Текст книги "Колдунья поневоле"

Автор книги: Александр Бушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Где ж ему быть? Чай, не на парадной лестнице. У заднего крыльца мнется. Племянник он мельнику, что ли…

– Пойдем посмотрим, – сказала Ольга.

У заднего крыльца и точно маялся босой крестьянский мальчишка, которого Ольга смутно помнила – где-то доводилось видеть.

– Что случилось? – спросила она холодно.

Мальчишка с видом глупым и старательным произнес, как заученное:

– Помирают, стало быть, Сильвестр Фомич. Совсем плохи, не встают с утра. Так и говорят: конец, мол, пришел. И некому водицы подать, не говоря уж про помощь. Вот Сильвестр Фомич и просят великодушно вашу милость явиться по доброте душевной, хотя б молитовку какую прочитать. Все бросили, в избу заходить не хотят…

Удивительное дело, но в его взгляде Ольге почудилась откровенная неприязнь, решительно идущая вразрез с просьбой и заискивающим тоном…

Думала она недолго. Как-никак была крепко обязана Сильвестру за избавление от разбойников – к тому же, что греха таить, это был удобнейший повод отлучиться из дома и подольше не встречаться с господином камергером…

Не прошло и часа, как она верхом на Абреке въезжала в Кистеневку. Спрашивать избу мельника не пришлось – издали был заметен одинокий домишко, стоявший на отшибе от деревни, едва ли не в полуверсте. И возле него собралась немаленькая толпа, представлявшая собою, если прикинуть, все население Кистеневки, способное ходить самостоятельно. Совсем уж близко никто не подходил – мужики и бабы, старики и дети, старухи, девки и молодые парни сгрудились полукругом саженях в десяти от избенки. Изба выглядела ухоженной, содержавшейся в порядке и заботе (чем выгодно отличалась от иных крестьянских), вот только при ней не было ни единого дворового строеньица: ни хлева, ни конюшни, ни амбара, ни даже собачьей конуры. И огорода не было. Надо полагать, мельник, будучи бобылем, хозяйством не занимался совершенно – а значит, не испытывал в том ни желания, ни потребности.

Ольга шагом подъехала к собравшимся, спрыгнула с седла, не глядя бросила поводья в чьи-то моментально протянувшиеся услужливые руки. По толпе прошел заинтересованный шепоток, как порыв ветра, и тут же утих. Любопытство в устремленных отовсюду глазах было каким-то бессмысленным, вроде коровьего – и эти лениво-примитивные взгляды Ольгу отчего-то разозлили. Похлопывая татарской нагайкой в чеканном серебре по голенищу сапожка, она двинулась прямо на толпу.

К некоторому ее удивлению, перед ней не торопились расступаться. Чуть раздались в стороны, и все, дорогу не освободили. Взгляды стали какими-то озабоченными, напряженными. Послышалось глухое ворчание, смысл коего она не понимала.

Ольга остановилась, недоуменно подняв бровь излюбленным княжеским жестом. Ворчание крепло, усиливалось, и наконец от тех, кто стоял ближе всех к ней, Ольга услышала что-то вполне членораздельное:

– Барышня, не надо бы туда…

– Неча там делать… Известно, Сильвестр…

– Мы уж и матицу разбирали, и кол втыкали в потолок, а он все не кончается – известно…

И сразу несколько голосов забубнили:

– Известно… Известное дело…

– Барышня, по-доброму – не след… Не стоит…

С непонятно откуда взявшейся злостью Ольга шагнула вперед, подняла плетку к чьей-то глупо скособоченной бородатой физиономии и произнесла с холодной господской уверенностью, за которой стояли долгие столетия:

– Дайте дорогу…

Подействовало: «добрые поселяне» (как эту разновидность человечества именуют в пьесах на театре), оттаптывая друг другу ноги и неуклюже пихаясь локтями, довольно прытко раздвинулись, образовав узкий проход, по которому она решительно направилась к избе.

