь-то полярная длинная, а водку в навигацию пароходом везут. Картошки бывает нехватка, а этого добра…

– Лады, – сказал Тросов. – Только им для начала молочка…

– Яка речь! Организую.

Точно, организует. Шесть коров в совхозе, для детского садика и яслей держат, а супруга его как раз дойкой занимается. Она… Ну, не наше дело. Живут как могут. И пусть живут.

Люди появлялись дважды в день. Первый раз, когда в дверные щели весело запархивали теплые желтые лучи; второй – когда воздух остывал и из углов сарая начинали выползать тени.

Утром приходил большой толстый человек, ставил миску, устраивался рядом на корточках, щепочкой шевелил шерсть щенков и приговаривал:

– Заждались? У-ух вы, шляпки и панамочки для моей мадамочки. Для моей Фанерочки, для паскуды Верочки… Ш-ш-ш, молчу… Ешьте, ешьте… Однако ты, Чернопопый, не много ли молотишь? Пореже мечи, пореже. Дай и другим. – Он отводил Черного, загораживал дорогу к миске. Тот, облизавшись, смотрел через носок унта на чавкающих собратьев и начинал скулить. Тросов опасливо озирался на щелевую стену соседней ячейки:

– Чего ты, чего? Всем поровну, всем по справедливости. Ладно, не ной, иди дохлебывай…

Иногда приходил другой человек, у которого пахли едой даже резиновые сапоги. Пока щенки ели, он щупал бока Черного:

– Ты як Фанера, не прибавляешь. Не дают? Конешно, их трое, вон еле пузы по земле волочат. Иди сюда. Вот мясца полопай. – Пахучий доставал из кармана кусок мяса, пихал Черному в зубы: – Заглотил? Молоток! А вы не лезьте, не лезьте – враз учуяли! Разъели хлебальники на дармовщине… Тиш-ше, не выть, живоглоты! Фанера услышит – разнесет вдрызг… Вот напасть набрела на поселок. Брат в роно хозяин, муж сестры – зампред. Потому она тут и директор, и завуч, и три предмета промышляет. Две с половиной зарплаты тянет. Умеют, гады… И ведь страхолюдина! Вперед только паяльник и торчит, больше подержаться не за что. Правильно пацанва окрестила – Фанера. А по мне даже хуже – Арголит. Без тепла и жалости зверюга, а поди ты – холит ее Торосыч. А как же – через братцевы связи лавку на откуп получил… Ну бог с ними… Чего скулите? Жрите вон каклеты – хлеба много…

Приходила, чаще вечером, Фанера с маленьким ребенком. Пока щенки ели, наводила в сарае порядок после их дневных забав, гладила Рыжего.

– Доченька, это тебе будет шапочка. Краси-ивая, да? Домой, на материк приедем, все ахнут– это чей же такой распрекрасный Галчонок? Где росла-расцвела эта красавица?! Ешь, Рыжик, ешь хорошенько. Вот витаминчики, чтобы шерстка блестела, огоньком горела на головке Галочки. – Фанера сыпала в миску белый порошок аскорбинки, спрашивала: – Ну, как дела в классе? Узнала, кто мне кнопку на стул положил?

– Уз-на-а-ала… Мишка Костиков.

– Вот! Я так и думала! Кто еще-то? Отец – тракторюга задрипанный, чего ждать?

– Еще хвалился, что умеет пистоны под стул подклады-вать…

– Писто-оны? Гос-споди – взорвать директора? Школу! Вот они как, диссиденты проклятые, вырастают… Погоди, я им подложу… Я в район живо бумагу… А что у тебя глаза красные? Ревела? Кто обидел? Говори. Говори!

– Ничего и не ревела. Это так…

– Говори!

– Не на-адо, мамочка…

– Я кому приказываю?

– Ва-асей Павликов. Я ему предложила половину бутерброда в обмен на календарик, а он говорит – подавись своей икрой. Ни у кого нет, и я не буду. Она, говорит, ворованная…

– Достукалась! Уже невмоготу долдонить, чтобы не таскала дефицит по поселку. Дома ешь сколько влезет…

– Мам, а почему папка ее всем не продает?

