Текст книги "Сибирская жуть"

Автор книги: Александр Бушков

Соавторы: Андрей Буровский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Я слыхал, под Гладким Мысом...

– Да и здесь их хватает, – оборвал Гыра мои возражения. – Только ты об этом никому, понял? Иначе сниться начнут или встречаться ночами. Нечистая сила тайну любит, болтунам она мстит без жалости. Это уж я знаю.

– Так, может, бросить эти чертовы кости? Они ж сырые, мерзлые... Куда мы с ними?

– Во-о, «завыла, как заплатила...» Сейчас, брошу, как же. Такие версты отмахали, столько страху натерпелись... Да этим костям теперь цены нет. Пусть только не примут! – погрозил Гыра кулаком куда-то в небо.

Чтобы не встретиться с кем-нибудь, мы вошли в село не прямым школьным проулком, а через мангазину – Юшковым, в который выходил огород наших соседей. Почти моим путем. Однако в последнюю минуту решили кости домой не тащить, а сразу везти их в сельпо и сгрузить во дворе, у конторки приемщицы «Утильсырья».

Для этого все же пришлось почти целый околоток пройти по главной сельской улице, но, к счастью, никто нам не встретился. Время уже было довольно позднее. На высоком сельповском крыльце сидел в тулупе сторож дядя Викул. Он с полуслова понял нас и пропустил во двор.

А назавтра приемщица Фая, поколебавшись некоторое время, махнула рукой и приняла лошадиные кости. Правда, с большой скидкой «на сырость», но мы не стали торговаться. Видимо, успокоилась, смирилась с таким исходом дела и лошадиная голова. Во всяком случае, она никогда больше не являлась нам ни наяву, ни в самом кошмарном сне.

И все же явление скачущей конской головы долго было памятно нам. Мы знали, что, по народному поверью, увидеть ее, равно как и лошадь во сне, – это нехорошо, это – ко встрече с кривдою, с большою ложью и коварным обманом. И сперва, по отроческой наивности, посчитали тем коварством решение приемщицы заплатить нам половинную цену за кости, добытые с таким трудом и риском, а позднее невольно усматривали козни конского черепа в какой-нибудь схваченной двойке по химии или в синяке, прилетевшем в мальчишеской драке, или в коварной измене подружки, пригласившей на дамский вальс залетного городского фраера вместо тебя... Да мало ли было у нас ребячьих невезений!

Теперь же вот, через сорок лет вспоминая ту страшную историю, я вдруг подумал: а что, если скачущий череп и впрямь был знамением, неким предупреждением не только мне и Гришке, но всему нашему поколению, вступавшему в жизнь?

Ведь, в сущности, и Гыра, оттрубивший годы и годы на норильских стройках, и Ванча Теплых, мотавшийся в геологических партиях, и Минька Евгеньин, волохавший в колхозе на разных работах, да и я, грешный, рискнувший взять роковое перо русского писателя в стране, где своих пророков не бывает, – все мы, в сущности, прожили жизнь в плену великого обмана. И теперь вот встречаем старость уже среди вселенской лжи и кривды, униженные, обворованные, доведенные до нищеты, лишаемые последних корней, связывающих нас с родной почвой. У нас отнимают все – имя, язык, историческую память, право любить свое отечество и быть хозяевами на своей земле. Но скачущему черепу, видно, и этого мало. У нас отнимают еще и будущее – наших детей и внуков, направляемых неведомой рукой в «чуждые пределы», где нет понятий ни о чести, ни о совести, ни о духовном родстве с предками, ни о святости родительских могил...

Увы, все это не сон, а явь. Хотя и не укладывается в голове. Наверное, даже в лошадиной.

Языческие отголоски

Какую странную судьбину

Мне всемогущий начертал!

Подумать только: при лучине

Я книжки первые читал.

Подумать только: домотканый

Носил кургузый армячок.

Спал на печи, где непрестанно

Скрипел невидимый сверчок.

В какой стране все было это,

В какие средние века?..

