Текст книги "Тайны Смутного времени"

Автор книги: Александр Бушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Прошло семнадцатьлет. Кисловский, дослужившись до поручика и получив отпуск, вернулся в имение – и вновь возбудил дело против Дворникова. Дворникова опять посадили – и он провел в ожидании рассмотрения дела два года за решеткой. Впрочем, сидел он своеобразно – поскольку денег на его содержание не отпускалось, сторожа каждое утро в течение этих двух лет отпускали своего узника в город – собирать милостыню или подрабатывать по мелочам. За решеткой бедолага только ночевал.

На третий год какой-то шутник сдуру наплел Дворникову, что того собираются отправить в Преображенский приказ (заведение, дублировавшее жуткую Тайную канцелярию). Дворников с перепугу сбежал, приписался к Новодевичьему монастырю, где его и застала первая петровская «ревизия» – перепись податного населения. Кисловский, узнав, где обретается ответчик, послал бумагу в монастырь (по тогдашним правилам монастырского крестьянина нельзя было так просто взять с монастырских земель, если дело было чисто уголовным). Монахи посадили Дворникова под замок, через неделю пришли к выводу, что дело подсудно не им, а светскому суду.

Дворникова под конвоем отправили в кашинскую «судных и розыскных дел канцелярию». Пока конвой добирался туда с арестантом, канцелярию ликвидировали очередным высочайшим указом.

Вернули в монастырь. Потом повели к земскому комиссару, но тот заявил, что преступление совершено не на его территории. После долгой переписки Дворникова отвезли в Углич, на допросе, как водится, стали пытать, от чего он умер в ноябре 1723-го. Кисловский, однако, продолжал дело против монастыря, требуя с того, как с хозяина Дворникова, денежного вознаграждения за случившееся двадцать пять лет назад убийство его крепостного (к которому, очень может быть, Дворников был и непричастен). Только через двадцать семь лет, в 1730 г., Кисловский, ставший к тому времени майором, получил бумагу, что дело решено в его пользу, но получил ли он свои денежки, неизвестно…

С одной стороны, судьи, как и прочие чиновники, были до предела запуганы потоком указов и атмосферой всеобщего страха. Историк областных реформ Петра М. Н. Богословский пишет: «Возможно ли правосудие там, где суд лишен твердости и уверенности в своих действиях? Где каждый состоявшийся приговор может быть тотчас же изменен, где сам судья произносит приговор неуверенным голосом? Судья того времени действовал с той же нетвердостью, с какой действует человек, которому никто не верит. Ему не верило общество, которое он судил: оно не видело правды в его приговорах и искало ее выше; ему не верила власть, которая его поставила: она боялась, хватит ли у судьи сил справиться с доверенным ему делом. Кончалось тем, что менее всего судья стал верить в самого себя, и вот почему он, опасаясь всяких апелляций и ревизий, предпочитал, принимая челобитную, не давать ей никакого дальнейшего движения. Посмотрите любую вязку дел, оставшихся от судебных учреждений Петра: значительно большая часть судебных дел, в ней находящихся, не окончена, и на многих из них вы видите надпись, сделанную уже в царствование Екатерины II: „передать в архив к вечному забвению“».

С другой же стороны, судьи вносили свою лепту в царившее повсеместно противостояние всех и всяческих властей. Подробно об этом рассказывает опять-таки Богословский. Читая, не знаешь, смеяться или плакать – право же, нынешние неурядицы кажутся детскими играми…

