Текст книги "Темнота в солнечный день"
Автор книги: Александр Бушков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
– Слышь ты, смертный прыщ… (С экранов тогда еще не сошел Иван Васильевич, который меняет профессию.) Неприятностей захотел? Ты одно запомни: твоя баба по району ходит вечером и потемну. А она у тебя еще очень даже ничего. А дочушка который класс кончила, шестой? Тоже кое для чего сгодится. Не будешь жить тихо – пеняй на себя…
Он, в общем, неприязнь особенно и не играл – слишком мало времени прошло с окончания школы, чтобы выветрилась подсознательная вражда к педагогам. И спокойно закончил:
– Ну, ты врубился, Песталоцци[11]11
Песталоцци (1746–1827) – знаменитый швейцарский педагог, автор теоретических трудов.
[Закрыть] аюканского розлива, Ушинский[12]12
Ушинский (1824–1870) – известный русский педагог.
[Закрыть] доморощенный?
Сенька все это время стоял рядышком и подбрасывал на ладони сложенный ножичек не самого малого размера. А Батуала добавил веско:
– Заяву накатать не вздумай, интеллигент. Хрен что докажешь, свидетелей нет. А ребят на районе много, вовсе и не обязательно, что это мы твоих мочалок пялить будем. Да мы и не будем, чтобы не светиться, дальних позовем, которых ты на рожу не знаешь… Врубился, сучий потрох?
Мозгляк врубился. Заяву катать не стал и с тех пор шмыгал мимо их компаний так, словно они были человеками-невидимками. Алхимик на его месте непременно залез бы кому-нибудь в личность – а впрочем, Алхимик не стал бы так дёшево докапываться, правильный был мужик.
Вот и сейчас Мозгляк так просквозил мимо, словно дорожка была пуста, как лунная поверхность.
– Ну, что пригорюнилась, кавказская пленница? – деловито спросил Батуала. – Пора бы и в кусты. Последний раз объясняю расклад. Будешь умничкой – чего доброго, и удовольствие получишь, и уйдешь в товарном виде. А если пойдешь поперек – потом все пуговки с тебя оторвем, вообще порвем на тебе, что можно, и пойдешь ты к родителям, как Баба-яга из детского кино, да еще с фонарем под глазом. То-то им радости будет… Ну, что надумала?
Вот тут и наступил тот самый момент истины, про который было написано в недавнем приключенческом романе, оба номера «Роман-газеты» с которым Доцент цинично спер из почтового ящика Мозгляка. Во-первых, не трусохвостику Мозгляку читать романы про храбрых людей, а во-вторых, почтовый ящик был такой, что спичкой открывался в две секунды. Ну как тут мимо пройдешь? Классную литературу, они считали, и украсть не грех – это не кошельки по автобусам тырить, тут духовные запросы…
В общем, опытным охотникам было ясно, что девочка дошла до кондиции. Не хныкала (а некоторые в голос хныкали), но слезки в глазах стояли. Поверила, сломалась, смирилась с неизбежным. Конечно, вслух не согласилась бы (они никогда вслух не соглашались), но если бы ее взяли за шкирку и повлекли в кусты, влеклась бы с печальной покорностью судьбе. И не трепыхалась бы, чтобы не получить по личику. Хотя потом, вполне возможно, заяву накатала бы, как Чайковский – увертюру.
Они переглянулись, оценили ситуацию и расступились. Батуала сделал галантный жест, как мушкетер из французского фильма:
– Вали отсюда. Чуваки пошутили. Шютка, Шурик, шютка – как говорил носатый нерусь в той кинокомедии. Ну, что стоишь? Хочешь, чтобы передумали? И заруби на носу на будущее: в этом лесочке последний раз какую-то дуру изнасиловали аж в шестьдесят пятом. Мы точно знаем, участковый рассказывал… Ну?
Она стояла, переводя заполошный взгляд с одного на другого, и похоже, окончательно еще не верила в свое девичье счастье.
– Ну, что стоишь, бикса? – ласково спросил Доцент. – Шевели стройными ножками, куда там тебе удобнее. Бууу! – и сделал зверскую рожу.
Вот тут она, лампочка, рванула с места в хорошем темпе. Не то чтобы припустила бегом, но близко к тому. Трое с любопытством смотрели ей вслед.
