Текст книги "Ковбой"

Автор книги: Александр Бушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава вторая
Нежданный благодетель

Поблагодарить за неожиданное спасение Бестужев не успел – фройляйн Марта, глядя на него с некоей материнской гордостью, сказала проникновенно:

– Лео, мальчик мой, рада вам сообщить, что ваши неприятности, в сущности, подошли к концу. Доктор сказал, что вы совершенно здоровы, и это прекрасно…

Глаза у нее даже увлажнились чуточку – доброй фее Бестужева отнюдь не чужда была извечная немецкая сентиментальность. Сам он, испытывая весьма сложные чувства, спросил осторожно:

– Значит, я могу покинуть больницу?

– О да, нет нужды вас здесь более удерживать, с вами все отлично…

Смешно, но в первый момент Бестужев вместо радости ощутил легонький приступ неуверенности и даже, откровенно говоря, страха – уходить предстояло в совершеннейшую неизвестность, абсолютно незнакомый мир. Однако он тут же отогнал эти мысли, никак не подобавшие офицеру и человеку его рода занятий.

Фройляйн Марта тем временем, выглянув в коридор, отдала вполголоса какое-то краткое распоряжение – и очень быстро в небольшой больничной палате появилась целая процессия из трех больничных служителей, выступавших вереницей с видом серьезным и сосредоточенным, словно, прости господи, иеромонахи на крестном ходе.

Передний внес и поставил рядом с кроватью деревянную стойку, на которой, аккуратно развешанный на плечиках, красовался костюм Бестужева. Второй положил на кровать большую картонную коробку, третий поставил на тумбочку такую же коробку, но значительно меньших размеров. Вслед за тем троица, повернувшись едва ли не с солдатской четкостью, той же гусиной вереницей прошествовала к двери и исчезла в коридоре.

Присмотревшись, Бестужев не без скорби покачал головой. Собственно говоря, это был не костюм, а то, что от него осталось. Сразу видно, что над ним долго трудились с исконно немецким усердием, приложили все усилия, и все равно костюм от шикарного парижского портного, в котором Бестужев чувствовал себя своим среди пассажиров первого класса, теперь выглядел крайне предосудительно. Местами ткань потеряла цвет, местами топорщилась, несмотря на старательную глажку, костюм выглядел так, словно его обладатель этак с полгода ночевал в нем под мостами на манер парижского клошара, не снимая ни разу.

Штиблеты от столь же модного и дорогого мастера смотрелись еще более уныло: соленая ледяная вода оказала на них прямо-таки оскверняющее действие. Шляпа, без сомнения, выглядела бы столь же убого, но ее не было в большой картонной коробке, она, надо полагать, до сих пор плавала где-то в Атлантическом океане… Сорочка, исподнее, жилет, галстук – все это тоже потеряло респектабельный вид. Золотые карманные часы внешних повреждений не имели, но они не шли.

– Мастер говорит, что механизм безнадежно испорчен пребыванием в воде, – грустно сказала фройляйн Марта. – Жаль, такие красивые…

– Жаль, – отстраненно кивнул Бестужев.

Запасная обойма для браунинга, подтверждая знаменитое бельгийское качество, пребывала, сразу видно, в удовлетворительном состоянии, даже ржавчиной не подернулась. Самого браунинга в коробке не было: вероятно, Бестужев его утопил, бултыхаясь в ледяных волнах, ведь если бы у него забрали оружие в той, первой, больнице, как некий неподобающий предмет, то и обойму бы прихватили заодно. Портсигар целехонек, что ему сделается, хотя, разумеется, пуст – все папиросы превратились в кашу, и их, конечно же, выкинули. Бумажник разбух и покоробился, в нем остались только монеты. Фройляйн Марта тут же прокомментировала:

– В госпитале Святого Бернарда – там, куда вас доставили первоначально, – сказали, что ассигнации превратились в бумажный комок, с которым ничего нельзя было поделать, и его выбросили. Я склонна этому объяснению верить: ведь если бы нашелся какой-то беззастенчивый санитар, вздумавший их присвоить, он ни за что не оставил бы в бумажнике золота и серебра, а оно, как видите, на месте… Ваш гардероб в печальном состоянии, Лео, так жаль. Вещи были не из дешевых, изготовлены со вкусом…

