Текст книги "Ближе, бандерлоги!"

Автор книги: Александр Бушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

Двинулись вперед, осторожно, на цыпочках. Так же тихонечко поднялись по лестнице, шедший первым Лаврик остановился на последней ступеньке, достал позаимствованную у Головацкого штуку: круглое зеркало на раздвигавшейся, как телеантенна, алюминиевой ручке. Осторожненько высунул его за угол, держа зеркальце у самого пола – они никогда прежде с такими приспособами не работали, но особого умения тут и не требуется…

Посмотрев какое-то время, Лаврик убрал зеркало, сложил ручку, сунул в карман, обернулся к ним и скупыми, понятными всем жестами, в два счета разъяснил ситуацию. Там, у двери – четверо. Ни один специально за подступами не наблюдает. Троих следует вырубать без всякого снисхождения, а вот четвертого нужно непременно взять как можно менее битым.

И они пошли на бросок, несколькими короткими шеренгами рассыпавшись поперек коридора. Так, коридор, как и говорили, перегорожен толстой решеткой – но дверь распахнута настежь, и тут же валяется замок, явно вырезанный весьма даже грубо.

Коридор заканчивается стальной дверью, возле нее торчат четверо, трое сидят на корточках над своим снаряжением – ну, конечно, у них там баллоны с кислородом и газосварочный аппарат, который можно использовать и как резак, и железная маска сварщика… Четвертый стоит, вполоборота к коридору – Питер, что за встреча, гора с горой не сходятся, а вот человек с человеком запросто…

Тут уж не до тишины – сапоги и «гады» грохотали немилосердно. Один из сидевших вскочил, полез под куртку, пытаясь быстренько выхватить… ага, кое-что хорошо знакомое, так что тут не до гуманности…

Они никак не успевали добраться на дистанцию удара – и Мазур, на бегу сорвав ружье с плеча, выстрелил метров с пяти, передернул цевье и выстрелил еще раз, рядом несколько раз бабахнула пушка Лаврика. Ну, и все заряды попали в цель, конечно – их старательно учили не просто стрелять на бегу, а еще и непременно попадать…

Тот, что пытался извлечь из-под куртки коротенький чешский автомат «скорпион», скрючился в три погибели – а двое других, столь же щедро осыпанных резиновой картечью, тоже выбыли из игры, одцн даже повалился мордой вперед, приложившись ею к собственному агрегату. Что до Деймонда, он попросту отпрянул к стене и стоял спокойно, не пытаясь достать оружие, которого у него, быть может, и не имелось, профессионал как-никак.

Они добежали. Морпехи по команде Лихобаба кинулись на троицу, срывая свои ремни, выворачивая еще не опомнившимся пленным руки за спину – понимающий человек знает, что матросским ремнем (отличавшимся от солдатского лишь пряжкой) можно надежно спеленать блудливые рученьки противника, быстренько и надежно. Так… «скорпион» валяется на полу, и к нему моментально добавились «Макаров» и «беретта», вмиг извлеченные морпехами из-под курток скрученных. Судя по стволам – ребятки серьезные, не чета тем, с первого этажа…

Деймонд смотрел на них без той злобной безнадежности, что сплошь и рядом появлялась на лицах изобличенных вражьих агентов в скверных шпионских романах пятидесятых годов. На лице у него не отражалось ни малейших эмоций, разве что брови все же поднялись удивленно. Крепкий мужик, – с профессиональным уважением отметил Мазур. Вот теперь никаких недомолвок – конечно же, именно этот объект и был главной целью парня из АНБ, а все остальное, скорее всего, не просто второстепенные задачи, а еще и легенда, чтобы, если попадет на крючок, в нем видели очередного цэрэушника или госдеповца, работавшего исключительно «по политике» с Национальным Фронтом, банального персонажа, каких тут хватает. Он, конечно же, обоих моментально узнал, но ничего тут не подделаешь – им не выдавали никаких масок, так что их собственной вины в том, что засветились, нет ни малейшей…