– Спорнем, поломает каблуки? – предположил Батуала. – Та, с папочкой для нот, поломала…
– Та была на шпильках, – возразил Доцент. – А у этой каблуки невысоконькие… Не поломает.
– Это точно, – заключил Сенька.
Метрах в двадцати от них она приостановилась, обернулась и, все еще со слезками в голосе, крикнула:
– Дураки!! Идиоты! В милицию вас сдать!
Батуала живо присел и развел руки:
– Щас догоним, зараза неблагодарная! Уть ты!
Она снова припустила, перебежала пустую улицу и свернула направо, а там вскоре и пропала из виду.
– Зараза неблагодарная, – грустно повторил Батуала. – Ведь благодаря нам охеренную радость ощутила, когда поняла, что жарить ее не будут… И вот тебе заместо «спасибо»… Доцент, что там про это сказано у Вильяма нашего Шекспира?
– Все бабы – порожденье крокодилов, – сказал Митя. – Бабы, имя вам вероломство.
– В корень зрил наш Вильям, – кивнул Батуала. – Мы ей – радость, а она – обзываться… Это у нас которая? Одиннадцатая или двенадцатая? Я десятую, юбилейную, хорошо помню, а вот потом засбоило… Вроде двенадцатая, Доцент?
– Сейчас, – сказал Митя, извлек из внутреннего кармана куртки шариковую авторучку, блокнотик, сноровисто его перелистнул. – Точно двенадцатая. Сейчас отметим…
И аккуратно пририсовал двенадцатое сердечко к уже имевшимся одиннадцати, целиком заполнив второй рядочек.
– Вечно одно и то же, – сказал Сенька с некоторой грустью. – Хлюпают, хнычут, пищат через одну, что они целки и им страшно. И ни одна ведь заяву не накатала. Если б накатали, Карпуха бы давно доскребался. И эта не накатает.
– А тебе какую надо? – хмыкнул Доцент. – Чтобы сама в кусты побежала, сама легла и сама плавки сняла? Так если такая и попадется, на ней, сто процентов, трипак поймаем, не отходя от кассы…
– Кто б спорил… Я не про таких. Вот попалась бы хоть разок гордая, встала, как юная партизанка в гестапо, и орала: «Не дамся! Когда убьете, тогда и поимеете!» Я б, наверно, к такой подклеился со страшной силой. В жизни цветов девкам не покупал, а такой бы купил.
– Заявочки… – сказал Батуала. – Тебя что, на лирику потянуло? На романтику? Как поет София Ротару, р-романтыкэ…
– Это он кин насмотрелся, – съехидничал Доцент. – «И дождь смывает все следы». На прошлой неделе Карину на нее водил.
– А ты на нее Лорку не водил? Да и Батуала с Ленкой ходил.
– Было дело, – пожал плечами Батуала. – Фильмец-то – ништяк.
– Это точно… – задумчиво поддакнул Доцент. – Лорка аж слезинку сронила, хорошо хоть, не мне на липень…[13]13
Липень – пиджак.
[Закрыть] Романтики захотел?
– А хрен его знает, Мить, – сказал Сенька. – Я тут подумал… Три года девок жарю и жарю…
– Радоваться надо. Целых три года. Как и все мы, грешные. И дай нам бог еще тридцать три…
– Я не про то. Я ж три года их только жарю. Нащупал дырочку, загнал пупырочку… Хочется иногда чего-то такого… Не одного харева и порева.
– Ага, – сказал Доцент. – Что, романтической любви? Ты еще «Ромео и Джульетту» вспомни. Как мы в девятом с девчонками на них с последнего урока сбежали. Это всё, конечно, очень бла-ародно, как один дон говорил… Только это в кино красиво. А в жизни от лирики одни неудобства. Да тех же Ромео с Мулькой возьми. Один уксусной кислоты хлебнул, другая перышком запоролась. Все поют и пляшут, радости полные штаны… Да и тот дождь, который смывает все следы, чем кончился? Помнишь?
– Да помню…
– И вот что еще, – сказал Доцент вкрадчиво. – Ты «Ромео и Джульетту» хорошо помнишь?
– Ну. В июле ж по ящику показывали.
– Как он пошел на маскарад в чужой район, помнишь?