– Не положено всем. Или нам, или всем – тут и выбирай… Васька, значит, обличать вздумал? Ух, правдолюбцы, мать… Гм… У них секретарь сельсоветский друг-приятель. Значит – рука. Вот и храбрятся… Но ты ему скажи: если еще будет обличать, мать такую двойку выведет за год – никакая «рука» не сотрет. Или нет, не говори. Растрезвонит. Я ему так, в тишине нарисую… Смотри, а этот Черный все жрет и жрет. Оттяни, пусть передохнет… Не скули! – Фанера похлопывала щенка, осматривала все кругом, приоткрывала дверь на улицу: – Ишь, разорался, будто уже шкуру дерут. Все одному подавай? Брюхо вон барабаном… Поголодай, здоровее будешь…

– Можно уже пустить, мамочка? Почти ничего не осталось.

– Ну пусти, посуду домоет. Идем, мне еще сочинения проверять.

Распахивалась, наполняя сарай острыми ароматами, теплым, режущим глаза светом, и всяческими непонятными звуками, дверь. Люди исчезали. Дверь закрывалась, скрежетал замок. Щенки утыкали носы в щели меж досок, нюхали, глядели. За досками лежал другой мир, таинственный и притягательный. Как-то из него в щель уставился огромный карий глаз. Рыжий робко вытянул нос, прижал его к доскам и ощутил запах соплеменника. Запах потребовал беспрекословного подчинения, и Рыжий опрокинулся на спину, завилял коротким хвостиком и замахал лапками. Соплеменник поставил на двери метку и убежал. Щенки сбились в кучку, нюхали просочившуюся под дверь влагу и возбужденно тявкали, тычась в доски носами. Они поняли, что за дверью лежит мир не только людей, но и их старших соплеменников. Когда оттуда прилетали всевозможные голоса, щенки толкали дверь и пытались грызть концы толстых горбылей неокрепшими зубками, но выйти в мир старших не удавалось. Не помогали скулеж и стоны. Тогда они затевали игры – брала свое молодость. Любимой игрушкой стала подстилка из оленьей шкуры. Щенки хватали ее за углы и тянули в разные стороны. Минутами, когда усилия двоих совпадали по направлению, остальные падали и волочились на брюшках, пока победители не упирались в стены сарая. Тогда они прыгали вперед, заворачивая шкуру на побежденных. И начиналась куча мала с восторженными визгами и обиженными воплями. На звуки из сарая прибегали человеческие дети, совали меж горбылей палки и прутики. Щенки хватали их и тянули к себе. Снова поднималась веселая кутерьма.

– Смотри, Мишка, вон тот Черный – си-ильный! Два прута утащил. Это мой будет, ага?!

– Пускай. А мой – Рыжий, он такую палку изгрыз! А Серый – веселый самый. Прыгает, как заяц, и всегда веселый.

– А вон та, Белянка, – сестра ихняя.

– Ты откуда знаешь?

– Галянища говорила. Они уже разделили: Фанере – белую шапку, ей – рыжую, а Торосу – серую. В отпуск они зимой хотят в новых шапках.

– А Черного?

– Пищеблоку. Он на всех еду таскает…

Ночи быстро светлели. Наконец пропали даже сумерки. Совсем близко от сарая трещали льды, скрипела галька. Однажды задул теплый ветер. Он принес интуитивно знакомые, однако до сих пор не тревожившие запахи. И пока дул этот ветер, перед глазами возникали зыбкие тени, дымы, глухие крики и тяжелый дробный стук. Видения заставляли щенков тревожно скулить. Тундровый ветер разбудил запечатленные в глубинах мозга древние законы рода, заставил открыться те уголки, где хранились накопленные поколениями знания о мире. Еще не видя туманных гор, светлых долин и оленьих стад мира, для жизни в котором создала их природа, они ощутили его присутствие где-то рядом. Щенки метались по сараю, прыгали на дверь и царапали доски. Но дверь была сшита крепко, и никакие собачьи усилия не могли разрушить ее или вырвать толстые, кованные в совхозной кузне скобы с продетой в них дужкой амбарного замка. Обессиленный бесплодными метаниями, Рыжий однажды сел и задрал морду. В горле его родился и заклокотал тонкий, по-щенячьи визгливый звук.