Так попытался я когда-то выразить удивление поистине уникальной судьбой нашего поколения, в особенности долею тех из нас, кто вырос в сельской глубинке.

Эти приметы «средневековья», совпавшего с порой нашего детства, можно продолжать до бесконечности. Деревянная самопряха, кросны для ручного ткания холста и сукна, ручная же мельница о двух камнях-жерновах, березовые каток и рубель вместо утюга – все это было привычным в каждой избе, как часы с медными гирями до пола или раскидистый фикус до потолка...

Старое сибирское село и всегда-то отличалось консервативным бытом, а в тяжелые военные годы оно вообще было отброшено на столетия назад. И дело не только в обращении к самодельным туескам, самокатным валенкам-пимам или домотканым шабурам. Все было гораздо сложнее.

Началось возвращение назад и культуры духовной, притом даже не к средневековью, а к самым что ни на есть первобытным, языческим временам...

Прошу заметить: не падение, но возвращение к прошлому, стихийное возрождение его.

Наверное, это было связано не только с разрушением хозяйства и всяческой торговли, обмена продуктами труда. Они и прежде не особо развиты были в сибирской стороне, во всяком случае, в наших селах, удаленных от городов, от железных дорог и живших довольно замкнуто. А пожалуй, в неменьшей мере было следствием разрушения христианской церкви и всего пласта многовековой культуры, созданного и хранимого православием.

Ныне многие храмы восстанавливаются. Следовало бы лишь помнить при этом, что порушены храмы были не только на площадях, но и в человеческих душах. Воинствующий атеизм, как ни печально, в считанные годы собрал обильную жатву.

Было ли сопротивление кощунству безбожников? Конечно, многие верующие, внешне подчинившись служителям, распространителям, проповедникам чужестранного учения, в душе остались верны своему Богу и даже продолжали тайные богослужения. Редко в какой избе не висела икона Богоматери – нашей российской покровительницы и заступницы.

Однако надо признать, что немалая часть народа, простого, трудового, обескураживающе скоро смирилась с безбожием. Ослабление религиозного чувства коснулось даже старообрядческих семей, каковой была, к примеру, наша.

Конечно, тогдашние деревенские люди не были убежденными атеистами. Они не отрекались от Бога, не предавали его, а лишь забывали о нем на время, сбитые с панталыку. Однако стоило случиться общей беде, какой явилась страшная война, положившая в землю половину мужиков, село снова обратилось к вере, к Богу. Не было семьи, где бы не молились о возвращении домой родных и близких. Даже мы, лишенные крещения несмышленыши, ложились спать с молитвой за отцов и братьев.

Но поскольку церкви были порушены, священники сосланы или расстреляны, богослужебные и святоотеческие книги изъяты и уничтожены бесовским воинством Емельяна Ярославского, то к вере, прежде находившей укрепление в храмовом богослужении, стало примешиваться языческое суеверие. А христианские обряды еще более тесно и затейливо стали переплетаться с языческими. Разве не удивительно, что мы, дети атомного века, воочию видели все это: и предрождественские гадания на блюдце, на петуха, на зеркало; и святочные шествия «машкарованных», и катания на Масленицу с ритуальными кострами, и венки в Троицын день, и обливания водой на Ивана Купалу...

Все это наполняло нашу жизнь не только внешней поэзией ярких ритуалов, но и внутренней таинственностью, верой в чудеса, в нечистую, неведомую и крестную силу.

Годы те не отличались беспечностью и благоденствием, бед и горестей хватало, а они, как известно, не приходят к людям без коварных козней этой нечистой силы.

Когда-то замечательный писатель Иван Бунин говорил, что это он должен был написать о Пушкине, ибо кто же лучше него, выросшего в деревне, в «русском подстепье», среди «бледных, как саван, овсов», может описать жизнь великого поэта в Михайловском, в Болдине, кто лучше его знает быт и нравы усадебного дворянства, крестьянской общины, всей русской деревни? Может, кому-то эти слова Бунина кажутся излишне самонадеянными, но мне они близки и понятны.