Нагибаться не пришлось, притолока была высокая, сработанная под немаленький мельников рост. В горнице было полутемно (оба окна занавешены чистыми тряпицами), пахло сушеными травами и свежим бельем. Мимолетно глянув вверх, Ольга, к своему удивлению, обнаружила, что там зияет узкая продолговатая дыра: матицу, толстое бревно, на котором держался потолок, выворотили напрочь, а рядом с дырой виднелся толстый кол, забитый меж разошедшимися досками. Пожав плечами, она шагнула внутрь, огляделась, глаза привыкали к полумраку.

Рядом с порогом стояла крынка с водой. У противоположной стены, на постели, звучно пошевелился человек, оттуда послышался слабый голос:

– Спасибо, барышня…

За спиной Ольги раздался голос проводившего ее сюда юного посланца – азартный, дрожащий от непонятного возбуждения, исполненный, казалось, жгучей надежды:

– Дяинька Сильвестр, позволь, я те напиться подам… Жажда мучит, поди… А, дяинька…

– Цыц! – прозвучал неожиданно сильный и резкий окрик. – Миколка, цыц! Не по себе дерево рубишь, мелкота… Пошел вон сей же момент, а то… Кому говорю? Я еще живой пока, смотри, хлебало завидущее… Ну?

Мальчишка проворно юркнул в дверь и громко захлопнул ее за собой. Мельник пошевелился:

– Водички бы…

Подхватив крынку, Ольга без колебаний подошла к постели. Насколько ей удалось рассмотреть, мельник, много лет державший всю округу в почтительном страхе, выглядел хуже некуда: лицо невероятным образом иссохло, так что кожа обтянула скулы, челюсти, подбородок, ястребиный нос стал узким и заострился, рот провалился. Почти ничего не осталось от кряжистого, сильного, уверенного в себе человека, с которым она виделась не далее как позавчера, словно его подменили самым чародейским образом. Но голос был прежний, знакомый, звучный и властный, почти не подъеденный хворью.

Из-под одеяла в цветочек вынырнула худая голая рука с обтянутыми кожей крючковатыми пальцами, больше похожими на гвозди, – бог ты мой, и это та самая широкая ладонь, что позавчера так уверенно покоилась на крученом поясе?!

Мельник глотал воду жадно и громко, добрую половину проливая на одеяло. Ольга кинулась было помочь, но Сильвестр так зыркнул в полумраке, что она остановилась.

– Чего уж теперь… – сказал он, словно бы в оправдание. – Эти – там?

– Вся деревня, наверное, – сказала Ольга.

Мельник уронил руку с пустой крынкой, разжал пальцы, и крынка, жалобно погромыхивая, укатилась под кровать.

– Дуралеи, – обронил он с нескрываемым презрением. – Не было разговоров, что самое время клад искать?

– А вы знаете, что-то такое я слышала, – вспомнила Ольга, подумав. – За спиной явственно прозвучало: теперь, мол, не грех и клад поискать, то-то, поди, запасено…

– Я ж говорю – дуралеи, – процедил Сильвестр. – Бывает, конечно… вот только у меня никакого клада нет… по крайней мере такого, каким эти мизерабли могли бы воспользоваться.

– Мизерабли? – подняла брови Ольга. – Откуда вы знаете такие слова?

– А почему б и не знать? – судя по тону, мельник ухмыльнулся.

– Значит, не зря про вас говорили…

– Что?

– Что человек вы непростой…

– Как посмотреть… – сказал Сильвестр.

– Послушайте, – сказала Ольга. – Что я могу для вас сделать? Откровенно говоря, молитвы я и не знаю наизусть, разве что «Отче наш» с грехом пополам… Может быть, послать за доктором? В имении хороший доктор, даром что немец…

– Да доктор здесь уже ни к чему. Что немец, что швейцарец. Все, Ольга Ивановна. Это – рубеж. А потому все усилия будут бессмысленны и напрасны…

Его речь звучала гладко и свободно, совершенно не по-мужицки, и Ольга окончательно уверилась, что имеет дело с человеком, в некотором смысле деревне абсолютно чужим. В голове у нее завертелись реальные истории и полусказочные россказни о блестящих гвардейцах, ставших деревенскими отшельниками, о титулованных дворянах, растворившихся в коловращении простой жизни, как тут было не вспомнить о легенде, согласно которой не кто иной, как сам государь император Александр Павлович не скончался своей смертью в Таганроге, а в облике лапотного мужика ушел бродить по Руси…

Что бы там ни было и как бы дело ни обстояло, в одном можно быть уверенным твердо: у Сильвестра не было ни малейшего сходства с государем императором Александром Павловичем.