Еще один короткий обмен жестами – и шестеро морпехов потащили упакованную добычу к лестнице – но предварительно седьмой вскинул фотоаппарат и отщелкал с полдюжины кадров – так, чтобы запечатлеть их возле валявшегося оружия и газосварочного агрегата, на фоне двери. Явно инициатива Лаврика, стремившегося иметь как можно больше вещественных доказательств. Перчаток на них нет, на оружии наверняка сыщется куча отпечатков пальцев, советские законы тут никто не отменял…

Морпех проворно и бесцеремонно обшарил Деймонда, кивнул:

– Оружия нет.

– Следовало ожидать… – проворчал Лаврик по-русски и обратился к бывшему работодателю уже по-английски: – Какая встреча, Питер, вот неожиданность! Не подскажете, как тут очутились?

Деймонд, глядя на него с затаенной враждебностью, процедил: – Я американский гражданин и политический советник президента республики. Документы, подтверждающие это, лежат в левом внутреннем кармане куртки, можете достать.

– Уписаться можно, до чего важная птица… – сказал Лаврик и улыбнулся обаятельнейше. – А дипломатическая неприкосновенность у вас найдется, Питер? Вряд ли… Нет ее, я прав? Ну вот… Подумаешь, персона – американский гражданин, советник никем не признанного президента… Что-то меня не тянет вытягиваться в струнку… А как насчет этого? – он кивнул на валявшееся оружие.

Деймонд преспокойно ответил:

– При чем здесь я? Я и не подозревал, что у них есть оружие.

– Логично, – кивнул Лаврик. – И, в общем, непробиваемо… А насчет этого как? – он кивнул на агрегат и баллоны.

Столь же спокойно янкес ответил:

– Мне, как советнику президента, поручили наблюдать за открытием дверей. Зачем это понадобилось, представления не имею…

– Тоже неплохо, – сказал Лаврик. – Только, любезный мой, на сухом казенном языке все это именуется чуточку иначе: попытка проникновения на секретный военный объект…

– Да что вы говорите! – поднял брови Деймонд в явно наигранном удивлении. – Кто бы мог подумать… Я не владею русским, но тут вообще нет никаких надписей, гласивших бы, что это военный объект, да еще секретный. Откуда я мог знать?

Лаврик улыбнулся вовсе уж лучезарно:

– И это неплохо. Действительно, никаких надписей… Знаете, что самое забавное, Питер? Ваше положение это ничуть не облегчает, вот ведь какая штука… Просто-напросто вас придется задержать по другой статье, чисто уголовной, только и всего. Телебашня – государственная собственность. И вы сцапаны при попытке взлома помещения, являющегося государственной собственностью. То, что у вас дома закон именует «бэрглэри» – незаконное вторжение, ага… Не помню точно, как звучит та статья, которую вам прилепят, но она есть, – он словно бы сожалеючи покачал головой: – Какая все же пошлость, Питер – для человека вроде вас оказаться под следствием по чисто уголовной статье… По которой пока что пойдут и ваши ребятки – та самая попытка взлома казенного помещения, да вдобавок незаконное ношение огнестрельного оружия… Они ведь местные, а? Когда они поймут, сколько им корячиться, наверняка петь будут, как соловьи, порасскажут о вас немало интересного… да и мы с напарником можем кое-что порассказать и предъявить кое-какие пленочки. А ваша очаровательная напарница тоже не имеет дипломатического паспорта… Провал, Питер, а? Классический, звонкий, стопроцентный провал… А ваш «президент» и прочий зоопарк… Могу вам сказать по секрету, благо никто наш разговор не пишет: очень скоро с этим паноптикумом будут кончать. Так что, пока вас везут до места, подумайте как следует, какое вам поведение выбрать, когда в самое ближайшее время начнутся интересные события…