– Это Рыжий плачет, – сказал Мишка. – Бежим!

Они подлетели к сараю, когда щенки запищали все вместе.

– Не надо, Рыжик, – Мишка просунул в щель палец.

Рыжий оборвал писк и лизнул теплым мокрым языком палец.

– Тихо, Рыжик, тихо, – продолжал шептать Мишка.

Пес уперся передними лапами в дверь и встал. Мишка увидел тоскливые глаза и обвисшие губы, в лицо пахнуло теплое влажное дыхание.

– Смотри, как вырос! – удивился Васей, разглядывая в соседнюю щель стоявшего пса. – С нас ростом! И другие тоже. Чего вы, ребята, распищались?

– Они не хотят в сарае, – сказал Мишка. – Тут как в тюрьме. А в чем они виноваты? Что собаки, да?

Васей передернул плечами и решительно сказал:

– Их надо спасать.

Пока щенки ели, Пахучий замкнул дверь сарая, пристроил к полке безмен. Пошарив в сарае, он обнаружил корзину, повесил на безменный крючок и стал сажать в нее собак. Чтобы псы не скулили от непонятного действа, Пахучий совал им кусочки мяса.

«Серый – двенадцать. Белянка… Одиннадцать? Ага. Ну так и положено – баба легше… А ты, Рыжий? Ого – четырнадцать! Иди сюда, Черняга. Ну-ну, не бойся, балбес. Вот, пожуй. Та-ак… Двенадцать с половиной… Эт-то как же понимать? Я жратву от своих кровных детей урываю, надрываюсь, таскаю через кодекс, а растет их Рыжий? Ну, порядочки! Не-ет, так дальше не годится. Пошли, Черняга, в свой сарай жить, теперь не замерзнешь, а до зимы больше месяца. Авось и размер наберешь скорее… А с кормом… обещал… Э-э, чего в наше время не обещают… Однако Фанера. Она моих пацанов… Вон с Костиковыми чего-то не поделила, так еле вывела тройку годовую ихнему Мишке по русскому… Не отражает – и все тут… Пойми, чего там он должен отражать… А я буду, буду таскать. Чуток пожиже. Им и мои каклеты впрок, хм-хм… Особливо этому Рыжему».

Пахучий сунул безмен в свою ячейку, прихватил Черного и вышел на улицу. От обилия света пес зажмурился, а когда открыл глаза, был уже снова в сарае, но теперь от братьев и сестры его отделяла стена.

– Вот тебе лежанка, – Пахучий вытянул из груды старых поломанных вещей драный мешок и расстелил в сухом углу, потом задумался. «А чего говорить Фанере? Ведь догадается, стерва… О! Скажу – погрызлись. И могут шкуры друг другу попортить – зубищи уже вон какие!»

Пахучий ушел, а Черный принялся исследовать новое жилище. Тут от каждого предмета тек густой дух Пахучего. Облазив старые вещи, Черный полежал на мешковине. Одному стало скучно. Он прошел вдоль стены, за которой слышалась возня сестры и братьев. Ужасно захотелось к ним. Черный просительно поскулил. В щели появился нос Белянки. Она обнюхала морду брата, просунула язык и лизнула его в нос. Сзади кто-то пихнул, Белянка гавкнула и исчезла. Снова послышалась возня.

Ах, как там было весело! Черный завизжал и стал прыгать на стену хотел вернуться обратно. В щели появился нос Рыжего. Черный зацарапал лапами, упрашивая брата помочь. Рыжий вздохнул: ему тоже был непонятен поступок Пахучего. И стало жаль Черного. Он лег у щели. Тот последовал его примеру. Так уткнувшись носами, они лежали, пока Черный не успокоился. А потом пришли человеческие дети.

– А моего Чернушика нет! – Васей зашарил по доскам: – Черный, Черный!

Услышав свою кличку, пес бросился на дверь.

– Вот он где! Смотри, Пищеблок в свой сарай перетащил!.задумал что-то.