– Подойдите поближе, – сказал Сильвестр, и Ольга послушно приблизилась. – Ну что же, Ольга Ивановна… Высмотрел я вас, уж простите…

– Господи, за что?

– За все, – загадочно произнес мельник. – Возможно, я поступаю плохо, но, цинично выражаясь, в моем положении с моим прошлым за спиной о совести рассуждать как-то и смешно… Грехом больше, грехом меньше – какая, в сущности, разница… Потому что ведь есть в вас что-то, угрызения совести заглушающее…

– Да о чем вы?

Везло ей сегодня на бредящих – только что Бригадирша, а теперь и этот…

Глаза Сильвестра странно поблескивали, как освещенные изнутри синие стекляшки.

– Не зря ж говорится – на кого Бог пошлет, – сказал он внятно и словно бы чуточку насмешливо. – Что уж теперь… Ольга Ивановна, запоминайте накрепко: Джафарке ни за что не давайте сесть на шею, он, сами убедитесь, баловник и ветрогон, лишь только покажете слабину – на шею сядет и ножки свесит. Покруче, главное, со всеми покруче, а то заездят они вас, а не наоборот…

– Какой еще Джафарка? – в совершеннейшем недоумении спросила Ольга. – О ком вы говорите?

– Узнаете, – хмыкнул мельник. – С Джафарки начинайте. Если что, кувшинчик на мельнице, там найдете. И при надобности – об пол с маху, да хорошо бы не единожды. Тут-то его и поставит по стойке «смирно», как бывалого солдата на смотру. Мельница, считайте, ваша, это с избой могут творить что угодно, сиволапые и бессмысленные, хоть сжечь, – а вот мельница никому не по зубам… И остальных, говорю вам, покруче держите – они доброе отношение почитают за слабость и отвечают, поганцы, соответственно… Ну, да вы, насколько я могу судить по редким нашим встречам, девушка самостоятельная, характера не слабого, да вдобавок, простите великодушно, расположены кое к чему, мне думается. Как выражаются в далеких иностранных землях, un doigt pris dans l’engrenage, toute la main y passe…[8]8
  Коготок увяз – всей птичке пропасть (франц.).


[Закрыть]

Ольга уже ни капельки не удивилась, что загадочный мельник знает французский, на котором изъясняется, как можно cделать вывод, с непринужденностью человека, владеющего языком в совершенстве. Но вот все его мутные речи выглядели совершенно непонятными…

– Может, все-таки доктора? – робко поинтересовалась она.

– Тьфу ты! Я же говорю, поздно и бесполезно… Дайте руку, Ольга Ивановна, смелее, смелее… Ну, коли уж так вышло… Вы, главное, не переживайте особо. A force de mal aller, tout ira bien[9]9
  Перемелется – мука будет (франц.).


[Закрыть]. Ну, давайте руку…

Он вновь выпростал из-под одеяла руку, похожую на худую птичью лапу, требовательно потянулся к ней, и Ольга, после долгих колебаний (холоднющая, наверное, как лед…) протянула ладонь – и ее тут же сжали пальцы мельника, по-прежнему сильные, нисколечко не холодные, наоборот, едва ли не пышущие жаром, будто распахнулась дверца на совесть натопленной печи, ало-золотой внутри…

Трудно описать все, что она почувствовала. От жарких пальцев, намертво ухвативших ее ладонь, вмиг распространилось нечто, не имевшее названия в человеческом языке, сотрясшее все тело в судорогах, звонко и туго изнутри ударившее по коже, словно сильная струя воды, заполнившая сосуд… Перед глазами полыхнули цветные пятна, на миг пустоватая горница озарилась, стала видима вся с нереальной четкостью, от мышиной норки в углу, за печью, до слегка осевшей доски подоконника и ореховой скорлупы в дальнем углу.