– Пустяки, – сказал Бестужев беззаботно. – Я располагаю некоторыми средствами, так что оборванцем расхаживать по городу придется недолго…

– А теперь самое главное. Когда вас забирали из госпиталя Святого Бернарда, взяли у тамошних канцеляристов точную опись всего, что находилось в этом вот поясе. Проверьте тщательно, Лео, не пропало ли что, – фройляйн Марта сделала брезгливую гримаску. – Знаете, это заведение – сущий Вавилон, там служат люди самых разных национальностей, вплоть до самых экзотических, так что немецкого порядка от тамошнего персонала ждать не приходится. Проверьте самым скрупулезным образом.

Бестужев схватил черный резиновый пояс с нешуточным волнением. Черт с ними, с разноплеменными и разноязыкими санитарами той огромной больницы, они могли растаскать все деньги и бриллианты, черт с ними, лишь бы сохранилось…

Он мысленно возопил от радости. Патентованный пояс и в самом деле, как гласила реклама, оказался совершенно герметичным, бумаги Штепанека оказались в целости и сохранности, ничуть не пострадали, словно камень с души упал… Спохватившись и войдя в образ рачительного, педантичного австрийца, он принялся перебирать золотые монеты из замшевого мешочка и бриллианты из второго. Старательно шевелил губами, нахмурясь, словно пересчитывал – на самом деле он понятия не имел, сколько первоначально было золотых кружочков с галльским петухом, австрийским императором, сколько пронзительно посверкивавших крупных прозрачных камушков уделил Штепанеку за труды Гравашоль. Однако роль следовало выдержать до конца.

– Все в полной сохранности, ничего не пропало, – сказал он наконец.

– Вот и прекрасно, мой мальчик. Обидно было бы после благополучного спасения, уже на безопасной земле, лишиться ценностей, беззастенчиво присвоенных какими-нибудь итальянскими или балканскими варварами. Я видела там столько подозрительных физиономий… Эта Америка…

Она прервалась – в приоткрытую дверь проскользнул служитель, с крайне многозначительным, даже важным видом кивнул, после чего, не произнеся ни единого слова, улетучился.

Фройляйн Марта выглядела воодушевленной, у нее даже глаза заблестели, а осанка стала еще величественнее.

– Положительно, вы родились под счастливой звездой, Лео, и Господь вас не оставляет, – сказала она торжественно. – С вами хочет поговорить один господин… крайне влиятельный член здешней немецкой общины. Очень, очень влиятельный и значительный человек… – на ее широком добродушном лице мелькнула на миг непонятная гримаса. – У него есть один-единственный недостаток – он лютеранин, но этим, право же, можно пренебречь, учитывая его многочисленные достоинства. Помимо прочего, он, – один из филантропов, щедро благодетельствующих нашей больнице… вы ведь уже поняли, Лео, что это не государственное заведение, а больница немецкой общины? Герр Виттенбах столько для нас делает, спаси его Господь и направь к истинной вере… И не только для нас, под его патронажем и школы, и пансион для девиц, и многое, многое другое. Миллионер, крайне влиятельный человек, здесь, в Нью-Йорке… – она понизила голос. – Насколько я могу судить, Лео, герр Виттенбах и вас может принять под свою протекцию, а это все равно что вытащить счастливый лотерейный билет – просто счастье для вас, оказавшись одному на чужбине, обрести такого покровителя… Отнеситесь к нему со всем уважением…

– Да, конечно, – сказал Бестужев.

Ситуация ему решительно не нравилась. С какой стати некий неизвестный богач и филантроп решил с места в карьер окружить заботой одного из спасенных с «Титаника», причем даже не соотечественника, не немца – австрийца? По невероятной доброте душевной озаботился судьбой хлебнувшего горя молодого человека? Такое встречается только в романах – а в жизни за подобными поворотами событий всегда что-то кроется, порой вовсе даже не благородное. Интересно…

– Это надо понимать так, что именно герр Виттенбах распорядился перевезти меня сюда? – спросил он осторожно.