– Ясно чего.

– Ключи принес?

– Принес. Только светло. Подождем, сейчас стемнеет Вон тучища летит.

С утра непогодило. Тянул, постепенно усиливаясь, северо-западный ветер с океана. Потом появились рваные клочья облаков. К середине дня облака закрыли все небо. Брызнула ледяная крупа. Враз потемнело, за серой завесой почти пропал из виду ближний дом.

– Хорошо, – прошептал Мишка, отряхивая лицо от снега. – По следам не найдут. Ты иди к углу, наблюдай, а я буду открывать.

Он достал из кармана связку ключей, расправил кольцо веревки и начал с самого большого ключа. Тот не подошел. Мишка попробовал второй. Нет. Третий вошел в замочную скважину, но не хотел проворачиваться. Мишка дергал его так и сяк, вытаскивал и вновь вставлял в скважину. Нет. Но вот один из ключей наполовину повернулся, затем уперся во что-то и дальше ни в какую. Пальцы перебрали все ключи, но ни один не подошел. Ничего не вышло. Теперь их точно… и никто не поможет…

– Что? – спросил Васей.

– Не подходят.

Дай я. – Васей схватил ключи и побежал к дверям. Мишка заглянул за угол. Ветер пинал дверь подъезда дома, и она с треском ходила туда-сюда. В сенях клубился снег. Неожиданно там возникла огромная фигура. Торос! Что делать? Однако Торос не пошел на улицу. Ногами вытолкал из коридора кучу снега и крепко захлопнул дверь.

– Не годятся, – раздался за спиной голос Васея. – Сколько собирали – и ни один…

Мишка взял у него связку. Вот ведь – всякие есть, а единственного, который нужен, – нету. Почему так? Размахнувшись, он со злостью швырнул ключи в темноту.

– Если сзади доску… ломиком? – нерешительно предложил Васей, но тут же сам и отказался: – Нет, там окна рядом, увидят… Надо чего другое придумать.

– Придумаем, – сказал Мишка. – Пошли домой.

– Ну рассказывай. – Отец положил на стол ножовку по металлу и амбарный замок с глубоким разрезом на дужке.

– А чего? – буркнул Мишка.

– Все. Как дошли до воровской жизни, чего вам не хватает, чего украсть хотели? – Отец нервно дернул рукой, и железки звякнули. -

– Мы не украсть. Мы хотели собак освободить, они их на шапки выращивают.

– Соба-а-ак?.. Хм… Они что, ваши?

– Не-е-ет.

– Так чего лезете? Нашли, с кем связываться. Фанера уже по селу растрезвонила: жулье, воры, воспитанию не поддаются, житья нет, в колонии им место! А Торос вот железяки эти су пул. Уйми, говорит, своего каторжника, а то в следующий раз пришибу… Эх, сын, сын, у меня забот на работе хватает, а тут бегай, твои двойки гаси. Весной за ту кнопку песца Фанере отнес, еле уговорил. Чего теперь просить у охотников? Лису.

– Ничего не надо. Сам учиться буду.

– И-их, – вздохнула мать. – Пока ты научишься, она наши с отцом души, да и твою тоже, колами измытарит… Вчера яблоки вертолет привез, утром пошла я в лавку, так вот Торос чего насовал. – Мать перевернула над столом сумку. Из нее выкатилось с десяток пожухлых, с крапинами плесени по гнилым бочкам, яблок. – Все такие, говорит. Бери, пока эти имеются в наличии. А сам смеется, глыба ледовитая. И погибели на них нет, окаянных. Ох, и когда это кончится? Дебелые, моют друг дружку, голубят. А людей… Дедушку в гражданской под Касторной зарубили, отец под Курском… а брата его на Колыме… И ничего, сидят, улыбаются: светлое будущее видят, наверное. А сидят-то на чем? Россию, как подушку, под задницу…

– Стоп, мать, – поднял руку отец. – У нас речь не о том…

– На это все речи должны быть клином, – упрямо сказала мать. – Это исток… Ладно, умолкну. Воспитывай.