Все мы проходили в школе тургеневские «Записки охотника», и, наверное, многим полюбился чудесный рассказ «Бежин луг». Но я вот тоже часто думаю ревниво, что разве могли его так любить и понимать городские ребятишки, как любили и понимали мы? Разве дано им прочувствовать с такой силой, положим, то леденящее кровь место в рассказе, когда таинственный ягненок у мельницы в ответ на ласковые приговаривания «бяша, бяша» вдруг оскаливает зубы и повторяет: «Бя-яша, бя-яша»? Чтобы понять весь колдовской, весь мистический ужас этой сцены, надо быть деревенским человеком, не однажды посидеть у костра в ночном, знать деревенский мир изнутри, понимать языческую и пантеистическую душу селянина.

Пожалуй, деревня всегда несла в себе не только больше веры, но и суеверий. И хотя метко сказано мудрецом, что деревню создал Бог, а город – дьявол, но у меня такое ощущение, что в городе самому дьяволу жить просто негде, как, впрочем, и более мелкой нечистой силе – чертям, кикиморам, лешим, водяным, домовым... Все это жители чисто деревенские, ибо обычные места их обитания – чердаки, подполья, хлевы, старые мельницы и заброшенные кладбища – естественней вписываются в деревенский быт и пейзаж, нежели в городской. Правда, теперь в городах вроде бы стали появляться всяческие барабашки, устраивающие переполох в квартирах многоэтажек; однако в это как-то плохо верится.

Но если все действительно так, то, значит, пришли времена, когда и нечистая сила побежала из деревни в город, как бежали когда-то мы на призрачный свет городских фонарей с чисто дьявольским упрямством.

Хочу заметить, что слова «нечистая сила» я употребляю с некоторым внутренним сопротивлением, особенно когда речь идет о домовом. Мешает негативный оттенок. А ведь к домовому, при всей его безоговорочной принадлежности к этой темной силе, отношение у деревенских людей самое доброжелательное. Есть, конечно, и страх перед ним, как перед всем неведомым и загадочным, но куда больше почтительности и дружелюбия. Его даже порой называют по-свойски соседушкой, дедушкой и другими ласковыми именами.

Раньше, когда крестьянская семья переезжала на новое место жительства, то хозяйка, отправив из старого дома и двора все – мебель, одежду, посуду, ребятишек, корову, телят, кошек и собак, – в последнюю минуту прощания с покидаемым гнездом не забывала пригласить с собою и домового.

Она открывала подполье, опускала туда клюку, которой загребают угли в русской печи, и приговаривала: «Дедушка-соседушка, пойдем с нами жить». А потом тащила эту клюку волоком до нового жилища и опять опускала ее в подполье, точно бы высаживая туда соседушку. Все знают, что ведьмы летают на метле, но, наверное, не всем известно (особенно среди горожан), что домовой ездит на клюке, на кочерге. Во всяком случае, так думали в прежние времена.

Есть и другие представители нечистой силы, с которыми деревенские люди в добрососедских отношениях. Например, лешие. Правда, в отличие от домовых, они живут вдали от людей, в темных лесах, настоящими отшельниками, однако, по народным представлениям, это не мешает им быть во многом схожими. Если домовые как бы стерегут человеческое жилище, то лешие – окрестные леса. И внешне они похожи: оба этакие сухонькие старикашки, легкие на ногу, проворные, с хитроватым прищуром глаз и жидкой бородкой. В моем детском воображении они чем-то напоминали «дедушку Калинина». Есть сходство и в необыкновенной распространенности этих невидимых особей из параллельного мира: как не бывает дома без домового, так не бывает леса без лешего.

Но, повторяю, при всей их внешней благообразности и безобидности, лучше все же не встречаться с ними, не говоря уж о всяких ведьмах, оборотнях, водяных и прочих чертях и бесах. Нечистая сила и есть нечистая сила. Она всегда темна, лукава и коварна. Нечисть, одним словом. И недаром с нею связаны самые страшные истории и сказки, были и небылицы, которых мне довелось немало услышать в истинно языческую пору моего деревенского детства.