– О да! Я не знаю всех подробностей, но он отдал именно такие распоряжения, которые были немедленно выполнены. Золотое сердце у герра Виттенбаха, он столько делает для немцев Нью-Йорка, для общины…

Услышав звук распахнувшейся двери, она замолчала и с самым почтительным выражением лица прямо-таки вытянулась по струнке на манер прусского гренадера. Бестужеву даже любопытно стало – нешуточное уважение ей внушает неведомый герр Виттенбах… Припомнив, что он, собственно, не какой-то призреваемый из милости бедолага, а инженер с европейской известностью, Бестужев постарался придать себе вид не вызывающий, но достаточно независимый – насколько это возможно для человека в унылом больничном халате и разношенных пантофлях на босу ногу. И с любопытством уставился на дверь.

Да, это, безусловно, персона!

Вошел человек довольно пожилой, осанистый, с апоплексически красным лицом, густыми седыми усами, в отлично сшитом, весьма консервативном костюме из дорогого сукна, с массивной, едва ли не в аршин, часовой цепочкой поперек жилета в мелкую серую полоску. В одной руке он держал шляпу, в другой – пухлый кожаный портфель – каковые предметы, в секунду окинув взглядом помещение, непринужденно положил на больничную тумбочку.

Фройляйн Марта взирала на него с несказанным почтением, да и Бестужев оценил загадочного незнакома должным образом. Тот ничуть не чванился, не задирал носа – но от него издали веяло той спокойной, властной уверенностью в себе, что свойственна людям, достаточно давно пребывающим на вершине общественной пирамиды. Уверенностью человека, прекрасно знающего, что одного его слова или небрежного мановения пальца достаточно, чтобы, пользуясь словами классика, пришли в неописуемую поспешность сорок тысяч одних курьеров. «Серьезный дядюшка», – подумал Бестужев. Ему встречались подобные среди сибирских миллионщиков – но тем была свойственная этакая чисто российская непосредственность, удивляющая иностранцев. А загадочный герр Виттенбах был по-европейски основателен.

Через секунду на лице вошедшего расцвела самая обаятельная и дружеская улыбка, он двинулся к Бестужеву, форменным образом раскрыв объятия. Бестужев вежливо поклонился.

В самый последний миг, однако, незнакомый решил не уподобляться героям сентиментальных романов: всего-навсего взял Бестужева за плечи и встряхнул, самую чуточку, крайне деликатно, что было вполне по-мужски, выражало сочувствие и ободрение. Отступив на шаг, присмотрелся:

– Да, хотя доктор Земмельгоф и заверяет, что с точки зрения медицины вы совершенно здоровы, Лео… позвольте вас так называть попросту, я ведь вам в отцы гожусь… вид у вас тем не менее изрядно осунувшийся. Вполне понятно, если вспомнить, что вам пришлось пережить… – он передернулся без всякого притворства. – Ледяная пучина, геенна сущая, сотни погибших… Эти англичане, чтоб их черт побрал… На германском пароходе, я уверен, ничего подобного не могло случиться. Это же так очевидно с точки зрения немецкого порядка: число мест в спасательных шлюпках должно соответствовать числу пассажиров… Эти англичане, заносчивые и самовлюбленные…

– О да, – сказал Бестужев, тоже с искренним чувством. Один бог ведает, как там обстоит на море с хваленым немецким порядком, но в любом случае английские пароходы вызывали отныне у него стойкую идиосинкразию. Не везло ему на английские пароходы, сначала «Джон Грейтон», потом «Титаник»…

– Что же мы стоим?

Немец не вкладывал ни во взгляд, ни в скупой жест никаких особенных эмоций, он попросту повел глазами, сделал незначительное движение рукой – но фройляйн Марта, почтительно подставив ему шаткий больничный стул, сделала книксен и проворно покинула палату.

Бестужев тоже сел, повинуясь тому же скупому жесту.

– Мое имя Конрад Виттенбах, и я, смело можно сказать, пользуюсь некоторым влиянием в немецкой общине Нью-Йорка, – непринужденно сказал гость. – Еще до того, как были опубликованы списки уцелевших и погибших пассажиров «Титаника», наши люди озаботились судьбой плывших на нем немцев – святой принцип землячества и крови, вы же понимаете… Вы – подданный австрийского императора, но немец всегда остается немцем, верно?

– О да, – сказал Бестужев.