«В Переяславле-Залесском воевода по прибытии к месту службы нового судьи пригласил его принести положенную присягу, а судья обиделся на это и велел ответить, что он к присяге не пойдет, потому что не признает за воеводой никакого права приводить к присяге его, судью. Владимирский воевода доносил на владимирского судью, что он в делах чинит волокиту и продолжение, а его, воеводу, не слушает и впредь слушать не хочет, не только не сообщает воеводе ничего о ходе судебных дел, но и отказывается сообщить ему инструкцию (т. е. очередные рассылаемые на места правительственные указы – А. Б.). Владимирский судья, в свою очередь, жаловался на вмешательство воеводы в судебные дела. Архангельский судья, как только прибыл на место службы, начал перебранку с вице-губернатором и грозил ему, что „будет сидеть на его месте“. Великолуцкий воевода отказался дать помещение судье, отобрал у него команду драгун, назначенную для ловли разбойников, сам разбирал судебные дела, а челобитчиков, которые обращались не к нему, а к судье, „устращивал“. Новгородский воевода поссорился с судьей, и воевода отказался отвести помещение для суда и тюрьмы, за теснотой помещения пришлось остановить судопроизводство, и многие колодники, как донес суд, „помирали от духоты“. Когда Юстиц-коллегия прислала воеводе указ дать суду помещение, воевода медлил исполнить это, и только спустя порядочное время известил судью, что он может со своими асессорами перебраться на старый воеводский двор. Судья утром на другой день пришел на службу по новому адресу, но у ворот ему преградил дорогу часовой с ружьем, который объявил судье, что воевода „не велел судье иметь канцелярию на этом дворе“. Воевода не только не давал суду помещения, он еще строго запретил ратуше посылать в суд какие-либо справки и преследовал тех из обывателей, что обращались в суд; у посадского Щеколдина (свободного человека! – А. Б.) схватили жену и по распоряжению воеводы посадили в тюрьму за то, что посадский жаловался в суд. А посадского Попова жестоко избил тростью по голове камерир за такое же „преступление“. Угличский воевода отвел судье такое помещение, что тот только руками развел: „Только изба одна, и та вся гнила, и кровля развалилась, и течь от дождя великая, и в окошках рам нет“, подьячих же воевода прислал таких, что судья не знал, как от них избавиться, потому что они были всегда беспросыпно пьяны и никаких дел делать не могли. И так было всюду. Всюду, по словам одного указа Юстиц-коллегии, местные власти, забыв веление генерального регламента быть всем властям меж собой в единении и „чинить друг другу вспоможение“, „с яростью и презрением тщатся уничтожить одна сделанное другой“».

На стенах присутственных мест в это время висел повсюду указ Петра, повелевавший судьям защищать «бедных людей, вдов и сирот безгласных и беспомощных, которым сам его царское величество всемилосердным защитителем есть и взыскателем обид их напрасных»… Помимо всего прочего, Петр еще и создатель системы государственного лицемерия, когда декларировалось одно, а делалось другое. Предшественники Петра, не свободные от жестокости и взяточничества, все же не жили «двойной моралью» – у нихна стенах не висело всевозможных утопически-лицемерных казенных бумаг, полностью противоречащих тому, что в данном помещении творилось.

Знаменитый крестьянский мыслитель Посошков, живший во времена Петра, оставил интереснейшие записки. О суде он, в частности, сообщает, что состояние суда в России «зазорно»: «не только у иностранцев-христиан, но и у басурман суд чинят праведно, а у нас вера святая, благочестивая и на всем свете славная, а судебная расправа никуда не годная; какие его императорского величества указы ни состоятся, все ни во что обращаются, и всяк по своему обычаю делает…»

Юстиц-коллегия, тогдашнее министерство юстиции, плакалась сенату, что подчиненные ей суды даже не платят наложенных на них за волокиту коллегией штрафов. И в полном соответствии с повседневной практикой просила «послать по судам расторопных гвардейцев, дабы понуждали судей скорее делать дело».

Неудивительно, что и с самим «министерством юстиции» обращались порой вовсе уж пренебрежительно. Однажды рядовойфискал по фамилии Косой, на что-то рассердившись, «с изменившимся лицом и с криком великим приблизился к президентскому (т. е. министра юстиции! – А. Б.) столу и, ударяя в стол рукой, говорил, что он-де не послушен будет никакому суду до прибытия его царского величества».

В другой раз секретарь губернской канцелярии (т. е. чин, согласно табели о рангах приравненный к поручику – А. Б.) узнал, что некий посадский пошел в Юстиц-коллегию, чтобы принести жалобу на действия этой самой канцелярии. Недолго думая, секретарь послал драгун, и те с матами да рукоприкладством уволокли жалобщика из приемной министерства юстиции, сорвав заседание коллегии…

Что уж тогда удивляться общепринятой практике, когда посыльных из суда в деревнях встречали «с дубьем, с цепами и кольями заостренными и шестами железными». Даже незнатные юнцы-недоросли, поддавшись общему настроению, нахальничали сверх меры. Когда к «школьнику математической школы навигацких наук» Зиновьеву явился подьячий с солдатами, чтобы отвести его в суд для дачи свидетельских показаний (брат школяра, драгун, обвинялся в разбое и грабеже), юный навигатор схватил полено и, умело им действуя, вышвырнул пришедших во двор. В суд его доставили, лишь вытребовав военное подкрепление…

И, наконец, именно Петр выдвинул тезис, что признание – царица доказательств… Нет нужды подробно рассказывать, с какой готовностью ухватились за этот тезис через двести лет товарищи чекисты и в каких масштабах его применяли…

Наконец, никак нельзя обойти вниманием петровские законы «о единонаследии» и «о порядке престолонаследования».