– Помню. И не просто в чужой район, а туда, где у его бати с ее батей кровная месть по-кавказски.
– Я не про то. Про его любимую девушку помнишь?
– Про Джульетту-то чего не помнить?
– Да я не про Джульетту, – сказал Доцент. – Там мимоходом говорилось: до того, как у него на Джульетту встал со страшной силой, у него уже была любимая девушка. Только потом про нее Вильям наш Шекспир – ни словечком.
– Не помню что-то…
– Невнимательно слушал, на Джульетту пялился… Была такая. Вроде бы и по имени не помянутая. Ей-то что вышло? Ромео с Джульетой – лирика с романтикой, а ей – туз-отказ. Может, она тоже уксусной кислоты нахлебалась, только Шекспир про это промолчал, чтобы зрителям кайфа не ломать…
– Да что там Ромео с Джульеттой в советскую жизнь тянуть? – вмешался Батуала. – Шмураню забыли? Полгода не прошло… Шмураня к этой стервочке пылал лирикой с романтикой, а она получше стебаря нашла – и бортанула чувака…
Все помолчали. И в самом деле, взял правильный кент Шмураня папину ракетницу, прижал к груди да и на спуск даванул. Там, где сердце, яму выжгло…
– Вот так, Сенька, – сказал Батуала наставительно. – Вот тебе и лирика с романтикой. Митька прав, без них жить проще… Ну что? И на этот раз повезло? Если мусора до сих пор не подкатили, значит, бикса шороху поднимать не стала. Везучие мы всё же…
Митя мысленно прокомментировал – и в самом деле везучие. Опасная была забава. Появись милиция или сознательные прохожие, заори девочка, что ее насилуют, – хрен потом кому докажешь, что они так в двенадцатый раз шутили. Но этот-то риск и придавал скучной жизни кайфа…
– Ну, поболтали о лирике и романтике? Успеем и кошкоболом размяться…
– Пошли!
И они двинулись почти в ту же сторону, куда унеслась осчастливленная неземной радостью бикса. Батуала вновь перекинул гитару на грудь, и они слаженно выводили не безыдейную похабщину, осужденную советским комсомолом, а нечто вполне лирическое:
Сумерки природы, флейты голос нежный,
позднее катанье…
На передней лошади едет император
в золотом кафтане…
Белая кобыла с карими глазами, с челкой вороною,
алая попона, крылья за спиною,
как перед войною…
Здесь уже было довольно людно, так что приходилось, как в той кинокомедии, искусно притворяться порядочными людьми. Благо особого актерского мастерства это и не требовало. Образцовая советская молодежь вышла вечерком культурно прогуляться: костюмчики не мятые, туфли не грязные, причесаны гладко, рубашки расстегнуты не до пупа, а на пару пуговиц, не орали дурноматом занесенную с Запада идеологически вредную заразу, и уж тем более не шатались (два огнетушителя на троих – доза детская). Ну а ножики-складешки в карманах брюк советской общественности глаза не мозолили, да и у рабоче-крестьянской милиции нареканий бы не вызвали: солидных размеров были ножики, но сплошь законные, в магазине куплены.
Ножики были – чистые понты. Аюканская молодежь штакетниками дралась сплошь и рядом, если вовремя попадались под руку, самодельные кастетики тоже порой мелькали (вот за них можно было огрести неприятностей), а ножи пускать в ход в махаловке было как-то категорически не принято и для нормального чувака где-то даже и унизительно. Надеяться нормальный чувак должен только на кулаки – ну, порой и на штакеты с кастетами, в конце-то концов и колами, и свинчатками и в незапамятные царские времена дралась не только молодежь, а взрослые мужики. Однако по тем же неписаным этикетам нож нормальному чуваку прямо-таки полагалось носить на кармане. Желательно магазинный, от финок порой бывали осложнения вплоть до вышки – как у того-то в семьдесят пятом или у того-то этой весной…
Прошли мимо высокого, с колоннами, крыльца кинотеатра. Крыльцо пустовало – шла, если прикинуть, половина последнего сеанса. Фильмец крутили довольно старый – «Новых центурионов». Все трое его видели не по разу, все было обсуждено и обговорено, но Батуала все же проворчал, косясь на афишу:
– Кучеряво живет американская блатата. У каждого в кармане пушка, и в случае чего шмаляют по мусорам так, что шуба заворачивается.