– Очень быстро в списках уцелевших обнаружилось ваше имя, и я, узнав, куда вас поместили, велел перевезти вас сюда. Нет, я не хочу сказать, что госпиталь Святого Бернарда так уж плох, но он, так сказать, общедоступен. Мне подумалось, что здесь, в больнице немецкой общины, среди единоплеменников, вы будете чувствовать себя не в пример лучше.

– О да, – сказал Бестужев. – Я вам так благодарен…

– Пустяки, – сделал энергичный жест Виттенбах. – Германец для германца в черный день… Забыл, как там дальше в этом стихотворении, но это и неважно, пожалуй… Я был так рад узнать, любезный Лео, что вы уцелели! Мы здесь о вас наслышаны, не удивляйтесь. Дело даже не в том, что умный предприниматель должен следить и через океан за развитием науки и прогресса в Европе. Как немец, я еще обязан не упускать из виду любые проявления германского гения, в любых областях. А вы – гений электротехники. О, не делайте столь смущенного лица! Скромность, конечно, украшает человека, но и цену себе нужно знать, хе-хе. Принижать себя тоже не годится. О вас шумела европейская пресса, мы здесь ее читаем…

Он расстегнул свой портфель, извлек целую кипу тщательно сложенных газетных вырезок, большей частью предварявшихся огромными заголовками сенсационного содержания. Иные из этих вырезок и Бестужев читал в Петербурге, в Генеральном штабе, готовясь к поездке в Вену, – кто же знал, что поездка окажется столь длинной, приведет его на другой конец света да вдобавок еще и не завершилась…

– Надобно вам знать, что я не инженер, не ученый и к электротехнике имею, как бы это выразиться, косвенное отношение, – доверительно продолжал Виттенбах. – Больше вам скажу: я до сих пор не могу уразуметь, что это за штука такая – электричество. Для меня оно имеет что-то общее со сказочными чудесами наподобие волшебных мечей или другой какой колдовской утвари – нечто невидимое, неописуемое, струящееся по проводам, моментально дающее о себе знать, стоит повернуть выключатель или рубильник… Когда я был мальчишкой, все это только начиналось, но смотрите, какой размах приобрело – трансконтинентальный телеграф, электрическое освещение, даже электрические автомобили… Впрочем, вам-то что рассказывать, вы ведь специалист…

Бестужев придал лицу скромно-значительное выражение. В его положении лучше было побольше слушать и поменьше говорить.

– Как я уже говорил, я деловой человек, – продолжал Виттенбах. – Для делового человека, простите за откровенность, гораздо важнее уметь извлекать пользу из новомодных изобретений, нежели пытаться проникнуть умом в их сущность. А зачем, собственно? Достаточно знать, что они могут принести выгоду…

– Я, кажется, начинаю понимать, герр Виттенбах, – сказал Бестужев, тщательно подбирая слова. – Ваш деловой интерес лежит в сфере электротехники?

– В том числе, мой друг, в том числе… Я, знаете ли, занимаюсь и зерном, и железнодорожными перевозками… и являюсь совладельцем нескольких электротехнических предприятий. Электрические лампочки, трансформаторы, оборудование для телеграфных и телефонных станций… Но здесь имеются свои сложности… Вы, я уверен, легко меня поймете. Я составил представление о вас, как о деловом человеке, так о вас писали…

Бестужев легонько пожал плечами с выражением лица, которое можно было истолковать как угодно – в том числе и как легкую улыбку делового человека, знающего себе цену.

– Ох, простите, – словно бы спохватился Виттенбах. – Я так напористо перешел к делам… Совсем забыл поинтересоваться: быть может, вас должны были встречать родственники, друзья, деловые партнеры? И вы хотите теперь с ними связаться?

Положительно, в его глазах были напряжение и тревога. Не оставалось сомнений, что это хваткий делец, умеющий владеть собой, – но Бестужев как-никак был опытным жандармом и неплохо выучился читать по лицам потаенные мысли…

– Нет, что вы, – сказал он. – У меня здесь ровным счетом никого нет, я ехал в совершеннейшую неизвестность, надеялся, что и в одиночку, без протекции и связей не пропаду…

Лицо Виттенбаха определенно просветлело.