Он сделал жест – и двое морпехов, предварительно стянув Деймонду руки за спиной ремнем, повели его к лестнице. Лаврик тихонько сказал Мазуру по-английски:

– Швейную Машинку тоже уже поехали брать – и еще нескольких аборигенов, прямо замешанных в иные предосудительные дела. Посидят денек на нарах, а потом, когда все начнется, я вкупе с соседями с ними поговорю уже обстоятельно… Ну, и будем освобождать ребят? – продолжал он уже громко, по-русски. – Что-то я не вижу телекамеры, хорошо замаскирована, но они нас, несомненно, давно увидели, так что не должны нервничать, Кирилл, валяй.

Мазур шагнул к кодовому замку, потянулся пальцем к верхнему рядку стальных кнопок и проворно набрал шестизначный код – пусть даже их сейчас видели на экране, следовало удостоверить, что пришли свои. Черт его знает, лампочка там зажжется или звонок затрещит – но какой-то сигнал внутри воспоследует… И тут же набрал на нижней клавиатуре опять-таки шестизначный код, отпиравший дверь. Потянул ручку.

В небольшой прихожей стоял довольно молодой парень в штатском, держа пистолет у плеча стволом вверх.

– Да ладно тебе, – сказал Мазур, ухмыляясь. – Надир.

– Зенит, – произнес отзыв «привратник» и с видимым облегчением убрал пистолет в кобуру. – Заходите, гостями будете…

Глава двенадцатая
Крест деревянный иль чугунный…

До чего же благостно и умиротворенно было на душе, кто бы знал! При таком-то обороте дел иного и ожидать не следовало.

Лаврик, развалясь в стареньком кресле, перебирал струны раздобытой где-то гитары:

 
– Напрасно мирные забавы
продлить пытаетесь, смеясь.
Не раздобыть надежной славы,
покуда кровь не пролилась.
Крест деревянный иль чугунный
назначен нам в грядущей мгле,
не обещайте деве юной
любови вечной на земле…
 

Беззаботно пускавший дым Мазур подумал мимолетно, что автор сих виршей теперь был бы не в восторге, узнай он, что его песни прочувствованно исполняет представитель ненавидимой им ныне «имперской военщины». Что поделать, кинуло барда, как многих, в ярые перестройщики, антикоммунисты и прочие затмения сознания. Партбилет, правда, перед телекамерой, как иные, не жег (может, у него и не было партбилета), но языком намолол немало. Но в то же время, в то же время… Как быть с тем, что прежние песни у него отличные, на них в том числе выросло поколение Мазура, Лаврика и Лихобаба. Разлюбить его песни как-то не получается, ничего тут не поделаешь…

Он в который раз мысленно задал себе вопрос: а с кем бы был сейчас Высоцкий? И, как всякий раз, не мог найти ответа.

 
– Последний раз рыдают струны,
и командир уже в седле.
Не обещайте деве юной
любови вечной на земле…
 

А поскольку ничто не мешало погрузиться в давние воспоминания, они и всплыли в памяти. Выпускной класс, до экзаменов всего ничего, вечеринка у одного из компании, благо родители на выходные уехали на дачу. Мазур, признанный гитарист, выкладывается изо всех сил:

 
– Вслед за императором едут генералы,
генералы свиты.
Шрамами покрыты, славою увиты,
только не убиты…
 

Без пяти минут обладатель аттестата зрелости (так тогда именовалось свидетельство об окончании средней школы), уже твердо решивший, куда пойти учиться, Кирюха Мазур – все по тогдашней моде, битловские патлы до плеч, клеша понизу окантованы согнутыми пополам копеечными монетами (за что может достаться от милиции, если попадешься, но многие так ходят), и болгарское сухое вино в стаканах, и мини-юбки девочек…