– Мусора у них тоже не пальцем деланы, – лениво отозвался Митя. – Помнишь, какие у них карабинчики? Передернул что-то снизу – два выстрела есть, еще передернул – еще два. А вот представь – идет сейчас нам навстречу Карпуха с карабином на плече…
– С автоматом… – добавил Сенька.
Они дружно похохотали – невозможно было представить советского мильтона не то что с автоматом на плече, но даже с пистолетом в кобуре или с дубинкой на поясе.
– А уж машины у них… – мечтательно протянул Батуала.
– Помолчи, комсомолист, – откликнулся Сенька. – Тебе западную технику хвалить не положено, пусть и дальше красиво разлагаются…
Тема развития не получила. Батуала был единственным комсомольцем из троих, Митю с Сенькой в седьмом классе в передовые ряды сознательной советской молодежи не допустили: тут и по три двойки в четверти, и систематическая ловля за курением в укромных уголках школьного двора, и разнообразные художества, о которых и сегодня приятно вспомнить. Сразу не приняли, а потом как-то и забыли, схлынула волна, пошла рутина. Что им жизнь нисколечко не отягощало, наоборот: после уроков класс обреченно оставался на комсомольское собрание, а они, прихватив портфели, законным образом покидали школу и, перекурив в скверике, вольными пташками отправлялись по своим делам. Многие им завидовали. Единственное, значки у комсомольцев были красивые, что да, то да. А подковырки над Батуалой за его членство в рядах были такими старыми, что самим беспартийным давненько надоели и звучали чисто по инерции.
А потом и вовсе стало не до пустых разговоров – пройдя под арочкой возле кинотеатра, они оказались в старых охотничьих угодьях. Все внутреннее пространство прямоугольного квартала занимал этакий редкий лесочек, судя по хаотичности деревьев, работавший на версию, что это – не результат трудов какого-то довоенного коммунистического субботника, а, учитывая близкое соседство Дикого Леса, его кусочек, и промежуток между ними был когда-то сведен под корень для стройки домов и асфальтирования улиц.
Вот здесь и предстояло в который раз поохотиться на кысандеров. Специфика позволяла: район чужой, но дело даже не в том, что он проходняк, а в том, что добрых три четверти домов оказались новостройками, заселенными этим маем. Здесь попросту не успела сложиться крепкая кодла, державшая бы мазу, многие друг друга знали исключительно вприглядку, да к тому же их ровесники раскололись на «стареньких» и «новеньких», так что махались главным образом по этой подоплеке. А потому залетные здесь себя чувствовали вольготно, как мало где в городе…
Лесочек был довольно ярко освещен падавшим из окон светом, но все же недостаточно ярко, чтобы они оказались как на ладони. Уличных фонарей во дворе пока что не имелось, только-только поставили столбы, а светильники обещали воткнуть к Великому Октябрю. И компаний на лавочках практически не было. Одним словом, охотничий рай…
Они с привычной сноровкой не спеша двинулись цепочкой посередине лесочка, зорко высматривая добычу. Облава продолжалась недолго, вскоре Батуала тихонько воскликнул:
– Ага! Вон кысандер! Тих-хонечко, поца…
Действительно, под кустом сидел здоровенный белый кот, а может, и кошка – кто бы под хвост заглядывал? Половая принадлежность дичи в данном случае не имела никакого значения, в отличие от предыдущей, только что закончившейся охоты. Цели были совершенно разными, знаете ли…
Кота – а может, и кошку – начали грамотно окружать, заходя издали, перемещаясь неторопливо и плавно, чтобы не отпугнуть.
То ли в самом деле чем-то спугнули, то ли кот был изрядно бит жизнью и незнакомым на всякий случай не доверял. Когда до него оставалось метра три, кошак вдруг насторожился, поднял хвост и пулей метнулся прочь, ввиду малочисленности облавы легко ее миновав. Две секунды – и затерялся в лесочке.
– Вот же падла… – плюнул Батуала.
– Может, мы его уже разок запускали, – сказал Сенька. – Кто ж их помнит?
– Атас! – посмотрев в сторону, тихо сказал Доцент.