Отец глянул на опущенную голову сына, узенькие плечи и заведенные за спину руки, вздохнул:

– Чего воспитывать, когда уже в четвертом классе. В войну в нашей деревне под Москвой такому вот Героя дали… Одно скажу, сынок: самые распроклятые дела в человеческой жизни – обман, воровство и предательство… Иди, решай урок.

– Мы не воровать, мы освободить, – выходя из кухни, упрямо прошептал Мишка.

– Ох, мать, не рано ты его в курс вводишь? – спросил отец, когда за сыном закрылась дверь.

– Нет Некогда ждать, Ваня. Не успеешь обернуться – последыши ЭТОГО душу заберут, – она кивнула на стену за печкой. Прежние жильцы, год назад уехавшие на материк, оклеили ее картинками из разных журналов. Белозубые дивы со всего света, лозунги, улыбки, пляски, корабли, горы и стройки. Вся земля. А посредине стены портрет медаленосного временщика с тяжелым взглядом из-под кустистых бровей.

– Торос-то или Пищеблок чуть не в каждой душе зернышком сидят, ждут часа. Чуть что – сразу в рост. Сорняки живучи. Моментом заполонят. Для этого создавали?

– Нет. Но подумай, какова будет его дорожка, если встанет поперек Торосам? О его благополучии точат мысли.

После увода Черного Рыжий стал отдаляться от веселых бесшабашных игр. Чаще ложился у двери и, уткнув нос в щель, подолгу разглядывал неизвестный мир, ловил его запахи. Раньше они только будоражили сознание, а теперь от долгих наблюдений становились понятны.

Однажды с веселым лаем мимо пронеслись собаки. Они бежали организованной цепочкой, попарно. За ними следовало легкое сооружение, на котором сидел совершенно необычный, доселе невиданный Рыжим человек. Он был весь закутан в меха. Но стоило резкому запаху ударить Рыжему в нос, пес сразу понял: мимо сарая пролетела гаканъё, упряжка, составленная из его соплеменников. На длинном потяге она пронесла орвоор, нарту. А сидевший в ней человек примчался из мира, для которого был рожден он сам, Рыжий. Где лежал этот мир и что он представлял из себя, Рыжий не знал. Но он почувствовал, что этот человек был его другом, гейвыком. Это псу сказали запахи. Не будь их, картина мелькнула и, может быть, даже не отпечаталась бы в сознании.

Рыжий взвыл и бросился на дверь. Встревоженные его голосом, подскочили и, ухватив тот же запах, переполошно заголосили его братья и сестра. Дверь затряслась под их напором.

Ишь взбеленились, – вздрогнув, замерла посреди гостиной Фанера, нервно запахнула халат и твердо сказала: – Кончать пора. Каждый день поселок баламутят. Эти стервецы с ножовкой что-нибудь похлестче придумают: голь на выдумки… Я не боюсь, но и не надо давать пищу недоумкам. А то рассуждать станут. Сельсоветская сессия в конце месяца. Там рты всякой мрази, которой нечего терять… кроме цепей, не заткнешь никакой бутылкой. В секретари еще этого мальчишку… кто догадался?

– Сама говорила – в школе тихоня…

– Проглядели. На вождя при народе ляпнул: «Му-му!» Пока живой был – молчали.

– Где там – молчали! Квашней бродили.

– Ой, что с нами будет? Так все и отдавать? – Фанера рванула тяжелую полу халата: – Вчера по радио: «Р-революция,

– А то и будет: раз революция – теснее своим надо… А насчет этого поговорю сегодня с Пищеблоком. Действительно ехать скоро, а пока их сошьют…

– Шапочка, шапочка, скоро будет шапочка! – захлопала в ладоши Галчонок: – Самая красивая, самая пушливая! Как-раз к празднику Октября!

Рыжий сразу почуял неладное. Никогда Торос и Пахучий не приходили вместе. И в руках у них сейчас не было миски с едой. Торос тащил большую сумку, а Пахучий – моток веревки и какой-то длинный блестящий предмет.