«Закон о единонаследии», механически выдернутый из западноевропейского законодательства, заключался в следующем: помещик, имевший несколько сыновей, мог отныне завещать все свое недвижимое имущество кому-то одному (не обязательно старшему, по своему выбору). Если он умирал без завещания, вся недвижимость переходила к старшему сыну. Впрочем, касалось это не только помещиков, но и «всех подданных, какого чина и достоинства оные ни есть». Намерения, на первый взгляд, были самые благие: во-первых, не дробить имущество до бесконечности, во-вторых, заставить «обделенных» поступать на службу, идти в торговлю, в частное предпринимательство, в искусство.

Однако, как с роковым постоянством случалось со всеми петровскими новшествами, красиво выглядевшие на бумаге идеи при практическом претворении их в жизнь превратились в источник неразберихи, вражды, сломали многие судьбы. Вполне естественно, помещики, внезапно оказавшиеся перед необходимостью делить своих детей на «богатых» и «нищих», всеми способами старались обойти закон: продавали часть деревень, чтобы оставить деньги «обделенным», с помощью клятвы на иконе обязывали «единонаследника» выплатить остальным их долю деньгами – что полностью подрывало идею «недробления». В докладе, поданном в 1730 г. Сенатом императрице Анне Иоанновне, указывалось, что этот закон «вызывает среди членов дворянских семей ненависти и ссоры и продолжительные тяжбы с великим для обеих сторон убытком и разорением, и небезызвестно есть, что не токмо некоторые родные братья и ближние родственники враждуют между собою, но и отцов дети побивают до смерти!» Стремясь обеспечить младших, отцы распродают движимый инвентарь в их пользу, оставляя иногда наследнику деревни и хозяйства «без лошадей, скота, орудий и семян, отчего как наследники, так и кадеты („обделенные“ – А. Б.) в разорение приходят». Сенаторы докладывали: «Пункты об единонаследии, как необыкновенные сему государству, приводят к превеликим затруднениям в делах».

Более того, все продекларированные благие намерения насчет свободы «определяться в ремесла, торговлю и искусства» так и остались на бумаге. «Хотя и определено по тем пунктам, дабы те, которые деревням не наследники, искали бы себе хлеба службой, учением, торгами и прочим, но того самим действием не исполняется, ибо все шляхетские дети, как наследники, так и кадеты, берутся в одну службу сухопутную и морскую в нижние чины, что кадеты за двойное несчастье себе почитают, ибо и отеческого лишились, и в продолжительной солдатской или матросской службе бывают, и так в отчаяние приходят, что уже все свои шляхетские поступки теряют».

Одним из немногих толковых поступков императрицы Анны как раз и стала отмена в том же году «пунктов о единонаследии».

Еще более страшную роль в русской истории сыграл «Закон о престолонаследии». Петр сочинил его после убийства родного сына, царевича Алексея. Нам усердно вдалбливали в голову, что Алексей «хотел вернуть страну на застойный путь». Однако сейчас об этом деле известно достаточно, чтобы говорить со всей уверенностью: Алексей (европейской образованностью, кстати, неизмеримо превосходивший нахватавшегося вершков папашу) всего-навсего намеревался вернуться на допетровский путь развития – никоим образом не отрицавший реформ, но избавленный от всех пороков петровских деяний. Путь постепенной, разумной эволюции, исключавшей идиотскую ломку и шараханья в крайности… Но поскольку Петр признавал единственно правильным путем только свой, с сыном он расправился беспощадно, между делом нарушив данное ему честное слово (когда посланные за Алексеем за границу объявили ему, что в случае возвращения царственный отец клянется своей честью не преследовать более сына).

В феврале 1722 г. Петр объявил указом, что отныне всякий будущий российский самодержец волен с а м назначать себе преемника, отменив закон о старшинстве.

Новый закон еще при жизни Петра встретил глухой ропот и неприятие в народе (разумеется, с недовольными боролись кнутом и топором). А после смерти Петра, как писал историк начала века Князьков, «отсутствие мужского потомства и наличие среди женского потомства двух линий наследниц – дочерей царя Ивана и царя Петра – сделало, при отсутствии узаконенного и всем объявленного порядка престолонаследия, то, что русский престол в течение всего XVIII века был игралищем судьбы, причем решающую роль в праве претендентов на престол играла гвардия, руководившаяся своими симпатиями и антипатиями к отдельным лицам».