– Великолепно, мой мальчик! – воскликнул он с чуточку преувеличенным пафосом. – Уверенность в себе – это, черт побери, нешуточная сила… Вы сделали правильный выбор, клянусь честью. У этой страны, между нами, масса недостатков, но есть и несомненные достоинства: умный и предприимчивый человек способен здесь подняться до высот, каких он не одолел бы в тесной и архаичной, что уж там, старушке Европе… Вы мне, право же, чертовски напоминаете меня в молодости, Лео. Я тоже приехал сюда с довольно скромной суммой денег, но верил в себя, не опускал рук, и судьба воздала сторицей… Так о чем это мы… Да, здесь имеются свои сложности… Видите ли, друг мой, очень тяжело вести дела там, где за многие годы до того все, так сказать, господствующие высоты были прочно заняты другими. Не скрою, мои предприятия приносят приличный доход – но это гроши по сравнению с теми золотыми потоками, что текут в карманы электрическим королям. И такое положение может сохраниться сколько угодно долго. Вы догадываетесь, в чем причина? Не в какой-то там особенной деловой хватке, а в обладании патентами, то есть основой основ. Господа Эдисон, Вестингауз и некоторые другие, владея патентами, снимают, попросту говоря, жирные сливки… ну, а на долю пришедших позже, вроде меня, выпадают остаточки. Понимаете? О да, вы ведь умны, вы поняли суть проблемы… Выигрывает тот, кто является хозяином патентов, и уж в особенности – патентов на нечто новое, оригинальное, делающее владельца монополистом…

– Я, кажется, начинаю понимать, – сказал Бестужев, все так же тщательно подбирая слова. – Вы интересуетесь моими патентами?

– Вот голос делового человека! – воскликнул Виттенбах в искреннем восторге. – Разумеется, разумеется… но замыслы мои гораздо шире. Патентами господа Эдисон и Вестингауз обязаны вот этому, – он постучал себя по виску толстым указательным пальцем. – Они и деловые люди, и творцы. Давайте откроем карты, Лео, к чему нам, право, недомолвки? Ваши патенты и вы – вот ответ. Вы обладаете патентами на нечто, не имеющее пока аналогий на рынке… и вы, молодой, умнейший, деятельный инженер, без сомнения, еще сделаете множество столь же полезных и поразительных открытий. Представьте, что будет, если присовокупить ко всему этому мои деньги, мои возможности, мой деловой опыт и связи здесь… – его глаза горели нешуточным воодушевлением. – Признаюсь, я пока еще слабо ориентируюсь в ваших изобретениях, но я успел понять: с их помощью вы – мы, Лео! – сможем занять в электротехнической промышленности совсем другое место. Стать наравне с помянутыми королями. Как у них когда-то, у нас будет монополия на некие новшества… Скажу по совести, я давно уже думал о подобной возможности, но не подворачивалось случая. Зато теперь… Я не романтик, Лео. Вы, чует моя душа, тоже… – он, залихватски подмигивая, ткнул пальцем в сторону картонной коробки с резиновым поясом. – Романтики таскают с собой миниатюрные портреты суженых, локоны в медальоне, перевязанные красивой ленточкой, пачки писем и тому подобную дребедень. Ничего подобного в ваших вещах не сыскалось, зато вы везли с собой золото и пригоршню весьма привлекательных крупных бриллиантов. Это не багаж романтика, хоть убейте, это багаж прагматика… что меня чертовски радует, хе-хе. Не люблю иметь дело с романтиками, от них одни убытки и непредсказуемости… Вы тот самый человек, Лео, с которым приятно иметь дело, поверьте старому прожженному дельцу!

– Должен признаться… – сказал Бестужев, слегка улыбаясь, – я и в самом деле не особенно склонен к романтике…

– И прекрасно, мальчик мой, и прекрасно! Романтика хороша в других местах… ну, знаете, всякая там поэзия, театральные страсти, всякое такое… – он неопределенно повертел толстыми пальцами. – А мы с вами, как деловые люди, должны думать о приземленном: о процветании заводов, о завоевании рынков, о тех самых господствующих высотах, на которых сидят надменные короли… которых не грех заставить и потесниться. Не правда ли?