Он выкладывался исключительно ради Танечки, в которую был тогда влюблен со всем неуклюжим пылом юности, – а она то давала надежду, то отталкивала, повзрослев, Мазур освоился с этим нехитрым набором женских ужимок, но тогда душа ухала то в отчаянную радость, то в лютую тоску. Ну да, Танечка, через пару недель, ставшая его первой женщиной (правда, Мазур, как сообразил далеко не сразу, оказался у нее не первым)… а вот теперь уже и не вспомнить, отчего они расстались, когда он уже был курсантом-первогодком. Совершенно точно помнится, что не было ни ссор, ни бурного разрыва – просто все как-то незаметно погасло, – о чем сейчас нет никаких сожалений, но в памяти сохранилось нечто ностальгически-теплое…

Положительно, дела шли распрекрасно. У Мазура с Лавриком, как им сказали, на сегодня не было никаких дел – а у Лихобаба не было неотложных дел. Вот они и сидели в приятном предвкушении, временами нетерпеливо косясь на телевизор с выключенным звуком, где, как совершенно точно узнали по своим каналам, вот-вот должен был объявиться Горбачев с тем самым сообщением насчет прямого президентского правления.

К «чаепитию» все было готово, но они героически терпели до появления президента-генсека. Пустой самовар посреди стола, три стакана с ложечками в них, на две трети налитые опять-таки жидкостью цвета крепкого флотского чая (виски закончился, но ребятки Лаврика в два счета раздобыли в городе неплохой коньяк, не местный скверноватый, а армянский), местная копченая колбаса (вот она была неплоха), сахар-печенье (главные образом для декорации), всякая плотная закуска…

Лаврик перестал петь, просто перебирал струны, в то же время косясь на экран, где пока что услаждал взоры антикоммунистов (но никак не присутствующих здесь) вальяжный ведущий телепередачи «Прожектор перестройки» (которую иные непочтительно именовали «Мишкин фонарик»). Без сомнения, Лаврик умышленно постарался придать себе максимально полное сходство с революционным матросом иначе не стал бы вешать через плечо совершенно ненужный сейчас «стечкин» в деревянной кобуре поменьше маузеровской, но все равно, если без въедливой придирчивости, способный сойти за маузер. На носу красовалось давно и широко известное в узких кругах пенсне, объявлявшееся либо в часы отдыха, либо тогда, когда дела шли отлично – а сейчас они именно так и шли. В конце концов, революционный матрос вполне мог носить и пенсне – чего они только для форса не носили…

Отложив гитару, Лаврик потянулся:

– Если учесть еще…

– Тихо! – тихонько гаркнул Лихобаб, кошкой бросаясь к телевизору, до которого ему было ближе всех, моментально врубил звук едва ли не на полную. Внезапно (на несколько минут раньше, чем говорили) «прожекторист» исчез с экрана, вместо него появилась известная всей стране белокурая дикторша – на сей раз без своей обаятельной улыбки, строгая и серьезная на вид:

– …Президента СССР, Генерального Секретаря ЦК КПСС товарища Михаила Сергеевича Горбачева по поводу вчерашних событий…

Они замерли, обратились в слух. Мазур поймал себя на том, что едва не облизнулся непроизвольно.

Появившийся вслед за ней президент-генсек заговорил. Чем дальше, тем больше у Лаврика с Лихобабом вытягивались лица – и Мазур прекрасно знал, что выглядит сейчас точно так же, словно из-за угла пыльным мешком ударенный… Ни разочарования, ни удивления, попросту отрубило все мысли и эмоции, он не хотел верить ушам, но приходилось, и он совершенно точно знал, что это не сон и не галлюцинация…

Пятнистый, по своему обыкновению безбожно путая ударения и коверкая порой слова, разводя руками и пожимая плечами, сокрушенно, с видом детской невинности повествовал о том, что все случившееся вчера у башни и телецентра, произошло без его ведома, что он ни о чем не знал заранее, представления не имел, что это чья-то самодеятельность, если не сказать больше, – происки врагов перестройки, каковые происки будут в самом скором времени пресечены, разоблачены и наказаны, а он сам, особо подчеркивалось, понятия ни о чем не имел, не говоря уж о том, чтобы отдавать какие бы то ни было приказы, – в чем его, конечно, попытаются злонамеренно обвинить затаившиеся партократы, помянутые враги перестройки и прочие противники демократии…