Всякое суеверие греховно для православного человека. Греховна и всякая идеализация отголосков русского дохристианского язычества. Однако, отдавая себе полный отчет в том, я все же думаю, что наши невольные языческие прегрешения давней поры бесконечно малы по сравнению с черными грехами откровенного бесовства и сатанизма, которые наполняют жизнь нынешнего поколения. Не надо особых исследований новой смуты. Загляните в театр, в клуб-дискотеку, в казино, а еще проще – не выходя из дома, включите телевизор поближе к ночи...

Когда-то, видя стремительное расширение книгопечатания, этой «галактики Гутенберга», один философ сказал, что отныне дьявол поселился в печатной краске. Но теперь он, похоже, перекочевал в «черный ящик», не к ночи будь упомянут. Умные люди называют его также «ящиком для идиотов». Именно отсюда истекают ныне страшные истории, против которых «Скачущий череп» кажется милою детскою сказкой.

Борис Петров
Хозяин старого пчельника

(Сибирские были-небыли)

В конце сентября у меня выкроилась охотничья поездка дней на пять. Тихая, смиренная пора, когда осыпается легковесное золото листвы, дышат грустным запахом увядания березняки и осинники и хлебные поля желтеют стриженой стерней сквозь белые стволы колков. Я забрался в самый глухой угол далекого района, в сторону от оживленных дорог, и душа замирала в предчувствии покоя, одиночества и полной расслабленности.

Давно не езженная колея привела на обширную поляну, молодо зеленевшую сочной отавой; посреди чернела старая-престарая приземистая изба с насупленной замшелой крышей и криво распахнутой тяжелой дверью из плах. Я слыхал, где-то в этих местах сохранился брошенный пчельник, и сразу понял, куда попал. Но рано обрадовался ночлегу под крышей: уж очень запущенным оказалось жилье. Пол за порогом провалился, перекособоченная дверь еле затворялась, всякий раз издавая ржавый скрип, а матица потолка угрожающе провисла, при её виде голова сама старалась вобраться в плечи. Хорошо еще, что в низких окошках уцелели стекла, только одна рама была выставлена, однако сохранилась снаружи, прислоненная к бревенчатой стене в зарослях почерневшей крапивы. В общем, картина полного запустения.

Это тем более удивляло, что поляна возле пчельника имела обжитой вид. Рядом с избой из горбыля и рубероида был сколочен аляповатый балаган, громоздился длинный артельный стол на колченогих козлах, чернел обширный круг кострища, валялись вокруг напиленные бензопилой чурки. Бригада жила капитально, о чем свидетельствовало также количество консервных банок и пустых флаконов за углом. Ставили сено или заготовляли дрова. Ребята, видать, молодые и веселые, что я определил по художественному оформлению стана, – по притолоке над входом было выведено: «Аттракцион “Проверь себя”», а на двери мелом же представлена прекрасная русалка с фигурными губками карточной дамы, легкие волночки ласкали обольстительно пышные груди. Я усмехнулся романтической фантазии небесталанного художника. Одно было непонятно: для чего понадобилось разваливать в избе печку? (От нее осталась лишь груда закопченных с одного бока кирпичей.) Сами квартировали в жаркую пору, но зачем же безобразничать? Э-хо-хо, забыты старые таежные законы.

Ужинал в темноте одиноко за длинным столом, как председатель, покинутый членами коллегии. Отблески огня играли на двери – казалось, прекрасная русалка иногда шевелилась и подмигивала, я нет-нет, да и оглядывался на неё. Спать, разумеется, пошел в избу. Притащил из балагана охапку утолоченного сена, сверху расстелил пиджак, в изголовье, пока устраивался, затеплил свечку. Наконец вытянул усталые ноги, прикрылся курткой и задул огонек. В темноте проплыло облачно едкого парафинового чада, затем из углов потянуло тонким, впитавшимся в стены медовым духом и ароматом сотового воска. Я глубоко вдыхал этот старинный ладанный дух, истома расслабленных мышц разлилась по телу. Сладкий сон принимал меня на свои пуховые крылья...