Следует поправить: не только в течение XVIII в. После смерти Петра гвардия ровно сто лет устраивала либо пыталась устраивать перевороты. Павел I в 1797 г. отменил: «Закон о престолонаследии», но сам стал жертвой убийц гвардейцев. Гвардия попыталась и в 1825 г. по заведенному порядку вмешаться в судьбу трона, но Николай I пушечным огнем вымел остатки дворянской «махновщины»…

Образование, культура

Нужно сразу оговориться, что никакой «культуры» Петр I из Европы и не пытался заимствовать. Нововведения в этой области шли по двум направлениям: либо чисто механическое заимствование внешнихпримет «цивилизации» (бритьё бород, одежда, курение табака), либо обучение предметам, необходимым для решения чисто функциональныхзадач: военной, технической пользы для государства. Упоминавшийся Вебер, которого русские историки прямо называют «одним из умнейших наблюдателей русской жизни петровских времен», не зря отмечал в своих записках, что большая часть получивших образование за границей петровских дворян «показывали только несносное чванство, потому что усвоили внешний лоск, душевные же их способности остались невозделанными, живут так, как жили в старину».

Иначе и быть не могло. «Душевные способности» Петра не интересовали нисколько. Эйдельман нашел меткое определение: он писал, что Петр направил всю свою деятельность на то, чтобы воспитать подданного с деловой сметкой свободного человека и психологией раба. То есть поставил перед собой совершенно нереальную задачу…

^{В. Серов. «Пётр I». Фрагмент. 1907 год}

Учёба и образование были организованы по глубоко порочному принципу: перефразируя слова Наполеона I, «ввязаться в драку, а там видно будет». Другими словами, бросить в воду несколько десятков совершенно не умеющих плавать людей – а вдруг среди них найдется один, кто не утонет и сможет потом брать призы в соревнованиях по плаванью?

Даже в султанской Турции за двести лет до Петра, забирая мальчиков из христианских семей, обязательно в каждом конкретном случае проводили то, что можно назвать «собеседованием» или «выяснением склонностей». Тех, кто подходил для военной службы, отправляли в янычары. Те, кто имел задатки для гражданской службы, – попадали в своеобразные «вузы», из которых впоследствии вышло немало знаменитых оттоманских дипломатов и администраторов. Многим своим достижениям в XVI–XVII веках Турция обязана как раз этой системе (лишь потом, когда вошли в силу кумовство и наследственные привилегии тех же янычар, Оттоманская Порта стала клониться к закату).

О том, как проходил «отбор» при Петре, самое лучшее представление дают воспоминания одного из посланных учиться за границу – В. В. Головина. В мае 1712 г. все малолетние дворяне были вызваны в Петербург. «Был нам всем смотр, а смотрел сам его царское величество и изволил определить нас по разбору на трое: первые, которые летами постарше – в службу в солдаты, середние – за море, в Голландию, для морской навигационной науки, а самых малолетних – в город Ревель, в науку».

Сотоварищ Головина по несчастью, князь Михайло Голицын не мог стать навигатором по той простой причине, что страдал морской болезнью, но это, понятно, во внимание не принималось…

Обучение тех, кого послали в Испанию, выглядело так: ученики, не знавшие ни единого слова по-испански, часами слушали ученого преподавателя, на своем родном языке объяснявшего непонятную юнцам премудрость. Так же обстояло и с посланными в другие страны. О том, что прежде чем послать учиться, следует обучить языку, на котором предстоит учиться, как-то не задумывались. Нахватается вершков один из сотни – уже хорошо.

При этом ученикам годами не высылали денег на содержание. Легко понять, что они разбегались кто куда, от тоски пили и куролесили. В Тулоне гардемарин Сунбулов так разошелся, что ненароком пристрелил из пищали местного жителя. Другие ученики, в той же Франции, так страдали от безденежья, что решили «запродаться в холопы», в простоте душевной не ведая, что во Франции такая практика отсутствует. Ещё один, сбежав из Венеции, постригся на родине в монахи – не помогло, извлекли из монастыря и силком отправили обратно в Венецию…

В самой России обстояло примерно так же. В школы загоняли силком, не озабочиваясь хотя бы поверхностным выяснением желаний и способностей. И держали впроголодь. Ученики знаменитой Навигацкой школы в 1711 году разбежались, чтобы не помереть голодной смертью. Три года спустя из той же школы доносили наверх, что ученики, пять месяцев не получая денег, «не только проели кафтаны, но и босиком ходят, прося милостыню у окон». Чиновник адмиралтейской конторы так и написал генерал-адмиралу Апраксину: «Ежели школе быть, то потребны на содержание ее деньги, а буде деньги даваться не будут, то истинно лучше распустить, понеже от нищенства и глада являются от школяров многие плутости». В тех случаях, когда деньги все же платили, из них тут же начинали вычитать на покупку учебных пособий и починку школы – что вряд ли способствовало улучшению быта и искоренению «плутостей»… Однако за побег из школы навигатору грозила смертная казнь, а родителям, встревоженным условиями, в которые попало их чадо, и рискнувшим бы подать прошение об отчислении его из школы – каторжные работы… Ну, а порка плетьми и штрафы за любую провинность были в Навигацкой школе делом вовсе уж житейским.