Президент-генсек давно уже исчез с экрана, там снова заливался соловьем «прожекторист» – а они так и сидели, ссутулившись, не в силах найти слов. И ни словечка о прямом президентском правлении, которое было обещано…

Первым опомнился Лихобаб. Он метнулся к телевизору, выключив его с таким напором, что едва не хрустнула клавиша под большим пальцем. Схватил стакан, не глядя, запустил в угол жалобно зазвеневшую ложечку, одним махом выпил половину, выпустил длинную тираду высокопробной боцманской матерщины, выдохнул яростно:

– Продал! Как тогда, в Тбилиси… – и отпустил уже исключительно в адрес Меченого с дюжину слов, какие вытерпел бы не любой забор.

– Удивительно точное определение, – сказал Лаврик, с тенью улыбки на лице уставившийся куда-то в пространство. – Он, как всегда, в белом. И армейцы, и флотские, все прочие исключительно по своему собственному почину вывели танки с брониками, подняли личный состав по тревоге и самочинно штурмовали все захваченное бандерлогами… Как в Тбилиси, ага…

Он взял стакан и жадно отхлебнул, как воду. Мазур тоже сделал немалый глоток – и у него пошло, как вода, В голове стояла совершеннейшая пустота. Этого не должно было быть, но оно произошло, он и не помнил, когда прежде испытывал столь жестокое разочарование и даже боль…

Дверь распахнулась неожиданно, и вошел вице-адмирал Панкратов в кителе с прекрасно знакомым внушительным набором орденских планок, без фуражки, но отчего-то при кортике. Все трое, кадровые офицеры с немалым стажем, тем не менее так и остались сидеть – не из какого-то там демонстративного протеста, ничего подобного, просто удар оказался слишком сильным, и они попросту не успели опомниться.

А впрочем, Панкратов, проигнорировал нарушение воинской субординации. Прошел на середину комнаты, шумно потянул ноздрями воздух – нарочито шумно. Усмехнулся:

– Чаи гоняете? Понятно… Вы что же это тут устроили, самовольщики? Выступление товарища президента не слышали?

– Слышали только что, – вяло отозвался Лаврик.

– Ну, тогда прекрасно понимаете, во что влипли… Как вам только в голову пришло? – сожалеючи покачивая головой, он посмотрел на Мазура. – Вот уж от кого не ожидал, Кирилл, так это от старого боевого товарища. Как тебя только в эту компанию врагов перестройки занесло? Ладно, ладно, постараюсь для тебя сделать, что смогу, не раз под огнем вместе были. Но вот от тебя никак не ожидал…

Мазура слегка мутило от брезгливости – вот никогда бы не подумал, что при его профессии и стаже может когда-нибудь испытывать брезгливость. Ему многое хотелось сказать, но он молчал. Никак не из страха: просто-напросто он не знал, как выразить все словами. Не знал, какие слова найти для этого субъекта, без малого пятьдесят лет пробывшего в партийных рядах и всю сознательную жизнь идейно воспитывавшего служивых, – а теперь в одночасье ставшего ярым антикоммунистом и активным борцом за перестройку. Вся загвоздка в том, что Панкратов, в противоположность иным, не играл и не подличал – так уж всегда получалось, что он, колеблясь вместе с линией партии с точностью до миллиметра, искренне верил в то, что говорил и провозглашал, и сейчас, без сомнения, тоже. А потому Мазур никак не мог найти нужные слова и не знал, есть ли они вообще…

– Так как же это вы? – спросил Панкратов, качая головой.