И тут в темноте неподалеку что-то зашушукало. Зашепталось, невидимо прошелестело проворными лапками и поскреблось. Вот же тварь – мыши, терпеть не могу. Спасу от них нет в таежных избушках: все источат, крупу просыпят, сухари обгадят, полиэтиленовые мешки издерут в мелкую крошку. Я громко постучал ладонью возле себя и выругался:

– У, паразитки, пошли прочь!

Как будто они меня послушаются... Пришлось зажечь свечку. Тщательно осмотрел нары вокруг себя, на всякий случай поколотил по ним торцом топорища, еще поругался. Мыши пришипились. Однако стоило загасить огонь и отдаться дреме, темнота снова ожила.

На этот раз звуки послышались более грубые, откровенные и... непонятные. Не рядом, а в противоположном углу кто-то ворохнулся, почесался и вздохнул. Хрустнула старая, прогнившая матица. Только этого не хватало! Потрещит, да и рухнет на голову. Парни жили молодые, а лодырюги: нет, чтобы подпереть потолок – все бросили и убрались на улицу... Не успел я про себя поругаться, как в раме слегка задребезжало стекло, что-то прошелестело от стены к стене и будто слегка опахнуло. Нет, это не мыши, скорее – птица. Живет под крышей сова и в темноте начинает шастать. Что ей делать-то в избе, в лесу надо охотиться! А-а, я же вставил раму и затворил дверь – не может вылететь! Чтоб у неё глазищи лупатые вовсе выпучило. Придется вставать еще раз. Поднялся, распахнул дверь в темноту:

– Прошу, пани Совушка, чертова вдовушка. Выметайся и не мешай отдыхать порядочным людям.

Постоял у порога, придерживая дверь рукой наотмашь, подождал... И вдруг подумал: «Но если она живет на подловке, то как попала ко мне в избу через закрытые окна-двери? Ерунда какая-то...» Плюнул, затворил дверь (до чего отвратительно скрипит!), снова устроился на своей лежке. Подождал, прислушался. Кажется, стихло. Нет, опять в темноте кто-то зашевелился и даже как будто презрительно фукнул, потом что-то ударилось... Ну вот что, все равно больше вставать не буду, хоть распляшитесь посередь избы!

Конечно, любопытно, что это может быть. Ласка гоняет мышей? Для неё звуки тяжеловаты. Кстати, когда сегодня черпал в ручье воду, видел на грязи медвежий след, довольно свежий. Эдакая первобытная растоптанная лапища с узенькой пяткой. А когтищи! Так и подворачиваются под след, глубоко впиваясь в грязь. Разумеется, миша тут ни при чем, просто вспомнилось. А вот кошку парни могли бросить – одичала и шмыгает, вполне реально. Хотя звуки вроде крупнее, как бы сказать собачьи.

Я лежал в темноте и спокойно перебирал варианты, может, лишь немного сердясь. Однако усталость после долгого дневного перехода брала свое, дрема одолевала. «Надо днем слазить на чердак, посмотреть, кто там обитает», – подумал я, засыпая.

Утром, прежде чем отправиться на весь день, я по двери взобрался под крышу избы. Там было пыльно и пусто. Валялось несколько старых рамок для сот, сопревший мех с железным клювом – остатки дымокура, пучок пересохшей, потерявшей вид травы. Никаких признаков чьего-либо присутствия – ни следов на сухой земле, ни птичьего помета, пахло пылью и сажей.

Зато в горнице, в углу под потолком, я обнаружил не замеченное накануне в сумерках гнездо ласточек. Вот для кого была выставлена рама из окна! Вспомнилась детская примета: «Кто ласточек зорит, будет конопатый!» Обитатели гнезда давно улетели. «Может, в нем поселился кто-то другой? – мелькнула догадка. – Сломать гнездо – разогнать ночную нечисть...» Стать конопатым я уже не боюсь, но... какое же существо может спрятаться в этом гнездышке? Даже молодые охламоны, жившие до меня, не тронули птичьего дома (хотя и развалили печь). Нет, просто смешно: с перепугу начал громить ласточкино гнездо! Стыдно, братец, стыдно.