– Моего сначала, – сказал Пахучий. – Приноровимся, а потом…

– Давай, давай, – торопливо согласился Торос и оглянулся – Стервецы эти лишь бы не набежали, вой поднимут хуже собак…

– Плевать, – сказал Пахучий. – На свои кровные кормили.

Он распахнул скрипучую дверь сарая. Черный стоял в метре от порога. Увидев Пахучего, весело замахал хвостом, ожидая привычного куска мяса, но тут он обратил внимание на Тороса. Что-то в их облике было сегодня необычное, не укладывалось в привычные сцены кормежки. Нет миски, блестящая короткая палка. Непонятная струя жестокости в привычном запахе Пахучего. А в запахе Тороса резко обозначилась струя страха. Что они замыслили? Пес встревожился, ноздри задергались, вбирая как можно больше объясняющих ароматов.

– Ну чего встал, Чернопопый? – суетливо спросил Тopoc. – Иди, иди дальше…

– Ты его за шкирку придержи, – сказал Пахучии, расправляя в руках веревку.

– Ясна! – Торос растопырил руки и пригнулся, напряженно глядя в глаза псу. И Черный понял – его хотят схватить. Сразу же сработал инстинкт самосохранения. Пес молча прыгнул в тесную щель между людьми.

– Куд-да, с-сука! – прошипел Пахучий, отбрасывая Черного в сарай сильным ударом ноги, обутой в тяжелый авиаторский унт. Пес не ощутил ни тяжести удара, ни боли. Он лишь окончательно понял, что жизни угрожает опасность. И так же молча вновь прыгнул вперед.

– С-сиди, п-падаль! – рявкнул Пахучии, опять возвращая его ударом ноги на место и устремляясь за ним. – Закрывай, Торос, чего пасть разинул?!

Торос рванулся внутрь и захлопнул дверь.

– Все-е, гаденыш! – Пахучий растянул губы в улыбке и погрозил забившемуся в дальний угол Черному. – Счас мы тебя… Где тут лесина лежала… вот. Бери, клади на полки, поперек. Не на нижнюю, выше. Во-о!

Возбужденные собаки молча наблюдали через щели происходящее в соседнем закутке. Рыжий видел, как Пахучий положил на полку тонкую блестящую палку, перекинул через лесину веревку и дал один конец Торосу. На втором соорудил петлю и пошел к Черному.

– Ты не зли сейчас, поласковей, – сказал Тopoc.

– Эге ж… Ну што, кобелина, што? На вот мясца, заглоти… Не хочешь? Гляди, как знаешь. Ну-ну, попсиховали, и хватит. Вот так, вот…

Черным овладело смятение, он не поверил появившимся ласковым нотам в словах Пахучего, но они родили слабую надежду, что происшедшее – ошибка, что вот сейчас человек скажет еще несколько ласковых слов, и все станет на привычные места. Ведь не может ласка угрожать жизни. Появится миска с едой, как всегда, человек ощупает его бока, скажет непонятные слова «расти, расти, набирай размеры», а потом уйдет из сарая до утра. Да, наверное, так и будет, только надо смириться, не волновать его… Черный начал клонить голову под опускающейся рукой человека. Свисавшая из кулака петля мягко скользнула на шею.

– О так о так… тяни, – ласково сказал Пахучий. Петля медленно поползла на затяжку. Неожиданно и резко Пахучий скомандовал: – Враз!

Веревка дернулась через укрепленную на верхних петках лесину, и петля ухватила Черного за горло.

– Тяни-и! – взревел Пахучий.

Пес, дико вращая глазами, уперся, но веревка выволокла его из угла. Лапы бессильно заскользили по мороженому земляному полу. На мгновение пес замер под лесиной – Торос не знал, что делать дальше. Петля чуть ослабла, и Черный успел издать звук:

– Вз-завз!

– Тягай! – зашипел Пахучий. – Вверх, Торосыч!

Веревка вновь напряглась. Пес захрипел, вытянулся, еле касаясь задними лапами земли.

– О так… Стоять смирно! – Пахучий нервно хмыкнул. – Счас. Нож где? Где я, тудыть… От! – Он сгреб на полке блестящую палку.