Ольгу сначала швырнуло куда-то вниз, словно земля провалилась под ногами, потом завертело в полной темноте, причудливо бросая и ворочая…

И вдруг все прекратилось так же молниеносно, как и началось. Она, склонившись, стояла в полутемной горнице у низкой постели, сжимавшие ее ладонь крючковатые пальцы, явственно холодея, медленно разжимались, и стоило Ольге сделать слабое, испуганное движение, как рука мельника упала с постели и замерла, едва касаясь половиц кончиками растопыренных пальцев.

Мельник лежал неподвижно, наполовину утонувшее в подушке лицо было застывшим, неподвижным, мертвым. Он не шевелился, дыхания не слышалось, губы не шелохнулись. Глаза стали тусклыми.

Что-то прошумело снаружи – словно сильное хлопанье множества птичьих крыльев, послышалось и тут же оборвалось хриплое карканье, будто разом взмыла испуганная стая воронья. Странные звуки унеслись вверх, стихли, оставив давящую, тяжелую тишину.

Ольга пошатнулась, ощутив легкое головокружение.

Темные, мохнатые клубки брызнули из-под кровати и с невероятной скоростью принялись кататься по горнице, удивительным образом ухитряясь не сталкиваться. Кажется, их было дюжины две, они так суетились, что точно сосчитать не удалось бы и человеку, пребывавшему в самом спокойном настроении. А с Ольгой все еще происходили странности: то она, полное впечатление, не чувствовала пола под ногами, словно бы взмывала вверх, пусть и невысоко, а потом приземлялась с явственным толчком в подошвы; то горница принималась вертеться вокруг нее, словно ярмарочная карусель; то с потолка сыпалось нечто поскрипывающее, визжащее, а когда она задирала голову, не видела ничего…

Ошарашенная всем этим, она так и стояла у изголовья, вцепившись в деревянную спинку кровати, и как завороженная смотрела на неподвижное лицо Сильвестра – вот чудо, не испытывая ни тени испуга ни перед покойником, ни в отношении всех этих странностей вокруг нее.

Внезапно все кончилось – горница стала совершенно пустой и тихой, солнечный свет пробивался сквозь щели в занавесках, мир вокруг стал прежним, спокойным, устойчивым. Только кровать с покойником, большой табурет поодаль да крынка, во время всех этих пертурбаций выкатившаяся из-под кровати и лежавшая теперь посередине горницы.

Встряхнув головой, Ольга прислушалась к своим ощущениям и мыслям. Мысли пребывали в совершеннейшем сумбуре, собственно, их не было вообще, никаких, ни здравых, ни глупых, но пропало и головокружение, девушка чувствовала себя бодрой.

Потом появились и мысли. Целых две. Сначала Ольга подумала, что ничего удивительного в только что завершившихся непонятных явлениях нет: известно ведь, что колдуны умирают иначе, чем обычные люди. В этой связи еще что-то крутилось в голове, некие важные истины, но сейчас она не могла припомнить, о чем речь.

А вторая мысль – что делать ей теперь тут больше нечего. Даже молитву читать не пришлось, да теперь и поздно, надо полагать…

Не оглядываясь на покойника, она вышла из избы.

Стоявшие близко от нее шарахнулись, отпрянули моментально, образовав широкий проход, куда смогла бы проехать шеренга из четырех гусар. В задних рядах кто-то громко, пронзительно охнул и тут же умолк, словно поперхнувшись. Собравшиеся медленно-медленно отступали, словно перед Ольгой двигалась целая дюжина проворных гайдуков, невидимых, правда, и распихивала сельчан со всем рвением.

Один Миколка остался стоять на прежнем месте – и уставился на Ольгу со столь жгучей ненавистью, что ей стало не по себе. Никак нельзя было предполагать в подростке такой лютой злобы. Взгляд из тех, про которые говорится: мог бы – убил бы… Но ведь она ничегошеньки ему не сделала!

Ей стало вдруг уныло, даже мерзко среди этих людей, вытаращившихся на нее с раскрытыми ртами и глупо округлившимися глазами. Она направилась к своему коню. Державший его мужик, не выпуская уздечки, попятился, и Абрек поневоле пошел за ним.

Незадачливый коновод, как можно было ожидать, споткнулся обо что-то, полетел вверх тормашками, что выглядело крайне комично, но никто не засмеялся. Ольга ускорила шаг и протянула руку к поводу.