Они насторожились. Меж деревьев появились пятеро, на вид примерно их ровесники, и двинулись к месту, где они стояли, что-то слишком уж целеустремленно. А ведь не было тут ни тропинки, ни полянки…
Следовало приготовиться к худшему – хотя дело вполне житейское, так что паники в рядах не наблюдается. Батуала пристроил гитару поудобнее, чтобы в случае чего моментально сорвать с плеча: только несведущий в музыке человек возьмется утверждать, будто гитара – не ударный инструмент…
Компании оказались друг против друга, но что-то выяснением отношений не пахло – традиционных вопросов и реплик не последовало, чужие расположились словно бы и не в боевом порядке. Один тут же спросил:
– Пацаны, вы тут кота не видели? Белого?
– Да только что вон туда прошел, – первым нашелся Доцент, указывая истинное направление. – А вы – серого такого, толстого?
– Да нет, вроде не фролял такой… Тоже мать послала?
– Хуже, – сказал Доцент. – Бабка. Нудит и нудит: домой пора кисочке. А куда он, на хер, денется? Налядуется, жрать захочет, сам придет.
– Вот и я маме то же самое, – сказал чужой. – А она заладила: заблудится, заблудится… Туда, говоришь, пошел? Ну, спасибо, пацаны, ищите своего…
И пятерка скорым шагом отправилась искать своего беглеца.
– Пронесло, – сказал Сенька.
– Ага, – хохотнул Доцент. – Как в анекдоте. «Пронесло, Василий Иваныч. Меня тоже, Петька».
– Да уж, – заключил Батуала. – Застукай они нас с кысандером, впятером бы накидали. Мы б потом пришли с кодлой, да все равно по чавке получили бы, а их потом еще найти надо…
– Валим отсюда?
– Да ну, раз на раз не приходится, снаряд в одну воронку два раза не падает… До конца пройдем.
Они двинулись дальше, столь же зорко озираясь. Почти у самого конца лесочка повезло, обнаружился под кустом другой кот, серый, еще толще белого. И, в отличие от белого, должной революционной бдительности не проявивший. Подпустил охотников вплотную – и был моментально изловлен, да и на руках у Батуалы почти не дергался.
– То ли дурной, то ли ленивый, – констатировал Батуала, поглаживая пленного котофея по голове. – Иди суда, мой пряничный сахар, щас полетаешь чуток…
– Верит в человечество, – хмыкнул Доцент.
– Перестанет скоро… Пошли?
– А во-он…
– Мля, ну лучше и не найдешь…
Благодаря высокому цоколю первый этаж новостройки оказался на высоте этажей полутора обычных хрущевок. Створка кухонного окна была распахнута настежь, в кухне горел свет и слышалось тихое позвякивание посуды. Пройти мимо такого подарка судьбы не было никакой возможности – себя уважать перестанешь.
– Давай, – сказал Батуала, передавая котофея Сеньке. – Ага, вон и лавочка подходящая…
В кошкоболе все трое приобрели немалый опыт, но у Сеньки лучше всех получалось.
– Щас, – сказал он, приняв нужную позу и подняв на уровень плеча все еще не подозревавшего ничего дурного кота. – Спускаемый аппарат, как и рассчитано, звезданулся восточнее Караганды…
И, широко размахнувшись, молодецким броском послал котофея прямехонько в раскрытое окно. Котофей, успев еще взреветь дурным мявом от столь резкой перемены жизненной обстановки, угодил аккурат в щель меж неплотно задернутыми занавесками. Все трое опрометью кинулись к лавочке. Слышали за спиной отчаянный звон посуды, женский визг и яростные мужские маты – судя по их накалу, метко пущенный котофей не только побил посуду на столе, но еще и сковырнул бутылку со спиртным: завтра должна была, как обычно после пятницы, наступить суббота, и честный советский труженик решил культурно расслабиться… Вот только у нас, мужик, хрен расслабишься, подумал Митя с чувством глубокого удовлетворения – с таковым советским людям полагалось исключительно встречать новые эпохальные призывы партии и решения очередного исторического съезда. Ничего, партия не обеднеет…
– От блажит! – удовлетворенно сказал Батуала, слушая неумолчные маты. – В семь этажей с чердаком. Точно, не интеллигент, а передовой советский пролетарий. Точно, котофей ему пузырь снес…
– А может, не передовой?