– У нас был приказ… – заикнулся, было, Лихобаб и тут же умолк.

– Ну да? – усмехнулся Панкратов. – Вы что, письменный приказ предъявить сможете? Или вы, Самарин?

Все молчали. Мазур прекрасно помнил, что в жизни не получал письменных приказов, да и Лаврик тоже, быть может, и с Лихобабом точно также обстояло.

– Натворили вы дел… – качал головой адмирал, словно китайский болванчик. – Только что пришлось освобождать всех вами схваченных, в том числе двух а-ме-ри-кан-ских граждан… Вы что совсем ополоумели?

– Освобождать? – вскинулся Лаврик.

– Разумеется, а как же еще? Освобождать, извиняться… За вас извиняться, между прочим… Что кривитесь, Самарин? Уж вам-то, скажу в лицо, придется похуже, чем прочим… Но это уж, чему я только рад, не мое дело, найдется кому вынести вашим самочинным действиям должную оценку и принять соответствующие меры… Перестройку пачкать такими выходками никому не позволим…

Мазуру пришлось напомнить себе, что он не спит, что все это происходит на самом деле. Судя по яростному лицу, Лихобаб с превеликим удовольствием влепил бы Панкратову от всей своей широкой души – без приемчиков, попросту, по-мужицки, в ухо с размаху…

– Хороши… – качал головой Панкратов. – И ведь кто бы мог подумать… Особенно от тебя, Кирилл, не ожидал… – он вновь посмотрел на Лаврика. – Вам, Самарин, я нисколечко не удивляюсь. От вас как раз и следовало ожидать. Читали мы в тридцать седьмом ваши бумаги, а как же…

Лаврик поднял на него глаза. У него было бледное, отчаянное лицо человека, которому нечего терять.

– Это какие же наши бумаги ты в тридцать седьмом году мог читать, зараза? – спросил он неестественно ровным голосом. – Ты в тридцать седьмом школу заканчивал, врагов народа громче всех клеймил на комсомольских собраниях, в НКВД постукивал… хочешь, твой «рабочий псевдоним» скажу? Одноклассниц щупал потихоньку или не решался?

Панкратов медленно багровел, беззвучно разевая рот, словно рыба на песке.

– Да вы… Да ты… – еле выдавил он наконец. И заорал тоненько: – Что расселся перед старшим по званию? Встать!

Лаврик отозвался столь же ровно, даже вроде бы безучастно:

– Я тебе не член старшеклассника, чтобы на каждую девку вставать…

Яростно сопя и багровея, адмирал еще пару минут стоял посреди комнаты, сразу видно, изо всех сил пытаясь вернуть самообладание. И, похоже, ему это удалось.

– Вот, значит, как? – со зловещими нотками в голосе спросил он, наконец. – Показал свое истинное лицо во всей красе… Выкормыш бериевский… Вот что я тебе скажу: в лепешку разобьюсь, но добьюсь, чтобы уж тебя-то за решетку отправили как можно быстрее. Да и стараться особенно не надо, и так определят, трибунал и срок ты себе обеспечил. В адмиралы хотел пролезть… Будут тебе нары вместо адмирала… – лицо у него приняло почти нормальный цвет, он продолжал почти обычным голосом, все так же издевательски-зловеще: – Сядешь, точно тебе говорю… – оглядел всех троих. – В общем, считайте, что вы пока что выведены за штат. Ясно?

– Будет письменный приказ, станет ясно, – сказал Лаврик, глядя куда-то мимо Панкратова.

– Будет, – пообещал Панкратов зло. – И приказ тебе будет, и нары, и какава с чаем… Готовься. Эх, Кирилл, Кирилл… – печально покачал он головой.

Хотел сказать что-то еще, но махнул рукой, повернулся и вышел, довольно шумно стукнув дверью.