Абрек шарахнулся, задирая голову, похрапывая и кося огромным лиловым глазом, издал жалобное ржанье, сделал даже попытку взвиться на дыбы.

– Да что с тобой? – в сердцах бросила Ольга. – От этих болванов заразился?

Конь пятился, дрожа всем телом, и ей никак не удавалось схватить свободно свисавшую уздечку.

Словно вспомнив вдруг что-то, она подняла руку, сложила пальцы ковшиком, как Сильвестр давеча, – и ощутила, как нечто так и ударило от нее в сторону коня. Точнее обрисовать происшедшее не представлялось возможным, потому что она не знала таких слов – если они вообще были в языке, что весьма сомнительно…

Как бы там ни было, Абрек перестал пятиться и дрожать, Ольга без малейшего труда ухватила повод и привычно взлетела в седло. Толпа продолжала расступаться, лица оставались столь же глупыми. «Глупость пейзанина переходит все мыслимые пределы, – выразился однажды доктор Гааке, когда тщетно пытался втолковать какому-то сельчанину, что лекарственные порошки следует растворять в воде и пить, а не натирать ими больное место. – Причем это утверждение, фройляйн, справедливо для всей Европы, боже упаси, не подумайте, что я веду речь об одной только России…»

Сейчас Ольга, глядя с высоты седла на эти дурацкие рожи, готова была с прилежным немцем согласиться. Проехав мимо последних, она с облегчением дала Абреку шенкеля, и он пошел крупной рысью.

Какое-то время она не оглядывалась – но потом, отъехав уже достаточно далеко, отчего-то почувствовала в этом настоятельную необходимость и, остановив коня на пригорке, повернула голову.

Отсюда прекрасно было видно всю деревню. И мельникову избу тоже. Но уже не было избы – на ее месте плескалось, корчилось, рвалось в небо золотисто-рыжее пламя, почти бездымное, ярое…

– Идиоты, – сказала вслух Ольга, пожала плечами и тронула коня – вмешиваться было бессмысленно – зачем, какой в том прок?

Обратная дорога заставила ее не раз удивиться.

Черт-те что происходило то ли с окружающим миром, то ли с ней самой. Несколько раз из леса доносились предельно странные звуки, такие, что непонятно было даже, живое существо их издает или это какой-то чисто природный курьез, – некое металлическое цокотанье, заливистый свит неясного происхождения. Остальные оказались еще более трудноописуемыми.

Два раза в придорожных кустах маячило нечто непонятное, не имевшее сходства ни с чем знакомым, – вроде бы уже и проступала некая фигура, но стоило коню приблизиться, все таяло, как дым на резком ветру.

Ольге пришло в голову, что она могла подхватить от мельника какую-то заразу, от которой он и скончался в одночасье, изменившись чуть ли до неузнаваемости. Но по размышлении эта мысль показалась вздорной: в жизни не слышала о хворобах, сжиравших столь быстро, да вдобавок молниеносно поражавших тех, кто умирающего коснулся. Ничего у нее не болело, жара или лихорадки не чувствовалось. Просто-напросто с окружающим миром, а то и с ней самой – определенно что-то сегодня происходило, и невозможно было доискаться до причин. Но, удивительное дело, она отчего-то не испытывала ни малейшего волнения или тревоги – словно именно так и должно быть…

Уже оказавшись совсем рядом с усадьбой, Ольга услышала очередные странные звуки – но, в отличие от предшествующих, быстро их распознала: на псарне выли собаки. Все разом, сотни две, от взрослых до щенков. Видно было, как меж двумя собачьими хлевами мелькнули бегущие псари.

Картина была неприятная для слуха и в чем-то даже жутковатая – но всеобщий вой очень быстро прекратился, и когда Ольга подъехала к конюшне, стояла тишина. Конюхи забрали у нее жеребца привычно, как делали это не один десяток раз, и держались они, как обычно – вот и слава богу, а то она уже начинала думать, что с ее внешностью произошли какие-то изменения, заставившие крестьян враз ополоуметь…

И все же, оказавшись в своей комнате, она первым делом направилась к зеркалу. Облегченно вздохнула: зеркало тоже не показывало никаких перемен в Ольгином облике, разве что выяснилось, что она чуточку бледнее обычного. Что и не удивительно: попробуйте присутствовать при смерти колдуна, сопровождавшейся множеством странностей…

В комнату осторожно проскользнула Дуняшка и молча маячила за плечом с таким видом, словно у нее были неотложные дела.