– Вы совершенно правы, герр Виттенбах, – сказал Бестужев. – Я, признаться, честолюбив и напрочь лишен романтики…

– Великолепно! – сказал Виттенбах, масляно щурясь. – И вы готовы стать моим компаньоном?

– Пожалуй, – сказал Бестужев осторожно.

Виттенбах, ничуть не промедлив, заговорил насквозь деловым тоном, словно читал вслух бухгалтерскую книгу:

– Собственно, я все обдумал заранее… Здесь, – он небрежно повел рукой, – вам делать больше нечего, вы абсолютно здоровы. Молодому человеку, не имеющему в Америке друзей и знакомых, было бы невероятно скучно обитать где-нибудь в отеле, пусть и первоклассном. Я намерен пригласить вас жить к себе.

– Надеюсь, я вас не стесню? – усмехнулся Бестужев.

Виттенбах захохотал, громко и весело, тряся брыльями:

– Хо-хо, могу вас заверить, нисколечко не стесните! В моем новом доме, который мне выстроил модный архитектор – ну, есть условности и правила, которым люди моего круга должны соответствовать, – столько комнат, что я сам, честное слово, боюсь там заблудиться. Дом стоит в Гарлеме – это респектабельное местечко, где селятся приличные люди. Едва ли не сельская окраина, имеющая мало общего с муравейником центра Нью-Йорка… Прямо-таки райский уголок, там обитает немало немцев, так что вы будете с утра до вечера слышать родную речь…

– Но, быть может, ваши… близкие воспримут это неодобрительно? – спросил Бестужев, чтобы хоть что-то сказать.

– Не смейте так и думать! – протестующе взмахнул рукой Виттенбах. – Моя супруга – истинно немецкая женщина, живущая чаяниями и интересами мужа. Когда мы обсуждали с ней это решение, она высказала полную поддержку и готова встретить вас с искренним радушием. Дочери тоже будут рады, они в жизни не бывали в Европе, в Германии, и сгорают от нетерпения увидеть столь любопытную персону, как вы… Можете мне поверить!

При упоминании о дочерях на его лице мелькнула некая затаенная, но все же не ускользнувшая от взгляда Бестужева хитринка. Виттенбах с напором продолжал:

– Не сомневайтесь, Лео, все мои домочадцы будут рады вас видеть и примут, как родного!

– Положительно, я вам верю, – сказал Бестужев светски.

– Ну так что же? – поерзал на шатком стуле герр Виттенбах. – Вы совершенно здоровы, врачи не видят смысла вас здесь долее удерживать, вы можете покинуть больницу в любую минуту. Мой экипаж ждет внизу… знаете, я не любитель автомобилей, хотя и пришлось купить парочку ради соблюдения приличий, я как-никак связан с крайне прогрессивной разновидностью промышленности… Мы можем отправиться ко мне в Гарлем сию же минуту.

Откашлявшись с видом некоторого раздумья, Бестужев пытался оттянуть ответ, насколько мог, но все же не мог держать паузу до бесконечности. Придав себе сокрушенный вид, смущенно улыбнувшись, потерев ладонью лоб со скорбным и печальным видом, он в конце концов произнес:

– Я крайне вам благодарен за вашу заботу и столь заманчивые предложения… Но, с вашего позволения, я хотел бы еще немного отдохнуть, пару-тройку часов. Столько всего пришлось пережить, вдобавок ваш неожиданный визит, столь резкие перемены в шансах на будущее… Если вы не против…

– О, разумеется, разумеется! – поднял широкую ладонь Виттенбах. – Я все понимаю… – на его лице заиграла определенно плутовская улыбка. – Я все понимаю, мой мальчик, и точно так же сам поступил на вашем месте… – он подмигнул вовсе уж заговорщицки. – Конечно, вам следует отдохнуть и многое обдумать… Отлично. Я приму кое-какие меры, чтобы раздумья вам скрасить, хе-хе… Как только вы… отдохнете, уведомите вашу заботливую хозяйку фройляйн Марту, она озаботится, чтобы вам нашли экипаж. Где я обитаю, здесь прекрасно известно, так что никаких сложностей не предвидится. Если меня не будет дома, моя супруга с радостью вас встретит… До встречи, мой мальчик!

Он подхватил портфель, тряхнул Бестужеву руку на прощание и покинул палату.