И в этот момент с удивлением заметил на подоконнике коробок спичек – тот самый, мой. Утром собирался разжигать костер – хлоп, хлоп по карману – не бренчат. Оставил рядом со свечой? Вернулся в избу – на нарах коробка не было. Пришлось доставать запасные. А он вот где, вчерашний, на подоконнике... Но я не подходил ночью к окну, прекрасно помню! Что за ерунда, в самом деле? И по воздуху перелететь не могли. Тоже мне шуточки – прямо сказать, боцманские! Как они туда попали-то? Выходит, я не все помню, как тут колобродил ночью, вот до чего заморочил себе голову.

Охота в этот день не сложилась: бродил, бродил – все бестолку. И нет-нет, вспоминал ночные события, пытался подшучивать над собой, но получалось натянуто и невесело, только росло раздражение. И еще эта пышногрудая русалка в бликах огня – опять вечером шевелилась и подмигивала за спиной...

Стоило мне, снова устроившись на ночлег в избе, погасить свет, как в темноте сразу воспрянула чертовщина, будто ждала с нетерпением. Фантомас мой вовсе расходился. Послышалось сопение, кто-то начал бродить, уронил что-то на чердаке, затем принялся копать в углу. Я тихонько протянул руку за фонариком (всегда кладу на ночь рядом), резко схватил – рраз! – и высветил угол желтым лучом. Ничего нет... Пошарил круглым пятном по стенкам, потолку – пусто. Но затихло. Выключил фонарик, прислушался – тут же возобновилось. Так и спать, что ли, при огне? Главное, непонятно. Вдруг так же включишь, а оно – вот оно, волосатое, рогатое, с козлиными глазами... Хотя явно е-рун-да все это, чушь собачья.

Черт её знает, взрослый и образованный, в общем, человек, а все равно в ночной темноте что-то такое вздымается со дна подсознания – тоже темное, пугающее. Никак не могут люди отделаться от древних ночных страхов. Наверное, мы получаем их с генами от своих пращуров, как остатки волосяного покрова (который научились облагораживать в современные прически, лихие усы и гусарские бакенбарды). Случается, знакомые женщины восклицают:

– Так и ночуете в тайге один?! А если вдруг...

А что, собственно, вдруг? Чего реально остерегаться ночью в наших лесах?

Но мой неведомый обитатель старого пчельника – совсем другая штука, вовсе не память о страхах древних предков! Вполне реальные события и ощущения... И отношения у меня с ним складывались все более напряженные.

Стоило задуть свечку – начиналось: мягкими шажками прошлепает по полу в угол, по пути что-то зацепит – раздается отчетливый бряк падающей железки. Нервно хватаю в темноте фонарик – щелк! Луч пересекает избу наискось – никого. Но посреди пола поблескивает моя ложка, которая только что – я точно помню! – лежала рядом на нарах вместе с котелком и кружкой. (Это от неё такой металлический гром?) М-да, скажи спасибо, что не опрокинули на голову котелок с похлебкой. А кто должен был опрокинуть-то, кто? Нет, или у меня самого крыша поехала, или кто-то есть. Бред какой-то. Главное, что теперь делать? Собирать монатки и на улицу? В дырявый балаган? А там уже часа два мерно и неторопливо бормочет по листве, по траве холодный ночной осенний дождь. Мокреть, промозглость. Да и глупо ведь, глупо! Чего испугался, от кого бежать?!

Э, вот почему не стали спать в избе покосчики, хотя и устроили нары! И что означает надпись: «Проверь себя» – значит, этот леший и до меня тут обитал, не надо мной первым потешается. («Надо бы с ним повежливее: услышит, обидится... Чур меня, чур!», – хмыкнул я про себя.) И печку наверняка потому развалили – думали, что в ней кто-то прячется. Да только не помогло. Спасибо на этом, теперь хоть будет спокойнее, что не сам я тряхнулся мозгой. И русалочку, поди, хозяину избы преподнесли, чтобы отвлекся и оставил в покое. Только, видать, стар уж наш доможил... А, чтоб его, опять, опять!