– Что такое? – с легким раздражением осведомилась Ольга.

– Барин о вас уж три раза спрашивали. Велели пригласить, как только объявитесь…

– Зачем я понадобилась?

– Нам не докладывают… А только велено пригласить, как объявитесь…

– Ну что же, – сказала Ольга спокойно. – Подай палевое платье. И расчеши, как полагается…

Глава седьмая
Наследство во всей красе

В кабинет генерала она вошла без всякого волнения – никогда в жизни не приходилось испытывать перед князем не только страх, но и робость. К некоторому ее удивлению, кроме князя в кабинете присутствовал и граф Биллевич, давно успевший переодеться с дороги – в жемчужно-сером фраке, с безукоризненно повязанным галстуком, заколотым булавкой с крупным брильянтом, а также при трех орденских звездах. Ольга не узнала ни одной, так что все это, определенно, были заграничные ордена. Вспоминая все, что говорила Бригадирша, она мысленно зачислила беседу все же на счет старческого маразма: граф нисколько не походил на долгоживущего чернокнижника, демонического в нем не усматривалось ни капли – просто-напросто светский, элегантный молодой человек, как уже отмечалось, довольно симпатичный.

Князь, Ольга моментально подметила, выглядел чуточку сконфуженным, что при его всегдашней невозмутимости было даже странно. Повинуясь гостеприимному жесту генерала, она опустилась на изящный венский стул, после этого уселся и хозяин кабинета, а вот граф остался стоять у стола, старательно отводя взгляд.

Генерал, и верно, был смущен. Без нужды перебирал бронзовые безделушки на столе, выстраивая собак, медвежат и прочую живность (он был охотник до таких фигурок) в некое подобие воинского строя. Похоже было, что он стремится оттянуть разговор. Граф, наоборот, нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

– Оленька… – произнес наконец князь. – Дело для меня несколько неожиданное, а для тебя, сдается, и подавно… Но что уж тут… Как говорится, житейский сюрприз… Одним словом, господин граф только что просил у меня твоей руки. Я, как человек передовых взглядов, не могу, разумеется, навязывать свое мнение, но, думаю, ты все же должна выслушать господина Биллевича… Житейское дело…

Ольга испытала безмернейшее удивление. Вскинула глаза на графа – тот, словно только этого и ждал, шагнул вперед, остановился перед ее стулом и грациозно склонил голову.

– Именно так и обстоит, Ольга Ивановна. Андрей Дмитриевич – ваш опекун, и потому естественным было обратиться к нему согласно правилам… Я прошу вашей руки. Честно признаться, я не мастер говорить красивые слова, придется прибегнуть к избитым фразам, но что поделать, если они крайне точно выражают мои чувства… Только вы можете составить мое счастье. Я не самый лучший человек на свете, но, льщу себя надеждою, и не самый худший, и я сделаю все, чтобы вы были счастливы…

Ольга чувствовала, что краснеет, жарко и обильно. Можно носиться по лесам на полудиком жеребце наподобие легендарных амазонок, палить из пистолета в разбойников, пускаться ночной порой на рискованные гаданья к колдуновой мельнице и совершать еще множество шальных поступков – однако бывают ситуации, когда любая девушка, какая бы она ни была отчаянная, пунцовеет в смущении…

Генерал, чуть растерянно улыбаясь, произнес:

– От себя могу добавить, Олюшка, что господина графа самым превосходным образом аттестовал мой родной брат, а это, согласись, кое-что да значит… Скажу по совести, я и Татьяне не желал бы лучшего жениха… Говоря попросту, мне представляется, что это превосходная партия – я человек военный и дипломатничать не приучен. Ты, конечно же, вправе решать сама, взвесь хорошенько и подумай…

Ольга наконец-то справилась со смущением. Шуткой здесь, разумеется, и не пахло, но настолько все это неожиданно…

Она подняла глаза и спросила почти обычным голосом:

– Господин граф, неужели за те короткие минуты, что вы меня здесь видели, я успела внушить вам такие чувства?