– А чего ж ему хату в хорошей новостройке дали? Ударник коммунистического труда, точно… Вон, харю высунул…
В окошко и точно высунулся здоровенный мужик в майке, бешеным взглядом озирая двор. И, понятное дело, ничего не увидел – что бы он разглядел в уличной полутьме из ярко освещенной кухни? А если бы и увидел, то только трех приличных молодых людей, сидевших с гитарой на лавочке. Свидетелей не было, а отпечатков пальцев на котофее не останется. Конечно, налицо предусмотренное родным Уголовным кодексом мелкое хулиганство, но вы сначала что-нибудь докажите, граждане мильтоны… В жизни не случалось, чтобы кто-нибудь из-за такого кошкобола заявление подавал, – да и мусорам оно нужно, как зайцу барабан…
Из подъезда бомбой вылетел взъерошенный кошак и кинулся в лесочек. Судя по виду, веры в человечество у него поубавилось. Маты в кухне уже затихли, но стекло позвякивало – его, похоже, заметали в совок.
– Точно, котофей пузырь снес, – сказал Батуала.
– Ничего, все лари еще открыты, – сказал Доцент. – Успеет затариться, если душа горит.
– Ну что, теперь пора и в ЗЗ?
– А куда ж еще? Только сначала в ларь. У девок еще занятия не начались, спирта нету…
– Само собой, в ларь…
Они встали и двинулись в ту сторону, откуда пришли, в самом прекрасном расположении духа: удачная охота и удачный кошкобол подряд друг за другом далеко не всегда случаются. А потому душа просила лирики, которую Батуала старательно и выдавал:
Я хочу вам рассказать, как я любил когда-то,
правда, это было так давно…
Помню, часто брел я по аллеям сада,
чтоб шепнуть в открытое окно…
Остальные дружно подхватывали припев:
Гёрл… Гёрл…
Трудно сказать, что за народный умелец переложил на русский одну из битловских песен, наверняка не сибирский, но пришла она за Урал давно и пелась часто.
По ночам она мне часто
снится в белом платье,
снится мне, что снова я влюблен.
Раскрывает для меня, любя, свои объятья,
счастлив я, но это только сон…
Гёрл… Гёрл…
Мите не единожды приходило в голову, что налицо некий парадокс – о любви пели все и часто, а вот по-настоящему не влюблялся никто. За исключением, пожалуй что, Шмурани – и чем кончилось? Понятно, школьные влюбленности не в счет – это было насквозь несерьезно и быстренько схлынуло с получением аттестата зрелости, как вода знаменитого миусского наводнения шестьдесят шестого года…
Затарились быстро – ближайший ларь в это время был почти пуст. Да и с чего бы ему быть полному, если в радиусе километра, Митя прикидывал по спидометру мотоцикла, таких ларей не меньше полутора десятков? Выйдя на улицу, напоролись на мелкое, но интересное приключение: стоявший в очереди мужичонка бичевского вида в ларе зачем-то задержался, но потом их обогнал и, покосившись, неприязненно проворчал:
– «Шипучее» пьют, аристократы…
Неосторожно было с его стороны задевать троих только и искавших приключений лоботрясов в месте, где милиции на километр не видно. Сам-то, жалкая и ничтожная личность, покупал один-единственный пол-литровый пузырек «плодововыгодного» за рубль ноль пять, да и рассчитался мелочью, где медяков было больше половины.
– Батуала, а ведь голимая вылазка контрреволюции… – сказал Сенька.
– В корень смотрите, товарищ комиссар… – согласился Батуала.
Отдал свою бутылку Доценту, в два шага догнал мужичонку, взял за шкирку, гуманно развернул спиной к большому газону и наставительно сказал:
– Как учил нас товарищ Бендер, аристократы все в Париже…
И провел короткий с правой, не особенно и размашистый. Мужичонка улетел на газон, где и успокоился, не разбив бутылку. Судя по пропитой роже, не исключал, что его будут бить ногами. Только кому он сдался?