– Эй, кончай шкодить! – во весь голос заорал я. – Кыш, нечистый дух! А то сейчас... как это вас раньше заклинали: «С нами крестная сила, свят, свят, свят!»

Фу, да что это я бормочу? Вот бы кто из знакомых услыхал. А рука между тем непроизвольно шарилась в темноте – ближе пододвинуть ружье. Нервная дрожь пробежала у меня по всему телу, родившись где-то под затылком и спустившись до живота. Брр! – передернул плечами (так, что ли, русалки раньше щекотали?). Вот ведь погань навязалась.

Опять! опять! Я с ужасом, почувствовал, как кто-то пахнул возле самого моего лица и ткнулся в грудь... Уу, тварина, кыш, брысь, свят-свят! И, схватив ружье, я грохнул в противоположный угол из обоих стволов: ббу! ббу! Там что-то посыпалось, в избе кисло завоняло выстрелом бездымкой.

Кое-как я перебился эту кошмарную ночь. Рассвет пришел мутный, слезливый и долгий. До полудня просидел в избе – идти в лес было бесполезно, сразу вымокнешь до нитки от нависшей в листве, на голых ветвях и в траве мороси. Да и дичь отсиживается в такую непогодь по укромным местам. Варил кашу, чистил и смазывал ружье, пересчитывал патроны – тоскливо убивал время. И поглядывал в угол, где раньше было ласточкино гнездо. Дробью его разворотило, комочки сухой грязи, перемешанной с былинками, раскрошенные, валялись на полу, внутри распотрошило пуховую лунку, нежные перышки. Неприятное зрелище разора, собственного постыдного поступка... Но разве я виноват? Что теперь делать-то? Голова после бессонной ночи была тяжелой, как чугун с картошкой. В довершение всего на этот раз я никак не мог найти кружку. Была – в руках держал! Ясно помнил, что с вечера, как обычно, поставил рядом с котелком. Искал-искал, но как-то обреченно, расшатанная ночными чудесами психика устала реагировать остро. Махнул рукой и стал пить из крышки котелка.

«Итак, домовой, здрасте-пожалуйте», – растерянно думал я, прихлебывая чай. Даже забыл: языческая эта нежить или христианский бес, как с ним бороться – молитвой с крестным знамением либо заговорами, рубаху наизнанку вывернуть? Разницы нет: ни молитв, ни шаманства я не знаю, совершенно перед этой таинственной стихией беззащитен. Эка, учудил – дробью по нечистой силе, с огнестрельным оружием – на антимир! Смешно... Акт отчаяния. Гм, по законам, так сказать, драматургии: висело ружье – вот и выстрелило... Кстати, какие они из себя, настоящие домовые?

Мне почему-то представился старичок с грубым деревянным лицом, прямой бородой и твердым носом – весь вырубленный из чурки (теперь пошла мода – деревянные фигуры на детских площадках...). А может, он такой мягкий поролоновый дедушка со щеками, покрытыми белой шерстью? Какой это дух – злой или добрый? Не ведаю... Похоже, не злодей: в старые времена их, помнится, специально зазывали в новую избу. Хотя мелкое вредство порой проявлял: скотину пугал («не ко двору пришлась!»), заплетал гривы... Наверное, они, как и люди, были разные по характеру. Или приходилось напоминать о себе, чтобы чтили. Ага, крошки ему в подпечек бросали, брызгали винца. Хотя тоже непонятно: если хозяин в доме, мог бы и так взять, что понравилось. Вон ложку чуть не утянул, кружку к рукам прибрал... Рассуждал-то я печально, однако порой не мог удержаться от ухмылок – над собою, конечно!

Дождь на улице прекратился, но в воздухе было сыро и морошно, я занес котелок с супом в избу, пристроился обедать на углу нар. Усмехнулся и, прежде чем хлебать, бросил в угол несколько крошек хлеба:

– Садись-ка со мной, дедушка, в такую погоду горяченького похлебать вот как хорошо!