Биллевич ответил без малейшей запинки:

– Ольга Ивановна, вы изволите ошибаться. Я, конечно, человек чуточку легкомысленный, но все же не такой вертопрах, чтобы терять голову после мимолетного знакомства. В прошлом году в Санкт-Петербурге я имел счастье наблюдать вас трижды: на балах у Воротынских и Шпильгагенов и на обеде у Путятина. Выражаясь высокопарно, вы ранили мне сердце еще у Воротынских. Вы, конечно же, меня не помните, не обращали внимания – мудрено ли такой красавице, пользовавшейся большим успехом и окруженной самыми блестящими кавалерами… Мы даже не были друг другу представлены, но вы остались в моем сердце. Я наводил о вас справки, искал встречи, и вот представился случай… Вы вольны, конечно, меня отвергнуть…

Он говорил что-то еще, гладко, убедительно и горячо, но Ольга не слушала, вновь охваченная нешуточным изумлением, но уже по совершенно другому поводу…

От лица графа, от его шевелящихся губ, от рук, когда он делал мягкие, плавные жесты, исходило нечто странное – синие полупрозрачные ленты наподобие тумана или цветного фейерверочного дыма. Сохраняя постоянные очертания, эти туманные цветные струи сплетались причудливыми гирляндами наподобие тех, что мастерски вырезал из бумаги на Рождество лакей Филипп, складывались в обширные фестоны, тянулись к Ольге, прямо к ней, смыкались вокруг уже почти непроницаемым синим куполом, заслоняя от взора кабинет и обоих мужчин. Касались обнаженных рук, плеч, лица, висков, лба – и всякий раз следовал легонький укол, не болезненный, но досадный. Сама не в силах объяснить, что она делает, Ольга каким-то непостижимым образом напряглась – и острые кончики загадочных лент отшатнулись, словно под порывом ветра, уже не прикасались к коже, беспомощно повисали на некотором отдалении, а потом вся окружившая ее синяя паутина стала истаивать, истончаться, проглянули лица князя и его гостя, обстановка кабинета. Ольга тем же непонятным ей самой образом наперла – и воздух совершенно очистился от синих полупрозрачных струй.

Судя по безмятежному лицу князя, для него это зрелище так и осталось незамеченным. А вот на лице графа проглянуло неприкрытое удивление, словно он ожидал чего-то другого. Он произнес еще несколько высокопарных, банальных, гладких фраз – а потом замолчал.

– Убедительно звучит, право! – воскликнул князь преувеличенно бодрым тоном, пытаясь снять возникшую неловкость. – Сразу видно, Олюшка, что сердце ты растревожила нашему гостю всерьез… Что скажешь, душа моя?

Ольга улыбнулась почти спокойно:

– Граф, я отвечу банальностью же: все это слишком неожиданно, и мне следует подумать… Безответственно было бы решать такие дела, пользуясь военными терминами, с налету…

На лице графа по-прежнему отражалось крайнее изумление. Явно события развивались не так, как было им намечено. Однако он ответил с невозмутимостью истинно светского человека:

– Ольга Ивановна, я ни за что на свете не желал бы вас принуждать и выказывать нетерпение. Разумеется, подумайте, я буду ждать вашего ответа…

Хорошо еще, что не добавил «с трепетом», мысленно фыркнула Ольга, это было бы уж чересчур. Но каковы ухватки! Поневоле начинаешь верить, что за словами Бригадирши что-то есть. Трудно признать, что старушка во всем права, но что-то тут определенно нечисто…

Она опомнилась, видя, что графа уже нет в кабинете и они с князем остались наедине.