– Кимович, что ты, как дите малое… – досадливо поморщился Лихобаб. – Стоило связываться с этим… Помолчал бы… Ты не нервничай, все образуется…

– А я и не нервничаю, – бледно усмехнулся Лаврик. – Я спокоен. Я совершенно спокоен. И пальцы не дрожат, видишь? – он продемонстрировал растопыренные пятерни (в самом деле, никакой дрожи в пальцах). – Много для него чести – чтобы пальцы у меня дрожали, не дождется…

Взяв свой стакан и неторопливо выцедив до донышка, он потянулся к гитаре и ударил по струнам с тем же бледным, отчаянным лицом:

 
– Ни горя, ни досады,
и счастья мне не надо,
Я – вот он весь.
Да дело и не в этом —
идем, по всем приметам,
в последний рейс…
 

Две последних строчки он пропел так, что у Мазура отчего-то мурашки поползли по спине. Отложив гитару, Лаврик встал, улыбнулся почти беззаботно:

– Ладно, все в порядке, мужики…

И вышел быстрой, энергичной, деловой походкой. Какое-то время Мазур с Лихобабом сочувственно переглядывались, вдруг Лихобаб сорвался с кресла и почти крикнул:

– Что стоишь, живо!

И первым кинулся к двери. Тут только до Мазура дошло, и он метнулся следом.

От их двери до конца коридора, где выходило на плац высокое окно с полукруглым верхом – обычное окно построенной в пятидесятые казармы – было метров десять. У подоконника спиной к ним застыл Лаврик, безукоризненно прямой, как натянутая струна, – и медленно-медленно поднимал к виску «стечкин»…

Мазур метнулся, но Лихобаб опередил, ударом ноги выбил тяжелый пистолет, поймал его в воздухе и ловко поставил на предохранитель, сунул в карман. Развернул Лаврика лицом к себе, крепко встряхнул, зажав тельняшку в кулаке, злым, свистящим шепотом выговорил:

– Ты что это? Гимназистку тут лепишь? – и снова выпустил очередь ядреной боцманской матерщины.

– Лаврик, – сказал Мазур, – ты что, в самом деле…

Лаврик медленно протянул:

– Не хочу я идти клиентом в собственную систему…

Глаза у него по-прежнему были пустые, отрешенные.

– Да пошел ты! – взревел Лихобаб, разжал вцепившиеся в тельняшку пальцы и залепил Лаврику две оглушительных пощечины, справа, слева. Встряхнул его, словно ребенок плюшевого мишку: – А ну-ка живо пришел в себя, декадент паршивый! Стреляться он вздумал, как последняя хлюзда!

Нутром почуяв постороннее присутствие, Мазур обернулся. Совсем недалеко от них стоял матрос, молоденький, в необмятой форменке, таращился, форменным образом разинув рот, явно непривычный еще к сложностям жизни на грешной земле.

– Сгинь! – цыкнул на него обернувшийся Лихобаб, единственный из них троих пребывавший сейчас в родной форме с повседневными погонами.

Матросик обалдело козырнул, повернулся через левое плечо и улетучился, как призрак. Лихобаб еще раз тряхнул Лаврика:

– Ну что, оклемался?

– Оклемался, – сказал Лаврик. – Пушку отдай.

– Могу и отдать, – сказал Лихобаб, неторопливо вытягивая пистолет из кармана. – Если дашь слово офицера, что больше так дурить не будешь.

– Слово офицера, – вымученно улыбнулся Лаврик. – Бывает, нахлыв…

– Ну ладно, – сказал Лихобаб, сам затолкнул пистолет в кобуру и звонко защелкнул деревянную крышку. – Только имей в виду: если после данного слова все же шмальнешь в башку, – я тебя презирать буду всю оставшуюся жизнь… Усек?