И подумал: «А что, правда, я с ним воюю? Кому от этой конфронтации польза?»

– Нет, в самом деле, дорогой, давай жить миром, а? Чего нам делить? Я через пару ночей уйду. Вон, понимаешь, ласточкин дом пострадал, безвинных птах...

Вечером все же сходил погулять по окрестным лесным покосам. Всюду по отаве торчали последние грибы – мокрые хлипкие шляпы. Ненастные облака постепенно расходились, перед закатом проглянуло слабое солнышко. Вернувшись на пчельник, первым делом увидел пропавшую кружку – она преспокойно белела на дальнем конце длинного уличного стола. Сам поставил и не заметил? А мог и дед мой пошутить. Он тут так давно живет, такой, поди, старенький. Всеми брошен и забыт, никому не нужен. И вдруг появляются какие-то проходимцы, начинают наводить свои порядки. Я бы на его месте, пожалуй, тоже... Ну, позабавился маленько, но, если честно, ведь не шибко – лень ему со мной заниматься. Это я сам затеял свару, начал хвататься на оружие. А к чему? Пара ночей осталось – чего зря конфликтовать?

Вечером, устроившись на нарах, я полежал, полежал при свече и, прежде чем задуть огонек, пробормотал в угол:

– Покойной ночи, соседушко... Даже веселей, понимаешь, когда кто-нибудь рядом... (Но честно – это я ему льстил, кривя душой.)

Он сызнова принялся шастать и вздыхать в темноте, да так печально и одиноко. А я лежал под курткой, притаив дыхание, и делал вид, что ничего не замечаю. Вокруг в темноте колесом летали ложки, кружки и коробки, коловращалось неведомое – ну и пусть. Вдруг мягкой шерстяной лапой провели мне по лицу. Я вздрогнул, сжался, весь внутренне напрягся. Но ничем не выдал своего ужаса и отвращения. И он постепенно отстал. По-прежнему вздыхал, скребся и шуршал, но меня больше не трогал. У него были другие, привычные заботы.

Бесы, нежить бессловесная, агенты антимиров, дематериализованная энергия, полтергейст – все перепуталось на земле... Главное, я сам чуть было не развязал с ними форменную войну не на жизнь, а на смерть. А зачем, спрашивается? Наш дурацкий принцип – выяснять, «кто под кем ходит»... Пращуры тысячелетиями мирно жили со всякими соседями по планете и не вымирали, даже наоборот, множились! Но постепенно, набираясь сил и знаний, человек стал преисполняться гордыней: «Все постиг, могу повелевать и переделывать! Царь природы... Реки – поверну, горы – перенесу, леса – сведу и посажу другие, недра – выверну наружу, буду летать быстрее звука и выше неба!» Достиг. И что, живем теперь счастливее? Нет, счастья на земле больше не стало, только что количество людей на планете выросло, это математический факт. Ну и что, разве в том смысл жизни?

Главное, и численности своей, и самому собственному существованию создал невиданные прежде угрозы – сам сотворил! Если не всесветный атомный катаклизм, то медленное вымирание от ядовитого воздуха, отравленных почв и вод, смертоносных осадков. Доцарствовался, допокорялся! От собственной гордыни и погибнешь... Не проще ли жить со всем окружающим в ладу? Я попробовал – и мир снизошел на мою душу: в эту ночь впервые спал спокойно. Пусть себе шебаршит – видишь же спокойные сны под ночной шорох дождя... Вот, оказывается, что только и требовалось от меня.

Через год я опять поехал осенью в те края. И заранее настраивал себя: да-да, жить со старым домовым в согласии, не ссориться, не раздражаться, все решать полюбовно... Однако приготовления оказались напрасными: старый пчельник сгорел. Наверное, выведенные из терпения новые постояльцы не нашли ничего лучше, как сунуть головешку под угол иссохшего трухлявого сруба. А свой безалаберный стан перенесли дальше вверх по ручью.

Тоже, так сказать, решение: взять и спалить все дотла...