– Оля, подумай, – серьезно сказал князь. – Это не забава, жених настроен серьезно. Кто бы стал так шутить… Ты только, боже упаси, не подумай, что я хочу от тебя избавиться. Клянусь тебе чем угодно: ты для меня как родная дочка, я себя не опекуном, а отцом чувствую. Это твой дом, – он сделал обеими руками широкий жест. – Живи хоть до скончания веков. Но послушай… Отцовский долг в том и заключается, чтобы дочерей пристроить со всей надежностью и, пардон, выгодой для них же самих. Честью клянусь, я и для Тани лучшего жениха бы не желал: молод, недурен, богат несказанно, принят при дворе… Мишенька заверяет, что человек весьма и весьма неплохой – не мот, не пьяница, не картежник, доброго нрава. Графиня Ольга Ивановна Биллевич, – произнес он с некоторой мечтательностью. – Чем плохо? Будущее твое будет устроено раз и навсегда. Прости старого рубаку за прямоту, но ведь, насколько мне известно, нет у тебя пока сердечного друга, ведь верно? Ни от чего тебе не надо отказываться и никакую прежнюю любовь попирать не придется… Прав я?

– Правы, Андрей Дмитриевич, – сказала Ольга со вздохом. – Я вам бесконечно благодарна за участие во мне на протяжении всех этих лет…

– Ну, полно, полно! Я ведь…. не благодарности ради…

– Я понимаю. За что и уважаю вас бесконечно… Но хотела бы обдумать все, как следует…

– Помилуй бог, кто ж тебя неволит! – смущенно замахал на нее руками князь. – Думай, сколь душе угодно. Только ты все же взвесь все выгоды такого сватовства и не забудь про недостатки оного – каковых просто не имеется, на мой взгляд…

– Да, конечно, – сказала Ольга тоном примерной девочки.

Ни за что ведь не поверит, расскажи она про сомкнувшуюся вокруг нее синюю паутину. Никто не поверит… кроме Бригадирши. Поговорить с ней откровенно? Или следует пожалеть старушку, которой и так сегодня выпали нешуточные переживания? Знать бы, чего еще от этого субъекта ждать…

– Погоди, – сказал князь, завидев, что она поднялась со стула. – Тут еще одно странное дельце. День сегодня удивительный, сплошные сюрпризы… Поутру, еще до Мишенькиного с гостями приезда, нагрянул стрюцкий из уезда (у князя это уничижительное словечко служило универсальным обозначением для чиновничьего племени). Бумагу привез… Ты что же, выходит, была знакома с мельником Сильвестром?

Ольга насторожилась и ответила, тщательно подбирая слова, взвешивая каждое:

– Мы с Татьяной частенько проезжали мимо мельницы и не раз видели его. Здоровались вежливо, перекинулись однажды парой слов…

– И только?

– Помилуйте, Андрей Дмитриевич, – сказала она с восхитительной невинностью во взоре и тоне. – А что бы еще?

– Действительно, что бы еще… И все равно странно. Стрюцкий, знаешь ли, привез сделанное по всей форме завещание. В твой адрес. Представь себе, именно тебе Сильвестр взял да и оставил, как говорится, нажитое… А поскольку в уезд на рассвете дошло известие, что мельник преставился…

– На рассвете?

– Ну да. А что тут такого удивительного? Мельник, надо полагать, заранее кому-то распорядился. Заплатил, должно быть, денежки у него водились, стрюцкий, точно, ждал и себе благодарности, да я его отправил несолоно хлебавши…

Вот это интрига, подумала Ольга. Сильвестр, выходит, обо всем позаботился заранее…

Она улыбнулась:

– Что же, он мне оставил мельницу?

– Не только, – сказал князь серьезно. – Тут, видишь ли, закавыка… Земли мои велики, сама знаешь, но посреди давным-давно торчали Сильвестровы земли. Вот тут все обозначено, – он показал несколько бумаг. – Примыкающие к мельнице луга, Козихинский лес, еще земли… Верст десять в длину да с полдюжины в ширину, – он откровенно почесал в затылке. – Почему мой батюшка эту землю Сильвестру в свое время продал, я, честно скажу, так и не доискался – но отцовскую волю следовало уважать… Одним словом, земли эти отныне, в соответствии с юридически выраженной волей покойного – эва, каких словечек я от стрюцкого нахватался! – отныне по закону твои, госпожа помещица Ольга Ивановна. Хоть с кашей ешь, хоть в банчок проигрывай. Твое. Вот уж неожиданность, а?