– Усек, – сказал Лаврик, словно бы медленно возвращаясь к нормальной жизни. – Спасибо, Михалыч, накатило вот…

– Да ладно, – сказал Лихобаб. – Бывает… Лишь бы только не повторялось… – обхватил Лаврика за плечи и повел назад в комнату, задушевно приговаривая: – Сейчас грохнем по стакану, и, как в какой-то оперетке поется, сразу жизнь покажется иной…

Мазур шел следом, охваченный щемящей тоской, – непонятно, к чему она относилась, быть может, ко всему на свете. В комнате Лихобаб извлек бутылку из тумбочки, наплескал по полстакана, первым сунул Лаврику:

– Глотни от души, вот так, вот так… – протянул руку к закуске. – Колбаски пожуй, бандерлоги, хотя и сволочи, но колбасу делают отличную, этого у них не отнимешь… Зашибись. Скоро совсем оживешь…

– Интересно, – угрюмо сказал Мазур, – этих всех, кого мы сгребли, и в самом деле выпустили?

– Наверняка, – сказал Лаврик, уже почти вернувшийся, сразу видно, в прежнее состояние. – Учитывая, что Пятнистый ни словечком не заикнулся о прямом президентском правлении, которого надо думать, и не будет… Учитывая еще, что Панкратов – тварь законченная, но вот врать никогда не врал, чего за ним нет, так нет… Выпустили, уверен, еще и с расшаркиваниями. Жалко, Хорошая работа псу под хвост…

– Не бери в голову, – сказал Лихобаб убежденно. – Какие твои годы? Ты еще столько шпионов наловишь, что складывать будет некуда. И насчет всего, чем он тут пугал, не стоит в тоску ударяться. Не ему решать, в конце-то концов… После Тбилиси, пусть Меченый нес ту же пургу, хоть кого-нибудь посадили? В отставку отправили? Хоть звездочку сняли? Ни хрена подобного. А ты сразу из-за этого козла…

– Не в нем дело, – усмехнулся Лаврик довольно грустно. – Такое впечатление, что все рушится. Все. Если бы я мог рассказать, мужики, все, что я знаю… и какие выводы из этого порой в голову лезут, хочешь ты этого или нет…

– Перебедуем, – с той же яростной убежденностью (все же, по оставшемуся у Мазура впечатлению, еще и яростной жаждой самого себя успокоить) сказал Лихобаб. – И похуже бывало, сколько раз могло показаться, что все пропало… Всегда выкарабкивались как-то. Лично я надежды не теряю, – он пропел фальшиво: – В Красной Армии штыки, чай, найдутся… Выпьем, что ли, за Красную Армию? Хотя юбилей и не круглый грядет, но все равно грядет, что бы там ни орали…

И они сдвинули граненые стаканы.

…Все обошлось, и верно. Никого из них так и не вывели за штат. Каким-то образом, уж неизвестно как (даже Лаврику неизвестно) все понемногу словно бы само собой уладилось. Никого не выгнали в позорную отставку, ни единой звездочки не сняли, не влепили выговоров с занесением, даже устных разносов ни от кого не последовало. Мало того, Лавриковы бумаги на адмирала, как очень быстро выяснилось, ничуть не затормозились, продолжали продвигаться должным путем с нормальной в таких делах скоростью. Сами собой такие вещи, конечно, не происходят. Кто-то из начальства, вполне возможно весьма высокого, должен был приложить усилия – и, может быть, нешуточные, учитывая и спятившее (по мнению иных) время, и обстановку, и состояние умов, и черт знает что еще. Следовало поблагодарить кого-то, но они так и не узнали кого.

Вот только так уж обернулось, что Лаврик стал последним, кого произвели в адмиралы при Советской власти. Потому что всего через несколько месяцев самолет с буквами СССР на борту прошел все же точку невозврата. Самолету бы еще летать и летать, но так уж вел его экипаж, такой уж экипаж оказался в пилотской кабине…

…И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их.

Ибо человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них.

Екклесиаст, 9, 11–12.

Авторы стихов, приведенных в романе:

Александр Городницкий, Георгий Иванов, Булат Окуджава.