Батуала вернулся, взял бутылку, и они двинулись дальше, свернули налево, где справа был Дикий Лес, а слева – новостройка с частой цепочкой фонарей и широкой асфальтированной дорожкой. Когда навстречу показалась девчонка в коротеньком платьице, Батуала оживился, вновь отдал бутылку Доценту и перекинул гитару на грудь:
На самой совершенной из планет
все трезво, все разумно, все толково —
помним дом мы!
Чего там только не было,
чего там только нет…
И благодаря большой практике подгадал так, что с девчонкой они сошлись лицом к лицу аккурат на заключительных строчках куплета. Дорогу ей не загораживал – не те места, – но этак легонечко выдвинулся чуть наперерез и закончил браво:
Но хочется чего-нибудь такого…
Земного, земного!
И с неприкрытым намеком огладил взглядом ее стройные ножки. Девчонка его преспокойно обошла, беззлобно огрызнувшись на ходу:
– Сходи подрочи!
И преспокойно застучала каблучками дальше; судя по поведению, местная и знавшая расклады. Кто бы всерьез по-хамски к ней приставал в это время и на этой улице?
– Но ты борзая… – бросил ей вслед Батуала.
– А ты думал! – задорно откликнулась она, не оборачиваясь и не меняя аллюра.
– Наш человек… – сказал Доцент.
– Догнать и задружить? – предложил Сенька. – Путняя ведь чувишка.
– Ша, поца! Карпуха канает!
Все живенько развернулись в ту сторону. И точно, степенно шагал товарищ участковый, капитан Карпухин, как всегда, с видом человека, которого тут все знают, а кто не знает, тот узнает (что истине вполне соответствовало).
Трое церемонно раскланялись, сдернув воображаемые кепочки. Удостоив их короткого кивка, участковый проследовал мимо. И компания, и он прекрасно понимали, что доскрестись тут не к чему – вино они в общественном месте не распивали, а несли закупоренным, чего самые гуманные в мире советские законы не запрещают. И никто не появлялся в общественном месте в виде, унижающем человеческое достоинство и задевающем окружающих. Пока что. Еще не вечер.
Задумчиво проводив взглядом неспешно удалявшегося Карпухина, Батуала протянул:
– Чего-то тут неправильно, ребята…
– Это как? – осведомился Митя.
– А вот думайте сами, решайте сами, иметь или не иметь… – пропел он на манер героя популярнейшей новогодней кинокомедии. – Неправильно что-то, ребята. Позавчера Фантомас с пацанами в двух шагах отсюда, у кафешки, начистили чавки каким-то фраерам из центра. Чтобы не по кафе в галстучках ходили, а пили, как все культурные люди, на полянке или уж в подъезде. Сами знаете. И сами знаете, что Карпуха в таких вот случаях докапывается до всех подряд. А до нас вот не докопался. Это неправильно.
– Ну, предположим, он и до Фантомаса не докопался… – задумчиво протянул Доцент.
– Потому что Фантомас ему эти дни не попадался. А до Карася и до Бармалея докапывался, не слышали ли чего. И только-то. Не выспрашивал, где они сами тогда были. Что получается? Что Карпуха не знает пока, кто накидал центровым фраерам, но точно знает, что ни нас там не было, ни Карася с Бармалеем…
– Что-то в этом есть…. – протянул Доцент. – Ты у нас, Батуала, Шерлок Холмс и доктор Уотсон в одно лицо…
– А то. Детективчики и смотрим, и почитываем. Да и жизни учёны малёха. И Карпуху не первый год знаем, когда еще пионерами по мелочам проказили. Подозрительно мне что-то…
– Ага, – сказал Доцент. – Все же думаешь, что постукивает кто-то? Дятел завелся?
– А почему б и нет?
Сенька добавил:
– Что-то в последнее время Карпуха знает много, чего бы ему знать и не положено… А кандидатурки-то есть…
– Это ты про Морковяна? – спросил Доцент.