То же самое творилось и в Морской академии. «Сорок два гвардейца не ходили на учение затем, что стали наги и босы». В 1724 г. сам Петр, приехавший на занятия, обнаружил, что иные «гвардейцы» одеты буквальным образом в отрепья. Выяснилось, что 85 учеников уже пять месяцев не посещают занятий «за босотою и неимением дневного пропитания», а многие ушли побираться…

Вполне естественно, что молодёжь, наслушавшись о таких порядках, уклонялась от ежегодных смотров, как могла. У «прогульщиков» отбирали имения, били батогами, ссылали в Азов, даже объявляли вне закона – не помогало. Вряд ли дело тут в «неприятии новшеств». Образование, насильно навязанное, мало чем отличавшееся от каторги, не учитывавшее вкусов, желаний и способностей, вызывало такое отвращение, что тысячи людей рисковали попасть в ссылку и подвергнуться конфискации имущества, лишь бы только не угодить в учение…

И. Т. Посошков оставил воспоминания об одном, вовсе уж курьезнейшем примере: «В Устрицком стану есть дворянин Федор Мокеев сын Пустошкин, уже состарился, а на службе никакой и одной ногой не бывал; и какие посылки жестокие за ним ни бывали, никто взять его не мог: одних дарами ублаготворит, а ежели кого дарами угобзить не может, то притворит себе тяжкую болезнь или возложит на себя юродство и в озеро по бороду опустится. И за таким его пронырством иные его и с дороги отпускали; а домой приехав, как лев рыкает. И никакой службы великому государю, кроме озорства, не показал, и все его боятся. Детей у него четыре сына вырощены, младшему уже 17, и никто их в службу выслать не мог…»

Можно, конечно, заклеймить этого Пустошкина как врага прогресса… Однако… Положа руку на сердце – кто из молодых читателей этой книги согласился бы, чтобы его, не спросив желания и не испытав способностей, загнали за тридевять земель слушать лекции на непонятном языке? Причем вынуждая добывать средства на жизнь нищенством? Кто отдал бы своего ребенка в заведение вроде Навигацкой школы добром?

Кстати, первая художественнаязарубежная книга была переведена на русский только в 1760 г. – французский куртуазный роман аббата Талемана «Езда на остров любви». До того переводились лишь учебники артиллерийского дела и руководства по управлению парусами. Культурой и не пахло…

Спустя десятилетия после смерти Петра образование, якобы поднятое царем-реформатором на недосягаемую по сравнению с «застойной Русью» высоту, оставалось в самом жалком состоянии. А это наглядно свидетельствует, что и в этой области Петр ограничился скорее видимостью реформ…

Слово писателю прошлого столетия: «По мысли Петра Великого и его последователей, первые учрежденные в России высшие учебные заведения, имевшие целью „произвести людей, способных к наукам“, должны были послужить рассадником просвещения и дать контингент учителей и воспитателей для вновь образуемых школ и вообще для образования „шляхетского“ юношества. Но в какой степени они оправдывали это назначение и в каком размере производили людей, действительно „способных к наукам“ и к преподаванию, можно судить, например, по состоянию наилучше обставленных к тому времени академических учебных заведений.

В отчете академии наук за 1759 год о подведомственных ей университете и гимназии находим официальное известие, что „как между студентами, так и гимназистами находится почти половина отчасти пьяниц, забияк, ленивых, непонятливых, и в учении никакого успеха себе не оказавших“, которые признавали „учение себе крайним принуждениям и тягостию“. Ввиду этого академия сознавалась, что состояние ее учебных заведений „нимало не соответствует с высочайшим намерением Ея Императорского Величества и с ожидаемой от академии народною пользою“».

Конечно, можно в очередной раз сослаться на то, что народ вновь попался какой-то неправильный, не такой, однако гораздо честнее будет посмотреть в корень: такиереформы именно такимбардаком и должны были закончиться. Петр всегда и во всем выглядел полнейшим антиподом Мидаса: все, к чему он прикасался, превращалось в дерьмо…