– Держи, Торосыч, держи… – отведя руку, Пахучий медленно пошел вокруг Черного, потом остановился, двинул ногой мусор, потопал, ставя подошву крепче.

– Да кончай ты! – взмолился Торос.

– Ых! – рыкнул Пахучий и махнул ножом.

– Авзх-хзх! – последним невероятным усилием выдохнул Черный через веревочное кольцо и задергал задними лапами, бросая вокруг изорванную землю.

В сознании Рыжего навсегда слились в понятие убийства блеск лезвия ножа, взмах руки, густой запах крови и тупое безжалостное равнодушие веревки, ухватившей жертву.

– Ав-гав-вав! – взвизгнула Белянка и, прыгнув в глухой конец сарая, полезла под груду дерюг.

– Гув-гув-гув! – тревожно забасил Серый.

– Готов, – сказал Пахучий.

А мои-то зашумели, – встревожился Торос.

– Обиходим… Пускай, веревку надо… та-ак. Вначале управимся, шоб не выли, а потом шкуры драть. Пошли.

Рыжий слышал, как Торос и Пахучий прикрыли дверь бывшего логова брата… Тяжело проскрипели по снегу… Остановились у их двери, звякнуло железо… И пес понял, что и его, и сестру, и второго брата ждет участь Черного. Сейчас войдет Пахучий с блестящей палкой в руке, которая называется нож, заговорит ласковым голосом и затянет на шее веревку…

Взгляд Рыжего заметался. Белянка исчезла под ворохом хлама. Серый влез под нижнюю полку в дальний темный угол. Рыжий хотел броситься за ним, но перед глазами мелькнула картина, как веревка легко вытягивает Черного из такого же угла. ОНИ найдут везде в этом замкнутом темном и крохотном пространстве. Значит, надо… надо вырваться в тот мир, где свободно бегают взрослые соплеменники, где гуляют ветры, наполненные ароматами жизни, в тот мир, откуда приходит человеческий ребенок Мишка. Надо к нему, он друг, он сможет защитить. Рыжий еще раз окинул взглядом сарай. Полка. Вот. Люди всегда заходят с спущенной головой и несколько мгновении щурятся, привыкая к полумраку. Только потом начинают глядеть в углы, на собак. Они не смотрят с порога вверх.

Рыжий махнул на полку и замер в углу, у двери.

– Сховались, падлюки, – сказал Пахучий. – Заходь скорей. – Он прошел в сарай и, как и там, у Черного, отвел руку и положил на полку нож. Кончик лезвия шевельнул шерстинки на боку Рыжего, и пес сморщился, ощутив запах родственной крови.

Торосыч шагнул через порог за Пахучим и потянул ручку двери. Ослепительный мир заскрипел и стал сужаться. Еще мгновение… Разрывая предопределенное людьми течение событий, Рыжий прыгнул на плечо Тороса, чтобы с него – в полыхающий светом мир.

– Ах паскуда! – рявкнул тот и на лету ухватил пса за загривок.

– Авг! – отчаянно выдохнул Рыжий и, изогнувшись, полоснул зубами запястье Торосыча.

– У-у-у! – взвыл тот и разжал пальцы.

Рыжий рухнул на порог, подскочил и бросился вперед, в узкую полоску. Дверь распахнулась во всю ширь, пес выскочил на улицу, зажмурился от обилия света, мазнул языком по ушибленному носу и бросился бежать.

– Куснул, гада! – завопил сзади Торосыч. – Держи-и!

– Стой, Торосыч! Стой, дурья башка, – людей подымешь! – зарявкал и побежал следом Пахучий. – Не вопи! Изловим тихонько, куда он денется!..

Рыжий несся по центральной улице поселка между высоких снежных стен. Местами от пробитой тракторами дороги в стороны уходили тесные коридорчики. Они вели к дверям маленьких домиков, заваленных снегом почти до печных труб. Но вот пес сбавил ход, опустил голову и начал ловить запахи. Среди натоптанных во все стороны свежих и старых человеческих следов он отыскал Мишкин и, тычась носом в снег, пошел по нему. След повернул на боковую тропку. Пес стремительно взлетел по ступенькам крыльца и толкнул дверь.