– Про него, соколика. Таскали его мусора месяц назад за бухого мужика, у которого часы сняли и кошелек попятили? Таскали. Ну, предположим, мужик его не опознал, он бы родную маму не опознал, был тогда в сиську… Но все равно был слушок, что у мусоров были надежные свидетели, что мужика тряхнул как раз Морковян. То ли передовики производства, то ли отличники боевой и политической подготовки, то ли вроде того. И что-то очень уж легко мильтоны от Морковяна отлипли. Обычно от них так просто не отвяжешься, а тут гуманизма – хоть жопой ешь…
– Ежели в этом направлении двигаться… – сказал Доцент. – То получается, что позавчера, когда Фантомас месил фраеров, мы все трое плюс Карась с Бармалеем, плюс Морковян, плюс девки ездили в ДК автоколонны на последний сеанс, возле кафе быть никак не могли и из кина вернулись за полночь, так где-то в полпервого, мы ж еще потом девок провожали… Действительно интересно… Наталкивает на мыслю…
– Да и насчет Свиристеля есть подозрения, – сказал Сенька. – Очень уж гнилой по жизни чувак.
– Если гнилой по жизни – еще не обязательно дятел…
– Сам знаю. Вот только статеек УК за ним ворох, хоть и мелких.
– Так за всеми ворох.
– Оно так… Вот только там, где твердые чуваки не расколются, гнилуха Свиристель может и расколоться… Карпуха и точно с месяц уже много что-то знает… А это, Батуала кругом прав, неправильно…
– А что делать?
– Вычислять как-то надо. Если так и дальше пойдет, рано или поздно на чем-нибудь запоремся из-за дятла…
– А как вычислять? – почесав в затылке, спросил Батуала. – Поди вычисли. У нас тут не детектив, а советская действительность. И уж никак не гнилой Запад. Это там у них проще. Мить, как там в детективе про плохую погоду? Насчет микрофончика?
– Сейчас… – ненадолго задумался Доцент. – Ага! «Куда ты девала микрофончик?» – «Зашила его в подкладку твоего пиджака, милый».
– Вот и я об чем, – сказал Батуала. – Кайфово им там. Берет микрофончик, надо полагать, с таблетку размером, в липень зашивает – и готово. А нам такой микрофончик откуда взять? И как вычислить вообще дятла?
– С Катаем посоветоваться надо, – предложил Доцент.
– А вот это мысля. Катай что-нибудь толковое да посоветует, наблатыкался за пару пятилеток по зонам да по тюрьмам… Надо к нему заглянуть, не откладывая… Ну что, пошли? Самое время…
– Пойдем-то пойдем, куда ж мы денемся… – проворчал Сенька. – Только тебе одному сразу будет хорошо. Твоя Райка позавчера приехала. А нам с Доцентом еще искать по этажам…
– Найдете, не первый раз замужем, – усмехнулся Батуала. – Будто раньше не искали. Да и Райка кого-нибудь подыщет, не в первый раз… Так что харе[14]14
Харе – то же, что «хорош».
[Закрыть] ворчать.
Миновав пару домов, они оказались у кирпичной пятиэтажки без балконов, постарше их годочками. Это и было знаменитое на всю округу Змеиное Звездохранилище, или сокращенно ЗЗ. Если культурно и официально – общежитие медицинского училища (в котором ни одного парня не имелось, парни если и шли в мед, то только в институт после армии). Располагавшееся в полукилометре отсюда общежитие кулинарного техникума именовалось Сладкое Звездохранилище, а это из-за медицинской эмблемы – Змеиное. Обитали тут вовсе не змеи, наоборот – отзывчивые лапочки, пользовавшиеся, как и кулинарочки, большой популярностью в районе и нескольких прилегавших. В обоих «малинниках», как их еще называли, обитали сплошь приезжие – девочки из райцентров, маленьких городков, деревень. Во всех трех категориях населенных пунктов, где народу по сравнению с Аюканом жило немного, личная жизнь молодежи была на виду, все всех знали. А это данную личную жизнь изрядно ограничивало. Попав на учебу в областной центр, девочки быстро обнаруживали, что тут они располагают восхитительной анонимностью, и радовались жизни на всю катушку, чтобы побеситься вдоволь, пока молодые и незамужние. У медичек имелось большое преимущество перед кулинарочками – они со второго курса регулярно проходили практику в больницах, откуда поголовно таскали медицинский спирт. Бороться с этим злом врачи и преподаватели и не пытались, давным-давно махнули рукой: ввиду непобедимости зла, у которого было гораздо больше голов, чем у Змея Горыныча, – замучаешься рубить поодиночке… Как рассказывали сами девочки-медички, вся борьба свелась к тому, что кто-то из преподавательниц порой блажил на занятиях:
